Мой опыт, - внутренний, как у Жоржа Батая, - связан с жизненным порывом (фр. Élan vital), каким он представлялся Анри Бергсону в его концепции длительности. Считается, что монополией на «жизненный порыв» обладает творческая элита, что интеллектуалы - это каста, для которой охаживать инертные массы батогами прописных истин - плёвое дело. Но я знаю свой шесток. И, робко скребясь ржавым гвоздём по мешковине, давно уже не мечтаю о загрунтованном холсте и итальянском карандаше. Гордость простолюдина сбивает спесь с моего тщеславия. И всё, чему я научился - выворачивать ум швами наружу. Я извлекаю себя из-под потрескавшейся кожи, облегающей мои костяшки и фаланги. А, стянув ненавистную перчатку, с любопытством отдаюсь перебранке толстых стёжек. Копошение узлов обескураживает. Я берусь распутать ворожбу ниток. Не так ли обстоит дело и с нашей чувственной достоверностью? Мир пассивно возлежит у наших ног. В порыве нежных чувств мы выбрасываем вперёд руку, чтобы приласкать плешивого пса. Но чем он ответит: приветливым повиливанием хвоста или грозным рычанием, - узнаешь, когда коснёшься его колтунов.

       «Я снимал фильм о дьяволе, а встречал одних мелких бесов». 

      «В сентябре 98-го меня выселили из общежития. Из числа студентов я выбыл еще в конце третьего курса, как «недобросовестный» плательщик.

     Если первый год обучения во ВГИКе стоил 1600 $, то третий, только лекционный курс, обходился студенту-режиссеру в 3800.

     Мысленно я поставил крест на своем дипломе, но Проведению было угодно предоставить мне шанс, которым я и воспользовался. Так появился на свет фильм о детстве Гитлера, а с ним и проблемы, о которых я рассказывал. Мое интервью было опубликовано в «СК-новостях» под заголовком «Дягилева из меня не вышло» (http://lefthander.narod.ru/gitler.html).

       Кого-то моя «исповедь» покоробила, кого-то позабавила, а кого-то испугала не на шутку. Особое раздражение вызвал анонс «вгиковский изгнаник». Те из господ, кто гонителями себя не считал, стали дружно срывать с меня ореол «мученика».

      Вскоре «святые отцы» предали меня анафеме. Отлучение от церкви состоялось.

      Сколотившись «Вокруг "Левши"», недоброжелатели напоминали авторов «Молота ведьм» - во всяком случае, добротой намерений))) Мои друзья сошлись на том, что это травля. Но за что? Интервью, как интервью. К тому же меня вновь зачислили во ВГИК благодаря гранту Никиты Михалкова, чтобы затем отчислить во второй раз – за «нерадивость».

      Полагаю, настало время открыть подлинные причины тех событий. И сделать это нужно, хотя бы из чувства благодарности тем людям, кто в тяжелую минуту протянул мне руку помощи, - студентам, преподавателям, вахтёрам…

     «Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно». Эти слова Мераба Мамардашвили я бы поставил эпиграфом к своему комментарию. Люцифер был бы доволен. Кому, как не знатоку схоластики и ученой латыни, разбираться с ворохом силлогизмов, отделяя зерна от плевел))) Из уважения к этой кропотливой работе, а вовсе не из-за любви к нечистому, я и решил рассказать эту историю.

     А началось все в 98-м, когда в один день я потерял и работу и койко-место. На доллары, что у меня оставались, я мог вернуться во Львов, но уязвленное самолюбие требовало сатисфакции. Тогда я и решил сделать  фильм, чего бы это мне не стоило. Когда-то я написал рассказ о детстве Гитлера, который вошел в мою дилогию об Австро-Венгрии. Первая новелла из этой серии называлась «Кавалер розг», и была посвящена детству австрийского писателя и либертена Леопольда фон Захер-Мазоха. Фильм о нем я снял на втором курсе ВГИКа, после чего был приглашен Кшиштофом Занусси на стажировку к Анджею Вайде в Краков. Вторая новелла рассказывала о детских годах Адольфа Гитлера в австрийском городе Линце.

     Но, приступая к теме, я понимал, что идти по пути Фрица Дица или Кукрыниксов нельзя. Не смеяться над Люцифером, а сострадать ему стало моей задачей. Художник - адвокат Дьявола: он не клеймит зло, а выслушивает его, разгадывает причины таинственной способности зла снова и снова возрождаться, в любое время и в любом месте. Гитлер-ребенок - вот решение, которого никто не ожидал. Ведь Сатана, как писал Бердяев, рождается из пены на губах ангела. Это самозарождение зла я и решил запечатлеть.

      Конкретный случай навел меня на мысль, что насилие над ребёнком недопустимо. Один человек рассказал мне, как его, ребёнка-левшу, переучивали писать правой, и как мальчишка превратился в мизантропа, мечтавшего надрать уши всему миру. Подобный случай я и решил исследовать. Юный Ади вначале фильма выводит левой рукой готическое: «Адольф Шикльгрубер», - фамилию матери… В конце же загипсованная правая рука сорванца ставит закорючку: «Адольф Гитлер». Кисть мальчик  повредил, громя отцовский кабинет. Отец - тиран, мать - подкаблучница, учитель - психопат. А пострел  - чистая доска, и первое, что на ней начертано - противостояние отцу, как мироустроителю: «ты построил, я разрушу».

      Но фильм, даже о мелком бесе, стоил денег. И я обратился к В.Г.Чумаку, ныне уже покойному декану операторского факультета, чтобы тот познакомил меня со студентом, которого вот-вот отчислят, - за неуспеваемость, разумеется. Я готов был снять двоечнику учебный фильм, при условии, что тот вложит деньги, чтобы увеличить объем картины до 20-ти экранных минут.

     Для режиссера, оказавшегося за бортом ВГИКа, тендем с оператором-должником порой был единственным шансом заявить о себе.

     Владимир Гаврилович немного подумал и посоветовал Артака Игитяна. Казалось, мы нашли общий язык. Даже подружились. Правда, проректор Анатолий Притчин, возглавлявший учебную студию, узнав, что оператор-бюджетник хочет снимать фильм с отчисленным режиссером, пригрозил урезать бюджет картины наполовину. Полное финансирование сохранялось лишь за авторской операторской работой, которую во ВГИКе прозвали «священной коровой». Тот, кто ее «доил», становился и сценаристом, и режиссером, и оператором в одном лице. Как правило, это был этюд по кино-композиции.

     Владимир Иванович Юсов, прочитав мой сценарий, разрешил Игитяну его экранизировать. Но Притчин, проректор по фильмопроизводству, отказался  запустить этюд, сославшись на присутствие в картине режиссёра-постановщика, что противоречило жанру «авторской операторской работы». Пришли к устному компромиссу: позволить Ю.Кузину быть сценаристом и режиссером «Левши», но финансирование оператору урезать на одну треть.

      Чтобы восполнить дыру в бюджете, мне пришлось продать 3000 моих книг. На вырученные деньги покупался лес, обои для декорации, костюмы, антиквариат. Кое-что бралось с помоек, какая-то древняя, полуразрушенная мебель. На оставшиеся гроши я арендовал арабского скакуна, которого учитель Адольфа, бывший кавалерист, выезжает на корте.

      Декорация, в которой мы снимали, предназначалась для курсовой работы Константина Махлина, и был смонтирована в аудитории ВГИКа № 218 (219). После завершения съёмочного периода, Махлин не торопился разбирать фундус - коробку комнаты с двумя оконными рамами и дверью, - и этой паузой я воспользовался. За одну ночь неприглядное каре превратилось в кабинет отца Адольфа, Алоиза, - строгий стиль бидермайер подчёркивался точностью деталей, минимум уюта и огромным, во всю стену, портретом австрийского императора Франца Иосифа. Слухи о «кабинете Алоиза Гитлера», воссозданном до мелочей в обычной аудитории, дошли до Вадима Юсова. Друг и соратник Андрея Тарковского явился с целой компанией студентов и тут же дал совет: гигантскую фотографию императора в тяжёлой раме следует обтянуть тонким тюлем, чтобы не бликовала на плёнке. Так и поступили. Этот урок мастерства я усвоил на всю жизни, - добиваться совершенства во всём: в широком замысле, в мелких деталях… Работать приходилось украдкой, в основном по ночам. Вскоре о «нехорошей аудитории» узнала дирекция студии. Декорацию попытались сломать, но, наткнувшись на мой отпор, потребовали перенести кабинет в четвертый «коммерческий» павильон, где за каждый день съемок пришлось бы раскошеливаться. Потом мне стали срывать смену за сменой, то, требуя обложить силовой кабель мостками, то, набивая пожарными аудиторию в самый разгар съемок. Кончилось тем, что я схватил кусок арматуры и пригрозил «убить каждого, кто станет на моем пути».

       Визиты прекратились. Но только - не беды.

       В разгар работы меня выселили из общежития. Чтобы не ночевать под декабрьским небом, я забирался по обледенелой металлической решетке на четвертый этаж здания на Бориса Галушкина. Утром в обратном порядке я проделывал тот же маршрут. По ночам общежитие трясли омоновцы. Тех, у кого не было регистрации, сажали в автобус. Отъехав метров пятьсот, нам объясняли, как поступают с мокроногими мексиканцами, когда те, незаконно пересекают границу Штатов. Когда плата за такие уроки превысила мой прожиточный минимум, я перебрался во ВГИК, в 219-ю (218) аудиторию, где всю зиму куковал в маленькой нише на высоте двух метров от пола. Здесь же в форме буквы «П» стояла декорация квартиры Алоиза Гитлера, отца Адольфа.

      Когда слух о моем отчислении дошел до бюро пропусков, меня перестали впускать во ВГИК. Выручили художники. Колонковой кистью, как старые мастера, они нарисовали в моём просроченном билете печать института.

      Съемки продолжились.

      Но воздух свободы сыграл со мной злую шутку. Поужинав после съемочной смены, я с ловкостью Тарзана забирался в свое гнездо, где меня ждали матрац, электропечь и приемник «Океан». После 23 часов охранники совершали обход. Чаще всего их уловом становились любители абсента, или парочки, жаждущие уединения.

      В одну из таких ночей я испытал дикий ужас! Я почувствовал себя добычей, - ощущение это, уверен, знакомо каждому обитателю леса. А случилось вот что. Когда дверь в нашу аудиторию неожиданно отворилась, я уронил зажженный фонарь, который, звеня и подпрыгивая, обрисовал лучом контур декорации. Охранники насторожились. Один предложил вызвать милицию, а до приезда наряда, выставить у двери пост. Когда же суета за дверью улеглась, я спустился, чтобы замести следы и вновь забиться в свою конуру. Я сидел в каменной нише, закрывшись листами фанеры, и боялся, что стук моего сердца выдаст мое присутствие. Горло сдавил спазм. Я слышал, как вновь загрохотали сапоги, как лязгнул ключ в замочной скважине. Войдя, охранники стали стучать ломами по декорации, точно загонщики в царской охоте. Это было ужасно. Никогда еще в жизни я не боялся так, как в ту ночь. Но это был особый страх. Страх не перед наказанием, а перед унижением. Ведь все, кому я мило улыбался днем, с кем репетировал, обменивался рукопожатиями, на утро узнали бы о моем позоре. О продолжении съемок, разумеется, не могло быть и речи. Я молил Бога о пощаде, произносил бессвязные заклинания, покрылся испариной, и уже мысленно подставил спину охотникам с металлическими набойками на кирзачах. Но совершилось чудо! Кто-то из янычар неверным голосом пробасил, что свет, который они видели, скорее им померещился. Наверное, ему и в голову не могло прийти, что беглец, сверкнувший пятками в поисках крова, способен затесаться между камней... Недовольная тем, что сафари сорвалось, компания загромыхала на выход, сплевывая и чертыхаясь. Ближе к часу волка, на цыпочках, я входил в туалетную комнату, боясь, что предательский скрежет двери пробудит интерес у охранников к ночному сафари.  Никто не знал о древоточце, забивавшегося под конец дня под кору раскидистого дуба, - подальше от птичьего клюва, когтистой лапы…Единственный, кому я рассказал о своём убежище, был Владимир Фенченко – мой подмастерье. Но он не поверил. Рассмеялся в лицо. А затем сказал, что все эти козни я выдумал ради красного словца, - и в самом деле, разве можно прожить во ВГИКе нелегально четыре месяца подряд))) 

      Но вот фильм закончен. 

      Позади премьера во ВГИКе, «Святая Анна», на которой картина получила «Вторую премию». Радоваться бы, да не пришлось. Берлин отказался включать в конкурс фильм о детстве Гитлера, как, впрочем, и историю, рассказанную Сокуровым. Зато французы сочли рокировку забавной: две картины о тиране, - обе из России, обе на немецком языке))) Так «Левшу» и «Молох» пригласили в Канн.

     Казалось, удача в кармане, - сам ректор А.В.Новиков упрашивает меня, (не студента!), представлять ВГИК в Канне, а декан Аркадий Серенко обивает пороги Госкино, чтобы выхлопотать для гражданина Украины деньги на командировочные расходы.

     Правда, не обошлось и без ложки дёгтя. За месяц до фестиваля меня вызвала в свой кабинет Татьяна Сторчак - проректор по международным связям ВГИКа, чтобы предупредить об угрозе, которая надо мной нависла. Юрий Арабов, которого я ценил, боготворил и даже считал своим учителем, распустил слух о краже у него сюжета и, что хуже, героя - Адольфа Гитлера… Похититель, умыкнувший персонажа, подозрительно напоминал бывшего студента Кузина, как по словесному портрету, так и по уликам, оставленным на месте преступления… Речь шла о книге Эриха Фромма, посвященной деструктивности Гитлера, которую уважаемый драматург пересказывал на одной из своих лекций… Я на лекции присутствовал и даже стал писать под её впечатлением сценарий о юном Адольфе, ободряемый самим же Юрием Николаевичем… Впоследствии, маэстро неоднократно посещал мою декорацию, удивляясь дотошности воспроизведения стиля бидермаер и схожести черт лица Никиты с фотографиями маленького австрийца… Каково же было мое удивление, когда спустя год я узнал, что сам Арабов снимает фильм о Гитлере со своим бессменным режиссером Александром Сокуровым… Выходит, соавторы эти снимали параллельно со мной, но ни словом не обмолвились о таком «дежавю»… Все бы ничего, если бы не интрига)))  Сам того не желая, я оказался соперником этих двух мужей, о чем узнал из каннского каталога, где из моего синопсиса было вымарано все, что касалось Гитлера, в то время как «Молоху» был посвящен целый глянцевый разворот… По версии, изложенной Арабовым, я намеренно сварганил эту ученическую стряпню, чтобы позлить Сокурова. А ещё я вознамерился помешать гению получить «Пальму»…Однако, все вышло с точностью до наоборот - награды удостоился Александр Николаевич, а не я студент-расстрига… Раздавленный, я бродил по набережной Круазет, пытаясь залечить раны от нанесенных обид в теплых водах Лазурного берега…

       Но понежиться на солнышке не пришлось. В спину ударил оператор Артак, которого я считал, хоть и ленивым малым, но незлобивым и не способным на предательство. Оказывается Игитяны «по-своему» готовились к Канну. Даже брошюру тиснули «По ту сторону камеры» (записки кинооператора). В кулуарах, где обычно рождаются подобные опусы, ее нарекли «За лупой». Агитка предназначалась иностранцам, поэтому, в срочном порядке, была переведена на три языка - редкая удача для начинающего автора.

      Что же мы в ней находим? Глубокомысленные раздумья о судьбах мира; наполеоновский размах замысла; творческие муки, терзающие высокое чело…Особенно поражал пассаж: «Пока я, готовясь к съемкам, рисовал в воображении черты маленького Адольфа Шикльгрубера, режиссер уже довольно удачно подобрал актерский состав».

       Или вот этот: «Настал первый день съемок. Все смотрят на меня, а я пристально гляжу на Никиту, который стоит по ту сторону камеры. Время идет. Ожидание длится. И вдруг мальчик решительно поднял глаза, посмотрел на меня и – улыбнулся. В этот самый миг будто разрушилась невидимая преграда между нами, исчезли куда-то, мои неприязнь и настороженность. Я понял, как надо снимать этот фильм. И, крепко держа в руках кинокамеру, тихо сказал ассистенту: «Мотор».

      Литературный негр, так красочно живописавший чувства оператора-мемуариста, не счел нужным полюбопытствовать, какие же команды отдает на площадке оператор. В противном случае он не отнял бы у режиссера слово «мотор»...

      Но как случилось, что студент, который лишь таскал за мной камеру, переводил фокус по моей команде, двоечник, не знавший слова «экспонометрия», стал называть себя маэстро - как Вадим Юсов, как Свен Ньюквист, как Витторио Старара? Главная изюминка «Левши», его сокровенный замысел был не в Гитлере. Я решил доказать себе и окружающим, что и в аудитории можно создать образ мира, который врывается в комнатку станционного смотрителя шумом и бликами, проходящего за окнами восточного экспресса; мира, отбрасывающего длинные тени в ночных кошмарах Адольфа; мира, струящегося сквозь дверные щели потоками света – «Я Свет миру», говорит Иисус (Ин.8.12). Вот, что меня согревало. Вот, что придавало сил, когда прочие аргументы не действовали.

      Как могло произойти, что студент, проваливший сессию, которому я снял учебный фильм, выставив свет, выбрав ракурсы и придумав эффекты, вместо благодарности стал присваивать то, что принадлежало мне - мой замысел, моё  видение?

     Приехав во Францию, я обнаружил, что весь тираж операторской агитки разослан по службам фестиваля, очевидно, в надежде на широкий резонанс.

     Артак и Метсо, приглашенные в качестве гостей 52 МКФ в Канне, тайно встречались с президентом конкурса Cinefondation господином Томасом Винтербергом. Как выяснилось, оба в ультимативной форме потребовали от президента включить Артака в число авторов «Левши». Как рассказал мне, присутствовавший при этом Жоэль Шапрон, ушлые ребята стали зачитывать изумленному датчанину фрагменты из своего опуса. Так они надеялись убедить юного вундеркинда в своей причастности к замыслу.

     «Здесь не технический конкурс, господа, - возразил на это Томас Винтерберг, -  здесь соревнуются режиссеры, а не операторы».

     Так погибли надежды братьев-бизнесменов разделить со мной призовые деньги. И, слава Богу, мы тогда ничего не получили. Тот, кто хотя бы раз прошелся по красной ковровой дорожке Канна, уже получил в награду: телятину в бельгийском соусе, полуденный зной Ривьеры, белозубый оскал алжирских амазонок.

     После Франции меня восстановили во ВГИКе. Это стало возможно благодаря гранту, который выделил институту Никита Михалков. За год учебы я сдал экзамены за пять семестров, а фильм «Левша» стал моим дипломом.

     Настал день вручения призов ХIX-го Международного фестиваля ВГИК. В коридоре института меня отловила Ольга Кочеткова - сотрудник учебной студии - и на ухо, по секрету, рассказала о том, что творится вокруг «Левши». Оказывается проректор Притчин, ворвавшись на заседание жюри, потребовал вычеркнуть фамилию Ю.Кузина из бюллетеней для голосования на том основании, что гражданин Украины давно не студент ВГИКа.  Для тех же, кто сомневался, разгневанный чиновник пообещал «обильный стол» в ресторане Дома кино. «Но поскольку, - продолжил свою мысль Анатолий Притчин, - фильм вроде как удался, то не плохо бы его поощрить, ну хотя бы за операторскую работу». Все вяло закивали. Все, кроме Елены Цыплаковой. Понимая, что затевается интрига, она немедленно связалась с Андреем Эшпаем - председателем жюри. В итоге картина получила два приза - и за режиссуру и за лучшую операторскую работу.

       На этом наши пути с оператором разошлись. На прощание Артак попытался выкупить негативы «Левши» у Притчина, но я написал письмо ректору А.В.Новикову, в котором предупредил ректорат о незаконности подобной сделки. Я грозился судебным преследованием каждого, кто ограбит фильмотеку, и, вызвав меня в кабинет, Анатолий Васильевич сказал, что разочарован в моих человеческих качествах. ВГИК опалил меня пламенем гневных речей, вылившихся на страницы прессы, где застрельщиком неожиданно выступил сам Хотиненко. Это удивило многих. Мне сочувствовали. Но были и те, кого расправа над «выскочкой» позабавила. В довершении экзекуции ректор отказался посылать «Левшу» в Нью-Йорк на «Студенческий ОСКАР», хотя и Марлен Хуциев (заведующий кафедрой режиссуры) и Вадим Юсов (заведующий кафедрой операторского мастерства) письменными решениями своих кафедр одобрили выдвижение фильма на соискание этой премии... Институт был представлен другой картиной, которая «Оскара» ВГИКу не принесла.       

       Таким образом, мой жизненный порыв реализовал себя в этом акте воли. Но какие уроки из этого эпизода можно было бы извлечь?