Батай во многом в плену фикции суверенности, отсюда и не понимает истока власти, представляет её как исходящей сверху, тогда как сверху не власть, а узурпация её только возможна. Менеджер фашизма только организацией большинства (толпа, идеология) занят, хорошо понимая откуда исходит подлинная власть. Гитлер также нащупал этот правильный код: "Нам нужны стадионы, - заявил он, - а не священные рощи". "Но на самом деле величие не может существовать отдельно от власти" - Батай здесь абсолютно прав, отдавая власть действительно теряешь величие, что и настигает граждан пресмыкающихся перед ложью символов.

[Является ли советская власть такой реальностью, теневая сторона которой - суверенное достоинство?]
Такова, по-видимому, конфигурация советского мира. По меньшей мере, именно этим он отличается от нашего мира - столь комичного буржуазного мира. Но вряд ли стоит напоминать, что подобные различия никогда не проявляются полностью. На мой взгляд, в России индивидуум даже тем более важен, что казалось, будто он больше не идет в счет, будто он сам отождествил себя с вещью. Обезличенные персонажи, обладающие там властью, все же занимают значительное место. А еще недавно за это место велась смертельная борьба.
В далекие времена смертельная борьба за суверенное достоинство была неотъемлемой частью существования суверена. Сувереном по определению был тот, кто прежде в экстремальных ситуациях выбирал величие, а не жизнь. Но на самом деле величие не может существовать отдельно от власти. Обычно мы говорим не о борьбе за суверенное достоинство, а просто о борьбе за власть. По этому поводу нам даже следует задать себе вопрос: "Не образует ли власть ту реальную ставку, по отношению к которой суверенное достоинство служит лишь теневой стороной?" В самом деле, советские руководители не обладают никаким достоинством, хоть отчасти напоминающим уничтоженную суверенность. Имя Отца народов, часто даваемое Сталину, не может идти в сравнение с формальными титулами суверенов. Почти ритуальные дифирамбы, которые Сталин позволял себе петь, дали повод к двусмысленности. Однако и по происхождению и по сущности власть, которой он располагал, была тем не менее голой властью, без всяких религиозных атрибутов, лежавших в основе былых суверенностей. Недавние перемены и разоблачение Сталина отбросили в прошлое сталинскую двусмысленность. Может показаться, что и борьба не на жизнь, а на смерть также исключена, однако же казнь Берия была еще совсем недавно. И хотя де-юре конституция Советов вполне ясна, но силовые отношения, господствующие в нынешней политике, похоже, все еще сводятся к тем фактическим положениям, за которые некогда велась смертельная борьба. Как представляется, не создан ни один новый юридический механизм, который бы побуждал не придавать слишком большого значения той, в известной степени коллективной, власти, какой все еще обладают советские руководители. Эта власть вновь и вновь придает значимость поставленному нами вопросу: "Является ли власть той реальной ставкой, теневая сторона которой - суверенное достоинство?"
[Власть буржуазных руководителей]
Продолжая свое изложение, я должен разрешить одну трудность. С материалистической точки зрения, если субъективная истина остается без внимания, то на первый план выходят, в ущерб всем прочим, материально ощутимые преимущества. Таким образом, материальные преимущества суверенности образуют ее субстанцию, и к суверенности стремятся из желания ими пользоваться. Но, внимательно следя за моей мыслью, можно было понять, что эти преимущества имеют своей единственной целью обеспечить высокое положение, а это положение имеет смысл только в субъективном плане. Что означает количество мяса или алкогольных напитков, размеры жилища, как не вытекающее отсюда субъективное различие между владеющим всем этим и бедняком? Богач потребляет несколько больше бедняка, и потребляет только отборное. Однако эти объективные различия, рассматривать ли их в количественном или качественном плане, не имеют особого смысла. В любом случае они не могли бы быть основанием для смертельной борьбы. Большего внимания могли бы заслуживать возможности богача влиять на решения бедняка, но они уже затрагивают субъективную жизнь (пустую славу) или же сводятся в последующем к объективным различиям, о которых только что говорилось.
Все сказанное до сих пор позволяет мне постулировать принцип соотношения избыточных ресурсов и общественного положения. Избыточные ресурсы связаны с положением того, кто ими располагает, с положением, близким к суверенному достоинству, и, правда, гораздо реже, с самим этим достоинством. Субъективная истина, обозначаемая положением, ничтожна в той мере, в какой сами вещи определяют положение, а не положение - пользование вещами. Рассмотрим положение, например, первого министра, "мажордома", по отношению к наследному суверенному правителю. Мажордом обладает реальной "властью"; эта реальность означает в его глазах положение, которого он достиг и которое в дальнейшем поможет ему свергнуть наследную династию. Иначе обстоит дело с современным премьер-министром. Во-первых, его положение премьер-министра непрочно: оно зависит либо от решения короля, либо от парламентского вотума; поскольку это решение или вотум пришли на смену смертельной борьбе, то значение "власти" для него не столь велико. С одной стороны, премьер-министр иногда окружен ореолом суверенности: в монархическом государстве его должность ставит его очень высоко на иерархической шкале достоинства. Сюда примешивается коэффициент личной знаменитости*, и тот же самый свет, только не столь ясный и даже как бы замутненный, освещает и республиканского премьер-министра. Но, говоря о первых министрах, мы уже отдаляемся от субъективной истины человека. Мы отдаляемся от нее именно потому, что на карту здесь поставлена "власть", а не более или менее значительное достоинство. "Слава" первого министра относится главным образом к ложной славе, к неподлинным отблескам, она всегда выглядит немного комичной, а министр бывает серьезным только тогда, когда презирает ее, держась объективной истины "власти".
*) Мне приходится лишь вскользь говорить здесь об этом элементе известности, близком к военной знаменитости, - настолько он близок к славе. Я вынужден обходить его, поскольку, как уже сказано, вообще отказываюсь от рассмотрения взаимодействий с армией, с вооруженной силой.
Для буржуазного руководителя серьезность всегда является объективной истиной власти, однако от нее его отделяет постоянная возможность комической субъективности, которой способствует обладание вещами или властью. Иначе говоря, политический деятель нашего демократического мира попадает в двусмысленное положение, ему не удается достичь обезличенной объективности власти, но еще менее того - субъективности бытия. Ничто так не чуждо ему, как исчезновение в текущем мгновении, а претензии на субъективность и борьба за высокое положение, с которой он связан по ту сторону посредственного персонального статуса, отстаивая интересы либо класса, либо (часто это одно и то же) своей страны, удерживают его в сфере такого достоинства, которое является лишь пародией на достоинство. Только серьезность коммунистического руководителя позволяет разглядеть то, что в буржуазном мире является лишь бесконечно затрудненной возможностью: власть, требуемая развитием вещей, независимая от стремления к высокому положению, ради которого люди тянут ее во все стороны, пытаясь использовать. Ясно признав объективность власти, политический деятель без труда поднялся на высоту той суверенности, которую ранее суверенно отрицал с оружием в руках. Это также требовало отрицания различий между людьми, при условиях, которые указаны выше.
[Из равноценности суверенности и власти вытекает отказ от суверенности]
Примечательно, что никогда не возникает ничего настолько достойного интереса, как суверенность и власть. Часто суверенность влечет за собой власть, но при этом суверенность означает и конец власти. Материальные преимущества ничтожны. Между этими двумя чистыми формами находятся формы гибридные, представляющие второстепенный интерес. Как только чистая власть освобождается от компромиссов, а именно не пытается корчить из себя суверенность, все происходит так, словно отрицание суверенности в каком-то смысле идентично суверенности. Похоже, что ее чистая объективность обладает свойством самой суверенности. Из объективности власти, и только из нее одной, вытекает отмена суверенности: если бы сохранился хоть какой-то элемент субъективности, стремления к высокому положению, то сохранилась бы и суверенность, зато законченная объективность оказывается наравне с суверенностью и обладает силой ее уничтожить. Тот, кто наделен верховной властью в ее объективности, ставит перед собой цель всячески мешать господству суверенности над вещами; необходимо освободить вещи от какой бы то ни было частной подчиненности, отныне они должны подчиняться только недифференцированному человеку; тем самым человек, обладающий такой властью, но добровольно лишающий себя права пользоваться вещами, которыми он управляет (точно так же, как если бы вещи сами управляли собой), становится равным суверену, свергнутому с трона его предшественниками.
[Советская власть связана вторичными узами с архаической, также вторичной, формой традиционной суверенности]
Однако власть, кладущая конец падшей суверенности, сама материализуется.
Она требует накопления, поскольку в ее основе принцип противодействия тратам, создающим высокое положение. Отсюда вытекает уникальное соотношение сил. Но что означает это материальное могущество для того, кто им обладает? Если обычно мы допускаем, что возможность делать это или то обладает сама по себе притягательностью, то действительно ли дело тут в притягательности этого или того? А может быть, это возможность делать выбор? Или желанной является возможность руководить, вести игру за других, когда разыгрывается их судьба? Но это могло бы лишь умножить интерес игры - он не возникает из-за увеличения числа участников. Склонность иметь в своем распоряжении подчиненных не приходится рассматривать всерьез. Остается выбирать из двух: либо речь идет об услугах или благах, которых можно ожидать от их труда (эти услуги или блага зависят от занимаемого положения), либо тот, кто ими управляет, желает стать для них субъектом по отношению к объекту, но это отношение само связано с занимаемым положением.
Объективная власть, о которой я говорил, сама по себе есть цель, и ее можно рассматривать как цель, превосходящую все эти аспекты, ограниченные пережитками суверенности. Конечно, мы должны учитывать подобные пережитки: ничто происходящее в мире людей не обладает - по крайней мере, не может обладать долго - настоящей чистотой. Но при той расстановке сил, о которой идет речь, объективность власти на самом деле не представляет собой единственной цели. Мы не должны забывать о военном происхождении и форме этой власти. Не стоило особо подчеркивать, что в известном смысле советская власть есть военное командование, а коммунистическая партия организована как армия. Коммунистическая деятельность - это сражение. Классовая борьба - это война, в которой бывают перемирия, однако эти перемирия только меняют способ борьбы, они не могут положить ей конец. Коммунисты хотели бы, чтобы их противники и даже друзья по мере возможности забыли об этом, однако и доктрина и факты совместным действием исключают всякие сомнения.
Говоря о суверенности, трудно не говорить одновременно о военном командовании, хотя бы для того, чтобы установить между ними различие. В самом деле, это различие никогда не бывает ясным. При необходимости я даже мог бы говорить о военной и религиозной царской власти, как будто бы суверенность, обычно имеющая религиозный характер, могла быть также и военной. Действительно, сродство между суверенностью и организованным неистовством войск столь велико, что нередко суверена назначала воинская удача. Суверен сам по себе пассивен, а командующий войсками, напротив, придает решительную форму активности. Правда, в архаическом обществе война, по-видимому, была разгулом ярости. Самым впечатляющим ее аспектом была ритуальная жестокость, подчинявшаяся определенным правилам. Сам факт религиозной трансгрессии, как бы сакральное нарушение запрета на убийство усугубляли суверенный характер того воина, который увлекал других в ярость насилия. Расчетливость отдалила военное командование от религиозной квалификации суверена, однако не могла ее уничтожить, и порой даже случалось, что создавала ее постольку, поскольку сила вещей неправомерно решает судьбу существующего лишь отдельно и автономно от нее, наверху. Тем не менее военное командование, которое могло назначать суверена, не создавало самой суверенности, народ по-прежнему был привязан к формам сакрального происхождения (цезари придумали хитроумную религиозную комедию, Наполеон сделался наследником Карла Великого, а сам Карл Великий объединил достоинство германских королей с достоинством римских цезарей). Мне не хотелось бы в связи с коммунизмом далеко вдаваться в "теологические"* рассуждения, без которых я не мог обойтись в своем изложении ввиду их важности.
*) Я употребляю слово "теологический" в том смысле, в котором его употребляет Жорж Дюмезиль, когда пишет об индоевропейской теологии, независимо от какого-либо единого Бога. Поэтому лучше даже говорить "атеологический", усматривая в сакральном и в богах, а равно и в принципе суверенности, отрицание совершенного Бога, наделенного атрибутами вещности и разумности.
Но, думается, мы вправе сказать по поводу коммунистической власти, что в этом смысле она аналогична суверенности. Военная организация и борьба сформировали и назначили обладателя власти; они даже определили его единоличный характер, однако в плане суверенной истины, где она располагается, советская власть дана главным образом во внутреннем опыте, сформулированном выше, в объективности, основанной на отказе от имевшейся и отмененной суверенности.
По сути, цель могущества, порождаемого машиной советской власти, заключена именно в этой "теологической" истине. Однако верно это лишь в глубинном смысле. У этого могущества есть и прямой смысл: по условиям своего происхождения и по воспитанию тех, кто ею обладает, это неизбежно военная мощь. Коммунизм таит в себе опасность, порождаемую тем, что накопление не может преследовать иной цели, кроме войны. Стремление к отличию и соответствующее ему использование богатств может обрести для себя в войне благоприятную возможность, а ликвидация различий между людьми в тенденции вообще закрывает иные выходы. Все бы уже свершилось, не будь обладатели власти вольны их открывать.

ДЛЯ меня разница между фашизмом и позицией Ницше достаточно ясна, но я не могу здесь сформулировать ее точнее, поскольку моя книга оставляет в стороне вопрос о войне и связанных с нею институтах. Хотелось бы лишь подчеркнуть буржуазность того военного строя, который возник из фашизма: фашизм оставался предельно далеко от глубинного стремления, составляющего суть суверенности. Сначала Гитлер занимал двойственную позицию, но в конце 1938 г. он решительно выступил против тех, кто мечтал посредством войны вернуться к той или иной форме религиозной суверенности. "Нам нужны стадионы, - заявил он, - а не священные рощи". Я чувствую себя очень далеким даже от такого мира, где совпадают военные институты и суверенность. Ницше, вероятно, был от него не менее далек, но я думаю, что ему в какой-то степени мешала ностальгия по феодальному миру и что он недостаточно определенно сознавал противоположность между традиционной суверенностью и суверенностью "свободных умов", о которых говорил он. Но он никогда не запутывался в этом настолько, чтобы сейчас нельзя было уверенно указать, по какому пути имплицитно шло развитие его мысли: это путь суверенности, отказывающейся управлять миром вещей. Это форма суверенности, отделенная от военного порядка и диаметрально противоположная фашизму (в котором сама вещь была бы безоговорочно суверенной, а всякий человек подавляемым ею, если бы этому не мешали противоречия, связанные с непомерностью и грубостью его происхождения).
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай "Проклятая часть"