Зачем, зачем, чтобы быть. Оно, как возникло, так и стало быть оттуда и навсегда. Сгорит, понимаешь ли, в каком-нибудь очередном последнем огне и вот уже снова птицей Феникс воцарилось краше и ужаснее прежнего. Некоторые мудрые, но романтические предрекли ему когда-нибудь превращение просто в служебный инструмент в руках отдельных высших и особенных или даже умирание совсем за ненадобностью. Другие мудрые, но в здравом уме, каких всегда большинство, никогда не сомневались, что оно навсегда, и потому люди должны просто к нему приспособиться. К тому, в каком жить выпало.

Согласиться, что оно вот такое, что сущность его в его бытии, и успокоиться, и жить себе просто с ним и в нем, когда случилось, однако человеку все объяснений хочется: зачем оно конкретно ему, да и другим людям тоже? И хотя объяснений этих тоже на любой вкус есть, и новые рождаются по потребности, но хочется самого последнего объяснения, такого, чтобы все сказано стало про него, про государство, и навсегда. Правды про него хочется, последней правды. Пусть скажут, можно ли без него жить или никак? Жить не дикарями и варварами, а цивилизованно, с айфонами и чистыми сортирами? Вот, говорят многие, мол, с айфонами можно, а с чистыми сортирами никак. Потому айфоны – они с рынка, а чистые сортиры и вообще чистота и безопасность без государства никак. Да и рынок сам, как без государства, когда на рынке богатства образуются, значит, другим, у которых их нет, а хочется, можно богатств этих пограбить. Тогда и рынку нужна безопасность, а надежная она только от государства бывает. 

Правда, рынок сам попервоначалу с государствами не очень дружил: он где-то там далеко, за границами, в конце концов, на нейтральной полосе, внутри они в рынке не нуждались. Как большие колхозы нуждались они в учете и контроле, чтобы копить и распределять, побольше копить и правильно распределять. Рынок мог внести во все это возмущения, даже хаос, потому нет, не надо. Потом там, за границами, стали возникать другие государства, которые вокруг рынка и для него. Они были неправильные, несамостоятельные, по потребностям правильных государств-колхозов и потому всегда готовые исчезнуть. И исчезали, чтоб в других местах родиться новым, пока не научились существовать взаимно и тем самым стали сами по себе, а не только для правильных государств-колхозов. Более того, в последних также стали возникать рынки, пусть по государственному дозволению и под его, государства, контролем, но все-таки. Таким образом, государство и рынок постепенно приноравливались жить вместе, где-то в виде государства для рынка, где-то, напротив, рынка для государства. 

Ладно, от государства безопасность, чистота и вообще порядок, а рынок ему, в принципе, зачем, если оно само может правильно все нужное людям у себя собирать и также правильно между всеми распределять. Но и рынок собирает, что люди натворили-наделали, и потом распределяет, кому это натворенное-наделанное нужно. Только если в государстве-колхозе человек нужное ему может у государства, у посаженных на то начальников попросить, то на рынке, просто попросить не получится: здесь его можно только купить. А чтобы купить это нужное, придется продать что-нибудь ненужное. Лучше денежки, с ними проще. И просить никого ни о чем не надо, продал денежку и купил себе нужное. И кому какое дело, чего душа твоя хотела. Только государству-колхозу обидно, ему до всех и всего дело есть, и потому что писцы шумерско-египетско-советские пересчитать все аккуратно не могут, и, главное, потому что распределяется рынком нужное людям не по-правильному, не по-справедливому, когда достойным полагается достойное, а по случаю. Так что в душе они рынков не любили, даже когда их дозволяли, время от времени старались их искоренить и всегда мечтали вернуться в любимый чисто колхозный порядок, где все по-справедливому распределяется государством, а все жители спокойно ждут своей очереди или смиренно просят, если вдруг что произойдет с ними чрезвычайное. 

Другие, рыночные государства, натурально, о рынке заботятся, поскольку для того и созданы, сотворены, то есть они по сути другие, нет в них той исключительной самоценности, как в государствах-колхозах. Служебность проглядывает, эдакое «чего изволите». Монументальности нет, нету того, что производит восхищение и страх, вернее даже восхищение и ужас. В них и люди другие постепенно воспитываются, которых жизнь там принуждает к привычке не просить нужное у государства, а идти за ним на рынок с деньгами добытыми. Добытыми как случилось, как удалось, иначе смерть или нищее прозябание. Нет, нет в них справедливости и общего правильного порядка, хотя богатства иногда бывает даже больше, чем в государствах-колхозах, но очень, очень оно несправедливо распределяется. 

Они вообще не по ведомству справедливости – ею рынок сам занимается. Они должны следить, чтобы с ним было в порядке все, чтобы на него никакие грабители не посягали, в том числе и из самого государства. Хочешь что-нибудь нужное себе поиметь – иди на рынок и плати и никак иначе. Вовсе не значит, что грабить тут людям совсем нельзя, напротив, очень даже можно, но всегда должно быть это где-то там, за пределами своего государства и своего рынка. «За зипунами», за сокровищами куда-нибудь очень приветствуется, потому это на пользу рынку, хотя это совсем не главное.

В реальности в любых государствах-колхозах всегда есть сколько-нибудь рынка, а в самом рыночном государстве не обойтись без колхозности, самоценности государства, без его контроля и регулирования жизни людей. Платоновское государство было идеальным колхозом, в котором ни капельки рынка, что так и есть в книжке его и целом ряде других книжек, но не в реальности, и чисто рыночное государство тоже в книжках Адама Смита и Милтона Фридмана, где у государства не должно быть своих целей, каковые есть только у индивидов, и рынок есть главное место, где реализация их получает общественное признание.

Рынок предполагает формальную свободу индивида продавать и покупать, которую наличие у него ресурсов делает реальной свободой. Отсюда сложившееся представление, что в рыночных государствах люди всегда более свободны. Даже так: чем больше значит рынок в нем, тем больше свободы есть у индивида. Если к вечной классической античности, то в Спарте рынок для неграждан, тогда для граждан только военное дело, а Афинах рынок открыт всем, и все (которые не рабы, конечно) имеют разнообразные возможности в выборе занятий и выборе своей судьбы. Ныне рыночная Южная Корея тоже индивиду куда больше свобод дает, чем колхозная Северная. Так что, получается, вполне справедлива формула, что рынок способствует развитию индивидуальных свобод и либерализации и демократизации государств. Попросту и грубо: рынок – это свобода индивида, разумеется, ограниченная законом, за которым государство, а колхоз – это всегда тюрьма для него, большая или маленькая. 

Не мудрено, что они в истории друг друга не любили и часто и непримиримо воевали. Начиная с античности с переменным успехом: к примеру, рыночная Эллада, сначала отстояла себя в противостоянии с колхозной Персией, а потом и вовсе сумела ее завоевать, правда, внутри себя по пути к этому сильно околхозилась, сначала победой Спарты над Афинами, а потом и торжеством рыночно отсталой Македонии над остальными полисами. Зато «колхозный» Рим восторжествовал над рыночным Карфагеном, деньги проиграли единству и самоотверженности римского народа, возглавляемого своим государством, которое потом соединившись с кусками греческой империи стало оптимальным на то время единством рынка и колхоза. После гибели Рима государства-колхозы полностью торжествовали в мировом масштабе, а рынки стали только дополнением в их организующей деятельности. Так было долго – тысячу лет, пока на обочине мира, на западной оконечности Европы рынок вновь стал определяющим, чтобы завоевать весь мир. Что ему, надо сказать, вполне удалось. Сегодня Карфаген победил Рим: деньги правят миром. 

Вслед за торжеством западного рынка должно прийти и торжество западных индивидуальных свобод, торжество либерализма и демократии: рынок – он требует свободы индивида, всякого индивида. Но вот при Пиночете свобода предпринимательства опиралась на государственные пулеметы для внерыночного убеждения наемных работников, и рынок ответил впечатляющими успехами. И в Южной Корее современный рынок тоже становился никак не индивидуальной инициативой, а государственными программами, где возможных противников их рассадили по тюрьмам. Правда, можно считать это эксцессами начальной фазы формирования рынка, где потом все-таки неизбежная демократизация и либерализация государства и становление и развитие индивидуальных свобод. Сохранившимся от прошлого государствам-колхозам оставалось цепляться за это прошлое, превращаясь в окаменелые останки, иногда опасные, но безнадежные. 

Если б не Сингапур. Вот все в нем не так: рынок в центре всех государственных забот и прекрасно развивается, однако само государство тотально и способствовало созданию тоталитарного общества, где контроль всех за каждым, благодаря современным технологиям, круче, чем в Северной Корее. Правда, любой, в принципе, может покинуть тоталитарный рай, где индивидуальная свобода принесена в жертву комфорту и безопасности, и где для нее осталось лишь одно пространство – рынок, который, оказывается, для своего развития вовсе не нуждается в каком-то большем освобождении индивида. Чтоб как-то объяснить феномен, называют его обычно государством-корпорацией, вертикально интегрированной, которая существует в таком виде благодаря своей компактности, и опыт этот не может быть перенесен на обширные пространства с разнообразным и многочисленным населением. 

Может и впрямь нельзя с чистого листа, как это было в Сингапуре, но если оно уже есть – это тоталитарное государство и общество? Можно ли создать в нем современный эффективный рынок, сохранив тоталитарное устройство? Why not? Если глянуть на Китай, то вот оно современное рыночное тоталитарное государство и общество, то есть колхоз, развивший современный рынок, но не переставший при этом быть колхозом. Теперь, под водительством коммунистической партии и ее руководителя великого Си Китай движется к дальнейшему колхозному единообразию, поглощая и преобразуя не совсем похожих гонконгцев и совсем непохожих уйгур в нормальных китайцев, что позволит добавить эффективности и мощи китайскому рынку в мировом масштабе и монолитности колхозному государству. 

Сингапур и Китай говорят «граду и миру», что государства-колхозы вовсе не списаны в безнадежное прошлое. Вот он новый оптимум сосуществования государства и рынка, новая гармония, где безопасности и комфорта населению ничуть не меньше, чем на классическом рыночном Западе, а свобода индивиду на самом деле не так и нужна за пределами рынка. Комфорт и безопасность нужнее. Своим существованием они утверждают, что подлинная безопасность может быть достигнута только в тоталитарном государстве и обществе с развитым современным рынком. Безопасность важнее свободы индивида, последняя всегда несет в себе неопределенность, непредсказуемость, что в современном хрупком мире может привести к необратимым последствиям для государственного и общественного устройства, наконец, для существования самого общества. Государство умеряет свободу индивида, вводит ее в полезное для всех людей русло, с другой стороны, рынок делает невозможными безумные прожекты бывших колхозных начальников, которые бессмысленно растрачивают силы общества и государства на всякие пирамиды, Великие стены, Ангкор-хаты и Нойшванштайны, никак не рассчитывая заранее пользу от них. Это сейчас они выгодны, потому что потратились на них прошлые общества, которых уже нет, и потому что современный рынок способен их монетизировать, продать, извлечь из них рыночную, то есть общественную пользу. Китай и Сингапур показывают, как тоталитарность общества и государства позволяет ограничить инициативную деятельность индивида полезными для общества рамками, и, с другой стороны, рынок способен уберечь общество от фантастических проектов госначальников. 

Если романтически и идеалистически, то нынешний Сингапур и выстраиваемый под него Китай безопасны и умеренны, но скучны. Нет в них ни пространства для самодеятельного индивида, откуда лампочки Эдисона, паровозы Стефенсона, айфоны и ховерборды, Сократы и Платоны, ни для безумных желаний внерыночных колхозных начальников, требующих «пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что», откуда, кроме Ангкор-хатов, открытие круглой земли, Америки, Лао-Цзы, Будда и Гагарин в космосе. Они живут лицом к будущему, но к будущему уже освоенному, известному, тому, которое можно рассчитать, чтобы уберечься от опасностей. Для неведомого будущего есть Штаты и был Советский Союз, в котором было, в отличие от Китая, «безумство храбрых». Или глупых. Пусть будет храбрых и глупых, потому был. А Китай есть и еще ого-го, какой есть, и будет еще огогошней, превращаясь в гигантский, циклопический Сингапур, куда поедут люди за комфортом и безопасностью. Там выстраивается мир торжествующей безопасности, а для жаждущих индивидуальных свобод, свобод цивилизованных, ограниченных законом, пожалуйте в Штаты. Остальные цивилизованные и стремящиеся к этой цивилизованности государства и общества между ними. Нет, разумеется, еще и третий мир останется, где пространства в наличии для свободной воли и произвола, мир, который Африка: Африка тропическая и Африка ледяная, полярная, именуемая Россией. 

А что? Так было уже каких-то триста-четыреста лет тому, только вместо Америки была Европа. Всё всегда возвращается, как говаривал вечно юный мудрец Ницше, и что-то там похожее с колыбели уже взрослый мудрец Гегель про новый виток спирали на пути шествия свободы и безопасности по Земле. Они, мудрецы на то и есть, чтобы будущее выговаривать впервые. 

Государство? Куда оно денется, раз оно родилось, чтобы быть. Быть, чтобы обещать всегда человеку цивилизованную свободу и безопасность. Без него никак, и никаким Марксам его не похоронить, потому что вот... 

04.06.2021