"Плоть в нас - это эксцесс, противящийся закону благоприличия." - Батай преувеличивает значение плоти (бесполого Тела), на самом деле индивид находится в неразличимости бесполого Тела в любом своём действии и не может вестись ею, в отличие от либидо в природной детерминации Тела, и что только мужскому биополу может соответствовать; а откуда агрессивное женского биопола, придуманная плоть не даёт ответа. И получается абсурд, когда бесполое Тела связывается с сексуальной свободой, хотя связи никакой нет. И сама эротика асексуальная в происхождении своём; ЧЕГО Батай конечно не понимает, так это полового Тела. Почему и бесполым Тела невозможно вестись, потому что оно больше даже инстинкта самосохранения. Поэтому и сказки про плоть и её тлетворное влияние на поведение человека не соответствуют реальности. И с религией также нет никакой связи, плоть - измышление от имеющегося в индивиде объекта сопротивления, который в свою очередь вызван эффектом потери Тела Матери.

Преодоление тревоги
Состояние тревоги, ставшее основанием для запретов, выражало отказ - отстранение - первобытных людей от слепого движения жизни. Первобытным людям, чье сознание было разбужено трудом, было не по себе от головокружительного движения вперед: постоянное обновление, постоянная неизбежность смерти. Взятая в целом, жизнь - это бесконечное движение, состоящее из размножения и смерти. Она непрерывно порождает, но лишь для того, чтобы уничтожить порожденное. Первобытные люди смутно ощущали это. Смерти и головокружительному воспроизводству они противопоставили отказ - запреты. Но они никогда полностью не замыкались в этом отказе; или, точнее, замыкались только для того, чтобы скорее его преодолеть; они выходили из-под их власти так же, как и входили, - с внезапной решимостью. По-видимому, именно человечество образуется тревогой; но это не просто тревога, а преодоленная тревога, преодоление тревоги. Жизнь по сути своей - эксцесс, это расточительность жизни. Она беспредельно растрачивает свои силы и ресурсы; она беспредельно уничтожает то, что сама же создала. Большинство живых существ пассивно следуют этому процессу. И все же в крайних случаях мы решительно желаем того, что подвергает нашу жизнь опасности.
У нас не всегда есть силы этого желать, наши возможности истощаются, и порой желание оказывается бессильно. Если опасность слишком гнетущая, если смерти не избежать, то желание в принципе подавляется. Но если нам сопутствует удача, то предмет наших самых пламенных желаний более всего и способен вовлечь нас в безумные, разорительные траты. Разные люди по-разному переносят большие потери энергии или денег или же серьезную угрозу своей жизни. В зависимости от своих возможностей (это количественный вопрос - вопрос силы) они стремятся к величайшим потерям и величайшим опасностям. Мы легко верим противоположному, потому что чаще всего у них мало сил. Но стоит им обрести силу, как они тут же желают растрачивать себя и подвергаться опасностям. Тот, у кого есть силы и средства, предается непрерывным тратам и постоянно подвергает себя опасности.
Для иллюстрации этих общезначимых положений я не буду сейчас ссылаться на древнейшие времена и архаические обычаи. Приведу один факт из обычной жизни, из опыта тех человеческих масс, среди которых мы живем. Буду опираться на самую расхожую литературу - на вульгарные "полицейские" романы. Подобные книги обычно строятся на несчастьях героя и нависающих над ним угрозах. Кроме трудностей и тревоги, в его жизни нет ничего привлекательного, что могло бы взволновать нас и заставить за него переживать, читая о его приключениях. Вымышленный характер романов и наша собственная защищенность от опасности, как правило, мешают нам понять: мы переживаем вчуже то, что нам не хватает энергии пережить самим. Дело состоит в том, чтобы без чрезмерного страха наслаждаться чувством утраты или состоянием опасности, которые вызывает у нас чужие приключения. Будь у нас бесконечные моральные ресурсы, нам бы и самим хотелось жить таким образом. Кто не мечтал быть героем романа? Это желание менее сильно, чем осторожность - или же трусость, - но эти истории, которые мы читаем запоем, выражают смысл того глубинного желания, которое одна лишь слабость мешает нам осуществить.
Действительно, литература идет на смену религиям, является их наследницей. Жертвоприношение - это роман, сказка с кровавыми иллюстрациями. Или, скорее, это театральное представление в рудиментарном виде - драма, сведенная к последнему акту, где жертва (животное или человек) играет в одиночестве, зато до самой смерти. Обряд - это ведь именно периодически повторяемое представление мифа, главным образом о смерти бога. Здесь нас ничто не должно удивлять. В символической форме то же самое происходит ежедневно, при жертвоприношении во время церковной службы.
Роль тревоги всегда одна и та же: величайшая, смертельная тревога - это то, чего люди желают, чтобы в конце концов, по ту сторону смерти и разрушения, обрести преодоление тревоги. Но преодоление тревоги возможно только при условии, что тревога соизмерима с чувствительностью того, кто ее желает.
В пределах возможного тревога необходима при жертвоприношениях. Когда же эти пределы достигнуты, неизбежно происходит откат*.
*) У ацтеков, для которых жертвоприношения были привычным делом, тот, кто не мог смотреть, как ведут на смерть детей, и отворачивался от их процессии, должен был заплатить штраф.
Нередко жертвоприношение животных заменяется человеческим жертвоприношением - вероятно, потому, что человек, отдаляясь от животного состояния, отчасти переставал ощущать тревогу от смерти зверя. Потом, наоборот, по мере укрепления цивилизации, жертвенные животные стали порой заменять собой человеческие жертвы, приносить которые казалось теперь варварством. Кровавые жертвоприношения иудеев начали вызывать к себе отвращение в довольно позднюю эпоху. Христиане же всегда знали только символические жертвоприношения. Требовалось найти согласие с безудержностью, способной в итоге привести к неумеренности смерти, но для этого нужна была сила. Иначе побеждала тошнота, укреплявшая власть запретов.
ОТ РЕЛИГИОЗНОГО ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ К ЭРОТИКЕ
Христианство и непонимание им святости трансгрессии
Во введении было сказано о том, что древние сближали любовный акт и жертвоприношение. У древних непосредственное ощущение жертвоприношения было развито сильнее, чем у нас. Мы же очень далеки от жертвенной практики. Ее отзвуком является церковный жертвенный обряд, но он лишь в редких случаях может сильно затронуть наши чувства. Несмотря на повсеместное присутствие образа распятия, кровавое жертвоприношение и месса плохо совмещаются между собой.
Главная трудность заключается в том, что христианство не приемлет трансгрессии. Правда, Евангелие призывает снимать формальные запреты, соблюдаемые буквально, но без понимания их смысла.
Это означает нарушать закон не вопреки сознанию его значимости, а оспаривая его значимость. Главное же, идея жертвоприношения на кресте искажает весь характер трансгрессии. С одной стороны, это жертвоприношение - настоящее, кровавое убийство. Это трансгрессия, в том смысле что всякое убийство греховно; это даже самый тяжкий из всех грехов. Но в той трансгрессии, о которой говорилось выше, если и был грех, если и было искупление, то как логические следствия осознанного деяния, ни на миг не перестававшего соответствовать своему замыслу. Именно из-за этой осознанности нам так трудно понять архаическую точку зрения: это какой-то мысленный скандал! Мы не можем безболезненно помыслить намеренное нарушение закона, который представляется святым. А священником, торжественно совершающим церковный жертвенный обряд, грех распятия отрицается. Виной всему ослепление совершивших его, и, надо полагать, они бы его не совершили, если бы знали. Правда, церковь поет: "Felix сшра!" - "Счастливая ошибка!" Следовательно, есть такая точка зрения, с которой совершение этой ошибки оказывается необходимым. Литургия вступает в резонанс с той подспудной мыслью, которой вдохновлялись первобытные люди. Но она несозвучна логике христианского чувства. Для христианства фундаментально важно не понимать святость трансгрессии. При том что в высшей точке его адепты доходят до возмутительных и освободительных парадоксов, превосходящих всякие пределы.
Сопоставление жертвоприношения с эротическим соединением у древних
Во всяком случае, это непонимание трансгрессии сделало бессмысленным сближение, проводившееся древними. Если трансгрессия не носит фундаментального характера, то между жертвоприношением и любовным актом нет ничего общего. Если жертвоприношение - намеренная трансгрессия, то это свободное действие, цель которого резко изменить приносимое в жертву существо. Это существо подвергается умерщвлению. До этого умерщвления оно было замкнуто в своей индивидуальной обособленности. Как уже сказано во введении, его существование носило дискретный характер. А благодаря смерти это существо возвращается в непрерывное, необособленное бытие. Такое насильственное действие, лишающее жертву ее ограниченности и придающее ей неограниченность, бесконечность, свойственные сакральному, отличается намеренностью, глубинной последовательностью. Оно так же намеренно, как и действие того, кто обнажает свою жертву, вожделея к ней и желая в нее проникнуть. Любовник подвергает любимую женщину такому же растерзанию, как жрец при заклании человека или животного. В руках нападающего женщина лишается самого своего существа. Вместе с целомудрием она утрачивает ту прочную преграду, которая, отделяя ее от мужчины, делала непроницаемой; она разом распахивается для ярости сексуальной игры, бушующей в детородных органах, - безличной ярости, которая захлестывает ее извне.
Сомнительно, чтобы древние могли бы изложить все подробности этого анализа, который стало возможным сделать, только приобщившись к мощной диалектике. Чтобы с точностью до каждого жеста уловить сходства этих двух глубинных переживаний, требовалось изначальное присутствие и взаимная сопряженность многих мотивов. Самые глубокие стороны дела скрывались от глаз, и целое ускользало от понимания. Но, к счастью, внутренний опыт жертвенного благоговения и разнузданной эротики мог быть дан одному и тому же человеку. Благодаря этому могло возникнуть если не точное понимание, то хотя бы чувство их сходства. Эта возможность исчезла в христианстве, когда благоговение отдалилось от желания постигнуть тайну бытия яростью.
Плоть в жертвоприношении и в любви
За внешней насильственностью жертвоприношения скрывалась внутренняя ярость бытия, проявляющаяся в кровопролитии и извлечении внутренних органов. Эта кровь, эти еще полные жизни органы - совсем не то, что видит в них анатомия; не наука, но только внутренний опыт мог бы воссоздать чувство, которое испытывали древние. Можно предполагать, что в те минуты глазу являлось плеторическое полнокровие живых органов, безличное полнокровие жизни. На смену дискретной обособленности животного бытия приходила - через смерть животного - органическая непрерывность жизни, которая благодаря сакральной трапезе включалась в сопричастностную жизнь тех, кто при этом присутствовал. В этом поглощении плоти, связанном с резким проявлением плотской жизни и с безмолвием смерти, оставалось еще что-то звериное. Теперь мы едим только приготовленное мясо - неодушевленное, оторванное от того органического кишения, где оно впервые возникло. Жертвоприношение связывало факт поедания с истиной жизни, проявляющейся через смерть.
Обычно именно жертвоприношение согласует между собой жизнь и смерть, дает смерти облик брызжущей через край жизни, а жизни - тяжесть, головокружительность и разверстость смерти. Жертвоприношение - это жизнь, смешанная со смертью, но одновременно смерть в нем является знаком жизни, открытостью к беспредельному. Ныне жертвоприношение выходит за рамки нашего опыта; нам приходится заменять реальную практику воображением. Но хотя от нас и ускользают само жертвоприношение и его религиозное значение, мы не можем игнорировать свою реакцию при виде элементов этого зрелища; мы не можем игнорировать тошноту. Жертвоприношение следует мыслить как преодоление тошноты. Но если нет священного преображения, то взятые по отдельности аспекты жертвоприношения в пределе способны вызывать тошноту. Забой или разделка скота довольно часто вызывают отвращение у современных людей; в блюдах, подаваемых к столу, ничто не должно напоминать об этом. Таким образом, можно утверждать, что современный опыт является обратным по отношению к благочестивому поведению при жертвоприношении.
Подобная инверсия окажется исполнена смысла, если рассматривать черты сходства между любовным актом и жертвоприношением. И при любовном акте, и при жертвоприношении наружу выступает плоть. Жертвоприношение заменяет упорядоченную жизнь зверя слепой конвульсией органов. Так же и с эротической конвульсией: она освобождает налитые кровью органы, которые в своей слепой игре идут дальше осознанной воли любовников. На смену этой осознанной воле приходят животные движения этих органов, раздувшихся от крови. Ими движет не контролируемая уже более разумом ярость, приводя к взрыву, и сердце внезапно радуется оттого, что уступило этому грозовому напору. Движение плоти преодолевает пределы при отсутствии воли. Плоть в нас - это эксцесс, противящийся закону благоприличия. Плоть - это прирожденный враг тех, кто одержим христианским запретом, а поскольку, как я полагаю, существует неопределенно-универсальный запрет, который в разных формах, в зависимости от времени и места, противостоит сексуальной свободе, то плоть выражает собой возврат к этой опасной свободе.
Плоть, благоприличие и запрет сексуальной свободы
Говоря ранее об этом глобальном запрете, я избегал определения, потому что не мог - или не хотел - его давать. Собственно, он и не поддается определению, так что говорить о нем всегда нелегко. Правила приличия случайны и все время меняются. Они меняются даже от человека к человеку. Так что до сих пор я говорил только о легко уловимых запретах - тех, что касаются инцеста или менструальной крови, откладывая на потом более общее проклятие сексуальности. О нем речь пойдет позже; я даже сначала рассмотрю нарушения этого неопределенного запрета, а лишь потом постараюсь его определить.
Прежде всего мне хотелось бы вернуться вспять. Любой запрет, как мне кажется, - это запрет некой стихийной ярости. Эта ярость дана в плоти, что означает игру детородных органов. Попробуем подступиться к фундаментальному внутреннему выражению, где дается преодоление плоти, через объективность этой игры. Мне хотелось бы выявить в качестве основного внутренний опыт той плеторы, которая проявлялась при жертвоприношении в умерщвляемом животном. В основе эротики мы переживаем опыт распада, опыт ярости в миг взрыва.
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай "Проклятая часть"