""Христос против христианства": подобное название подошло бы главе, которую Ясперс посвятил образу Христа" - не может абсолютное Тела оценить бесполое, потому что раньше возникло, и почему для Ницше Спаситель был загадкой, Ницше не представлял абсолютное Тела, как по подобию своему, и философия здесь бессильна, если индивид не представляет абсолютное Тела, онтология находится раньше гносеологии. "Христа и Будду, по-видимому, отличает внутреннее счастье, делающее их религиозными." -  у Ницше здесь явное непонимание религиозного, как связи внутреннего с внешним (Тела), притом не инструментальной только связи как у абсолютного Тела (Спаситель), но и социальной как у бесполого (церковь христианства).

В своем "Дневнике" Жид пишет: "Я не могу противопоставлять Христу такое горделиво-завистливое сопротивление, как у Ницше. Мне кажется, что его чудесная проницательность изменяет ему, когда он принимается говорить о Христе; право, мне кажется, что он соглашается с расхожим и искаженным образом Христа и, стараясь отчетливее противостоять ему, считает его ответственным за всю мрачную тень, отбрасываемую на землю ложными толкованиями его слов.
Я вижу в учении Христа такую же освобождающую силу, как и в учении Ницше; такую же противоположность между ценностью индивида и государством, или цивилизацией, или "кесарем"; такую же самоотверженность и радость. Да нет, не просто "такую же"! В евангелии Христа их еще больше, они там глубже и заветнее; увереннее в себе и потому спокойнее; обобщеннее и потому естественнее, чем в евангелии Заратустры... Только от Ницше зависело извлечь из-под погребальных покровов и воскресить настоящего Христа; однако Ницше предпочел не примыкать к Христу, чье учение превосходило его собственное, а вступить с ним в поединок, в надежде возвеличить себя. Он решительно не понимает Христа, но в этом непонимании, от которого он и отталкивается, виновата скорее церковь, нежели он сам; пытаясь обрести и присвоить себе Христа, вместо того чтобы уподобиться ему, она еще более калечит его, и именно с таким искалеченным Христом сражается Ницше".
Рене Ланг, рассматривая в целом отношение Жида к Ницше, не забывает напомнить, что даже если Ницше и "отождествлял часто одного с другим" (хотя, как мне кажется, слово "часто" здесь ничем не обосновано), то все же он "четко отличал освободительную весть Христа от догм Павла, хотя весть эта и казалась ему уничтоженной смертью на кресте, которую церковь сделала своей настоящей основой". Рене Ланг напоминает также, что "во всех книгах (Жида) рассеяны упреки тому христианству, которое воплощено в Павле, - упреки, почти полностью совпадающие с ницшевскими, разве что менее ожесточенные; он обличает удушливо-лицемерную уравнительную мораль, противоречащую жизни и творческому порыву, героизму и культуре, защищающую слабость и посредственность толпы в ущерб индивидууму".
Подобное заблуждение вызовет удивление у всякого, кто внимательно читал Ницше. В небольшой книге "Ницше и христианство" Карл Ясперс, напротив, показывает, сколь интересен образ Христа в понимании Ницше, противостоящий официальным церковным трактовкам. "Жид постоянно защищал Христа от христианства <...> - пишет Рене Ланг. - Он давно уже обещает нам трактат под таким названием". "Христос против христианства": подобное название подошло бы главе, которую Ясперс посвятил образу Христа, созданному Ницше, и которую он озаглавил "Кто такой Иисус?". К тому же две следующие главы Ясперс озаглавил "Извращение Иисусова христианства" и "Истоки христианского извращения"... Он даже указывает на диаметрально противоположную интерпретацию. Эрнст Бенц, сотрудник журнала "Цайт-шршфг фюр кирхен гешихте", где он опубликовал в 1937 году статью "Воззрения Ницше на историю христианства", приписал к ней удивительное заключение. В своих рассуждениях он неоднократно упоминал о лицемерии либерально-позитивной теологии XIX века. А затем этот теолог, трактуя образ Иисуса, созданный Ницше, начинает говорить о значении, которое, по его мнению, может иметь этот образ в том смысле, что вносит "позитивный вклад в осуществление новой формы христианской жизни и христианской мысли". О Ницше он пишет следующее: Антихрист принимается проповедовать подражание Иисусу Христу, которое Церковь по слабости забрала себе. Враг Церкви становится проповедником новой возможности, открывающейся перед христианством, которую сама Церковь предпочла утаить из боязни неизбежных и опасных последствий; он предвещает новый ordo evangelicus, создающий новое сообщество тех, кто походит на него, с целью нового подражания Иисусу Христу; одновременно, излагая жизнь Иисуса, он выбивает из рук слепо верующих символ веры, закрепленный на бумаге. "Вот уж поистине удивительные слова для теолога, - заключает Ясперс, - тем более удивительные, если мы припомним ницшеанский портрет Иисуса в целом..."Я склонен полагать, что Жид, еще до Бенца попытавшись примирить непримиримое - Иисуса с Ницше, создав воображаемый и неприемлемый образ Христа с ницшеанскими чертами и все равно противопоставив фигуру Ницше фигуре Христа, был так же смущен этим, как и сам Ницше, сделавший это первым*). *) Следует подчеркнуть тот важнейший факт, что Ницше, хотел он того или нет, стоял перед лицом Иисуса. Его притязания в "Заратустре" не вызывают сомнений. Ницше хотел создать новое Евангелие, однако у него получилась лишь неудачная книга, даже если в ней и заключен, как хотел автор и как считаю я, глубочайший смысл. Но Жид смешался и сохранил к Ницше, которого он перечитывал лишь от случая к случаю, чувство недовольства и подозрительности. Вероятно, он считал Ницше недостаточно оригинальным. Его "Яства земные" можно считать продолжением, правда, довольно слабым, учения Ницше. Ницше вызывал у него страх, но не как в первый момент, когда он воплощал собой грех (с тех пор Жид сам непрестанно признавал себя грешником). Ницше подавлял его, делая незначительным; таким слишком мощным влиянием отмечена его единственная выдающаяся книга, в целом же он не понимал этого трудного автора. Ценность настоящего момента он рассматривал только с точки зрения наслаждения. Это не противоречит мысли Ницше, однако Жид не сумел пережить раскованность вполне суверенного человека, который, независимый от других, которые бы отвечали ему (и за него), искал ответ, возможно, в радости, а возможно, и в молчании и даже в смерти. У Жида эти поиски ответа были легковесными; он благоразумно ставил ограниченные вопросы, не обладая чувством ни трагической игры, ни серьезности. Он был обычным человеком; я не мог бы воздать ему большей хвалы. Он, безусловно, хотел "присвоить себе евангелическую доктрину, расчистить ее от барьеров и преград, освободить от обещания загробной жизни, от всякого мистицизма и преобразить жизнь Иисуса в царство освободительной радости". То был лучший способ примирить непримиримое и зажить в согласии с собой, но он смог это сделать, лишь забыв Ницше. Не знаю, понимал ли он, сколько наигранности было в его любви к Иисусу. Чувство уверенности, которое порождала в нем человеческая жизнь, резюмируется именем Гёте.
Ясперс (и Бенц) проделали то сопоставление, которое он мог бы и должен был бы сделать сам, если бы беспечность - и несознательность - не восторжествовали над сознанием, но мне лично кажется, что в определенном смысле он был прав в своем заблуждении. У Ясперса собран вместе ряд цитат, которые в истории суверенности приобретают весьма удивительный, но четкий смысл, лишь подчеркиваемый ошибкой Жида. Возьмем такую цитату, - пишет Ясперс: - "Если и есть что-то чуждое Евангелию, то это понятие героя. Здесь стала инстинктом как раз полная противоположность всякой борьбы; неспособность сопротивляться возведена здесь в нравственный принцип..." Но с каким же удивлением мы видим, что Ницше сам о себе говорил в подобных выражениях (в "Ессе homo"): "Я не помню, чтобы мне когда-нибудь пришлось стараться, - ни одной черты борьбы нельзя указать в моей жизни. Я составляю противоположность героической натуры. Чего-нибудь "хотеть", к чему-нибудь "cтpeмитьcя,,, иметь в виду "цель", "желание" - ничего этого я не знаю из опыта... Я ничуть не хочу, чтобы что-либо стало иным, нежели оно есть; я сам не хочу стать иным..." Это словесное сходство между тем, что Ницше говорит об Иисусе и о самом себе, не является исключением. Вот Ницше говорит об Иисусе: "Все остальное, вся природа важна для него лишь как знак, метафора". А вот о себе самом: "Разве природа была создана не для того, чтобы у меня были знаки, позволяющие мне вести разговор с чужими душами?" Наше удивление все возрастает: Ницше не только неосознанно допускает подобные языковые аналогии, но и прямо использует имя Иисуса, чтобы подкрепить свою собственную позицию "по ту сторону добра и зла", свой аморализм, борющийся с моралью: "Иисус был против цензоров, он хотел быть разрушителем морали". "Иисус говорил: "Что значит мораль для нас, сынов божьих?""; и уже совершенно недвусмысленно: "Бог как то, что находится по ту сторону добра и зла". Так же и проблема явленной вечности, переживаемого блаженста, которую Иисус разрешил своей праведной жизнью, - это ведь и собственная проблема Ницше. С явной симпатией Ницше говорит: "Христа и Будду, по-видимому, отличает внутреннее счастье, делающее их религиозными". Правда, Ницше завоевывает это внутреннее счастье иным путем, чем они: осознавая вечное возвращение вещей, он ощущает, что все цели уничтожены и что в становлении нет никакой целенаправленности; и он ищет счастье не в праведной жизни, а в мистических состояниях; тем не менее слова "вот оно, блаженство", применимы как к Иисусу, так и к Ницше. Великим антиподом Христа был для Ницше Дионис. Почти все высказывания Ницше направлены против Иисуса и за Диониса. Смерть Иисуса на кресте выражает, по мысли философа, закат жизни и становится обвинением против нее, в то время как растерзанный Дионис знаменует жизнь на подъеме, которая неустанно возрождается с трагическим ликованием. Однако, сохраняя удивительную двусмысленность, Ницше был способен, хоть и редко, на миг сделать своей позицию Иисуса; и, даже впав в безумие, он подписывал записки, которые у него столь полны смысла, не только именем Диониса, но и "Распятый".
Ясперс никоим образом не забывает о неприятии Ницше христианства (по отношению к которому он "столько раз кричал: "'Раздавите гадину!"). Ницше обвинял Иисуса в декадентстве, ребячестве и "идиотизме" - вероятно, в том смысле, в каком Достоевский употребляет это слово в "Идиоте". Но, как и во всех умевших давать толчок и приводить в движение, в нем вновь проступало нечто такое, в чем он продолжал своих предшественников. Ницше с Иисусом глубоко роднят ясность духа, увлекающая решительность и разрыв сформированных прошлым связей, и вместе с тем желание дарить и уверенность, даваемая дарением. А главное, и тем и другим двигало жившее в них чувство суверенности и равная уверенность в том, что ничто суверенное не может проистекать из вещей. Ницше сознавал это сходство. Он стоял перед лицом Иисуса! Но ему не хватало как раз Иисусовой уверенности и непринужденности. Иисус опирался на наследие, а перед ним простиралась грядущая возможность христианства, где его должны были поглотить вещи, тогда как он полагал - и хотел - восторжествовать над ними. Ницше был одинок, и в сравнении с учением Христа его учение выглядело неудачной шуткой, которую никто не воспринял всерьез. Я бы добавил: которую никто и не мог бы воспринять всерьез и, более того, не должен был... С этой точки зрения несообразность Жида, пожалуй, не так смущает, как строгий анализ Ясперса. В легковесности Жида и в его стыде, во всех смыслах слова, - настолько полном противоречивых чувств, что он превращается в простодушие, - хотя бы нет менторства. Возможно, Ницше повезло в том, что любившие его выставляли его в смешном виде.
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай "Проклятая часть"