Возникновение полового Тела в эпоху Возрождения вызвало движения за бесполое Тела. Но наиболее  проницательным  безусловно был Кальвин, но оценить достижения его гения тогда не было возможностей.

Учение Лютера - это законченное отрицание системы интенсивного истребления ресурсов. Огромная армия клириков и монахов растрачивала избыточное богатство Европы, подталкивая дворян и купцов к расточительному соперничеству; это безобразие возмутило Лютера, но он сумел противопоставить ему только еще более полное отрицание земного мира.
Кальвинизм
Реакция Лютера оставалась чисто отрицательной. Сколь бы ни был у него человек бессилен дать ответ Богу в своей земной деятельности, эта деятельность все же должна была подчиняться моральному закону. Лютер сохранял традиционное проклятие церкви против ростовщичества, а к торговле питал, в общем, лишь отвращение, присущее архаическому взгляду на экономику. Кальвин же перестал осуждать принцип займа под проценты и вообще признал нравственность торговли. "Почему, - спрашивал он, - предпринимательство не может приносить больший доход, чем владение поместьем? Откуда берется прибыль торговца, если не из его собственных стараний и промыслов?" По этой причине Вебер признает за кальвинизмом решающую роль в формировании духа капитализма. То была изначально религия женевской или нидерландской деловой буржуазии. Кальвин был чуток к предпосылкам и важности экономического развития, он говорил как юрист и как практик. Тоуни, вслед за Вебером, подчеркивает, как много значило распространение его мысли для буржуазного мира, выражением которого она являлась; согласно Тоуни, он был для буржуазии своего времени тем, чем Маркс стал в наши дни для пролетариата: он нес с собой организацию и доктрину.
В основе своей эта доктрина имеет тот же смысл, что и доктрина Лютера. Кальвин, не меньше чем Лютер, отвергает заслуги и деяния, но его принципы, несколько иначе сформулированные, имеют зато больше последствий. В его глазах целью является не "личное спасение, а прославление Господа, к которому нужно стремиться не только через молитву, но и через действие - освящение мира с помощью борьбы и труда". Ибо Кальвин, при всем своем осуждении личных заслуг, совершенно практичен. Благотворительность не является средством достижения спасения, но она необходима как доказательство спасения реально достигнутого. Лишенные ценности, которую придавала им церковь, деяния как бы вводятся вновь, но это уже другие деяния. Практика пустой траты богатств отрицается столь же всецело, как и в доктрине Лютера, поскольку ценность, отнимаемая у созерцательной праздности, у показной роскоши и у форм милосердия, поддерживавших непроизводительную нищету, придается теперь добродетелям, основанным на пользе: христианин-реформат должен быть скромным, бережливым, трудолюбивым (должен быть как можно старательней в своей профессии коммерсанта, промышленника...); его долг даже пресекать нищенство, противоречащее принципам, согласно которым нормой является производительная активность.
В некотором смысле кальвинизм довел до крайнего предела переоценку ценностей, произведенную Лютером. Кальвин не ограничивался отрицанием тех человеческих форм божественной красоты, на которые претендовала церковь. Ограничение способности человека к полезным делам, отрицание своей собственной славы было для него средством прославления Бога. Настоящая святость кальвинистских богоугодных дел заключалась в отходе от святости - в отказе от всякой жизни, которая обладала бы в этом мире сиянием великолепия. Освящение Бога связывалось, таким образом, с десакрализацией человеческой жизни. Это было мудрым решением, так как, даже если установить тщету богоугодных дел, остается еще человек с его способностью или, скорее, необходимостью действовать, и ему недостаточно сказать, что всякие дела напрасны. Привязанность к своей профессии, к задачам, которые ставит перед индивидом сложный социальный механизм, не представляла собой ничего особо нового, но до тех пор не приобретала того глубокого смысла и законченной ценности, которые придал ей кальвинизм. Решение очистить божественную славу от компромиссов, которыми окружила ее церковь, не могло иметь более решительного следствия, чем посвящение человека бесславным занятиям.
5. Отдаленный результат Реформации: автономия сферы производства
Если вслед за Вебером рассмотреть такую позицию в связи с духом капитализма, нельзя представить ничего более благоприятного для промышленного подъема. С одной стороны, осуждение праздности и роскоши, с другой - утверждение ценности предприятий. Непосредственное пользование неограниченным богатством, каким является вселенная, принадлежит только Богу, человек же безоговорочно обречен на труд, на освящение богатств - времени, продуктов питания и всевозможных ресурсов, - на развитие средств производства.
Тем не менее Тоуни настаивает на том, что капитализму необходим еще один элемент: это свободный рост обезличенных экономических сил, это освобождение естественного хода экономики, общий подъем которой зависит от индивидуального стремления к выгоде. Капитализм - это не только накопление богатств в целях торгового, финансового или промышленного предпринимательства, но и всеобщий индивидуализм, свобода предпринимательства. Капитализм не мог бы сосуществовать со старым экономическим законодательством, моральным принципом которого было подчинение предпринимательства обществу, которое устанавливало контроль над ценами, боролось против махинаций и подвергало серьезным ограничениям практику займов под проценты. Тоуни отмечает, что в странах, где кальвинизм победил (в Женеве при Кальвине и Теодоре де Безе или в Шотландии при Джоне Ноксе), он вел к коллективной диктатуре. А будучи лишь "меньшинством, живущим в состоянии обороны под враждебно-подозрительным взглядом правительства", он соскальзывал в сторону крайнего индивидуализма. В самом деле, только в Англии во второй половине XVII века пуритане связали с кальвинистской традицией гфинцип свободного стремления к выгоде. Только тогда, с опозданием была установлена независимость экономических законов, и пришли к отказу от морального суверенитета религиозного мира в области производства. Но есть опасность преувеличить важность этой запоздалой эволюции. В первоначальной своей форме она должна была разрешить одну фундаментальную трудность. То, что с точки зрения экономики было решающими переменами Реформации, касалось не столько формулировки принципов, сколько склонности умов; последняя могла эффективно проявиться только при условии, что сначала должна была быть скрытой. Изменения имеют смысл лишь тогда, когда они проводятся людьми, имеющими непогрешимый моральный авторитет, говорящими от имени высших инстанций перед лицом приземленных интересов. Нужно было не столько дать полную свободу естественным порывам купцов, а привязать их к какому-либо господствующему моральному положению. Прежде всего, следовало разрушить тот авторитет, что лежал в основе средневековой экономики. Это было бы невозможно сделать, выдвигая напрямую принцип капиталистической выгоды. Запоздалое проявление последствий реформатских доктрин объясняется априорно труднозащитимьгм характером капитализма. Примечательно, что дух и мораль капитализма почти никогда не выражались в чистом виде. Исключение составляют, как отметил Вебер, принципы, сформулированные в середине XVIII века американцем Бенджамином Франклином и выражающие дух капитализма с почти классической чистотой. Но, цитируя их, я как раз и покажу, что невозможно было бы ввести их в обращение без предварительной подготовки - не придав им сначала покров непостижимой божественности.
Помни, - пишет Франклин, - что время - деньги; тот, кто мог бы в день зарабатывать десять шиллингов и кто полдня прогуливается или предается лени в своей комнате, даже если он истратил всего лишь шесть пенсов в свое удовольствие, должен считать, что, кроме того, он истратил или, скорее, выбросил еще пять шиллингов. Помни, что деньги обладают порождающей и плодотворящей способностью. Деньги порождают деньги, их отпрыски могут порождать в свою очередь, и так далее. Пять шиллингов превращаются в шесть, затем в семь шиллингов три пенса и так далее, пока не станут фунтом стерлингов. Чем больше денег, тем больше они производят, так что прибыль растет все быстрее и быстрее. Кто убивает свиноматку, тот уничтожает до тысячи ее потомства. Кто изводит монету в пять шиллингов, убивает все, что она могла бы произвести: целые колонны фунтов стерлингов.
Ничто столь цинично не противоположно духу религиозного жертвоприношения, которое до Реформации продолжало оправдывать огромное непроизводительное истребление богатств и праздность всех тех, кто мог свободно выбирать свою жизнь. Конечно, принцип Франклина продолжает - хоть и редко формулируется - руководить экономикой (судя по всему, он ведет ее в тупик). Но в эпоху Лютера его не могли бы выдвинуть, чтобы открыто противопоставить принципу церкви.
Если теперь рассмотреть движение мысли, которое медленно, сквозь извивы различных доктрин, идет вперед от возмущения, пережитого Лютером в Риме, до тягостной откровенности Франклина, то следует запомнить его главное направление. Оно не оставляет впечатления решительного движения, задающего постоянное направление, это постоянство предстает как заданное извне, требованиями производительных сил. Разум в своих поисках наугад старается отвечать этим требованиям, даже его колебания помогают ему в этом, но одни лишь объективные требования ведут его неверной походкой к цели. Все это не совсем согласуется с мыслями Макса Вебера, который, как утверждают (может быть, и зря), отвел детерминирующую роль религии. Но переворот, совершенный Реформацией, бесспорно имел, как это и разглядел Вебер, глубокий смысл: смысл перехода к новому типу экономики. Если вернуться к переживаниям великих деятелей Реформации, то можно даже утверждать, что, доводя до крайних выводов требование религиозной чистоты, они разрушали мир сакрального, мир непроизводительного истребления богатств и отдавали землю во власть производителей-буржуа. Это ничего не отменяет в их первоначальном замысле: в религиозной сфере они значимы как крайность (даже невозможная крайность). В экономическом порядке они играли всего лишь инициирующую роль, тем не менее нельзя отрицать, что они инициировали появление на свет буржуазии, окончательным воплощением которой и является экономическое человечество.
2. БУРЖУАЗНЫЙ МИР
1. Основное противоречие стремления к сокровенности через деяния
У истоков промышленного общества, основанного на примате и автономии товара - вещи, - мы сталкиваемся и с противоположным стремлением поместить сущностное - то, что пугает и восхищает в трепете, - вне мира деятельности, мира вещей. Как бы это ни преподносили, это не противоречит факту, что капиталистическое общество в целом сводит человека к вещи (к товару). Религия и экономика разом освобождаются от того, что подчиняло их одну другой: первая - от профанного расчета, вторая - от заданных извне ограничений. Но это фундаментальное противопоставление (это непредвиденное противоречие) обладает не только поверхностным интересом, который можно было бы приписать ему поначалу. Проблема, которую самым смелым образом разрешил кальвинизм, не ограничивается тем интересом, что всегда представляет историческое изучение религиозных фактов. Действительно, это все та же проблема, которая нас занимает. Религия в целом отвечала постоянному желанию человека обрести самого себя, вернуть себе сокровенность, всегда странным образом оказывающуюся утерянной. Но квипрокво любой религии заключается в том, что она дает человеку противоречивый ответ: внешнюю форму сокровенности. Оттого сменяющие друг друга решения лишь углубляют проблему: сокровенность никогда по-настоящему не добывается из внешних элементов, без которых ее нельзя обозначить. Мы думали обрести Грааль, а обнаружили лишь вещь, у нас в руках оказался всего-навсего котелок...
Современные искания людей недалеко ушли от исканий Галаада или Кальвина ни по своему предмету, ни по тому разочарованию, что следует за находкой. Но современный мир берется за это по-другому: он не ищет ничего иллюзорного и притязает добиться сущностной победы, занимаясь непосредственным решением проблем, поставленных вещами. Может быть, он абсолютно прав: часто кажется необходимым четко отделять одно от другого. Если мы заняты поиском блага, если всякая деятельность направлена только на вещи, а поиск всегда обязывает к деятельности, то мы вынуждены ограничиваться поиском вещей. Протестантская критика римской церкви (то есть, на деле, поиска активности через дела) не результат какой-то странной щепетильности; а ее конечное (косвенное) следствие, обязывающее человечество делать, не заглядывая далеко, исключительно то, что может быть сделано в порядке вещей, является единственно правильным решением. Если же в конечном счете человек должен найти себя, то он напрасно ищет себя, следуя путями, удалившими его от себя. Все, что он может ожидать, следуя ими, - это добиться в итоге своего служения благоустроенности тех вещей, которые и являются таковыми лишь для того, чтобы ему служить.
Таким образом, разумно предполагать, что человек не смог бы найти свою истину, не решив проблему экономики; но, исходя из этого необходимого условия, он может заявить и поверить, что оно достаточно, утверждать, что он будет свободен, как только удовлетворит потребности в вещах, которые необходимы, в физических приспособлениях, без которых не могут быть удовлетворены его нужды.
Однако его остановит одна трудность: ему будет не легче, чем на более спорных путях, обрести то, чего он лишен, и обретенное им ни в чем не будет отличаться от обретенного теми, кто предшествовал ему в его исканиях; как и прежде, он будет обретать лишь вещи и принимать их тень за добычу, за которой охотился.
Я согласен, что тезис, согласно которому решение материальной проблемы достаточно, поначалу наиболее приемлем. По крайней мере, он единственный, позволяющий идти до предела возможного. Но разрешение жизненных проблем, ключ к которым состоит в том, что человек не должен быть только вещью, но существовать суверенно, хотя и является непреложным следствием удовлетворения материальных требований, но остается в корне отличным от этого вопроса, с которым его иногда путают.
По этой причине о кальвинизме, следствием которого стал капитализм, можно сказать, что в нем заявлена фундаментальная проблема: как человек может найти себя - или вернуться к себе - если действие, к которому его как бы побуждает этот поиск, именно и удаляет его от самого себя?
Различные постановки этой озадачивающей проблемы в настоящее время помогают осознать как то, что происходит сейчас в истории, так и ту развязку, которая нам предлагается.
2. Сходство между Реформацией и марксизмом
Рассматривая деятельность творцов Реформации и ее последствия, приходится сделать парадоксальный вывод: "она положила конец относительной стабильности и равновесию мира, где человек был меньше удален от самого себя, чем мы сейчас". В самом деле, каждого из нас легко было бы озадачить, предложив найти такой образ человечества, который не искажал бы его, - обходя стороной все эти пустыри, окраины, заводы, вид которых выражает собой природу индустриальных обществ, и направляясь в какой-нибудь мертвый город с устремленными ввысь готическими колокольнями. Мы не можем отрицать, что современное человечество потеряло секрет, хранившийся до нынешних времен и дававший ему образ, в котором оно могло узнавать принадлежащее ему великолепие. Вне сомнения, "творения" Средневековья в определенном смысле были лишь вещами: они могли по праву показаться жалкими тем, кто представлял себе за ними, в его недоступной чистоте, иное богатство, принадлежащее Богу. Тем не менее средневековый образ общества обладает сегодня силой воскрешать в нашей памяти "утраченную сокровенность".
Церковь, возможно, является вещью: она мало отличается от риги, бесспорно являющейся таковой. Вещь - это то, что мы знаем извне, что нам дано как физическая реальность (почти как предмет удобства, которым можно неограниченно распоряжаться). Мы не можем постичь вещь, и она имеет смысл только через свои материальные качества, приспособленные или нет для какой-то пользы, понимаемой в производительном смысле слова. Но церковь выражает сокровенное чувство и обращается к сокровенному чувству. Она, может быть, является вещью как здание, но та вещь, какой по-настоящему является рига, предназначена для сбора урожая; она сводится к физическим качествам, которыми ее наделили, соизмерив затраты и предполагаемую выгоду и подчинив ее данному использованию. Напротив того, сокровенность, выражаемая церковью, соответствует напрасному истреблению труда; назначение здания изначально не предполагает физической пользы, и этот исходный жест подтверждается изобилием бесполезных украшений. Дело в том, что строительство церкви - это не приносящее пользу применение наличного труда, а его истребление, разрушение его полезности. Сокровенность выражается вещью лишь при одном условии: чтобы эта вещь была по сути противоположностью вещи, противоположностью продукта, товара: истреблением и жертвоприношением. Так как чувство сокровенности есть истребление, то и выражает его истребление богатства, а не вещь, являющаяся его отрицанием. Капиталистическая буржуазия отодвинула на второй план строительство церквей и предпочла строительство заводов. Напротив того, над всей средневековой системой господствовала церковь. Она воздвигала колокольни повсюду, где люди объединялись для совместных дел; так становилось ясно и заметно издалека, что самые презренные дела имели более возвышенную цель, свободную от их ощутимого интереса; этой целью было прославление Бога, но разве Бог в некотором смысле не является отдаленным выражением человека, осуществленным в страхе перед открывающейся ему глубиной?
При всем том ностальгия по ушедшему миру все же основана на недалеком суждении. Сожаление, которое может быть у меня о времени, когда темная сокровенность животного мало отличалась от бескрайнего течения мировой жизни, действительно указывает на утерянную мною способность, но оно не в силах распознать нечто более важное для меня. Выйдя из животного состояния, человек хоть и потерял мир, зато сам стал сознанием этой утраты, что в определенном смысле важнее, чем неосознанно-животное обладание им; одним словом, для меня единственно важно, что он человек, животное не может им быть. Потому и романтическая ностальгия по средним векам на самом деле не что иное, как расставание. Она значима как протест против роста промышленности, враждебного непроизводительному использованию богатств; она реагирует на противопоставление капиталистического интереса (к которому сводится современное общество) ценностям средневековых соборов. Это сентиментальное сожаление присуще главным образом реакционному романтизму, усматривающему в современном мире ярко выраженное отпадение человека от своей внутренней истины. Эта ностальгия отказывается видеть в основе промышленного подъема дух состязательности и перемен, необходимость идти во всем до предела возможностей мира. Несомненно, можно сказать о протестантской критике святых дел, что она обрекла мир на профанные дела, что требование божественной чистоты привело лишь к изгнанию божественного и к окончательному отделению от него человека. Наконец, можно сказать, что с этого момента вещь стала господствовать над человеком, поскольку он стал жить ради предпринимательства и все меньше - в настоящем времени. Но господство вещи никогда не бывает полным и в глубинном смысле - всего лишь комедия; оно всегда обманывает нас лишь наполовину, тогда как укрытая мраком новая истина пророчит грозу.
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай "Проклятая часть"