Порнография у Сада столь вездесуща, что скрывает главное, высший смысл самого спектакля: лицезрение мучений и смерти жертв. При этом можно быть еще и драматургом, режиссером и участником спектакля – все в одном флаконе, но важнейшая роль все-таки – зритель. Посредством перманентного траханья этого зрителя воспитывают: в нем он участвует почти наравне с другими, будучи то субъектом, то объектом, то он (она), то его (ее), то всё одномоментно, причем безотносительно к его (ее) желанию, но в соответствии с общей драматургией. Так зрителя готовят к восприятию главной части спектакля, где жертвы должны страдать и мучиться по-настоящему, поскольку мучения настоящие и завершаются смертью жертв посреди мучений, где зритель достигает катарсиса, потому что он уже готов видеть в жертве не человека, но только роль, на какую назначат. У Сада играют в смысл человеческой жизни, который есть неизбежные муки и смерть. Играют от скуки, ибо скучно господину в мире труда.

Играют не только у Сада, но и во всех утопиях: у Сада в муки и смерть, у Мора, Кампанеллы, Оуэна, Фурье играют в счастье. Но везде играют, потому в мире модерна эти игры обречены на кратковременную локальность – это оазисы игры в мире серьезности и труда. Поскольку это игра, то она несамостоятельна, ее возможность и существование обеспечивается тем самым миром серьезного труда, внутри которого ей иногда дозволяется побыть, дозволяется ввиду его излишней серьезности.

Только иногда эти игры размахиваются широко, так широко, что их отовсюду видно. Таково ИГ – вполне себе Садовская игра, что надела на себя мусульманские костюмы, такие костюмы для интереса, для экзотики. Садовская подготовительная «порнограмма» отключена, там сразу муки и смерть, но они будто не всерьез, обставлены как театральная сцена, и участники, которые не жертвы, чувствуют себя актерами и зрителями. Они съезжаются на этот перфоманс изо всех земных уголков от скуки, от унылой обыденности ради большого на весь мир праздника. И праздник удался – этот весь мир смотрит на них, ужасаясь, проклиная, но смотрит. Однако мир праздника, мир игры локален во времени и пространстве, потому как несамостоятелен – он только тратит, тратит ресурсы, произведенные миром труда. ИГ слишком широко расплеснулось, мир труда воспринял его как угрозу, от ресурсов отрезал, и теперь оно с неизбежностью съеживается, вырождается: вместо ужасающих и впечатляющих сцен победоносных сражений, грабежей и убийств, все новых и новых массовых жертв – войны с камнями. Впрочем, участники с самого начала знали, что праздники ненадолго, и готовы были потом, когда все кончится, в привычную повседневность, потому их маски столь глухи – эти масками они намекают нам, что это не совсем «они», это их иное «Я» – театральное, праздничное, игровое, которое исчезнет вместе с окончанием игры, и они вернутся к обычной жизни, если выживут. Станут такими, как все, запросто. Совсем, как все, но с червячком превосходства в душе, ибо знают, что все-все хотели, а они посмели, и потому у них было.

Так произошло с немцами после войны: они грандиозно сыграли, проиграли, склонили головы и вернулись в труд и быт. Мы не играли, мы сражались за жизнь свою человеческую, «работали войну», потому победили. Зато теперь играем на Украине. Играем там Садовский спектакль, вариант ИГ, но варварский по-нашенски. Зачем это нам? От скуки: и начальнику нашему скучно с нами, и нам с ним и с самими собой. Многим из нас. Потом, когда кончится, мы готовы будем опять ездить к хохлам в гости и станем удивляться, чего это они нас так ненавидят, ведь мы просто играли – скучно же жить каждый день. Жить скучно, а помирать страшно, потому бессмысленно. От скуки мы спектакль этот сочинили под названием «Новороссия», чтоб убивать их и помирать самим по тексту, значит, со смыслом. Это мы его сочинили, и хохлы в нем назначены на роль воплощения зла: «Мы назвали их фашистами. Плевать, что они думают на свой счет. Нам нравится называть их фашистами». Да-да, нами назначены, и пусть сопротивляются, сколько смогут. Им назначено сопротивляться, мы пришли к ним с этим как судьба. Сами мы можем ехать туда или не ехать, можем вернуться, когда не выпадет умереть, вернуться в обычную жизнь с ощущением хорошо устроенного и пережитого праздника. Будет, что вспомнить и рассказать друзьям и деткам теперь и потом, когда закончится.

Да, когда закончится. Мы – не какое-нибудь ИГ, у нас этих ресурсов поболее будет. Тех ресурсов, что позволяют длить игру и все сильнее погружаться нам в сопереживание кровавого праздника, который круче любой олимпиады и даже всего мирового футбола круче, потому что кровавый. Нам в кайф перед телеком держать руку большим пальцем вниз, потому что так хочется: мы – Третий Рим, и нам позволено. Но всякий праздник не навсегда, и этот кончится, потому хохлы с нами не играют – им выпало выносить войну как тяжкий неизбежный труд. Они учатся «работать войну», как это мы вместе с ними делали в сорок первом, и также научатся. Кстати, у них больше прав называть фашистами нас, поскольку наше общее с ними знамя было красным, а этот трехцветный стяг, с каким мы теперь к ним, испачкан власовским клеймом, фашистским, если по-честноку. Праздник неизбежно закончится, потому что ресурсы наши закончатся, и цирк уедет, чтобы в другом месте и в другое время дать представление иное, новое, чтоб весь мир ахнул, ахнул, как никогда, как в последний раз.

Нам и хохлам останется трудиться: им отскребать землю свою от крови и грязи, нам души наши отскребать, в той самой крови-грязи заскорузлые, если сумеем.