Мысли о ничём не бывает, так что запрещать нечего.

       Увы, вынужден возразить)))

       Запрету подвергся сам дискурс о ничто, т.е. мышление о не-сущем: «Отваживай мысль от этого исследования», - требовал Парменид (DKfr.7,2). Тема табуировалась. Наконец вылилась у Лукреция в догматическую формулу ex nihilo nihil fit/из ничего ничто не происходит (Dererumnatura. II, 287), поскольку «то, чего нет» нельзя «помыслить», нельзя «выразить словами» (DKfr/8,8). Не удастся и не следует даже пытаться. Вслед за Аристотелем, Декарт ищет способ прижучить небытие, отведя ему дальний уголок на антресолях ума: «…сам я оказываюсь созданным таким образом, что являюсь как бы чем-то средним между Богом, или между высшей сущностью и ничем…» (См.Декарт Р.Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1994. Т.II. С. 45.) По Декарту, истинная идея – идея вещи (idea rei), ибо «все идеи - суть идеи вещей» (Descartes R. Meditatio III // Oeuvres de Descartes. T. VII, 44,4.). Идея же Ничто́ – негативная идея (ut ita loquar nihili…negativam quandam ideam), да и идеей назвать её язык не повернётся. Бурман, почувствовав слабость аргументации, возражает: «но ведь есть идея не-сущего, которая не «есть» идея вещи?». Декарт парирует: «Это идея негативная, её и идеей-то назвать нельзя» (Descartes R. L'entretien avec Burman. Éd. et trad. De J.-M. Beyssade. Paris: PUF, 1981. P.42.). Затем, чтобы окончательно вышибить скепсис из головы оппонента, Декарт вводит понятие «общих идей» (вечных истин), которые, не будучи идеями вещей в собственном смысле, являются идеями «в более широком смысле» (Descartes R. L'entretien avec Burman. P.42.). По Декарту, истина – суть бытие, а ложь – небытие (Descartes R. Lettre à Clerseliere du 23 avril 1649 // Oeuvres de Descartes. T.V, 356, 15-16.), т.е. идея не-сущего, даже будь она семи пядей во лбу, не приблизит ум к истине, чему скорее поспособствуют вещи, их восприятие или «общие идеи» (вечные истины), которые и шагу не могут ступить без перцепции и апперцепции. Таким образом, Декарт лишь повторяет аргументацию Аристотеля. По Декарту, идея не-сущего не может быть даже представлена, поскольку в уме отсутствует объект этой идеи. И даже, интерпретируя небытие как отрицание объективной реальности, само-полагающее себя (ego) находится в плену абсолютной абстракции, не стоящей и выеденного яйца. Таково положение дел. Декарт предпочитает не замечать слабость своей аргументации, избавив ум от необходимости копаться в негативных недо-идеях. Так он упускает шанс рассмотреть негацию в свете онтологии, дав не-сущему шанс на суверенность, субстантивность и энтилехию. А вот Горгий как раз и ценен тем, что исследует не само не-сущее, а мысль о ничто, взяв в качестве предмета - беспредметность, бессубстантивность и бессубстратность, что было принципиально ново не только для софистики, но и для всей греческой мысли, и проложило пути как к скептицизму Декарта, так и к антиномичности Канта, установившего пределы применения разума тремя критиками))) 

В письме к И.А.Протопоповой, сделавшей доклад по Платону на конференции "СМЫСЛ БЫТИЯ" в РГГУ https://clck.ru/RfD2E Код доступа: acYc8!ba , я дал методологию познания ничто, - того самого не-сущего, чего, как полагаете Вы, нельзя ни узреть интуитивно, ни помыслить категориально))) 

Даю свой ответ полностью, а, по сути - трактат о формах «схватывания» ничто, бытия и обоюдного. 

Блестящий доклад, Ирина Александровна. Талантливо. Зажигательно. Но готов поспорить. Во-первых, структура: Платон эксплицирован, но вывод не сделан: что вся эта «эйдетическая феноменология» даёт философии, а точнее – гносеологии, эпистемологии, онтологии, эстетике и этике? Возможно, следовало отступить от экзегетики и «проблематизировать» учение Платона о родах познания, перебросив мостик в современность, - к англо-американской философии сознания, французской нео-феноменологии, постструктурализму, спекулятивному реализму и объектно-ориентированной онтологии. Другими словами можно было бы исследовать посевную, найдя почву под семена Платона - сухой и каменистой в одном случае, или - унавоженной (под паром) – в другом. Во-вторых, на базе «Тиэтета» можно было бы развернуть теорию идеального, - от Платона и до Эвальда Васильевича Ильенкова, во всяком случае, включительно)))

Я обнаружил, что между подходом Платона, Вашим и моим много общего: например мы разделяем бытие знания на роды, и верим, что способ схватывания и предмет схватывания должны сливаться, тогда сущность бытия и ума проявляется доподлинно, а не притворно; отводим уму роль поверенного в делах бытия, правда, в моём понимании, следует расширить ареал его применения, включив ничто, без которого нельзя понять смысл бытия доподлинно, - собственно, мышление (Я/Нус), только и мыслится вне бытия/ничто как средостение Сциллы (сущее) и Харибды (не-сущее. Бытие и ничто́ взяты на постой сознанием, где соединяются в чистом узрении. Ничто́ не явлено реально (как вещь) или идеально (как предмет), оно присутствует/отсутствуя как ноумен без феномена. И о том, что невыразимое топчется за кулисой, ум догадывается по косвенным признакам, а вовсе не в результате редукции. Ясно, что форма ничто́ заперта изнутри на засовы априоризма, что об исчислении его предикатов не может быть и речи. Всё, что мы можем – швырнуть интуицию (самоотчёт о встрече с не–сущим) на хирургический стол, чтобы, сделав надрез, расширить распором грудину тайны. Вы, Ирина Александровна, как, впрочем, и Платон с Парменидом задаётесь вопросом: как можно мыслить бытие само по себе? И отвечаете: путём двоякого порождения – предмета в акте идеации, и созерцания/узрения в процессе объективации/опредмечивания. Но Ваш оптимизм я не могу разделить. Увы, бытие не схватывается даже когда «ЕСТЬ» инструмент схватывания, когда он [сущностен], как выражаетесь Платон и Вы. И схватывание это не возможно в принципе до тех пока господствует монокуляризм в гносеологии, онтологии и эпистемологии. Бытие в понимании современных философов смотрит на мир одним глазом. При этом ОНО напоминает трёх сварливых старух (Мойры/Парки), которые, однако, носят вполне мужские имена: Гуссерля с его «чистым сознанием» Шеллера с его «переживанием», Хайдеггера с его Dasein. При этом Хайдеггер практически отождествил бытие и ничто, а, привязав эту химеру к человеку, - субъект (das Wer) задыхается в вещном мире, он усреднён повседневностью, отчуждён от бытия, он посредственный das Man, нечто среднее (das Neutrum), - так вот, привязав эту химеру к человеку с его конечностью (временность), Хайдеггер впадает в нигилизм ещё худшей пробы, чем у Ницше: «бытие (Sein)» у него отождествляется с «сущим (Seiendes)», по сути утрачивая статус универсалии, что, якобы, должно способствовать концу метафизики. Но происходит обратное – бытие превращается в рождающийся, бурлящий и умирающий поток Гераклита. Подлинное же бытие – трёхглазое: ТРИНОКУЛЯРНОЕ. И со-положение этих начал образуют ТРИАДУ Бытие (Dasein 1), Ничто (Dasein2), Мышление/Нус (Dasein3). Универсалия эта подобна идеальной сфере, где в каждой точке на её поверхности мышление, как абсолютный НОЛЬ, даёт отсчёт во все стороны бесконечным рядам натуральных и отрицательных чисел.

Как же всё-таки схватывать бытие? Поможет методология, разработанная мной для негативной онтологии. Пред-и-пост-сущее как разнонаправленность каузации. Продолжая мысленный эксперимент, войдём в регион «бытия-ума-небытия», где потенция (лат. Potentialis) пребывает в беспамятстве о прежде бытийствовавшем сущем. Пред-и-пост-сущее – это тоже Ничто́, которое не обзавелось церковными книгами и терабайтами информации о геномах, ухватившись за которые, как за верёвочные лестницы, вещи взбираются/спускаются из бытия в небытие. Что же заставляет нас верить, что то, чего нет, из вероятно-сущего станет акуально-сущим? Спросят: а потенция, а дар – разве не следует воспринимать как данность? Дар - потенциально-сущее, - то, что не дано, но может быть реализовано из Ничто как модальность, которую ум приводит в действие, не обладая данностью себя, т.е. будучи метафизически не ангажированным изначально на какой-либо поступок... Мысль - то, что сбывается здесь и теперь на свой страх и риск без "дано" в кармане, гарантирующего страховые выплаты...

Ясно, что не-сущее не может быть «письменным столом», набитым всевозможными сценариями будущего. Для субъекта потенция как латентное бытие-в-себе, будучи чистой абстракцией, кантовским априорным созерцанием или «представлением (Vorstellungen)», пределом, границей, условно демаркирующей бытие и небытие, есть акциденция, которая, действуя вслепую, всё же часто выводит из небытия формы и идеи, которые разум числит за собой. Не исключено, что сама потенция – иллюзия, а вещи проклёвываются из небытия, разрывая траурный crêpe в сознании, а не в действительности, которой, чтобы состояться, нужно «быть воспринятой», на чём настаивал Д.Беркли. В реальности же действуют (как минимум) два принципа: 1) принцип инертности, когда налицо череда бесконечных повторений одного и того же способа сущего бытийствовать (попав в землю, желудь вероятнее всего даст росток); 2) принцип неопределённости, когда возможность радикального поворота в цепи причинно-следственных связей ничем не устранить (мальчишка затопчет росток, чтобы тот никогда не стал дубом). Ясно, что потенциальное, наравне с актуальным, необходимым и невозможным, играет в кости, как, впрочем и Господь Бог, хотя Альберт Эйнштейн был о старике другого мнения. Другими словами, как бы ни были априорны формы созерцания (чувственного, эйдетического, интенционального), с какого края отщипывать «вещь в себе», чтобы, крошку за крошкой, сунуть в рот всю эту краюху хлеба, решает только субъект в акте само-полагания и свободы, которая, как чистая спонтанность, абсолютна в своём индетерминизме, т.е. не обусловлена ни физической (снизу вверх), ни ментальной (сверху вниз) каузацией.

Потенциально-сущее не ангажировано, нейтрально и предполагает «место», где равноудалены объект и субъект. Но как ведёт себя эта потенция? И что это за институция внутри Ничто́? Потенция не беременеет, не вытаскивает из бабушкиного сундука пронафталиненое сущее. Но что-то же она носит под сердцем? Прежде следует уяснить, что модальность и вероятность того или иного положения дел не детерминированы жёстко ни константами, ни логикой развития, ни произволом случая. Вот-реальность, ещё не опредмеченая, не ставшая вот-действительностью, не знает наверняка - проклюнется ли она доподлинно. И не симулякр ли она на самом деле, - часто ведь бытие носит под платьем подушку, изображая даму на сносях, или становится жертвой «замершей» беременности. Но случается, что вещи врываются в сущее, подобно чёртикам из табакерок.

Вещь - не то, что прописано на складе, как «разукомплектованный» до поры до времени субстрат, не то, что возвращается в сущее проторенными путями, меняя нашивки, шевроны и ярлыки, не реплика некоей подлинности, вдруг пожелавшей стать на котурны достоверного. Путь в сущее/не-сущее заказан. Но то, что полагает себя торящим тропу, получает санкцию на попытку. Потенция, таким образом, не долговая расписка, резервирующая некое положение дел в будущем, а то вероятное, что, как тотальная свобода, даёт всякой вещи шанс бытийствовать тем или иным образом.

Гносеологический компромисс. Затевая разговор о не-сущем, следует уяснить структуру Ничто́, его, говоря языком Канта, «трансцендентальную логику». Ясно, что трансцендентальная аналитика, оперируя формальной логикой, указывает на границы, в пределах которых способность суждения о Ничто́ вообще применима, и если не применима, если рациональное познание того, чего «нет», топчется на месте, то есть ли смысл надеяться на трансцендентальные способности, обуславливающие априорные формы чувственного созерцания? Здесь на выручку спешит «трансцендентальная диалектика», но как совмещать её требование чистого, т.е. теоретического, знания с неверифицируемостью опыта и нефальсифицируемостью истины? Правда потребуется объединить бытие и небытие под крышей более целостной универсалии. Назовём её «бытие-ум-небытие». Самоотчёт, входящих в триаду элементов целого, где субъектность имманентна каждому, а не существует субстантивно, выражен в понятии «что-ни-что», и под этой химерой мы подразумеваем внутреннюю (изнанкованную) форму всякой достоверности, существенное всякой сущности, т.е. то искомое, подлинное, сокровенное, что бытие и небытие «выясняют» о себе, отбросив ворох ложных существований. Как, спрашивается, верифицировать этот объект (по Попперу)? Ясно, что конституирование понятия (conceptus proprius) Ничто́ без докс и догм проблематично. Но с чего-то же нужно начинать. И начать следует с различения стратегий: 1) рациональной, когда познание совмещает объективный и субъективный подходы: а) Ничто́ конструируется как Не́что со знаком (-); здесь речь идёт о доказательстве от противного (лат. contradictio in contrarium), о своего роде teologia negativa, когда поняв, чем не-сущее не является доподлинно, из «сухого остатка» получаем дистиллят - иррациональное рационального. А, расшив ткань объекта «Ничто́», распоров стёжки, сшивающие изнанку, ум-закройщик постигает внутренний [покрой], скрытый под [покровом]; б) к Ничто́ применяется мысленный эксперимент, для чего вводятся понятия «виртуального объекта», «виртуального субъекта», «виртуальной верификации», «виртуальной фальсификации»; 2) иррациональной, когда сам интуитивный опыт объявляется презумпцией истинности; это возможно при условии, что предметом последующей аналитики выступает само-ощущение единичного и особенного от контакта со всеобщим, а вовсе не Бог/Абсолют собственной персоной. Это вчувствование, всматривание, вслушивание в ход изнанкования, подвергшее субъект трансформации, и составляет предмет рецепции. Здесь Ничто́ является религиозному чувству опосредованно, как имманентное, - то, что преобразует (форматирует) сознание, совершает его up-grade. «Немыслимое» структурируется из вороха неопределённостей. Как созерцание, - то, что Фихте называл нечувственной интуицией (intellectuelle Anschauung), которая действенна (activ), а не страдательна (passiv), т.е. абсолютна и деятельна (tätig), наитие складывается из пазлов: а) продуктивного воображаемого или творчества; б) деструктивного воображаемого или безумия; в) негативного воображаемого или откровения. «Яйность (Ichheit)» потому и становится инструментом косвенного познания Ничто́, что, как дух, одной ногой она стоит в сущем (природа, мозг, тело, социум), другой – в не-сущем (идеальное, артефакты культуры). За пределами бытия, на «кромке» сущего и не-сущего, извечно пребывают плоды ума: идеальное и порождающее его мышление. Познание - череда моментов: созерцание →понятие →идея, где разум, используя силу рассудка, избавляется от эмпирических, логических и трансцендентальных иллюзий. Ясно, что созерцание того, чего «нет», строится на компромиссе рационального и иррационального применения рассудка. Во всяком случае, чтобы вычленить из «вещи для себя (Ding an sich)» некое содержание, - как если бы ноумены стали объектами опыта, - и при этом не впасть в паралогизм, «теоретическому разуму, - полагает Кант, - ничего не остаётся при этом, как только мыслить эти объекты посредством категорий» (Кант И. Сочинения в 6 томах. М., 1963-1966, т. 4, ч. I, с.471).

Выходит, вещь для себя «отчасти» познаваема? Но каким образом? Посредством всё тех же категорий рассудка, которые, будучи применимы трансцендентально и конститутивно, способны порождать знание и в условиях предикативной инфляции. Как ноумен (noumenon), как интеллигибельное и умопостигаемое, как прибывающее за пределами чувственности, Ничто́ есть то, что Кант называет «проблематическим понятием предмета». Ничто́ не сам предмет, напоминает Кант, имея в виду не явленность вещи рассудку, а лишь мысленное очерчивание его гипотетических контуров, что и составляет проблему для ума. Отсюда не-сущее (как ноуменальное) раскрывает потенциал рассудка. Ведь то, что ускользает от созерцания/уяснения, «возбуждает (afficieren)» перцепцию/апперцепцию.

Феномены аффицируются «вещами в себе», чтобы затем аффицировать и субъект, активизировав его способность суждения. Изнанкование «вещи в себе» самый интимный из всех актов, когда трансцендентальная апперцепция, базирующаяся на основе трансцендентальных способностей субъекта, порождает априорные средства. Так вещь-lдля-себя из трансцендентального объекта превращается в вещь-для-меня.

Исходя из принципа, что «вещь в себе» через явления нам не является, что термин ἄγνωστος (неизвестный, непознаваемый, неведомый) справедлив, но лишь отчасти, мы не станем выносить агностический приговор запертому в-себе. Мы удовлетворимся порицанием «непознаваемому», и, чтобы подсудимого освободили из-под стражи прямо в зале суда, вводим понятие непознаваемого остатка, подразумевая, что опыт ограничен: инструментально и трансцендентально. В изнанкованном дремлет неизнанкованное, что и побуждает закройщика расшить стёжку, вывернуть изнанкой сущее/не-сущее, обметать и вновь прострочить. Уяснение – работа с прежде не уяснённым. Таким образом, Ничто́, оставаясь за пределом чувственных феноменов, непознаваемо, но оно мыслится как интеллигибельная «умопостигаемая сущность (Verstandes wesen)», как ноумен (noumenon), чья репрезентация ограничена областью сверхчувственной интуиции, позволяющей рассудку редактировать путанные само-описания, но не давать дефиницию предмета, всегда остающегося «проблематическим понятием». Сами же вещи слепо-глухи. И лишь тот, кто расколет скорлупу, положит орешек на зуб. Куда сложнее разговорить немую вещь. Этим мы и займёмся: где-то вставив артикуляционный аппарат в гортань, скованную мышечным спазмом, где-то, стимулировав вещь к само-отчёту.

Применение ratio в условиях неверифицируемости «опыта». Претензия на novum, приращение знания о не-сущем в синтетических априорных суждениях, одинаково смехотворна в устах сенсуалиста, рационалиста и иррационалиста, что, однако, не менее справедливо и по отношению к сущему. Бытие и небытие ноуменально и феноменально непрояснены, и если даже откаллибровать ум, а затем, следуя Канту, обратиться к аналитике чистого рассудка, истина не явится на огонёк. Никакой ум – даже самый выпестованный – не исчислит предикаты отсутствующего объекта. Поэтому, не надеясь на трансцендентальный прорыв, интуитивное схватывание того, чего нет, на «умопостигаемые сущности (Verstandes wesen)», мы взваливаем дедукцию на плечи рассудка, но прежде вспоминаем из школьной программы, что различение понятия в-себе, развал им себя на череду моментов, есть суждение. Из вороха сужений родятся дефиниции. Но прежде искомое травят лисами, загоняя во всё более узкие норы, пока, наконец, не запрут в рамки своего же, имманентного вещи, определения. Уяснить, что «есть» вещь, ум может, лишь дав чёткую дефиницию, указывающую на родовую, видовую и иные принадлежности подмножества к множеству вплоть до царств. И тогда «Ничто́-в-себе» станет негативным субъектом, знающим о вещах в себе не по наслышке. Но предметность кажет нос после встречи явления с перцепцией и апперцепцией. «Ненаблюдаемый объект не существует» - гласит принцип наблюдаемости В.Гейзенберга (1925). И, чтобы Ничто́ обрело предметность, следует исчислить его предикаты. Но как сосчитать то, чего нет? Следует, - отвечает Спиноза, - отделить существенное в понятии от случайного, ибо «всякое определение есть отрицание (omnis determination est negatio)». Но дефиниции не-сущего, отрицающего бытие или равноудалённого от него, эпистемология не выработала.

Последние успехи точных наук, резервирующих для за-Ничто́йности параллельные вселенные и квантовые миры, внушают робкий оптимизм на то, что не-сущее из нерукопожатной доксы превратится в ἰδέα, и произойдёт это не без участия тех, кому не безразличен нобелевский dress code. Но пока физики озабочены теорией всего, не стоит ли философии установить критерий истинности для ratio. Здесь мы вводим понятие «внутренней очевидности». Эта очевидность – родная сестра опыта (англ.Experiment, нем. Erfahrung) с той лишь разницей, что предмет образован не явлением, а усмотрением чистых сущностей. Способом образования «внутренней очевидности» выступает мысленный эксперимент. С учётом «наработок» неопозитивизма: 1) соответствие предложения «объективному-научному» факту; 2) логическая взаимообусловленность предложений, понимаемая в духе Карнапа/Гемпеля, мы предлагаем свои кретерии истинности: 1. Соответствие предложения виртуальному факту, который получен хотя бы в результате двух мыслительных экспериментов, двумя независимыми наблюдателями; 2. Логическая стройность и обусловленность «протокольных предложений», - один из критериев «Венского кружка», - полученных хотя бы двумя независимыми наблюдателями.

Оба принципа истинности предполагают интуитивно-волевое, чувственно-конкретное познание без крена в субъективизм и солипсизм. Таким образом, признавая правомерность «внутренней очевидности» там, где недостаёт эмпирических данных, достоверности, которая, однако, не есть рассудок, здравый смысл, т.е. совокупность [естественных установок], а строится на допущении, что мысленный эксперимент «есть» инструмент косвенного познания, - здесь уместно вспомнить «аргумент от вероятности» (εἰκός) у греков, - мы создаём «виртуальный объект/не-сущее». Однако, ступив на эти шаткие мостки, нам не избежать создания других гипотетических, модальных, идеальных объектов: «виртуального субъекта», «виртуального конструкта» (по аналогии с «логическим конструктом» Карнапа, Райхенбаха и Нейрата) «внутренней верификации», «неочевидной данности» и т.д. и т.п. Нельзя считать обусловленной мысль Канта (взятую на щит сциентистами) о том, что внеопытные соотношения суть не знания, а форма знания. Так, добившись формальной непротиворечивости, неопозитивисты выдавали за истинность результат, провозгласив примат логической истинности над эмпирической.

Поппер, стремясь устранить из науки двусмысленность и субъективизм, предложил принцип фальсифицируемости (опровержимости любого утверждения, теории), что лишь другими словами повторяло классическу концепцию истинности как соответствия знания предмету. Ясно, что опровержимость удоствоеряется эмпирикой. И те, кто поддержал наравне с принципом фальсифицируемости принцип верифицируемости, не могли не заметить, что разница между ними притворна: верификация подтверждает доводы, фальсификации — их опровергает. Но нас интересует момент в построениях Поппера, где учитываются, в том числе и мысленные эксперименты. Мысленный эксперимент (ментальное моделирование) вносит сумятицу в парадигму, чтобы взбодрить учёного в ситуации невозможности опыта. Направляемая рассудком гиперфантазия с одной стороны не содержит нового знания, а лишь расширяет теоретическую подоплёку, с другой же - апеллирует к интуиции, инсайту, с помощью которых интеллект извлекает из бессознательного [не-сущего], застрявшее в концептуальной путанице научное открытие. Оба метода следует применять как «виртуальную верификацию-фальсификацию мыслительных экспериментов».

Вводя понятие «виртуальной верифицируемости» на основе мысленного эксперимента и сопоставления логически непротиворечивых предложений хотя бы двумя независимыми наблюдателями, мы ставим «виртуальный факт» в один ряд с научной гипотезой и теоретической моделью. Ясно, что как «неочевидная данность», вся эта материя умозрительна, субъективна, и аккумулирует интуиции чувственной достоверности (sense-data), которые, однако, следует отличать от транса, фантазма, праздномыслия или лжи.

Таким образом, объект познания всегда только «промежуточный». Он не отражён сознанием доподлинно (марксизм), не дан apriori (Кант), и явлен на основе опыта и гипотетического конструирования вероятностей, что предполагает его структурную разомкнутость и незавершённость. Объект нельзя окончательно опредметить, - он неиссякаем, неисчерпаем. Речь не об агностицизме, а о таком умножении знаний, когда соблюдена объективность, а мысленный эксперимент опирается на: 1) расширение эмпирики; 2) продуктивность и репродуктивность творческого воображения; 3) само-полагающую волю субъекта, чья деятельность мотивирована/обусловлена экзистенциально. Таким образом, мы затронули проблему аппроксимации, предложив научный метод, основанный на замене сложных объектов более простыми. Поспособствует ли подобная рокировка познанию – увидим.

Методология познания «промежуточного объекта». Специфика мышления в отсутствии «объекта» познания и конституирования чистым сознанием «виртуального объекта/не-сущее», требует введения двух родов познания: 1. именования; 2. рационального, дискурсивного и герменевтического (Дильтей, Хайдеггер, Шпет, Гадамер) истолкования имён, что потребует дефиниций для всех «виртуальных объектов». Вспомним, что у Платона имя (как якорь) удерживает вещь в её бытии, не позволяя последней сгинуть в не-сущем. Хайдеггер наделяет поэта правом именовать сущее (Nennung), выговаривая существенное его сущности, поэтому сущее у него посвящается (wird ernannt), «нарекается» в то, что оно суть. Сам же интенциональный предмет вне зависимости от способа его доставки, – поименованием или истолкованием, – присутствует в сознании в двух ипостасях: 1) как смысл; 2) как способ «присутствия» тем или иным образом. К примеру, что-то дано в зрительном восприятии, но не тактильно; дано «здесь и теперь», но не ретроспективно, не в воспоминании, не в продуктивом воображении. Именование и истолкование небытия возможно при изоморфизме рационального и иррационального. В каком-то смысле был прав Л.Витгенштейн, когда, выделяя формально-логический анализ, как особенное в его методологии, настаивал на том, что «философия есть не теория, а деятельность».

Но Ничто́ не ровно дышит к тем, кто суёт нос в его дела. Сама речь о не-сущем испытывает стресс: 1) объект так и не становится предметом; 2) коммуницирование с субъектами дискурса о Ничто́ (парадигма, докса, догма) истончает речевой инструмент, а прагматика, чтобы установить раппорт с объектом негации (NLP), подстроиться под незримого коммуниканта («виртуальный объект/не-сущее»), испрашивает вспомоществования у negative theology. Как ни крутите, но бытие речи в ситуации коммуникационного дефицита чревато осложнениями, порождая или Discours/stress, что открывает возможности для переноса (контр-переноса), или коллапс речевой функции.

Discours/stress: как истина о не-сущем отсиживается в речевом чулане. Истина о Ничто́ немногословна, что и понятно: как говорить о том, чего «нет» в природе? Чтобы, преодолев запреты, всё же попытаться разговорить не-сущее, оставим предметный [профанный] язык и обратимся к метаязыку. Метод предложил Тарский. Для преодоления антиномичности дефиниций истины, говорил он, ограничим употребление понятий «истинно» и «ложно» областью метаязыка. В логической семантике это предложение было формализовано так: для произвольного p, «p» есть истинное высказывание, если и только если имеет место p. Как это понимать? К примеру, ««дождь идёт» истинно, если дождь идёт», где ««дождь идёт» истинное предложение метаязыка. Здесь мы видим перенесение предиката истинности из предметного языка (p) в метаязык («p»). Отсюда, «p ≡ «p» истинно», что означает: раз предложение, название которого есть «p», истинно для метаязыка, то оно одинаково истинно и для предметного языка. Не трудно заметить, что речь идёт о конвенции, позволяющей утверждать истинность предложений на основании процедуры их фиксации, а вовсе не в силу их опытной проверки (testabiliti). Налицо явное противоречие, которое логические неопозитивисты сделали основой методологии, но для нашей специфики, - работа с виртуальными объектами, - оно оказалось более, чем уместным.

Проблема не представленности Ничто́ в сознании, на которую ещё указывал Парменид, в методологии К. Поппера вылилась в неверифицируемость и нефальсифицируемость не-сущего. Учитывая «принцип терпимости» Р.Карнапа (1934), мы используем его построение ««p придицировано ≡ p» для выводимости предикатов истинности из виртуальных объектов, чтобы в итоге получить формулу для всех гипотетических построений: ««p виртуально-истинно ≡ p».

Райхенбах предложил импликацию вероятностей, имеющую вид утверждения: если произойдёт А, то с определённой степенью вероятности произойдёт В.

Разумеется, не следует отвергать и прогрессивную дедукцию в качестве метода работы с не-сущим в мысленном эксперименте. Чтобы подступиться к истине Ничто́, используем, применимое в науке, аксиоматически-дедуктивное построение: «Если А, то В. А есть. Следовательно, В есть».

Чтобы проникнуть в истину не-сущего, речевая личность совершает перенос эксплицированного в имплицированное, чтобы, обогатив речь сокровенным, осуществить контр-перенос не конвенциональных речевых импликатур в конвенциональные речевые импликатуры. Первые встроены в основание речи, являясь её внутренним неиссякаемым источником, само-полагающим принципом и живым механизмом само-порождения языка. Вторые, обретаясь на поверхности, в регионе прагматики, аккумулируют языковые мутации, чтобы талую их воду донести до основания, не давая речи затвердевать и закостеневать.

Ничто́ - фигура умолчания, говорят лингвисты, поскольку референт неочевиден, а, следвательно, нельзя установить - что эксплицировано, а что имплицировано в данном дискурсе (explicatedvs. implicated). Следуя за Кратилом, категорически отказывавшимся от произнесения имён, - мол, поименованные, вещи утрачивают своё существенное, - физикалисты требуют указывать на не-сущее пальцем, воздерживаясь от дискурса. В молчанку играл и Л.Витгенштейн, запрещая дискутировать о том, «о чём невозможно говорить» (Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. 12, афоризм 7). Что же касается латентного смысла того, что подразумевает местоимённое существительное, среднего рода, единственного числа, в именительном и винительном падеже, то извлечь его из-под полы не так то и просто. И в самом деле, пытаясь уяснить, что же «имеется в виду» под термином небытие (non-natural meaning), нам без инференции (додумывания, домысливания) не подступиться к этому «субъекту», не говоря уже о критериях истинности, вытекающих из его «предикатов» (truthconditions).

Таким образом, говоря о том, чего нет, следует воздерживаться от пропозиций. Ничто́ непостижимо и неизреченно. Знание о Ничто́ выводится имплицитно. И если в момент высказывания Не́что исчерпывается буквально произнесённым словом, и не выходит за рамки конвенциональных импликатур (conventional implicatures), то Ничто́ требует «распечатывания уст». Уяснение неочевидного зиждется на эмпатии с объектом интуитивного постижения, без чего не достучаться до сердца не-сущего с его тонким, нитевидным пульсом, - здесь в ход идут полунамёки, подразумеваемые, небуквальные аспекты значения, извлекаемые нами из смысловой полудрёмы (theme, rheme, topic). Извлечение Ничто́ из за-ничтойности, его объективация сравнима с эпидейктической речью, где хула и похвала выставляют напоказ внутреннюю ущербность или избыток чего-либо. Потерпев неудачу, не сумев вытащить клещами и слова из Ничто́, коммуникант извлекает из бабушкиных сундуков похоронные деньги - не конвенциональные речевые импликатуры (non-conventional implicatures). Голос не-сущего всё ещё робок. Но одно очевидно: Ничто́ обретается на кромке высказывания не как пропозиция, а как пресуппозиция, как то, что когнитивно предшествует высказыванию, что активно использует субъект, видя в нём свои лёгкие, резонатор, нёбо. Субъект в конечном итоге и становится функцией не-сущего в деле продукции, репродукции, а также речевого родовспоможения. Речь, таким образом, имеет два источника: внутреннюю и внешнюю каузальность. И дискурс вокруг Ничто́ должен вестись на равных, как кооперация познающего и познаваемого. Будучи закоренелым грешником, я люблю повторять цитату из (Лк. 10:27): «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею…» Крепость - это бытие мысли, кладущей себе правило в эпоху всеобщей дислексии.

Применение intuitio в условиях нефальсифицируемости истины. Ничто́ – есть неразвитое понятие себя, не удостоенное своего «иного», т.е. чистое бессознательное, лишённое само-рефлексии. Интуиция препоручает заботу о не-сущем негативному субъекту, дремлющему в недрах за-Ничто́йности. Субъект этот имманентен вещи-в-себе, и усматривает существенное сущности Ничто́ в чистом акте узрения. Этот акт, находящийся в родственных сношениях с кантовским «чистым созерцанием (Anschauung)», отличным как от «эмпирического созерцания (Empfindung)» или восприятия, так и от понятийного мышления, Гуссерль определяет как «интуицию сущности (Wesenschau)». Ясно, что интуиция не способна заменить опыт, но там, где эмпирика хромает, она всё ещё востребована. Но если интуиция Платона «припоминала», Аристотеля «созерцала», то Декарту она предстала понятием «ясного и внимательного ума […] благодаря своей простоте более достоверное, чем сама дедукция…» (Декарт Р. «Избранные произведения». М., 1950. С. 86).

Однако не следует впадать и в прекраснодушие – религиозная интуиция разрушает всякое понятие, в то время как рациональность освобождается от чувственной достоверности, чтобы дать дефиницию того, что явлено. Этот конфликт, однако, плодотворен, когда оба вектора встречаются в точке трансфера, в акте изнанкования, а перенос и контр-перенос структурируют для-себя за счёт опыта в-себе, приобретённого «Я» в поисках ответа на вопрос: как возможно, что смерть на сносях? Ответу, собственно, и посвящён наш трактат. В нём ум калибрует себя под «виртуальный объект/не-сущее». Когда же разум огорошен, свалившейся на него непосильной ношей, плечо готовы подставить чувственная, интеллектуальная, эйдетическая и мистическая интуиции. Ясно, что неочевидное явлено иначе, чем очевидное. Говоря языком Канта, «явления (Erscheinungen)», пропущенные через чистые априорные созерцания ощущений, преобразуются в опыт, становятся эмпирикой. Так самоощущение от застрявшего занозой в перцепции/апперцепции не-сущего, как явление, представшее уму прежде, чем стать предметностью, подвергается предварительной строгой рецепции, чтобы ratio, - если речь заходит о религиозной аналитике, - имело дело не с Абсолютом, не с Провидением, хлопающим дверьми в Ничто́, чтобы выкурить вечернюю сигару вдали от назойливых просителей, а с преображённой субъектностью. Неочевидное трансформирует субъект, его имманентное, его a priori, и эту трансмутацию, выражаясь языком алхимиков, моё бытие-вот переживает как со-бытие или «сюжет» переноса (контр-переноса). Другими словами, субъект ставит себя перед неочевидным присутствием высшего НАЧАЛА. Выходит их-за плеча. Уставляется снизу вверх на то, что наличествует, но не в нём, а само-в-себе. Дан лишь повод к впечатлению, который, скользнув по уму/наитию, шелестит шелками своего шлейфа на задворках реальности. А, распознав в себе местоблюстителя, «Я» видит в изнанковывании Ничто́ презумпцию, связывающую субъект с Мiром моральным долженствованием. Презумпция эта настаивает на со-работничестве мысли с Абсолютной идеей, - и не важно, какой у неё аватар: бога ли монотеизма, квантовой ли информационной сети, повелевающей Универсумом. Таким образом, ОТКРОВЕНИЕ на поверку оказывается суровым испытанием, а вовсе не грёзой, перебравшего церковного вина клирика.

Ничто́ в бегах. Его травят псари, за его голову обещана награда. А из тех, кто побывал с ним в переделках, выстроилась бы колонна, уходящая за горизонт. И у каждого - список ущерба, который Ничто́ должно возместить. Но если Плотин уличал небытие во зле, Августин отказывал не-сущему в бытии, то богословы апофатики (Псевдо Дионисий Ареопагит, Иоанн Скотт Эриугена, Ибн Рушд и др.), немецкие мистики (И.Таулер, М.Магдебургская, М,Экхарт, Я.Бёме), восточно-христианские исихасты (Исаак Сирин, Максим Исповедник, Никита Стифат, Григорий Палама) на вопрос о сути того, чего нет, предпочитали красноречиво отмалчиваться, - мол, Бог субъект без предикатов, и тот, кто изгонит из мышления верноподданичество, хулу и лесть, подступится как к бытию, сотворённому Товрцом, так и к небытию, знающему о Боге не понаслышке.

Ничто́ - незатягивающаяся рана. И стигматы, бередящие от соприкосновения с не-сущим, субъект нащупывает внутри бытования, в котором бытийствование ещё не свило гнездо и не вывело птенцов. Натыкаясь на преображённую нетварность, субъект осознаёт себя со-работником неочевидного присутствия, а самочувствие, обретённое у бивака, разбитого внутри субъекта тем, что не явлено и невыразимо, робко редуцируется умом, не надеющемся на успех предприятия. Так феномен Бога/Ничто́ вычленяется из преображённой чувственности. В демонологии было бы уместно сказать: бес вычёсывает сатану вместе с блохами.

Таким образом, немыслимое (по Пармениду) познаётся не редукцией понятия, которое «негативно» (Декарт), а, следовательно, должно быть изгнано из мышления (Аристотель), а через эмпатию и со-бытие́. Такое со-участие, став заботой cogito, превращает субъект в местоблюстителя непостижимо, что в дальнейшем он вербализует в словесно-логические формы, жанры, каноны. Мысль – это «прикосновение», которое Ничто́ и Не́что осязают и осознают, сталкиваясь, притираясь, соседствуя.

Но если Декарт усматривал истину в соответствии мышления очевидному, Хайдеггер прослушивал бытие, извлекая потаённое из языка, не стоит ли и нам применить старую и добрую пальпацию, чтобы, простукивая сущее, в отзвуках и отголосках, обнаруживать пустоты, швы и разрывы в тектонике бытия? Так и поступим.

Надеюсь, мои инструменты «схватывания» Ничто сослужат Вам, Ирина Александровна, добрую службу, и уж, во всяком случае, избавят Вас от напрасных надежд имплицировать бытие из него же самого. Без Ничто и мышления, образующих ТРИАДУ Бытие-Ум-Небытие (Что-Ни-Что) ни один из предложенных Вами [монокулярных] инструментов познания не окажется [сущностным] настолько, чтобы усматривать бытие таким, каким оно само себе положило быть – триединой и три ипостасной универсалией.