привели идею под венец, смело выуживайте любовников из—под кровати. И ни дай вам Бог сунуть нос в её шкафы — там скелеты!

Браво! Бис! Бисируйте скелеты идеи, а идея будет возрождаться каждый раз в новом обличии.

Как это сказала Фаина Раневская?: "Четвёртый раз смотрю этот фильм и должна вам сказать, что сегодня актёры играли как никогда". 

2.1 Мысль — бессубстратна, бессубстантивна, беспредикативна, беспредпосылочна.

2.2 Мысль — не даётся, а проживается экзистенциально.

2.3 Мысль —  «средостение», «кромка» между бытием и ничто.

Мысль - притворно-сущее, она захаживает в Бытие и Ничто́, но не засиживается у каждого подолгу. Ясно, что, поднимая на щит небытие, мы противоречим законам логики Аристотеля. Но для нас также очевидно, что отказ от продуктивного отрицания, от не-сущего, от негации в её живой связи с ассерцией, запрет негативной онтологии, - всё то, что мы зовём казусом Парменида, - заводит в тупик онтологию, гносеологию и эпистемологию. А попытки свести мышление только лишь к сущему, игнорирование Ничто́ как модальности, как гипотетического местопребывания идеальных объектов, привели философию к «провалу в объяснении» Т.Нагеля и к «трудной проблеме» Д.Деннета.

2.4 Мысль — не супервентна ни к физическому, ни к органическому, ни к социальному, ни к искусственному интеллекту.

И в самом деле, пользуясь всем, что ей попадётся, мысль не зависит (не детерминирована) ни материальным, ни социальным, ни идеальным. Мысль как конькобежец скользит по ломкому льду, но не сводится ко льду, к конькам, к спортивному навыку.

Считается, что материя мысли — молекулы, формирующие клеточный скелет, такие как актин, миозин и микротрубочки, функционирующие подобно конструктору лего…Процессы, обеспечивающие структурирование ментальных объектов, всё более понятны. Чтобы, к примеру, эффективно функционировать, мозг должен: воспроизводить и размещать на мембранах нервных клеток AMPA—рецептор глутамата; рецептор должен улавливать нейромедиатор, глутаминовую кислоту, из класса возбуждающих аминокислот, и передавать быстрые возбуждающие сигналы в синапсах нервной системы. Повышать долю АМПА—рецепторов совместно с кальцием, что значительно увеличит длительности самого сигнала; изменять формы дендритов, особенно размера и количества т.н. головок шипиков, которые образуют синапсы, и тем повышают способность получать информацию; лавинообразно повышать концентрацию ионов кальция (Ca), что даст толчок синтезу «белков памяти» нового типа, и т.д. и т.п.

Ментальные события, как считают нейрофизиологи, обусловлены комплексом причин, и среди прочих: молекулы, малые и большие; клеточные транспортные белки, «моторы»; структуры цитоскелета; органеллы; нейроны и глиальные клетки; сеть нейронов с глиальными клетками; мозговые ядра (концентраторы); зоны мозга; собственно весь мозг; квантовые эффекты… и прочая чепуха, — в виде заботы о другом Я, наук и того, что называют «скрепами»: духовная культура, вера в загробную жизнь и воздаяние за грехи)))

Но вся эта «объективная картина» не стоит и выеденного яйца!

Мысль не имеет субстрата, и лишь отчасти обусловлена химическими процессами в коре головного мозга… Мысль — идеальна и не материальна, как душа, ангелы или бог. А, породив себя из себя, — а я склонен полагать, что речь идёт о творении из ничего, — мысль гипостазирует своё бытие, говоря иначе — обзаводится собственным «телом», «динамикой», «органикой», «волей» и «энтелехией».

2.5 Мысль, которую нельзя ни помыслить, ни выразить, — есть ничто. Мыслит само Ничто.

И в самом деле, сказав, что мыслит само ничто, я едва не перегнул палку. Я набрался наглости утверждать, что вправил Ничто вывихнутый сустав, чтобы небытие, хромавшее на левое копыто, как Мефистофель, зашагало в ногу с бытием, но не как новобранец, а как товарищ по оружию. А, вправив сустав, я отвёл казусу Парменида, — с его табу и запретами мыслить не—сущее как сущее, — место на полке архива. Пусть пылится.

Но поскольку категории конституируют существенное, а не—сущее (по Аристотелю) — фикция софистов, то применение онтологии, гносеологии и эпистемологии для нужд отрицания крайне проблематично. Ясно, что тому, что не—верифицируемо и не—фальсифицируемо не следует уповать на категориальный аппарат. Категории — плоды онтологии, а без бытия учение о сущем — фикция. Надеясь дать дефиницию небытию, сознание делает предметом беспредметность, но не как недостачу чего—либо, а как становление предметной сферы из ничего. Но понятие о не—сущем нельзя задать ни чувственным (феноменальным), не логическим (ноуменальным) определением предмета. Остаётся лишь надеяться на интуицию, откровение, религиозный и творческий экстаз, в которых сущность ничто́ явится уму и сердцу тем способом, о котором и понятия не имеют перцепция/апперцепция. Это явление чего—то из ничего и [есть] мышление, которое работает с бесформенностью, бессодержательностью, бессубстратностью, т.е. само неочевидно, и с большой долей вероятности есть притворно—сущее.

Зная себя как «не—сущее», т.е. как безымянную и бессубстратную основу, чистую идею, мышление «есть» ничто́, продуцирующее и репродуцирующее формогенез. Мышление, наконец, есть свобода, повелевающая и обусловливающая [всё], — даже собственное рабство, когда гребец, прикованный к галере бытия/небытия, всё же волен посадить триеру на мель или изодрать о рифы.

Но ясно одно, мысль, как притворно—сущее, не может иметь иного предмета как ничто. Ибо чистое бытие может быть познано только чистым субъектом. Мысль и озадачена методологией работы с предметом, чьё явление отсутствует, техникой оперирования с ноуменом без феномена. Столкнувшись с отсутствием себя в мире, похлопав себя по карманам, и не обнаружив ни своего субстрата, ни своего предиката, ни ничто, в котором мысль кукует, где хранит плоды ума, интеллигибельное делает предметом знания ни то, чего нет, не было и никогда не будет, а мысль о непредставимом/невыразимом. Мысль о ничто хочет знать, что мысль о не—сущем совершает в мысли о не—сущем, когда вопрошает о не—сущем. Говоря иначе, не целесообразно ли развалить понятие ничто на череду моментов, чтобы понять какой же плод под сердцем носит смерть, - эта вечная дама на сносях…

2.6 Мысль — дана сразу и целиком – как семя, созревание и плод.

Примечательно как древнегреческая мифология трактует появление мысли из ничто. Этот мотив обыгран в сюжете рождения богини мудрости Афины из головы Зевса. Афина девственно чиста, её гимен не потревожен муками зачатия—вынашивания—изгнания, её ум не причёсан, рассудительность не знает стадий биогенеза, а мудрость досталась богине «вдруг» по капризу Зевса и в полном боевом облачении. Появлению мудрости из Ничто́ предшествовала интрига. Любовница Зевса Метида (др.—греч. Μῆτις «Мысль, премудрость», титанида (океанида), дочь Океана и Тефиды), — похоже, громовержец питал слабость к умным женщинам, — задумала родить сына, который сообразительностью и умом превзойдёт отца. Уязвлённый Зевс проглотил даму на сносях, после чего слёг с головной болью, — как часто мигрень и повышенное артериальное давление мучают тех, кто изнуряет себя умственным трудом. Невозможность сносить бремя мысли, заставляет Зевса обратиться к Гефесту, который, расколов молотом чело отца, ужасается сам и ввергает в ужас олимпийцев. И в самом деле, есть от чего содрогнуться, когда из живородящей головы Зевса появляется Афина, причём рождается премудрость не беспомощным младенцем, а дамой бальзаковского возраста, чей ум выпестован, а мысли являют себя во всеоружии категориального аппарата.

3. Верно, что кино изъясняется тропами, и язык его тождественен грамматике, стилистике и семантике бытия.

И в самом деле, если философическим nuovo «трактата» Витгенштейна было истолкование метафизической проблематики средствами логики предикатов, где функции и переменные (факты и события) подменяли бытие и ничто, объекты и субъекты, каузацию и казуацию, детерминизм и индетерминизм, телеологию и свободу полагания, то в моём «…tractatus» новеллами становятся кино—метафора и кино—метонимия, с их логическим, семантико—герменевтическим и методологическим тезаурусом.

3.1 Каждому означаемому соответствует означающее, каждому явлению — предмет.

И в самом деле, рассмотрим некоторые термины трактата. ЛАНДШАФТ — петлистая дорога, просёлок (Хайдеггер), проходящий через буреломы и стремнины рек, путь, который торится как в—мире, так и в—себе, — т.е. ландшафт бывает внешним и внутренним. Нельзя продвигаться в—себе, оставаясь обездвиженным вне—себя: интроспекция и экстроспекция идут рука об руку, и часто маршруты переплетаются, образуя спутанные узлы, которые рассекает бритва Кузина... АКТОРЫ — бытие—ум—небытие, обнаружившие совокупно субъектность, суверенность, и всё это за счёт различения себя на своё иное, т.е. ино—бытие; ино—ничто; ино—ум. Отсюда, акт со—мыслия возможен при условии, когда во мне, обо мне и мной думает другой, т.е. ego non mori, quamdiu aliquis cogitat de me (лат. я не умру, пока кто—то думает обо мне)... СОБЫТИЕ — акт бытия—ума—небытия, в котором участвуют вскладчину, темпорально. Человек и место события, и сюжет, и импликация, человек непосредственно ввергнут в бытие и ничто, человек и со—бытийствует и со—ничтожится, человек полагает себя тем, что фундирует Мiр. Человек хватает  сырец реальности, нечто бесформенное, что предлежит и вопиет о своей неприкаянности, чтобы обустроить его эмпирику  как в логическом пространстве, — путём уяснения и до—уяснения его существа, — так и в поле интуиции, —  путём выслушивания лепета вещей. Поэтому мыслит не человек, вопрошающий и ответствующий, не природа, чья диафрагма продышалась, а голосовой аппарат: lig. vocale; lig. vestibulare; lig. thyroepiglotticum; lig. thyrohyoideum medium — исторгает упорядоченные звуки, которые по простоте душевной мы принимаем за осмысленную речь. Но мыслит и вещает о мыслимом СОБЫТИЕ, расквартированное в ландшафте. Что это значит? Да то, что мысль поли-субъектна и поли-субстратна, что на ровне с умом кумекают:  и логическая структура языка, умничающего на свой страх и риск, и складки рельефа, улавливающие сигналы и коды лощин и гротов, кальдер и горных кряжей, пологих берегов и круч, подвалов и коллекторов, автобанов и хитросплетений нейронов с глиальными клетками, мозговыми ядрами концентраторами, — всё раскидывает мозгами, всё мыслит в структуре события. Но мыслит не тем умом, что кукует в голове, а тем, что позванивает кантовскими талерами в карманах бытия, небытия, обоюдного. Мыслит совокупность причин и следствий. Мыслит сумма отношений. Мыслит детерминирующий себя индетерминизм. Мыслит само ничто. И всё, что нам дано, увидеть скорлупку ореха, чьё ядрышко не—сущее положило на зуб, чтобы распробовать вдали от назойливых просителей. Нам позволено сгрести в ладонь ореховую лузгу и жмых, чтобы сунуть в рот, но прежде прибраться на обеденном столе небытия. Не только платоновским пиром, но и лёгким перекусом нас не удостоят.

3. Верно, что язык сказывает, показывает и одаривает бессмертием речевую личность.

И в самом деле, если с функцией проговаривания можно согласиться, то показ нуждается в разъяснении. Показывать, т.е. давать яркую, выпуклую картину или эмблему некоей диспозиции в логическом пространстве. На эту способность языка указывает и Витгенштейн, когда говорит:  «То, что выражает себя в языке, мы не можем выразить с помощью языка» [4. 121]. Показать — указать на вещь, не называя по имени и не давая дефиниции. Невыразимое нельзя растолковать, - в него тычут жестом Кратила. И, перечитав написанное, обнаруживаю, что к дихотомии «сказать/показать» я обращался в афоризмах 1.7 и 2.3. Очевидно, не все точки над «i» расставлены. Ясно, что и рассказ и показ опираются на грамматику и синтаксис, – остаётся лишь различить: что отнести к нарративу, а что  – к речевой визуализации. Разъяснения  Витгенштейна, что само предложение показывает свой смысл (4.022), и так же показывает себя значение имени (3.203), ничего не проясняют. Витгенштейн верит в самоочевидность «показа». Здесь субъектность свила гнездо и даже вывела птенцов. Сам же «показ» напоминает отражение в зеркале. Но зеркало пассивно, а показ активен. В показе нечто презентирует и репрезентирует себя. «Предложения не могут изображать логическую форму, она отражается (spiegelt) в них… Предложение показывает (zeigt) логическую форму действительности. Оно предъявляет ее» (4.121) Здесь налицо противоречие: предложение и актор, - то, что может и делает, т.е. «показывает» и «предъявляет», - и акт, - то, что изображает логическую форму по мимо собственной воли. Изображать/показывать у Витгенштейна разные виды функций/интенций: одна пассивна, другая активна, одна объект, другая субъект. Это противоречие Витгенштейн не только не замечает, но и усугубляет присутствием в афоризме глагола «spiegelt» (отражать в зеркале). Язык, вознамерившись что-то показать, а не растолковать, обращается к непосредственной очевидности, к прямому жесту, к гримасе, которую речь корчит, чтобы запечатанные уста не выдали с головой пресуппозицию. Остаётся лишь гадать – какими  средствами Витгенштейн намеривался этого добиться. Разделяя язык на лингвистическую область (говорить) и нелингвистическую (показывать), австрийский философ не различает стратегию и тактику каждой области. Не ясно, где проходит водораздел в структуре логики и семантики, чтобы обозначить инструменты каждой области. Мне кажется здесь больше деклараций, чем инноваций.

Подобной двусмысленности нет в киногении, где объекту «садовый столик с хорошо пропечённой буханкой хлеба» (фильм «Зеркало») соответствует символ/знак, замещающий этот объект. Этот символ – кадр, в котором столик снят крупным планом, в рапиде (120 к/сек). Столик стоит в заросшем малинником саду, снят кинооператором Рербергом, запечатлён летним вечером при закатном солнце (режим), и означает сновидение, в котором прошлое предстало герою причудливой игрой воображения. Смысл кадра не исчерпывается его логической формой, набором изобразительных метафор, техническими приёмами, ракурсом, указаниями режиссёра на характер Мiра, созданного перед камерой, и способ его схватывания/запечатления. И только, очутившись в потоке света, бьющего из кинопроектора во мрак кинозала, только отразившись от белоснежного экрана, чтобы юркнуть на внутренний экран за пределами сетчатки и роговицы, эпизод с буханкой, которую катит в рапиде порыв ветра по садовому столику, достигнет своего адресата – чистого сознания, созерцающего чистый предмет. Таким образом, то, на что не отважилось «предложение Витгенштейна», - обосновать показ, без ссылки на его само-очевидность, - совершает «киногения Кузина», предъявив как денотат, то есть предмет, так и десигнат, то есть идеальный объект, обозначаемый данным именем.   

Но как понять заключительную часть тезиса № 3 о бессмертии, которым, якобы, одаривается речевая личность? И в самом деле, разве мы не бессмертны в речи, которой препоручаем себя? На этом допущении стоит остановиться. Исходя из учения Канта, что достоверность познания ограничивается сферой возможного опыта, а также помня мысль Витгенштейна, что правильное употребление языка сужает область достоверного познания, я хочу показать, как расширение моего присутствия в языковом таксоне расширяет границы моего мира. Не одной лишь строгостью и дисциплиной словоупотребления жив ум, но и включением в свою речевую ойкумену всех речевых личностей, высвобождению коих из бурелома слов, несостоятельных пропозиций и пресуппозиций и должен заняться ум, поднявшийся до высот ментальной этики. Но расширение границ языка за счёт переосмысления роли диалога, внедрения в философию понятия поли-субстрата и поли-субъекта, затрудняют рудименты вульгарного материализма в языкознании.

Остаётся лишь сожалеть, что лингвистами не собраны доказательства того, что морфемы обладают энтелехией и волей, что речь гипостазирована и представляет собой континуум субъектов, которые приняты на постой грамматикой, кого не выкурить из существительных и глаголов. Разве слова не отмечены  своеобразием тех, кто произнёс их впервые? Слова наследуют и транслируют геномы коммуникантов. Речь выталкивает на кончик языка/пера тех, кого приняла на постой. Произнося слова, я милую, подставляю плечо, или отправляю на плаху мириады духов. Вот я и произнёс ругательные для аналитической философии слова «душа», «интеллигибельное», «бытие/небытие», но, затевая разговор о функции языка – ОДАРИВАТЬ РЕЧЕВЫМ БЕССМЕРТИЕМ, которая превосходит по значимости «рассказ» и «показ», я не могу не упомянуть Платона и его учение о бессмертии души.

Устами Сократа в диалоге «Федон» Платон исследует способность души мыслить после смерти тела (70ab). Но некий Кебет, застрельщик беседы, выставляет философа на смех. И мудрый Сократ, чтобы развеять сомнения спорщика, приводит четыре гипотезы в пользу бессмертия души. Первая касается transfera, взаимного перехода противоположностей (70c — 72e). Вторая заставляет душу воспоминать (75e) свою прошлую жизнь, в результате чего душа постигает свою истинную  сущность (ἐπιστήμη — знание), а также обзаводится уверенностью в существовании разума и после смерти тела (76a — 78b). Третья гипотеза настаивает на тождестве и само-тождестве души (78b — 96a), не охваченной становлением. При этом Сократ указывает на бессмертную «сущность» души, постигаемую только умом (78b — 79a), по этой причине тело – видимо, душа – сокрыта (79b — e).

Примечательно то место в диалоге, где пифагореец Симмий, желая блеснуть учёностью, увязывает душу с гармоничным звучанием, издаваемым лирой. Упомянув этот музыкальный инструмент, Симмий замечает, что в таком случае представление о бессмертии души ущербно, поскольку, если разрушить лиру, погибнет и гармония сладкоголосых звучаний (85e — 86d). Но для Сократа душа вовсе не род гармонии, не строй, созданный лирой, а то вечное и неизменное, что существует до плоти как сущность (οὐσία) или бытие (ὃ ἔστιν) (92a — e). По Сократу душа целокупна, едина, одна, она — само собой разумеющееся сущее, одинаковое во всех телах, какими бы субъективными различиями их не наделил случай или рок (92e — 94b).

Но есть и четвёртая гипотеза бессмертия души по Сократу. Как эйдос жизни (96a — 107b) душа не умирает вслед за гибелью тела, а только сбрасывает оболочку (105c — e), выступая за пределы чувственного опыта (106a — 107a).

Трудно удержаться от соблазна назвать чистые одежды души, в которые, не желая сверкать наготой, девственница облачается в миг смерти. Полагаю, что этими пеплосами/хитонами и по сей день оказываются слова, коим мы препоручаем свою неприкаянность. Исследовав диалог, я пришёл к выводу, что Сократ имеет в виду ту способность души, которая не разрушается и не  делится на фракции ни при каких обстоятельствах. Что это за способность? И действительно ли она гарантирует бессмертие души (70c — 72e)? Это единичное/особенное, корреспондирующее в-себе со всеобщим, есть эйдос, который в «Тимее», став Нусом, Умом, образует совокупность, континуум эйдосов, некое их коллективное сущее, ареопаг (19b, 30c, 31b, 37d, 69c, 77b, 87e). И этот ареопаг есть РЕЧЬ.

3. Верно, что язык сказывает, показывает и одаривает бессмертием речевую личность (ОКОНЧАНИЕ).

Субъект - дитя речи. Речь - дитя коммуникации. Речь и субъект обретаются/утрачиваются в акте высказывания. Концепцию речевого бессмертия ещё предстоит обосновать. В академической среде, где генезис направлений и школ оборачивается чередой парадигм, одни конвенции заключаются, другие расторгаются. Но ни информационно-кодовая модель Шеннона и Уивера [1], где говорящий («отправитель») и слушающий («получатель») обладают языковыми (де) кодирующими устройствами, а ум уподоблялся «процессору» по переработке и хранению информации [2]; ни коммуникативное языкознание, где преобладает схема: дискурс = речь + текст. (sentence vs. utterance), не отвечают на вопрос: как язык удостаивает бессмертием тех, кто прибег к речи.

Совершив «дискурсивный переворот» (discursive turn) [3], став новой онтологией [4], речевая коммуникативная парадигма, казалось, восторжествовала, а число её направлений перевалило за сотню [5]. Но, перечисляя родовые функции коммуникации, все эти школы упускают из вида цель, которую преследует речь, когда вверяет своё имманентное своему априори. Ответы, которые я слышу, по большей части прагматические и редко - онтологические. Но именно онтологическая проблематика, истоки которой обнаруживаются в «Федоне», обуславливает рече-и-смысло-порождение. И в самом деле, разве смысл коммуникации: непосредственной и опосредованной, явной и неявной, сводится лишь к информированию о положении дел, к пресловутой «пользе», к борьбе за господство в речевом таксоне? Отнюдь – нет…

Все лингвистические модели, так или иначе, торили тропу к речевому бессмертию как задачи коммуникации. Не хватило решимости. И в самом деле, если в кодовой модели Клауда Элвуда Шеннона и Уоррена Уивера (Шеннона/Уивера) говорящие обмениваются «мыслями», кодируя и декодируя их, то в инференционной модели Герберта Пола Грайса важны не пропозиции, репрезентирующие сообщения о положении дел, а эмоции, истолкование интенций, инференций. В расчёт берутся любые полунамёки, выводящие (имплицирующие) знания, все возможные разъяснения того, что коммуниканты «имеют в виду/nonnatural meaning», когда судачат [6]. Дальнейшая эволюция когнитивистики, философии сознания и дискурс-анализа привели к появлению интеракционной модели Эрвина Гоффмана [7] и Деборы Шифрин [8], в которой роль слушателя-интерпретатора важнее роли говорящего, а информация делится на ту, что сообщена «преднамеренно/information given») и на ту, что сообщена «непреднамеренно/information given-off».

Но подходы эти копулятивны. Ни какой экзистенциальной подоплёки. Мой же подход гуманен, тринокулярен, и основан на представлении о человеке как поли-субъектном-поли-субстрате или поли-субстратном-поли-субъекте. Аналитическим философам не мешало бы повернуть глаза зрачками внутрь. Недостаточно уяснять/до-уяснять пропозиции. Предстоит преодолеть парадигматическую инфляцию и дискурс-стресс. Начать следует с логического анализа слова «коммуникация». Предстоит рассмотреть условия истинности предложений, вне зависимости от отражения в них текущей реальности. В этих предложениях следует обосновать положение вещей, при котором возможно расширение (репродукция) нашей «речевой личности» до размеров сущего. При этом смерть физическая, и, что не исключено, - распад моего «Я», - должны пониматься как частный случай прерывания диалога, но ни речи, ни дискурса, которому мы препоручили себя. Это значит, что предстоит обосновать поли-субъектность и поли-субстратность речевой личности, которая не элиминируется из жизни духовной. Задача философии языка – вскрыть существенное сущности бытия в слове и посредством слова субъективного опыта, который «дан» и «взят» в акте соглядатайства и включает в орбиту со-мыслия всех наследодателей предков, все пантеоны богов. И сделать это предстоит средствами логики, философии языка, дискурс-анализа, тринокулярной онтологии и гносеологии.

Речь шунтирует сосуды ума, берёт на поруки то, что мы обронили - непродуманное, непрочувствованное, непрожитое. Дискурс поощряет говорящего выдавать койко-места чужим идеям, фантазиям, картинам мира; расширять ментальное присутствие в речевом таксоне, становиться и органом артикуляции, и местопребыванием речевого континуума. Коммуникация служит двум целям: а) расширению числа импликатур (смыслов) до размера человечества, абсолютного духа; б) раскрытию messege всех «речевых личностей», расквартированных в субъекте, как завершивших диалог, так и тех, которым предстоит в него вступить.

Коммуникация, - даже кухонная перебранка, - согласно Копенгагенской интерпретации квантовой механики, разносится эхом по уголкам Вселенной, наведывается во все возможные миры, чем радикально меняет прошлое, настоящее и будущее. Отныне актуальны требования ментальной этики: 1) опекать постороннего в себе; 2) соблюдать правила приличия в чужой голове; 3) со-мыслить, со-страдать, со-действовать ареопагу, расквартированных во мне коммуникантов. Отсюда императив долженствования: а) возлагать на себя чужую мысль как крест, видя в познании страстной цикл, а в практическом применении знаний - «шестоднев»; б) заботиться о своём ментальном реноме в «душе» постороннего, в которую ты затесался словом, мыслью или поступком. Коммуникация удерживает в сознании и сознанием всех говорящих [9]. Вступая в речь, мы становимся соборянами. Ведь что такое косноязычие, как ни крик о помощи, как ни стенания речевой личности, которая кукует в слове, взобравшемся на кромку губ и пера? Разве чужая ментальность, принятая на постой, не призвана растормошить наши угрюмые умы, пребывающие в экзистенциальной дрёме, занятые феноменологической жвачкой? Разве, запинаясь и заикаясь, мы не просим подать спасительную длань – нам, споткнувшимся о речь? А, бормоча что-то нечленораздельное, - так нехотя швыряют медяки в пластиковые стаканчики бездомных, - разве на самом деле мы не важничаем? Ведь что такое речь, как ни резоны на будущее! Человек обречён на речевое бессмертие, и это обстоятельство, пусть и малоутешительное, заставляет нас со всей ответственностью отбирать то, что эксплицировать, а что имплицировать в речь.

Произнося слова, мы стучимся в сознание постороннего, даже если тот воспоминание, или призрак человека, скитающегося по закоулкам нашего ума. Изготовившись к слову, окинув взглядом собеседника, набрав в лёгкие воздух с определённым усилием, внутренним чувством, мы конвертируем в речь своё завещание потомкам. Даже бранное слово спич. Даже банальный, казалось бы, вопрос: «который час?», брошенный в толпу, носит подтекст: «Я брат Ваш, милостивые государи» (Гоголь, «Шинель»). Язык - дом бытия (Хайдеггер). И дом этот таков, каковы её хозяева. Дом унаследуют: обжитым, уютным, или разворошённым, как после кражи. Мы засеваем собой будущее, надеясь, что, попав в унавоженную почву, наши «охи» и «вздохи» взойдут и заколосятся, что далёкий потомок, преломив хлеб диалога, услышит в своём и чужом слове наш онтологический вопль. Скажут: не густо. Но разве затесаться в чей-то ум обрывком фразы, которую будут помнить, звонким словом, которое вертится на кончике языка, плохая память? Не требуйте большего. От иных цивилизаций не осталось и эпитафий.

Примечания:

1. Shannon C., Weaver W. The Mathematical Theory of Communication.- Urbana, 1949. 2. Кибрик А.Е. Лингвистические предпосылки моделирования языковой деятельности//Моделирование языковой деятельности в интеллектуальных системах. – М., 1987. – С.33-52. 3. Harre R., Stearns P. (eds.) Discursive Psychology in Practice. – London, 1995. 4. Harre R., Gillett G.The Discursive Mind. – London, 1994. P.29-30. 5. Марков М.Л. Основы теории дискурса.– М., Гнозис.2003. – С.90-96. 6. Grice H.P. Meaning //Readings in the Philosophy of Language/ - Englewood Cliffs, 1971. - P.436-444. 7. Goffman E. The Presentation of Self in Everyday Life. – New York, 1959. 8. Schiffrin D. Approaches to Discourse. – Oxford; Cambridge, MA, 1994. - P.398. 9. В определённом смысле ум подобен Атлассу, державшему по представлениям греков небосвод на своих плечах в наказание за участие в титаномахии (битве титанов с олимпийскими богами). По одной из версий мифа имя титана коренится в древнегреческое «τλῆναι» - «терпеть», «переносить», «испытывать». Слову этому Вергилий предпосылает латинское - «durus» - «твёрдый», «стойкий», «суровый», «терпеливый».

(М∞) - дух?

4.4 Верно, что ум нельзя элиминировать из опыта, который совершает субъект познания на принципах, предполагающих присутствие наблюдателя.

Однако, ум не пришить к 300-м физическим константам, поскольку «субъективная реальность» зачастую обуславливает физическую, и происходит это если не в прямом полагании сущему быть тем-то и тем-то, а не-сущему — ничтожить себя так-то и так-то, что дало бы повод критикам трактата обвинить автора в солипсизме, а в той роли, которую Тринокуляр отводит интеллигибельному во Вселенной, — быть зеркалом для модниц, подсчитывающих морщинки и подбородки; быть vocalis funibus (голосовыми связками) для тех, кто, зная язык (la langue), отважился на речь (la parole).

Субъект стоит сравнить с землекопом. Срезая штыковой лопатой слой глинозёма, он переворачивает «ломоть» бурьяном внутрь, а пластом наружу. Познавая истину, субъект трансцендирует, выходит за пределы рутины, совершает перенос (transference), самодвижение к предельным основаниям Мiра, и контр—перенос (countertransference), реверс, доставляющий бытию и небытию «ответы», что они суть. Будущее субъекта незавидно. Достигнув Абсолюта, став Богом, ум угасает, что и понятно: полноте нельзя переполниться без того, чтобы варево, выскочив из-под крышки, не залило плиту. Предел не перешагнуть. Болезнь к смерти не излечить. И бесстрастный эскулап, пользовавший человечество, достанет из саквояжа журнал наблюдений, чтобы черкануть по-латыни: 1) «не смертельна ли болезнь (prognosis quoad vitam)?»; 2) «есть ли шанс на выздоровление (prognosis quoad sanationem)?»; 3) «как долго ещё протянет (prognosis quoad longitudinem vitae)?». Интерны, как гиены у полутрупа, буду куда более скупы в оценках: «Prognosis bona» (хороший), «Dubia» (сомнительный), «Mala» (плохой), «Pessima» (очень плохой).

И в самом деле, положив на зуб все крепкие орешки, мысль пресытится познанием. Но даже то, что накоплено, не удастся передать наследникам. Да и нечего завещать, — плоды ума умнёт за обе щёки всепожирающее время. И только Ничто, перемалывающее плоскими коровьими зубами разнотравье, скажет: где ему скормили сочный клевер, а где сорняки.