Сохранить в силе целительную иллюзию свободного диалога — вот конечная задача философии.
Несомненно, само просветительство ранее, чем что бы то ни было, обнаружило, что с одним только рациональным и вербальным диалогом «дело не вытанцовывается». Никто не мог почувствовать острее, чем оно, возникновение заминок, искажения жизненных пред­посылок, появление внезапных перерывов, неудачу диалога. Ведь началу критики идеологий сопутствует удивление тому, насколько туг на ухо оппонент, удивление, которое быстро уступает место реа­листическому освобождению от иллюзий. Тот, кто просто не желает слушать, способен дать почувствовать это другому. Просветитель­ство вспоминает о том, с какой легкостью открытый разговор может привести в лагерь и в тюрьму. Властвующие силы не так-то просто позволяют говорить с собой и не садятся добровольно за стол пере­говоров со своими противниками — они считают, что будет лучше, если те сядут за решетку. Но и традиция — если позволительно будет столь аллегорически выразиться о ней — в первую очередь не чувствует никакого желания предоставить просветителям право го­ворить вместе с собой. С незапамятных времен для всего человечес­кого восприятия старое считается истинным, а новое — сомнитель­ным. Это «архаическое» чувство истины должно быть подавлено Просвещением прежде, чем новое покажется нам истинным. Рань­ше считалось само собой разумеющимся, что политические и духов­ные властвующие силы объединяются в консервативный фронт, ко­торый отвергает все нововведения. Там, где происходили духовные реформы (я имею в виду прежде всего монашеские движения Средне­вековья и религиозные перевороты XVI века), они понимали себя как «консервативные революции», которые повиновались стремле­нию вернуться к истокам. Наконец, некоторую третью — после вла­ствующих сил и традиций — инстанцию, мешающую прислушаться к призывам в духе просветительских новаций, являют собой всегда до отказа забитые всякой всячиной головы людей. Они встречают Просвещение сопротивлением инертных привычек и тщательно обе­регаемых воззрений, которые оккупировали все пространство созна­ния и которые только в исключительных ситуациях можно заста­вить услышать другой разум, отличный от традиционного. Но сосуд знания не может быть заполнен дважды. Просветительская критика видит во всем, что «уже наличествует» в головах, своего исконного внутреннего врага; она дает ему свое презрительное название — пред­рассудки.
Полемика на три фронта: критика власти, борьба с традициями и атака на предрассудки — представляет традиционный образ Про­свещения. Все три фронта — это поля сражений с противниками, не желающими диалога. Просвещение намерено говорить с ними о ве­щах, о которых власти и традиции предпочитают молчать: разум, справедливость, равенство, свобода, истина, исследование. Молча­ние лучше гарантирует сохранение существующего положения. Раз­говор может завести далеко, к непредсказуемому будущему. Про­свещение идет на этот диалог почти с голыми руками, вооружив­шись только хрупким предложением свободно соглашаться с тем аргументом, который окажется лучше. Если бы оно могло добивать­ся своего силой, оно было бы не Просвещением, а способом разно­образить несвободное сознание. Итак, что же остается делать, если обычно люди руководствуются правилами, установленными отнюдь не на «разумных» основаниях?
Просвещение пытается выжать из этой ситуации максимум воз­можного. Так как ему все дается с боем, оно почти с самого начала наряду с мирным приглашением к диалогу занимает вторую, воин­ствующую позицию. Ему наносят удары, следовательно, оно должно отвечать ударом на удар. Иной обмен ударами продолжается столь длительное время, что было бы бессмысленно задаваться вопросом, когда он начался. История критики идеологий представляет собой по большей части историю этого второго полемического жеста — историю великого ответного удара. Такая критика — как теория борьбы — служит Просвещению двояко: как оружие против закос­невшего консервативно-самодовольного сознания и как тренинг для поддержания себя в форме. Отказ противника от просветительского диалога является столь важным фактом, что он превращается в теоре­тическую проблему. Тот, кто не желает участвовать в Просвещении, должен иметь на то свои причины — и, вероятно, не те, которые он приводит. Само сопротивление становится предметом исследования Просвещения. Таким образом из противника создается «клинический случай», из его сознания — объект. Если он не желает говорить с нами, нужно говорить о нем. Но с этого момента, как и при всякой настроенности на борьбу, о противнике начинают думать не как о некоем Я, а как об аппарате, в котором отчасти открыто, отчасти скрыто действует механизм сопротивления, который делает его не­свободным и который повинен в возникновении ошибок и иллюзий.
Критика идеологий означает полемическое продолжение не­удавшегося диалога другими средствами. Она объявляет войну сознаний — даже там, где она еще подает себя серьезно и «неполе­мично». Принцип поддержания мира в соответствии с действитель­ным положением вещей уже лишен силы. Тут-то и обнаруживается, что нет такой интерсубъективности, которая не была бы точно так же и интеробъективностью. В нанесении и получении ударов обе стороны становятся друг для друга субъективными объектами.
Говоря точнее, критика идеологий желает не просто «наносить удары», но производить точные операции, как в хирургическом, так и в военном смысле этого слова: заходить противнику во фланг, рас­крывать его, обнаруживать его намерения. Разоблачить — означает выставить на свет механизм ложного и несвободного сознания.
В принципе, Просвещение знает лишь две причины, по кото­рым возникает неистинность: заблуждение и злая воля. Пожалуй, последняя может считаться субъектом — ведь только если против­ник лжет сознательно, «ложное мнение» связывается с неким Я. Если же кто-то находится во власти заблуждения, то ложное мнение имеет свою основу не в Я, а в ме­ханизме, который искажает пра­вильное мнение. Только ложь об­ладает собственной ответственно­стью, тогда как заблуждение, будучи механическим, сохраняет относительную «невинность». Но заблуждение быстро распадается на два различных феномена: про­стое заблуждение, основанное на логической или смысловой ошиб­ке, которая относительно легко может быть исправлена, и упор­ное, систематическое, цепляюще­еся за собственные жизненные ос­новы заблуждение, которое теперь называется идеологией. Так возникает классический ряд форм лож­ного сознания: ложь, заблуждение, идеология.
Любая борьба с необходимостью приводит ко взаимному пре­вращению субъектов в нечто вещественное. Поскольку Просвеще­ние не может отказаться от своего притязания утвердить лучшее зна­ние вопреки сопротивлению блокирующего себя сознания, оно вы­нуждено в конечном счете «производить операции» на том, что находится за сознанием противника. Поэтому критика идеологии приобретает жестокий характер, который она — если вообще при­знает свою жестокость — полагает лишь реакцией на жестокости «идеологии». Здесь лучше, чем где бы то ни было, обнаруживается, что «философская» критика идеологий в действительности есть на­следница великой сатирической традиции, в которой мотив срыва­ния масок, разоблачения, выставления в голом виде использовался как оружие с незапамятных времен. Но современная критика идео­логии — таков наш тезис — роковым образом отделила себя от мощных смеховых традиций сатирического знания, которые в фило­софском плане уходили корнями в античный кинизм. Новейшая кри­тика идеологии выступает уже в парике серьезности, и даже в марк­сизме, а в психоанализе и подавно, надевает строгий костюм и гал­стук, чтобы не утратить буржуазной респектабельности. Она отказалась от своей жизни в качестве сатиры, чтобы завоевать свое место в книгах в качестве «теории». От живых форм горячей поле­мики она отступила на позиции холодной войны сознаний. Генрих Гейне был одним из последних писателей классического Просвеще­ния, которые в открытой сатире отстаивали право критики идеоло­гий на «оправданную жестокость» — и общественность в этом не последовала за ними. Обуржуазивание сатиры с превращением ее в критику идеологии было столь же неудержимым, сколь и обуржуазивание общества вкупе со всеми его оппозициями.
Критика идеологий, став серьезной, подражает в своем подходе хирургии: она стремится вскрыть пациента скальпелем критики и, надлежащим образом все продезинфицировав, оперировать. Про­тивника следует препарировать на глазах у всех до тех пор, пока не обнажится механизм, вызывающий его ошибки. Тонко и осторожно отделяются и препарируются эпидермис заблуждения и нервные пучки «подлинных» мотивов. Произведя это, Просвещение, прав­да, не достигает того, чего намеревалось достичь, но оказывается лучше вооруженным на будущее, сохраняя упорство в осуществле­нии собственных притязаний. В деле критики идеологии речь уже не идет о том, чтобы перетянуть подвергнутого вивисекции против­ника на свою сторону; интерес представляет его «труп», критически препарированные идеи, которые отныне хранятся в библиотеках про­светителей и по которым без всякого труда можно проследить, на­сколько они ложны. То, что при этом не происходит приближения к противнику ни на шаг, совершенно очевидно. Оппонент, ранее не позволявший вовлечь себя в Просвещение, теперь и подавно не хо­чет этого, коли противник препарирует его и разоблачает. Само со­бой, просветитель таким образом одержит победу, по меньшей мере, по логике игры: рано или поздно он заставит заговорить своего про­тивника, вынудив его защищаться.
Выведенный из себя нападками и «срыванием покровов», про­тивник просветителя в один прекрасный день начинает, в свою оче­редь, заниматься «просвещением» по отношению к просветителям, чтобы диффамировать их в человеческом плане, а в социальном пла­не поставить на одну доску с преступниками. И тогда он в большин­стве случаев начинает называть их «элементами». Само это слово непроизвольно было хорошо выбрано: ведь стремление бороться с «элементами» не бесперспективно. Неизбежно получается, что вла­ствующие силы, занимаясь встречной критикой, рано или поздно начинают выбалтывать то, о чем им следовало бы молчать. Все бо­лее и более раздражаясь, они выдают кое-что из своих тайн; от обще­принятых высококультурных идеалов при этом изощренно отрека­ются. Остается только продемонстрировать, как принуждение к при­знанию выведенных из равновесия властей становится одним из оснований, обеспечивающих структуру современного цинизма.
Nolens volens «неудовлетворенное Просвещение», в свою оче­редь, окапывается на этом достигнутом рубеже фронта. Ему и само­му грозит полное изнеможение, его подрывает изнутри стремление быть серьезным, а потому оно часто довольствуется лишь тем, что вырывает у своего противника невольные признания. Да, со време­нем натренированный взгляд научается всюду видеть и разоблачать «признания», и даже тогда, когда власть стреляет, вместо того что­бы вступать в переговоры, не составляет особого труда истолковы­вать пули как откровения, говорящие о принципиальной слабости; таков язык властей, которым больше ничего не приходит в голову и которым, для того чтобы сохранить себя, не на что больше надеять­ся, кроме как на свои крепкие нервы и на исполнительные органы. Приведение доводов за спиной противника и через его голову стало в современной критике явлением необычайно распространен­ным. Стиль аргументации при критике идеологии — от критики религии в XVIII столетии до критики фашизма в XX веке — ха­рактеризует поза обличителя. Повсюду разоблачаются внерациональные механизмы, порождающие мнения,— интересы, страсти, фик­сации, иллюзии. Это помогает немного смягчить скандальное про­тиворечие между постулируемым единством истины и фактически существующим плюрализмом мнений — раз уж его нельзя устра­нить. При таких условиях истинной является та теория, которая умеет наилучшим образом обосновать свои собственные тезисы и дискредитировать в результате критики идеологий все существенные и упор­но отстаиваемые позиции противника. В этом отношении наиболь­шим тщеславием, как это легко можно заметить, обладает офици­альный марксизм, поскольку он употребил лучшую часть своей теоретической энергии на осуществление намерения превзойти все немарксистские теории и разоблачить их как «буржуазные идео­логии». Только так, посредством непрерывного тщеславного возвы­шения себя, идеологам удается как-то «ужиться» с плюрализмом идеологий. De facto критика идеологии представляет собой попытку выстроить иерархию разоблачающей и разоблачаемой теории; в войне сознаний речь идет о более высокой позиции, то есть о синтезе при­тязаний на власть и лучших познаний.
Так как, занимаясь критикой, без колебаний прибегают и к ар­гументам против личности, что не принято в академических кругах, университеты, пожалуй, осознанно игнорируют метод, используе­мый критикой идеологий. Ведь «атака с фланга», argumentum ad personam осуждается «академическим сообществом». Серьезная кри­тика ищет для себя противника, находящегося в наилучшей форме; она проникается уважением к себе, если ей удастся повергнуть со­перника, выступающего в полном вооружении рациональности. Со­общество ученых пыталось изо всех сил защитить свою целостность, избегая той рукопашной схватки без правил, которую представляют собой разоблачения, принятые при критике идеологий. «Не обли­чайте да не обличаемы будете» — так можно было бы сформулиро­вать действующее здесь негласное правило. Не случайно великие представители критики — французские моралисты и энциклопеди­сты, социалисты, а также персонально Гейне, Маркс, Ницше и Фрейд — так и остались посторонними для республики ученых. У всех них наличествует сатирический, полемический момент, кото­рый вряд ли возможно полностью скрыть под маской научной серь­езности. Этот признак, указывающий на священную несерьезность, остается одной из верных улик, по которым можно опознать исти­ну, и мы хотели бы использовать его как указатель верного пути к критике цинического разума.

Слотердайк. Критика цинического разума. Из главы: Просвещение как диалог: критика идеологий как продолжение неудавшегося диалога другими средствами