Почему не Канта? Канта тоже – этого «кенигсбергского китайца», кто первым удумал, как «другой человек всегда цель и никогда средство». Всякий другой. Как может быть целью заполонивший землю человеческий мусор? Целью может быть только «отдельный», стремящийся в сверхчеловеки. Для того, чтобы «отдельных» этих было видно, видно издалека, остальных надо сгрести в кучи, чтобы отсортировать какие полезны для нужд будущих сверхчеловеков, отделить «покорную китайскую породу людей». С остальным мусором, попросту загрязняющим окружающую среду, поступить экологически и экономически правильно, эффективно: отправить на мусоросжигательные заводы. Тогда, наконец, на земле просторной и дышится легко, и каждому будет его место.

Однако, чем они там, в этом правильно устроенном мире заниматься будут? Что делать этим самым сверхчеловекам? Что там можно необычно сверхчеловеческого, чего тут нет и быть не может? Ницше не уточнял: мол, воин он – не работник. Значит, всегда готовый доблестно сражаться с другими сверхчеловеками. За что? За ради демонстрации своей мощи и возвышения своей власти. Не маловато? – Это для теперешнего, погрязшего в обеспечении своего безопасного уюта человека-блохи маловато, а для грядущего сверхчеловека само то. Правда, когда глянуть, то в нашем мире всегда имеются места, где истинному воину есть развернуться, есть: сейчас это ИГИЛ, Донбасс, в Африке и вообще хоть развыбирайся. «Отдельные» там видны на фоне приведенного в демонстративную покорность стадного человека. Масштаб не вселенский, понятно, но это вопрос мощи: кантовско-гегелев мир попросту мощнее, и нынешние «отдельные» всего лишь заявки на сверхчеловека. По крайней мере, пока.

Ницше убеждает, что масштаб власти решает все, он породит и новое качество жизни, сверхчеловеческой жизни. Просто воины станут великими воинами, эдакими Зигфридами и Ахиллами. Только и они уже были и кончились: «Игра престолов» когда выплеснется за границы Сирии и Ирака (Донбасса, Судана) и захватит всю землю, все одно останется «Игрой престолов», увлекательной для живущего в безопасности маленького человека, который снаружи, но невыносимо скучной, тошной для тех, кто внутри. Из этой безысходной скуки люди пробили выход в историю, которая привела их в мир Канта и Гегеля. Так что Ницше прав: сверхчеловек – это только лишь возвращение, пусть возвращение неизбежное, вечное, но именно возвращение.

На помощь Ницше приходит де Сад со своими эротическо-садистическими фантазиями, большую часть которых ранее можно было воплотить только на бумаге, теперь еще в кино или в интернете, но никак не в реальности. Там, в Садовском мире это станет возможным, более того единственным делом, выделяющем сверхчеловека из прочих: он соревнуется с другими в устраивании представлений, смыслом которых являются мучения и убийства людей. Единственным смыслом. Он не позволит людям умирать просто, не помучившись, но только так, чтобы зрители «Ах!», чтобы потрясены были они изобретательностью постановщика и демонстрацией его абсолютной власти, потому что показатель абсолютности власти – это власть не только над жизнью, но над смертью человека. Чтоб не мог он уйти из жизни тогда и так, как захочет, а только тогда и так, как установлено господином. Сверхчеловеческий мир де Сада – это мир людоедов, но не сказочных, спрятавшихся в лесах, за стенами замков, а мир демонстративного просвещенного цивилизованного людоедства, где все достижения человеческой истории для сотворения перфомансов мучений и смерти людей в этих мучениях. Такой мир, состоящий из сверхчеловеков, которые только и могут быть постановщиками, и покорного стада, которые зрители и из которых жертвы. Но стадо для себя – это всегда зрители, а жертвы в перфомансах – некие другие, заслужившие свою участь. Демонстративная власть над смертью есть основная опора социального порядка, порядка, неразрушимо прочного, несравненно более прочного, нежели любой прошлый и нынешний. Почему этот новый мир прочен? Потому что впервые абсолютно открыт, честен, ему нечего и незачем скрывать: он утверждает, что любой нормальный человек жаждет лицезреть мучительную смерть другого, это для него подлинный праздник, и этот праздник он – вот!

Вот он сверхчеловеческий мир де Сада, которого еще не было и который непременно настанет, настанет навсегда. Туда из буржуазного мира, мира предрассчитанной безопасности и повседневной скуки людей приведет жажда настоящего зрелища. Дабы облегчить прыжок от обветшавших, но привычных морали и права в новый мир Сад предлагает начинать полной свободой разврата: именно через разврат без берегов торится, прокладывается путь в мир насилия без берегов. Кроме того, явленная изобретательность в таком разврате есть первая заявка на сверхчеловека, заявка на способность быть не просто зрителем, но творцом в мире безграничного насилия.

В «белокурой бестии» Ницше есть привкус дионисийского, ночного, скрывающегося, он – наследник тайных мистерий и ночной охоты спартанских юношей на рабов-илотов. Дневной его облик, который к другим сверхчеловекам, по-прежнему аполлоновский: воплощение воли, красоты, чести, самообладания, интеллекта… Тогда как у де Сада мистер Хайд полностью подчиняет себе доктора Джекилла, превращает его в свое орудие, делает инструментом и только. Гитлер для пламенного маркиза слишком робок, слишком филистер с его представлением о войне как единственном празднике, для которого вся остальная жизнь замкнута работой и отдыхом в тихом семейном кругу. Он так и не понял, как надо было не прятать Освенцимы и Дахау, но сделать их публичными школами для будущих сверхчеловеков и театрами, зрелищами для всех остальных. И, разумеется, выпустить на волю разврат, чтобы праздник, праздник пришел в каждый день. В Тысячелетнем Рейхе жизнь оказалась скучнее, чем в презренном гражданском обществе – этом денежном мире «человека-блохи». Он не манил, не завлекал к себе людей ничем, кроме голой силы.

Возможно, де Сад прав: его мир, когда установится, станет неодолим для всякой другой жизни. Однако перед смертью он беззащитен. В мире восторжествовавшего разврата и праздничной смерти Эрос не может не быть презираемым. Презираемым, понукаемым и преследуемым всегда и везде. От него неотвратимо очищается земля, земля, по которой вольно ступает Танатос. Воплощенный мир де Сада – это шествие Танатоса по земле, окончательное шествие.

Ницше и де Сад вместе с Гегелем и Кантом согласные про то, что труд есть необходимость, всегда необходимость, и по-иному в мире быть не может: чтобы жить, человек должен трудиться. Но именно человек – не сверхчеловек. Тот самый человек, который, по навсегда великому Аристотелю, «есть раб по природе своей и потому быть рабом ему полезно, полезно ему иметь господина». И Маркс также с ними со всеми согласен о необходимости труда для человека. Кроме того, этот необходимый труд с неизбежностью закрепощает его, обстругивает под себя, превращает в раба. Однако закрепощающая необходимость его не неизбывна для всякого человека, для человека как человечества, потому что в будущем именно труд станет главным пространством человеческой свободы. Труд свободен, когда он самодеятельность, когда больше не обслуживает деньги и власть, не обеспечивает выживание, но олицетворяет творческую мощь человека. Из этого «прекрасного и яростного мира» самодеятельности, в котором вызов может быть брошен каждому, вызов его человеческой состоятельности, уже не заманить его назад: ни в разгороженную законом и предрассчитанную скуку гражданского общества, ни в заунывную кровавость де Сада и Ницше. Да и свобода разврата ничтожна в мире восторжествовавшего Эроса. Угроза «вечного возвращения» там исчезает, исчезает навсегда.

Трижды «ха-ха» сказали на это де Сад и Ницше: человек по сути своей есть существо праздное, потому меж трудом и праздностью он всегда выбирает праздность, когда такой выбор у него есть. Самодеятельность – она для одного из ста тысяч или миллиона. Гегель с Кантом мудрыми покивали головами. Свободу этих отдельных надо защитить от прочих, жаждущих одной только сытой праздности, для чего в гражданском обществе есть закон и государство, его охраняющее, а у де Сада и Ницше сверхчеловеческий статус, божественно недоступный для остальных. Поскольку у Маркса ничего подобного нет, то его царство самодеятельности неизбежно провалится в праздность, не успев даже состояться. Потому что обычный человек – это сытый праздный зритель, если ему повезет. Об остальном можно маниловски помечтать.

В нашей истории мы начинали мечтой размахнуться и прыгнуть в мир Маркса, разом оказаться там, где «понедельник начинается в субботу», где вкус самодеятельности желаннее всего на свете. Но сорвались, сорвались, поскольку, как и намекали уже Ницше и все другие, хотели на самом деле, чтобы «суббота уже в понедельник» и в другие дни тоже, чтобы всего по потребности и вот-вот, чтобы завтра «китайское счастье», где «благосостояние надежно обеспечено». Когда стало ясно, что не случилось и не случится, то очень расстроились и на всех обиделись, и теперь маятник несет нас к другому берегу, туда, где правота де Сада и Ницше совершенно для нас приемлема и очень, очень приманчива. «Да-да, – твердим мы себе сегодня, – они правы: праздность желанна, еще желаннее зрелища чужих мучений, за их лицезрение можно, можно смириться даже с собственным рабством, только вот высовываться не надо, чтобы дожить зрителем, да-да, дожить зрителем».

Мы назвали украинцев «укропами» и определили их человеческим мусором, а начальнички наши, которые себя сверхчеловеками чтят будто, устроили для себя и для нас перфоманс с насилием над ними и убийствами. Ну да, там же с двух сторон эти самые «укропы», помучившись, умирают, а мы тут у телека. Нам интересно, потому мучения настоящие и кровь и потому «шоу маст гоу он!» Начальнички чуют желания наши и не дают костру затухнуть, шлют туда человечков специальных, чтоб шурудили там, в огне, шурудили, чтобы он «гоу он». Вот!

Вот только многие из нас пообвыкли и заскучали уже: маловато им, маловато! Им бы по всей «Укропии» насилие и смерть расплескать, чтобы насытились глаза новым зрелищем, чтобы в кайф! А там, там, глядишь, и жирные гейропейцы пригнутся и прогнутся со страху, а нам в кайф! Они прогнутся, а мы подумаем, как с ними быть, чтобы нам в кайф.

Да-да, чтобы нам в кайф! Впереди, на том берегу, к которому мы так торопимся, ожидает нас безумный маркиз, который на самом деле вовсе не безумец, а напротив, разумней всех мертвых и живых. Он ждет, чтобы ввести нас в мир свой навсегда, навечно. Рядом с ним огромный, в черном своем плаще Танатос. Они уже видят нас и улыбаются приветливо, только рядом с ними почему-то нет Ницше, отошел, небось куда. Ну, нет и нет, бог с ним, а мы все летим и летим, и нам в кайф!

20.08.2015