Батай показывает тщету и наивность научного подхода к индивидуальному, половое к которому  только и относится, и в попытках науки (религии) подвести человека к какому бы то ни было завершённому (смерти).

Эротика - это опыт, который мы не можем воспринимать извне как вещь
Исследование видов сексуального поведения человека можно вести с интересом ученого, наблюдающего со стороны за тем, как световые лучи воздействуют на полет осы. Разумеется, некоторые виды человеческого поведения могут стать предметом науки; в таком случае их рассматривают не более "человечно", чем поведение насекомых. Человек - прежде всего животное, он может сам изучать свои реакции, как изучал реакции животных. Однако некоторые из этих реакций нельзя полностью уподобить научному материалу. Это те виды поведения, когда, по общепринятому мнению, человек низводится до уровня зверей. Согласно тому же мнению, их следует таить и замалчивать, в человеческом сознании они занимают не совсем законное место. И стоит ли рассматривать отдельно эти виды поведения, которые у людей в целом те же, что и у зверей?
Как бы низко ни пал человек, он все же никогда не является просто вещью, подобно животному. В нем всегда остается чувство собственного достоинства, некое глубинное благородство и буквально некая священная истина, которые делают его несводимым к рабскому уделу (даже тогда, когда с ним неправомерно обращаются как с рабом). Человек никогда не может быть исключительно средством; пусть на время, но он сохраняет в себе до какой-то степени суверенную значительность цели; в нем остается что-то неотчуждаемое, благодаря чему его нельзя убить или, тем более, съесть, не испытывая ужаса. Ведь убить и даже съесть человека всегда возможно. Но редко бывает, чтобы эти поступки оставались для другого человека незначительными; по крайней мере, ни для кого из душевно здоровых людей не секрет, что в глазах остальных они обладают тягостным смыслом. Эта табуированность, сакральность человеческой жизни столь же универсальна, как запреты, касающиеся сексуальности (такие как инцест, табу на менструальную кровь и варьирующиеся, но в целом постоянные предписания приличия). В современном мире только животное можно свести к вещи. Человек может делать с ним все что хочет, без ограничений, он ни перед кем не должен отчитываться. В глубине души он может знать, что забиваемое им животное не так уж и отличается от него самого. Но даже если формально он и признает сходство с ним, это мимолетное признание сразу же пресекается глубинным молчаливым отрицанием. Даже при самых противоположных верованиях всегда напрасно было оспаривать интуицию, связывающую дух с человеком, а тело - с животным. Тело - это вещь, оно презренно, порабощено, имеет рабскую природу, так же как камень или кусок дерева. Только дух, с его сокровенно-субъективной истиной, не может быть сведен к вещи. Дух сакрален, но пребывает в профан-ном теле, которое в свою очередь становится сакральным в момент смерти, когда делается явной несравненная ценность духа.
Сказанное выше мы непосредственно воспринимаем; то, о чем пойдет речь ниже, уже не столь просто и выявляется лишь в итоге внимательного рассмотрения.
Мы в любом случае животные. Хотя мы конечно же люди, наделенные духом, но мы не можем помешать тому, что в нас продолжает жить и подчас нас одолевает животное начало. Избыточная сексуальность, противоположная духовному полюсу человека, означает сохранение в нас животной жизни. Так что виды нашего сексуального поведения, связанные с телом, в известном смысле могут рассматриваться как вещи; половой орган тоже есть вещь (часть тела, которое и само по себе вещь). Эти виды нашего поведения представляют собой функциональную активность той вещи, каковой является половой орган. Половой орган - это в принципе вещь, так же как нога (руки еще как-то человечны, а глаза служат выражению духовной жизни, но половые органы и ноги у нас такие же, как и у зверей). К тому же мы полагаем, что в разряд животных нас может низвести расстройство чувственности.
Если, однако, сделать отсюда вывод, что сексуальный факт является вещью, как животное в щипцах вивисектора, и полагать, что этот факт не поддается контролю человеческого разума, то мы столкнемся с серьезной трудностью. Когда перед нами вещь, мы ясно ее сознаем. Нам легче улавливать смыслы, принадлежащие сознанию, если мы подступаемся к ним посредством вещей, которые их представляют и определяют их внешний вид. Напротив того, всякий раз, когда эти смыслы доступны познанию лишь изнутри, не соотносимы с сопровождающими их отчетливыми внешними последствиями, мы можем говорить о них лишь смутно*. Но что труднее наблюдать извне, чем сексуальный факт?

* Я ясно и отчетливо говорю о своем я, лишь когда рассматриваю свое существование как отдельную реальность, похожую на реальность других людей, на которых я гляжу со стороны, и я могу ясно различать других людей лишь постольку, поскольку они обладают - в своей кажущейся отдельности - той безупречной самотождественностью, которую я приписываю вещам.

Рассмотрим доклады Кинси (1954 г.), где сексуальная деятельность рассматривается в статистической форме, как внешний материал. В действительности их авторы так и не рассмотрели извне ни одного из тех бесчисленных фактов, о которых они сообщают. Все эти факты наблюдались изнутри теми, кто их переживал. Методическая обработка осуществлялась посредством признаний, рассказов, на которые и полагались так называемые наблюдатели. Сомнение в результатах или, по крайней мере, в их общей значимости, которое они кое-где сочли нужным вводить, представляется систематичным и поверхностным. Авторы обставляют себя мерами предосторожности, которых нельзя недооценить (проверка, повторные опросы через большие промежутки времени, сравнение диаграмм, полученных различными интервьюерами в одних и тех же условиях, и т.д.). Благодаря этому грандиозному опросу от нас стали не столь сокрыты виды сексуального поведения нам подобных. Но уже сами по себе эти усилия показывают, что, пока не была приведена в действие вся эта механика, соответствующие факты не были даны как вещи. До докладов Кинси сексуальная жизнь лишь в самой низкой степени обладала четкой и ясной истиной вещей. Теперь наконец стало возможно говорить о видах сексуального поведения как о вещах; в некоторой степени это и есть то новое слово в науке, которое внесли доклады Кинси...
Первым желанием является раскритиковать столь странное упрощение, которое часто выглядит просто безумно неуклюжим. Но наши интеллектуальные операции нацелены лишь на непосредственный результат. Интеллектуальная операция - это в принципе нечто переходное: помимо желаемого результата она приносит другие, непреднамеренные последствия. Доклады Кинси основывались на том, что сексуальные факты суть вещи, но не явствует ли из них в конечном счете, что сексуальные факты - не вещи? Возможно, нашему сознанию вообще требуется такая двойная операция: рассматривать, насколько это возможно, смыслы в качестве вещей, но наиболее ясно и осознанно они проявятся именно в тот момент, когда внешнее обнаружит свою недостаточность и заставит нас обратиться к внутреннему, сокровенному. Ниже я растолкую эту игру переадресации, и она покажет всю свою действенность на материале сексуальных расстройств.
Внешнему наблюдению за репродуктивной деятельностью мешают не только условные причины. Возможность наблюдения исключается его заразительностью. Это не имеет ничего общего с заразными микробами, распространяющими болезни. Речь идет о такой заразительности, как при зевании или смехе. При виде зевка хочется зевать, раскаты хохота сами собой вызывают желание смеяться, и если сексуальная деятельность не скрыта от наших глаз, то она способна возбуждать. Она может также внушать отвращение. Сексуальная деятельность, любое ее предвестие, будь то малозаметное волнение или беспорядок в одежде, легко приводят свидетеля в состояние сопричастности (если только телесная красота позволяет осмыслить некстати увиденное как игру). Подобное состояние двусмысленно и обычно исключает методическое научное наблюдение: видя или слыша смех, я участвую изнутри в эмоции того, кто смеется. Именно эта прочувствованная изнутри эмоция, сообщаясь мне, и смеется во мне. При сопричастности (при сообщении) мы познаем то, что чувствуем сокровенно: мы непосредственно познаем чужой смех, когда смеемся сами, чужое возбуждение - когда начинаем его разделять. Именно поэтому смех или возбуждение (да даже и зевание) не являются вещами: вообще говоря, мы не можем быть сопричастными камню или доске, но можем быть сопричастными наготе женщины, которую обнимаем. Правда, тот, кого Леви-Брюль называл "первобытным человеком", мог быть сопричастным и камню, но для него камень и не был вещью - в его глазах он был живым существом, как и он сам. Конечно, Леви-Брюль ошибался, когда связывал такой способ мышления с первобытным состоянием человека. Достаточно нам в поэзии забыть о том, что камень тождествен самому себе, и заговорить о лунном камне; тогда камень будет со-причастен моей сокровенной жизни (говоря о нем, я соскальзываю к сокровенности лунного камня). Но если нагота или непомерность наслаждения не суть вещи, если они, подобно лунному камню, неуловимы, то отсюда вытекают примечательные выводы.
Эта моя попытка показать, что сексуальная деятельность, низводимая обычно до какого-то телесно-мясного уровня, обладает теми же привилегиями, что и поэзия, может показаться странной. Правда, в наши дни поэзия стремится к дурному тону и, насколько можно, к скандальности. И все-таки странно видеть, в данном случае в связи с сексуальностью, что рабский статус вещей не обязательно отсылает к телу но, напротив, в самой своей животности это тело поэтично, божественно. Вот что показывают широкомасштабные и хитроумные методики докладов Кинси, обнаруживая собственное бессилие ухватить свой объект в качестве объекта (то есть как нечто объективно представимое). Строго говоря, их многочисленные и неизбежные обращения к субъективности компенсируют ту противоположность научной объективности, которую являют собой эти опросы о сексуальной жизни опрашиваемых субъектов. Но грандиозность усилий, потребных для такой компенсации (многочисленность данных, благодаря которой, как кажется, устраняется субъективность наблюдений), позволяет разглядеть один неотъемлемый элемент сексуальной деятельности - это ее сокровенное (невещественное) начало, заметное в докладах Кинси несмотря на все графики и диаграммы. Оно неуловимо, не наблюдаемо взглядом снаружи, который нацелен на частоту и модальность контактов, на возраст, профессиональную и классовую принадлежность субъекта - на то, что и впрямь можно увидеть снаружи, тогда как основное ускользает от внимания. Мы даже должны открыто поставить вопрос: о сексуальной ли жизни идет речь в этих книгах? О человеке ли мы говорим, когда ограничиваемся численными измерениями или классификациями по возрасту или цвету глаз? То, что значит для нас человек, с несомненностью находится по ту сторону подобных понятий; эти понятия привлекают внимание, но они способны добавить к нашим знаниям лишь малозначительные аспекты. Даже фундаментальные данные соматической антропологии имеют смысл лишь постольку, поскольку они объясняют некую знакомую нам реальность, поскольку они определяют место человека в животном царстве.
Так же и настоящее знание сексуальной жизни человека нельзя почерпнуть из докладов Кинси; их статистические данные, еженедельные частоты, средние числа имеют смысл лишь постольку, поскольку мы прежде всего учитываем, что речь идет об эксцессе. Или, если они все-таки обогащают наши знания о сексуальности, то лишь в том смысле, о котором я говорил: если, читая их, мы испытываем неодолимое чувство... Например, если мы смеемся (ибо именно здесь-то и вылезает несуразица, казалось бы невозможная), читая следующую подпись под таблицей из десяти колонок: "Источники оргазма для населения Соединенных Штатов", или же под столбцом цифр слова: "мастурбация", "сексуальные игры", "брачные или внебрачные сношения", "звериное начало", "гомосексуальность"... Сколь глубока несовместимость между этими механическими классификациями, которые обычно толкуют о вещах (скажем, о тоннах стали или меди), и сокровенными истинами. По крайней мере, однажды авторы и сами признают это, говоря, что опросы и "сексуальные истории", служившие им основой для анализа, иногда все-таки представлялись им в своем сокровенном свете: то было не их дело, но они признаются, что "в этих историях часто содержится память о глубокой уязвленности, фрустрации, боли, о неудовлетворенных желаниях, разочарованиях, трагических ситуациях и полных провалах". Неудачливость - нечто внешнее по отношению к сокровенному смыслу полового акта, но все же она показывает, в какой глубине он разыгрывается, и мы не можем его оттуда извлечь, не лишая его истины. Итак, сами авторы понимали, над какой пропастью зависают сообщаемые ими факты. Но хоть они и ощущали это, они не остановились перед трудностью.
Несовместимость между наблюдением и наблюдаемым фактом, между методом, пригодным для вещей, и всегда вызывающей неловкость сокровенностью, доходит до такой степени, когда уже становится не до смеха.
Вопреки желанию авторов выявляется истина: нужно сильно ошибиться, чтобы спутать со скудостью вещи то, что имеет совершенно иной - сакральный - характер; мы лишь с болезненным чувством допускаем в вульгарную сферу профанного (сферу вещей) ту тяжкую реальность, что содержится в потаенной ярости взрослого и ребенка. Ярость человеческой, хотя и животной, сексуальности остается в наших глазах обезоруживающей; эти глаза никогда не могут наблюдать ее без волнения.
http://www.fedy-diary.ru/html/122010/04122010-01d.html Жорж Батай. ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ