Крепости пали. Мы сдали их без боя, как испанцы Веласкеса сдали Бреду.

Как часто мы бродим коридорами одиночества, пытаясь отворить запертые изнутрии двери. Иногда нам это удается. Но даже войдя в комнаты, даже устроившись у теплого камина, мы не чувствуем себя счастливыми. Сквозь разодранную во всю ширь завесу, где-то в глубине нашей неумной души, черной раной зияет молчание бытия.

Не возможно представить, чтобы гении всех времен жили под одной крышей. И лишь в сознании художника они встречаются так, как если бы были современниками друг друга.

Мысль трагична: вспыхнув, точно спичка, она стремится зажечь умы, чтобы отапливать космос еретиками.

Давая чужим мыслям приют, мы тем самым оплачиваем свой вид на жительство в чьей-то голове.

Гомосексуалисты, как, впрочем, и лесбиянки, внесли разлад в когнитивистику. Гендер, как простуда, свалил с ног добрую часть феноменологов. Те же, кто остался не восприимчив к вирусу, ломали головы над благоговейным трепетом архаических обществ перед этими божествами, что позволяло представителям сексуальных меньшинств захватывать пантеоны и занимать высшие административные посты... Маргиналы эти мыслили по-иному, и это обстоятельство, став предметом штудий, позволило заговорить о гендерной обусловленности когнитивных процессов. Некоторые стали утверждать, что ум у sexual minority со своей, отличной от других, логикой, аксиологией, что чувственная сфера и даже интуиция представителей ЛГБТ-сообществ своеобразны, и в математическом отношении равные НУЛЮ, что счастливо избавляет нарушителей общественного договора от дурной бесконечности (нем. die Schlecht-Unendliche), бессмысленного ряда повторений, копий, репликата. Субъекты эти аутентичны, как клавесины и клавикорды, не способствуют росту популяции, не тиражируют наследственных признаков, и в тигле своего алхимического интеллекта с помощью философского камня превращают все металлы в золото. Но, так ли это? Действительно ли философия имеет дело с особого рода вопрошанием о бытии?

Мысль - это несловесная речь, прежде направленная на себя саму, как substantia на accidentia, чтобы обрести полноту проживания и присутствия в субъекте, совершающем поступок, принадлежащий деятельности, порождающей этот субъект

Мы хотим быть нежными, но в ответ на нежность дичимся, хотим любить, но любовь к себе отрицаем, хотим верить, но боимся получить еще один рубец, как тот, что оставил глубокий след на ноге Одиссея.

Душа человека подобна печати. Оттиски ее мы видим повсюду. Но ее саму никогда.

Чем короче мысль, чем она яснее - тем ближе предел, за которым «эйдос», «ноумен» превращаются во фракталы. Образ, равно, как и метафора, сами становятся вселенными. А писатель, сгущающий фразу, философ, обнажающий мысль до клубка мышц, до скрипящих сухожилий, становятся путешественниками во времени, подобно героям комиксов. Остроумие, фантазия, порыв, становятся в их руках теми скальпелями, с помощью которых хирург удаляет жировые складки. Их головы избавлены от холестерина. Фраза, насыщенная метафорами, яркая и звонкая, как у Данте, становится способом путешествовать по четырёхмерному пространству (Минковского, Эйнштейна, Хокинга), не прибегая к «машинам времени», на чём настаивают физики. Следуя этой логике, великими путешественниками, совершившими переходы из одной вселенной в другую, следует считать Платона, Моцарта, Достоевского и братьев Люмьер.

Отсекайте сущности, но не оскопляйте говорящего.

В который уже раз отправляюсь на БРАНЬ с самим собой, чтобы водрузить разорванный в клочья и пропитанный пылью стяг над поверженным противником: собственной немощью, собственной ленью, собственными пороками? Как комбатант этой ВОЙНЫ, я обзавёлся силой воли, чистотой мысли и нравственными устоями. Всё это, скрепя сердце, мне уступили: князь Мышкин и Йозеф Кнехт. Я уже слышу гул этой СЕЧИ. Я уже вижу палец, грозящий мне БЕДАМИ за своеволие, которое я предпочёл здравомыслию. Но меня ничем не перешибить. И вот, вооружившись, я стою у порога БЕССИЛИЯ, как плешивый пёс у ног своего хозяина. Куда же, скажите, девалась моя решимость? И почему, стуча по клавишам, я все ещё сижу в окопе, не смея поднять головы?

Сократ умер. Сократ превратился в прах. Но мускулы его ума, сухожилия его чувств обрели вечную жизнь, став диалогами Платона.

Важно верно задавать вопросы, чтобы, очутившись на месте раба Менона, Анита, отвечать Сократу корректно, - как это принято у математиков.

Все акты - от простых к сложным - тождественны субъекту, и различение их невозможно без ущерба мышлению, которое реализуется в форме ДОМИНАНТЫ, где интенция выталкивает мысль на кончик пера, чтобы описать в формах рефлексии и целеполагания всю полноту присутствия и проживания. Таким образом, мысль - мышление об объекте, ставшее доминантой присутствия, взятого, как экзистенция.

Человечество нельзя ампутировать. Даже мизантроп, уединившийся в бункере, будет испытывать фантомные боли...Поэтому глуп тот, кто скажет: я сам по себе! Наша субъектность разложена по карманам. Ибо Я и Ты - одно суть. Человек и ЧЕЛОВЕЧЕСТВО одно бытие. А "Я" и "Мы" тождественны и не поддаются различению, как ЕДИНОЕ.

«Утопия» Мора. Неужели нам так и не суждено открыть этот остров, и наш удел вечно дрейфовать, пополняя запасы воды в «Стране глупости» и на «Корабле дураков»?

Запад подвластен ТЕХНИКЕ и всем её производным, включая государство и право. Цивилизация СЛОВА - Византия, Россия, - пребывает в объятиях порождающей ГРАММАТИКИ, и вынуждена тратить свои ресурсы на ВЫСКАЗЫВАНИЕ, в котором нет прагматики, но есть священнодействие...

«Жутко громко & запредельно близко» Джонатана Сафрана Фоера по стилю, технике письма и широте охвата действительности превосходит всё, что создано в литературе о душевных ранах. Работа скорби показана в романе выпукло и с завидной дотошностью. В центре повествования - тектонический сдвиг, произошедший в сознании девятилетнего Оскара, переживающего гибель отца в одной из башен-близнецов. При этом 9/11 служит в романе неким маркером зла, без которого, однако, не мыслим не только сюжет, но и сама инициация героя. Тоска по погибшему отцу не оборачивается, тем не менее, цепочкой надгробных эпитафий, чего, признаться, я ожидал, а выливается в бесконечный и содержательный диалог сына с отцом, в котором неунывающий подросток видит частичку божественного замысла. И эту частичку, во что верит Оскар, нельзя ни устранить, ни затушевать, пока ум, воля и чувства мальчика будут питать память об отце горячими и неуёмными фантазиями. Оскар отчасти Мюнхаузен, отчасти Дон Кихот. И появление в литературе ребёнка-героя, способного не только к рефлексии, но и к поступкам, достойно всяческой похвалы....

Раньше я разделывал сюжеты, как туши. Персонажи отскакивали от зубов, и не увязали в них, как куски жилистого мяса. Я знал, как срезать с них жирок, где мякоть, а где кость, и чем грудинка отличается от антрекота. Теперь же я сам на вертеле. Меня поливают вином, поджаривают до румяной корочки...

Но даже усечённое бытие-присутствие дышит своей ущербностью, и порождает себя в деятельности, как кость, подвергшаяся остеосинтезу, обволакивается мозолистым телом.

ПОВТОРЮСЬ...Мы состоим из того, что о нас думают. Душа ребёнка, и это ни для кого не секрет, скроена на небесах и складывается из тех мыслей, чувств и желаний, которыми мы - родители - окутываем ее с первой мысли о зачатии. Но, чтобы сбыться, человек должен сам себя родить. И эта автономия, этот волюнтаризм, если угодно, и есть та его ДУША, то ЭГО, тот СУБЪЕКТ, корни которого не очевидны, как, впрочем, и сам предмет, нуждающийся в постоянной заботе..

Философ, умирая, застает себя без мира. Не философ, умирая, застает мир без себя.

ИЗУЧАЙТЕ себя. Что может быть удивительнее, чем уставиться в собственный зрачок, где за блеском хрусталика, за толщей роговицы прячется чёртик из табакерки? Выковырнуть себя из-под коры. Извлечь из кровотока. Вылущить из скорлупы. И всё это, чтобы вывернуть себя НАИЗНАНКУ, как перчатку, со всеми её швами и стёжками...
Вера, по сути, есть редукция, очищение актов мышления от усталости, в том числе и феноменологической, отсюда ее бодрствование, но без страха и трепета, без ужаса перед тем, что меч Авраама уже занесен кем-то над нашей головой…

Кто-то помнит себя с 3-х лет... А кто-то и с момента зачатия. С той самой мысли родить ребенка, которую отец и мать впустили в себя, как щенка, скребущегося в дверь. Об этом Вам расскажет любая Душа. О зачатии, я хотел сказать. Ведь, чтобы родиться, иногда достаточно взгляда – он смотри на нее, а она на него.

ВРЕМЯ уплетает нас, как первоклашка свой бутерброд. Слижет, как корова языком. По скребёт по сусекам. Да ещё и к соседу в ранец заглянет: нет ли, чем поживиться…

Страх и лень стражники искусства. Лишь тот, кто сразится с ними с открытым забралом – победит.

Порой мне бывает так худо, что хочется реветь. Но я не реву. Я мотаю свою жизнь, как клип. Я ищу занозу, которая сидит так глубоко, что вынуть её невозможно, а не вынуть - нельзя…

ФРАГМЕНТЫ:

Фрагмент 1:
«Счастье не стоит слезинки ребёнка». Он оседлал эту мысль. Он влетел в неё, как в стремена. Пришпорил окаянную. Ухватился цепкой, когтистой, лапой за гриву, а другой - плоской и широкой, - стал оглаживать круп. Мысль встрепенулась, почуяв седока, подалась вправо, влево, и встала, как вкопанная...

Фрагмент 2:
Воспоминание: далёкое, утраченное, шарахнуло его, точно молния. И в тот же миг кровь створожилась в его жилах, а волна удушья, - сладкая, как патока, - выплеснула его на далёкий берег детства, где память о младенчестве обрушила на него свои могучие валы…

Фрагмент 3:
Он презирал человечество. Его воротило при одной мысли, что приязнь, которую от него ждут, заставит его потесниться, уступить жилплощадь, - так он называл собственный мозг, - чтобы дать постой чужим мыслям, которые будут ломиться в его нейроны и синапсы, как бастарды к своему папаше.

Фрагмент 4:
Всякий раз, когда я получал новое тело, я впадал в уныние. Это как надевать пиджак, из которого ты вырос: всё топорщится, всё трещит по швам. Но тело, которое мне досталось, было особенным. Может, во всем виноват аромат, который оно источало, или слишком нежная кожа, или этот упрямый, брызжущий синевой взгляд. Я ждал чего угодно, но только не грохочущей синевы. Даже уши заложило…

Фрагмент 5:
А случилось вот что. Я шёл. Остановился. И обмер. Мысль о том, что я мыслю - вот здесь, на этом самом пятачке, - торчала из моей головы, как берцовая кость. Тело моё, изловчившись, выпрыгнуло из меня, как воришка, обчистивший купейный вагон. Я стоял голый, без мышц и сухожилий, на углу какого-то перекрёстка, силясь понять: а куда это, собственно, я подевался?

Фрагмент 6:
«Ни человек, а вязанка мышц». Мозг провонял, как тунец на солнцепёке. Глазницы пусты, точно гнезда морских ласточек после эпидемии. Нёбо першит, как если бы кошка задумала поточить об него когти. Язык предательски вял: ни капюшон кобры, ни удар хлыста.

Фрагмент 7:
Боль сморщилась, как печёное яблоко. Тишина мычала, точно глухонемой. А из-под век, упавших, как два пожарных занавеса, из-под ресниц-молний, застегнувших оба глаза на бегунок, сон-скарабей выкатывал слезу...

Гуманизм Достоевского и Толстого превратился в трагический стоицизм культуры на фоне всеобщего заката. И этот стоицизм, преодолевший скептицизм мысли, кошмары несчастного сознания, необходимым условием собственного существования избрал одиночество духа, достичь которого, для каждого, означало бы - выстоять, сохранить себя как человека.

В куртку Паскаля была вшита записка – величие человеческой души!

Важно выстоять в отчаянии, не стать слепым орудием судьбы, что было бы просто, но превозмочь ее, как болезнь – не слишком смертельную, но и не оставляющую иллюзий.

Образованность – способ складировать миры, культура – готовность им сострадать.

Тактильность – мера подлинности искусства. Ребенок весь мембрана, резонирующая под натиском мира. Полнота чувств, охватывающих его, бесконечность времени и пространства, позднее воспринимаются им как пуповина, которая с возрастом, правда, теряет эластичность. С помощью образов искусство оживляет в нас тактильные ощущения. Чем пластичнее, чем выразительнее образ, тем короче мосты между прошлым и будущим. Искусство заставляет нас ощупывать мир, пробовать его на зуб, чувствовать кожей его вибрацию. Чем больше складок, изгибов у образа, тем прочнее нить, соединяющая нас с жизнью…

Смерть как животное, пересекшее по тропе дорогу, как ребенок с кровавым от земляники ртом - куда правдивее всадников Дюрера.

Всякое предчувствие глубины пугает и мучает нас. А опасность провалиться, упасть в объятия неведомого смысла – всегда повергает нас то в отчаяние, то в болезнь. Но разве Данте и Бах не испытывали того же? И разве соблазн глубины не есть тот же соблазн Креста?

Попытка Плотина построить "Платонополис" в Кампании завершилась ничем...

Смерть – вот, друзья, о чём мы меньше всего думаем, хотя, казалось бы, что может быть важнее, чем УМИРАНИЕ? Сама же мысль о близком конце створаживает кровь в наших жилах, а образ трупа, который каждый оставит, как отвергнутую букинистом книгу или пальто, забытое в гардеробе, леденит наш ум, заставляя мозг лихорадочно изобретать аргументы в пользу личного бессмертия. Так страх перед НИЧТО превращает нас в трусов. И всё, на что мы уповаем – это вера в то, что ДУША, которой мы лишимся, поселится в чьей-то голове, как бездомный друг, которого пустили на постой…

Обстоятельства против нас, но и мы против обстоятельств, как Лоренцо Великолепный, как Имхотеп-мастер в царствовании Джосера.

Вести счет жалобам, составлять реестры плевков, быть вечной уликой в затеянном кем-то процессе, чтобы возвестить миру о его жестокости.

В какой же момент возникает мышление? Тут сам чёрт ногу сломит. Но, пожалуй, будет правильно сказать, что мышление возникает единовременно во всём своём инструментальном многообразии (рассудок, интеллект, разум), и говорить о биогенезе в этом смысле не приходится, - мышление дикаря, порой, куда сложнее, чем мы думаем, а гоминиды ничем не уступали бы современному человеку, и даже дали бы фору там, где цивилизация поставила себе в заслугу технологический отрыв. Мыслящий субъект тождественен себе, как тождественны мысль и мышление, которые не поддаются различению, являя наблюдателю одновременно всполох и поток, атом и толщу, вовлекающую последний в круговорот, но и запертую в нём, как в пределе, за который ей запрещёно казать носа...Таким образом, мысль и мышление неразличимы, тождественны, и в самой первой мысли уже содержалось a priori мышление, как таковое. Но как случилось, что мысль породила себя саму во всей сложности, во всём богатстве, и со всеми иерархическими связями, которые она получила, как бы в наследство от хирурга, долго и кропотливо набивавшего саквояж ланцетами и зажимами для будущих операций? Этот вопрос даже не прозвучал. Что же говорить об ответах...

Мыслят ли насекомые? Этого я не знаю. Но могу предположить, что в тот момент, когда они игнорируют матрицу (программу ДНК, инстинкт и т.п) - да! Мышление, таким образом, способ материи претерпевать метаморфозы)))

Но человек мыслит, даже не поняв до конца свои инстинкты и скрытые пружины поведения, - почему же мы отказываем в мышлении животному, запертому в своём незнании. Я уже говорил, когда объект сбрасывает с себя оковы необходимости, слезает с шестка, швыряет свой удел в лицо Мойрам и Паркам, он обретает субъектность. А вот что побуждает к такому переходу границы - вопрос. Является ли, таким образом, его путь к осмыслению порождением мышления? Или субъектность приобретается спонтанно, как цепь мутаций? Я полагаю, что мышление изначально присутствует в объекте, как потенция. И ни о каком генерировании - социальном, биологическом - не может быть и речи.

Понятие - орган человека в совокупности всех его определений, но не усечённый, как автономный или больной. Стало быть, понятие (концепт, идея, обобщение) суть сам ЧЕЛОВЕК, взятый, как одно и целое в их ЕДИНСТВЕ. Понятие не атом. Не поток. Не делится. Неотделимо от субъекта, тождественно ему, и одновременно выступает, как результат деятельности, так и способ порождения субъекта из рутины.

Мысли выпадает честь, попав в чужое сознание, удостоиться развития. И тот, кто возложил на себя другого человека, как крест, как вериги, стал душеприказчиком его мысли, и - в диалоге с ней - обрёл полноту проживания и присутствия, стал человеком, - т.е. мыслью и мышлением, схваченным в их тождестве, как ЕДИНОЕ...

Мы то, что о нас думают... Но прежде, чем попасть на кончик язычка, мы присваиваем других и позволяем завладевать собою, обучаясь, общаясь с себе подобными, вступая в диалог с культурой, традицией, у которых вопрошаем о себе. Мы "потесняемся", чтобы ДРУГОЙ в ответ выделил нам "койкоместо" в своём сознании. Таким образом, то, что о нас думают, и есть мы, наше Я, поскольку личность симфонична (Э.Ильенков) и полифонична (М.Бахтин, М.Бубер). И пока о нас думают - мы существуем. Я бы перефразировал Cogito ergo sum следующим образом: Ego esse, cum cogitat de me. Иначе говоря: Я существую, когда обо мне мыслят.

Мысль стучится в чужое сознания, где ей уготованы постой, лишения или смерть...Судьба мышления - присутствие, где существование реализуется в двух локусах: 1) вот-бытии, где мышление через доминанту (упорство мысли) направлено (интенция) на проживание, - по сути, речь об актуальном бытии (экзистенции), когда актор порождает акты, пестуя свой ум, как повитуха у Сократа, способствуя родовспоможению (майевтике); 2) бытии умершего, когда "Я" утрачивает тело, а ментальность пассивно присутствует в чужом сознании или артефактах...Отсюда: Cogito ergo sum и Ego esse, cum cogitat de me - суть тождество, не поддающееся различению. Поскольку верно схватывает присутствие субъекта в его локусах: бытии перед лицом смерти и бытии после смерти, как ЕДИНОЕ.

Мысль изначально была структурно дифференцирована, и, породив себя из себя, тут же избавилась от приставки "прото". А заколосившись, как если бы посадка семени, рост и последующее опыление соцветий медоносными пчёлами, мы опустили, как не имеющее основания, - ведь ментальность наша была счастливо избавлена от био-и-формогенеза, мысль и мышление обнаружили, что они суть ЕДИНОЕ, что оба не различимы и тождественны себе, что возникли вдруг, по прихоти ребёнка, выудившего их из кармана отцовских рабочих штанин... И очутившись в мальчишечьих потных ладонях, изрезанных ссадинами, мышление и мысль предстали взору сорванца в форме перочинного ножика, где одно лезвие - акты интенциональной направленности на объект, а другое - речь...

Для одних мышление - поток актов, а мысли - атомы... И хилую эту братию философы силятся запрячь в возок с пыльными томами по метафизике. Чудно, говорят профессора, если бы всю эту броуновскую бурсу направить по проторенной колее. Но я говорю: напрасный труд, паны полковники, колесо того и гляди отвалится, хлопцы разбегутся, а Чумацкого шляха вам не видать, как своих носов. Почему же, - возмущаются. Да потому, говорю, что оторвав понятие от субъекта, вы не сделали его чистым, поскольку лишили актора когитации, посчитав его проживание, присутствие, - всё то, что относится к экзистенции, - тем лишним весом, которым можно пренебречь, действуя по принципу "баба с воза - кобыле легче".

Отсекайте сущности, но не оскопляйте говорящего.

Хватаясь за бритву окровавленными пальцами, я отсекаю сучья, которые не плодоносят. И всё это, чтобы показать - мысль есть свёрнутое в себе мышление, тождественное себе, а мышление - суть мысль, щупальце осьминога, который везде, куда ни кинь праздно рыскающий взгляд, будет Octopoda из отряда головоногих. Иначе говоря, умножая сущности, мы впадаем в дурную бесконечность. Пора вернуться, наконец, к бытию, - забытому и осквернённому от частых порезов теми, чьи ланцеты отсекают виды от рода, семейства от отряда, классы от типа, чтобы лишить царства суверенных прав, а сюзерена - короны.

1. мысль (идея) - искусство выездки «Иппика», где аллюр: иноходь, рысь, галоп - суть проживание и присутствие...

2. познание не сводится к inductio; и в тот момент, когда, казалось, зубочистка деконструкции выковыряла из мышления все остатки жилистого мяса, которыми потчевали ум систематики и авторы всевозможных summa theologiae, самое время испортить желудки феноменологам сочным и ароматным куском мифа, откровения или притчи. Робщат. Ощериваются ножами и вилками. Тычут в бок, - мол, знай свой шесток, просто-Филя. А где он - шесток этот? Кто-бы указал))) И пусть inductio отбивает барабанную дробь, когда осколки, смахнутой кем-то со стола греческой вазы, аккуратно сосчитают и склеят горячие пальцы мастера.

Какие помочи, костыли и протезы, пригодятся ходоку, вся ноша которого - мнение? В чём смысл "удержания", когда субъект пассивен, и вся заслуга апперцепции сводится к верноподданническому зуду по поводу заботы о пребывании? Длить мысль, толочь её в ступе, бубня под нос - путь к тавтологии... Попытка же ухватить мысль, а затем, умертвив, волочить, как дохлую лошадь - дорога на плаху. Но мысль жива. Она кровоток. И пульс её ускоряется или замедляется в зависимости от силы вопрошания, строгости аскезы, и готовности "Я" шунтировать тромбы, закупорившие сосуды ума.

Понимать, как кажется, ещё не вменяют в обязанность... Скорее, речь об удачливой попытке. Философия - попытка с непредсказуемым результатом)))

Повторюсь: мысль -не атом (понятие), не момент (острие интенции), а свёрнутое в себе мышление во всей его полноте. Мышление, актуализирующее себя в форме доминанты (мысли), благодаря чему ЧЕЛОВЕК схвачен в его экзистенциальном порыве, точке бифуркации, реализующей его само-бытность и , по сути, порождающей субъект из рутины. Иначе говоря, меня интересует диалектика взаимопроникновения субъекта и мышления, где актор порождает акты (проживание) и порождается ими же (присутствие).

Дискурс дикаря, порой, чудно пропечён, румян, пышет жаром, удобоварим и не вызывает колики, - чего не скажешь о выметенной начисто, скоромной и кошерной речи розовощёкого и гладковыбритого знатока прописных истин.

То, что описывает феноменология - физика частиц... Здесь мысль - нейтрино, знание - след от бомбардировки пластины, который обозначен номером, помечен в каталоге, и заброшен на антресоль... Но если квант и волна одно явление, что позволяет говорить о квантово-волновом дуализме, то с мыслью и мышлением всё иначе: "стучась", одна в другую, "моя" и "чужая" мысли не складываются, не расщепляются и не аннигилируют. Мышление - и ложе и зачатие. Мысль, таким образом, не может «выстучиться» в себе, без того, чтобы не «почаёвничать» с себе подобными.