Где

- все там же - буквоебствуют и цифроедствуют как и Вы...

Открою Вам, стало быть - страшную тайну:

бытие происходит в противодействии противоположностей, а небытие - как экватор между полюсами: условно  олицетворяет собой  нахождение в области с  возможностями перехода от "никакого" к любому "положительному" либо "отрицательному" качеству...

Теодицея 2 (Исправленный)

Некоторые ставят Богу в вину существование в мире зла, упрекая Создателя в бессилии, соглядатайстве или сделке с дiаволом. Другие, набросив на плечи адвокатские мантии, ходатайствуют перед здравым смыслом о рассмотрении доказательств в пользу невиновности Мироустроителя. В 1710 году в трактате «Опыты теодицеи о благости божией, свободе человека и первопричине зла» Лейбниц вводит термин теодицея («оправдание Бога»), образовав его от древнегреческих слов ὁ θεός (theos) – бог, и ἡ δίκη (dikē) – суд, справедливость, судебное решение. Попытки усадить богов на скамью подсудимых предпринимались ещё в Античной Греции (см. диалог Лукиана «Зевс уличаемый»). И только в теизме Всеблагому, Справедливому и Всемилостивейшему Богу вручают повестку в суд, аргументируя тем, что, как Абсолют, Господь ответственен за изъяны творения: за зло, за страдания безвинных, за боль, которые Он допускает - по неведению, злому умыслу, безразличию или из благих побуждений. Таким образом, рацио требует прижучить Творца за зло, бессмысленные мучения и смерти детей; иррациональность же, напротив, видит в бедах и напастях ступени, по которым искренняя и преданная вера в Отца Небесного, превозмогая сомнения, восходит по «Лестнице Иакова». Говоря о природе порока, не стоит забывать, что зло, как негация, как чистое отрицание – есть слабый аргумент, не проясняющий существа дела. Язва (воплощённая, исполненная лютости и гнева) в онтологическом плане - ничто, поскольку, как частный случай несовершенства (particular), не отвечает за общий (general), укоренённый в бытии изъян. Аргументы против зла (ущербность отпавшей твари, злоупотребившей свободой), всего лишь локутивные акты (locutionari act), не поднимающиеся выше речепроизводства, как такового (saying that P), в то время как дискурс о дiaволе требует иллокутивных актов (illocutionary act). Только строгая дисциплина ума, полагающего себя Абсолютной чистой идеей, извлекающей из интенции о зле сокровенный, потаённый смысл (communicative intention), только когезия и когерентность (связность, единство, соподчинённость, иерархия) коммуникации о древнем мороке, позволит произвести ясное усмотрение порождающих зло причин. Здесь условием истинности высказывания (truth conditions) становится предельное основание, став на которое, зло способно оглянуться во гневе. Зачитайте ему права на свободную волю, и, одумавшись, зло, возможно, поступит по совести, - а в том, что голос (не от мира сего!) звучит даже в сердцах самых падших духов, нет сомнения. Здесь теодицея уже не пропозиция, а пресуппозиция. И только возвысившись, дискурс о зле увлекает разум в преисподнюю, - туда, где семена зла, посеянные щедрой рукой ангела Господня, дают всходы, а плевелы и сорная трава, выбранные бесом из горстки семян райских цветов, сжигаются нечистым на кострах амбиций. А, став со-работником Господа, зло оборачивает глаза зрачками внутрь, чтобы узреть в себе лежбище, токовище непродуманного, непрожитого, отложенного в долгий ящик, того «неподлинного», не собственно «своего» бытия-вот, что отличает всякое истинное знание от досужих домыслов. Зло вправе истребовать у себя существенное своей сущности. Войти, наконец, в собственную мысль, распластанную как после апоплексии, чтобы всецело озаботиться её уделом, но не додумыванием впопыхах, а обстоятельным, с жаром в сердце и любовью пестованием несмышлёныша. Зло, таким образом, должно вскрыть нарыв, гноящуюся рану, всё ещё снабжающую кровоток нечистотами, обнаружить в этом паломничестве к себе – исток: то, что не замутнено, что не разделено на фракции, что дано созерцанию как целокупность, девство, не утраченная плева́, гиме́н (лат. hymen). Зло должно припасть к своему ключу, к истоку себя, тому местопребыванию со-бытия с Богом, где всё только завязывается в клубок, где не случилось «отпадание», где всё потенция, всё в будущем, даже если тварь и предъявляет уже злу его послужной список. Дело зла «разговорить» себя, растормошить, разуверить в собственной заброшенности и неприкаянности. И этот фундаментальный поворот к истокам, этот дискурс о покаянии, следует вести, возвышая слог до неконвенциональных речевых импликатур (non-conventional implicatures). Налицо онтологическая дихотомия: зло – это добро, совершившее первый шаг, пусть робкий, едва сознаваемый, в сторону зла, но ещё кутающееся в рубище нестяжательства и отзывчивости; добро – это зло, робко протягивающее руку помощи, но творящая «милость» неуклюже, нелепо, смешно, как кривда, у которой что-то пошло наперекосяк, не заладилось в онтологическом плане. Стремясь, отыскать истоки зла не в падшей твари, знающей себя доподлинно, а в добре, возгордившимся, возликовавшем, а то и просто обленившемся, я снял фильм о детских годах Адольфа Гитлера в австрийском городе Линце («Левша», ВГИК, 1999 г.). В короткометражке этой я рассказал историю первоклассника, красивым, готическим почерком старательно выводящего фамилию Шикльгрубер. Он любим. Он нежен. Но грубость отца, слабость матери, тупость школьного учителя, требующего от родителей переучить левшу на правую руку, - всё зло, одним словом, разрушают детский мир, и в конце концов забинтованная правая рука, - Ади избрал её орудием разрушения отцовского кабинета, - ставит на лицевой стороне тетрадки закорючку: Адольф Гитлер. «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и пpавое дело» (Григорий Померанц). Таким образом, не перцепции зла, а интуиции добра, претерпевающего метаморфозы, должны послужить обоснованием теодицеи, в которой с Бога навсегда будут сняты наветы. Став вольноотпущенницей, мысль обрела субъектность, которая, чтобы не оказаться «мнимой», должна постоянно испытывать себя на прочность. Каким образом? Sola fide! «Только верою» - так озаглавил свою неопубликованную рукопись Лев Шестов. Но большинство апологетов не возвышаются до философской классики. А ссылки на воспитательную функцию страдания, испытав которые грешники преисполняются мудрости (Притчи 3:11-12; Иеремия 18:1-10; Лук.15:16-22; Евр.2:10, 5:8-9, 12:5-11), не могут оправдать молчащего Бога, равнодушно взирающего на муки безвинных, в то время, как мучители их веселятся. Надежды, что Господь устранит зло (Евр. 10:32-39), не убеждают. Вера тяжкое испытание. Часто, чтобы доказать свою любовь, Господь обрушивает на объект приязни несчастья, чтобы «подсластить пилюлю» будущей чудесной встречей (Иов,42:5). Однако не всем страдальцам по душе божественная педагогика и акмеология. Жестом отчаяния Иван Карамазов возвращает Богу билет в Рай. Нельзя, говорит бунтарь Достоевского, оплачивать удовольствие слезинкой ребёнка. И верно. Трагедия гуманизма лежит в человеческом нежелании распознавать ростки зла там, где оно укоренено прежде бытия, - в чистых идеях, казалось, таких безвинных и бесплотных.

Произнося слова, мы роем себе могилу...​

Прагматика неконвенционального субъекта иная, чем в концепциях дискурса, основанного на договорённостях. Если признать, что в языкознании господствуют модели с высокой степенью вариативности и креативности, то, казалось, для неконвенциональной речевой личности должно найтись место. Но этого не произошло. За долгий путь, прошедший лингвистикой, конвенциональность субъекта никогда не ставилась под сомнение, если только речь не заходила о «неконвенциональных» (недоговороспособных) маргиналах, девиантном поведении, психическом отклонении. Наука конвенциональна, а генезис направлений и школ оборачивается чередой парадигм. Одни конвенции заключаются, другие расторгаются, и даже в отказе от «устаревших», казалось, точек зрения, лежит конвенция – развод без дележа имущества, грохота каблуков судебных приставов, явившихся описывать имущество супругов. Яркий пример «договороспособности» – научный дискурс, разрабатывая который языкознание облекает в форму все свои интуиции, начиная от информационно-кодовой модели Шеннона и Уивера (1), где говорящий («отправитель») и слушающий («получатель») обладали языковыми (де) кодирующими устройствами, а ум уподоблялся «процессору» по переработке и хранению информации (2), и заканчивая коммуникативным языкознанием, в котором преобладает схема: дискурс = речь + текст. (sentence vs. utterance). Никто из филологов/философов даже не задавался вопросом: возможен ли неконвенциональный субъект, и если да, то при каких обстоятельствах? Это тем более странно, что, заключив все мыслимые и немыслимые конвенции, коммуникативная теория могла бы и развязать себе руки, отряхнуть пыль с догматов, «пуститься во все тяжкие». Пройдя школу Брентано/Гуссерля, совершив «дискурсивный переворот» (discursive turn) (3), став новой онтологией (4), речевая коммуникативная парадигма, казалось, восторжествовала, а число её направлений перевалило за сотню (5). Но, перечисляя родовые функции коммуникации, все эти школы упускают из вида главное – цель, которую преследует речь, когда вверяет себя коммуникантам. Ответы, которые мы слышим, по большей части узко прагматические, редко экзистенциальные, и никогда не онтологические. Но именно онтология, онтологическая проблематика обуславливает речепорождение и смыслопорождение. Поэтому, озаботившись смыслом коммуникактивного акта (сознательным/бессознательным), мы пришли к выводу, что цель любой коммуникации - достижение бессмертия языковой личности.

И в самом деле, если в кодовой модели Клауда Элвуда Шеннона и Уоррена Уивера (Шеннона/Уивера) говорящие обмениваются «мыслями», кодируя и декодируя их; в инференционной модели Герберта Пола Грайса важны не пропозиции, репрезентирующие сообщения о положении дел, а эмоции, истолкование интенций, инференции, выводящие (имплицирующие) знания, все возможные разъяснения того, что, говоря, коммуниканты «имеют в виду» (nonnatural meaning) (6); в интеракционной модели Эрвина Гоффмана (7) и Деборы Шифрин (8) взаимопонимание предполагает публичность, такое «обнажающее» поведение (и не только речевое), когда смыслы лежат на поверхности, намеренно не опосредуются словами, позами, жестами, эмоциями говорящих, а весь ворох этих знаков/символов не обязательно предназначен для распознавания и интерпретации, - так вот, в отличие от всех этих уважаемых доктрин, наша - назовём её онтологической, - сводит коммуникацию к поиску способов экзистенциального присутствия в Другом. Иначе говоря, изготовившись к произнесению слова, окинув взглядом собеседника, взмахнув рукой, или даже просто набрав в лёгкие воздух с определённым усилием, настроением, внутренним чувством, мы желаем только одного - бессмертия своей «языковой личности». Субъект бытийствует. Для него нет ничего тривиального. Даже вопрос «который час?», брошенный в толпу, носит подтекст «Я брат Ваш» (Гоголь, «Шинель»). И, спотыкаясь о слова, «рожая» смыслы в потоке междометий, мы то и дело засеиваем собой будущее. Мы надеемся, что, попав в унавоженную почву, наши «охи» и «вздохи» взойдут, заколосятся, что далёкий коммуникант, преломив хлеб диалога, услышит в каждом "своём" и "чужом" слове наш онтологический вопль. Речь – дом, в котором мы живём, и который унаследуют потомки: обжитым, уютным, или разворошённым, как после кражи.

Примечания:

1. Shannon C., Weaver W. The Mathematical Theory of Communication.- Urbana, 1949.

2. Кибрик А.Е. Лингвистические предпосылки моделирования языковой деятельности//Моделирование языковой деятельности в интеллектуальных системах. – М., 1987. – С.33-52

3. Harre R., Stearns P. (eds.) Discursive Psychology in Practice. – London, 1995.

4. Harre R., Gillett G.The Discursive Mind. – London, 1994. P.29-30.

5. Марков М.Л. Основы теории дискурса.– М., Гнозис.2003. – С.90-96.– М., Гнозис.2003. – С.90-96.

6. Grice H.P. Meaning //Readings in the Philosophy of Language/ - Englewood Cliffs, 1971. - P.436-444.

7. Goffman E. The Presentation of Self in Everyday Life. – New York, 1959

8. Schiffrin D. Approaches to Discourse. – Oxford; Cambridge, MA, 1994. - P.398.

Коммуникация – это удерживание в сознании и сознанием всех поколений, всех говорящих, - тех, кто начал, вёл, прекратил свою речь, или всё ещё поддерживает горение дискурса.

Коммуникан - подобен Атлассу (др.-греч. Ἄτλας), могучему титану, держащему на плечах небосвод в наказание за участие в титаномахии (битве титанов с олимпийскими богами). По одной из этимологических гипотез, скорее ошибочной, имя титана уходит корнями в древнегреческое «τλῆναι» - «терпеть», «переносить», «испытывать», которому Вергилий, описывая злоключения Атласса, обманутого Гераклом, предпосылал латинское - «durus» [1] - «твёрдый», «стойкий», «суровый», «терпеливый»[2].

Коммуникация - этот процесс и результат. Как процесс – продуцирование и репродуцирование актов. Как результат – сознание, редуцировавшее себя в формах и под нужды коммуникации.

 Выражаясь языком славянофила Алексея Хомякова, впервые употребившего слово «соборность» [3], сознание коммуниканта – это «единство во множестве […], в котором, при всем различии в степени иерархических полномочий на совершение таинств, никто не порабощается, но все равно призываются быть участниками и сотрудниками в общем деле…» [4].

Следуя логике Хомякова, сознание - это иерархическое единство воображаемого, то, что удерживает в себе нечто и то, что порождается этим  нечто в акте удерживания. Термин соборность, как, впрочем, и идея соборности, присутствует только в русском языке и культуре. Употреблять его следует с осторожностью. Во-первых, не ясно, что в сознании «моё», что «чужое»; во-вторых, не понятен механизм репрезентации идеального, как оно предъявлено: в форме чистых «идей», пассивно залегающих на дне, разукомплектованных, но которые, столкнувшись с интенциональной заинтересованностью, оживают и встраиваются в мышление, как моё особенное, прежде изъятое у всеобщего; в-третьих, не прояснён онтологический статус, расквартированных во мне идеальных объектов, что они суть: а) материя мозга; б) субстрат и идея в одном; в) гипостезированные монады, образующие ареопаг субъект-объектных доминант внутри моего поли-субъектного сознания?

Примечания:

1. Вергилий. Энеида. Книга IV. 247// Буколики. Георгики. Энеида. — М.: Художественная литература, 1979.

2. Cruttwell Robert W. "Virgil, Aeneid, iv. 247: 'Atlantis Duri'" // The Classical Review. — 1945. — Vol. 59, № 1. — P. 11.

3. Хомяков А. С. Письмо к редактору «L’Union Chretienne» о значении слов «кафолический» и «соборный» по поводу речи отца Гагарина, иезуита.

4. Хомяков А. С. Еще несколько слов Православного Христианина о западных вероисповеданиях по поводу разных сочинений Латинских и Протестантских о предметах веры.