Семь смертных грехов/Семь слов с креста.

Дiавол рождается в «семи смертных грехах». Человек-Иисус умирает, произнеся «семь слов с креста». Враг заточён в ветхозаветном теле. Спаситель воскресает в новозаветном Слове, которое есть Евангелие, Церковь Христова и Царство Божье на земле. Мы рассмотрим концепт «семь грехов/семь слов» как антиномическую пару, задающую тон всему страстному циклу. Предстоит обнаружить связь между объёмом понятия «грех» и его нетождественностью самому себе, что избавит нас от обета строго следовать догматам, но эта вольность наложит на нас епитимью, а точнее долженствование максимально скрупулёзно и с горячим сердцем отнестись к исследованию дихотомии чувственного и рационального; профанного и сокрального; мира дольнего и мира горнего. Наш подход к теме Голгофы – экзегетический, герменевтический, философский, психоаналитический – нетрадиционен, нетривиален и может противоречить как триадологии, хамартологии,  понерологии, экклезиологии, сотериологии, христологии так и библеистике в более широком смысле. Ясно, что методологически подобная «интуиция» не лишена субъективистских издержек. И всё же мы рискнём дать экспликацию «семи слов с креста» поскольку все, доступные нам толкования, не выдерживают никакой критики.

Нас интересуют модусы зла, источник которого в не-сущем, откуда погибель совершает свои набеги. Мы рассмотрим «молчание» Отца Небесного как преддверие встречи Человека-Иисуса с пропастью небытия, вырытой грехом, чтобы отдалить Человека-Иисуса от Бога-Иисуса. Впервые Господь встретится с глазу на глаз с Нечто своего Ничто́, с «тварностью», которой он попустительствует настолько, что становится причиной как гибели, так и воскресения Сына Человеческого. Это самопознание вытекает из невероятного и немыслимого прежде обстоятельства: само-ограничения Провидца, что должно продемонстрировать не его слабость, но силу. При этом впервые Господь позволяет твари увязнуть в грехе, выслушивая в свой адрес поношения и угрозы толпы. Господь познаёт себя в ипостаси Бога Сына, как Бог-Иисус познаёт Себя в ипостаси Человека-Иисуса. При этом Господь намеренно залепляет уши воском, а глаза - ладонями, чтобы «не знать» заранее исхода дела; Господь умаляет свою проницательность, всеведение, чтобы сполна испить чашу страдания, которую приготовил Сыну Человеческому. Бог ничтожит Себя, оставляя бытийствовать в модусе божественного Присутствия лишь МОЛЧАНИЕ, красноречивее которого нет ничего в сцене распятия. Эта «безответность» говорит о со-страдании, со-чувствии, со-мыслии Отца Небесного куда больше всех, когда-либо вознесённых к небу молитв. А «Семь слов с креста», произнесённых Господом Иисусом Христом на Голгофе, символизируют победу нетварного над тварным.

Грех - дитя дiавола. Дiавол - отец греха (безбожия и нечестия, неправедности и непокорности).

Как мы уже писали, бес был зачат, выношен и изгнан «семью смертными грехами». Введя правила для исповеди на IV Латеранском соборе (1215 г.), Римско-католическая церковь, ориентируясь на «Сумму богословия» Фомы Аквинского, определила «семь смертных грехов»: superbia (гордыня), avaritia (сребролюбие), gula (чревоугодие), luxuria (сладострастие), invidia (зависть), ira (гнев), acedia (медлительность в совершении добрых дел), pigritia (леность).

Аквинат позаимствовал эти термины у Тертуллиана, первым заговорившим о «смертных грехах» и их нумерации ещё в II веке. Но Тертуллиан в основном исследовал проступки (среди прочих и убийство), в то время, как папа Григорий Великий имел ввиду прежде всего качества и предрасположенности, ведущие к неправедным делам.

Даже Лютер, отрицая церковное покаяние, не смог изменить бытовавшие сотни лет представления о смертельных грехах и способах их искоренения. Часто, однако, экзистенциальная природа зла маскировалась под болезни, похищавшие разум и сердце, что превращало греховодников в жертв наваждений, а избавление от греха - в медицинскую манипуляцию с ярко выраженной площадной, шутовской подоплёкой.

Зло верховодит глупцами. И в сознании простолюдинов для избавления от смертельных грехов, хватающих цепкими когтями души грешников, вполне достаточно лекаря (в современной транскрипции – психоаналитика), который бы, подобно эскулапу Ганса Сакса в одном из его фастнахтшпилей «Извлечение дураков» («Narrenschneiden»), последовательно и со знанием дела выуживал бы из голов профанов: глупца-высокомерие (Hoffart), невежу-скупость (Geizigkeit), дуралея-зависть (Neid), дурачину-сладострастие (Unkeusch), олуха-чревоугодие (Völlerei), осла-гнев (Zorn), остолопа-лень (Faulheit).

Данте в «Божественной комедии» заводит речь о семи кругах чистилища, топография которых строго повторяет нумерацию семи смертных грехов.

А Бальтасар Грасиан - автор скандального «Критикона» (1651-1657) – создал дiавольскую географию, где целые народы греховодничали под руководством патрона: гордыня облюбовала испанцев, сребролюбие – французов, зависть – итальянцев, гнев – африканцев, чревоугодие – германцев, леность – американцев, а сладострастие, пользуясь любвеобилием всех этих народов, с лёгкостью переступало границы государств и материков.

Важно, однако, прояснить смысл слова «смертный», чтобы понять как ничтожение, избрав орудием слабость и порок, ведёт к погибели души. Тотальна ли эта погибель, или есть спасение? Что значит грех? И, если принять за аксиому, что душа вечна, что же отправляется под нож?

Ясно, что сотворённая душа, дело рук Творца и не может быть добычей смерти. Под погибелью следует понимать вечные муки в аду. Степень вины установит Страшный суд. Геенну огненную следует понимать не буквально, как местопребывание, а в переносном смысле. Речь идёт о наказании души бесчувствием, безмыслием, безволием, бездействием, когда душа, сохраняя подобие, навек утрачивает сущность (essentia и quidditas). Безрадостно существование (existentia и esse). Ни о каком обжаловании приговора нет и речи. Безнадёга тотальна. И даже Господь, Отец души, потеряв к ней интерес, перестаёт мыслить ею в Себе, лишая грешницу благодати со-причастности, что низводит окончательное ничтожение души, её негацию, к агонии духовной и душевной, к смерти через обездвижение. А, преданная забвению, запечатанная семью печатями, прежде вольноотпущенница, а ныне узница своего греха, душа не может сказать: «cogitor ergo sum» (лат. Меня мыслят, следовательно, я есмь).

В противовес «семи смертным грехам», губящим душу, «семь слов с креста» отграничивают Ветхозаветного человека от человека Евангелия, ведь в процессе их произнесения Человек-Иисус сбрасывает оковы греха, совершая внутреннее каждение Духом Святым. Другими словами, Человек-Иисус восходит к Богу-Иисусу. Душа Христа спотыкается о камни сомнений, тревог, мнимой богооставленности, умирает в ветхом теле, чтобы родиться в новозаветном. Смерть посрамлена. Душа Человека-Христа покидает земное узилище, чтобы приобщиться к Лику Единосущной Пресвятой Троицы.

Всё, что происходит в страстном цикле, не должно истолковываться буквально, но только иносказательно, символически, поскольку налицо пример экзистенциального поворота. Христос-Человек вступает в конфликт с Христом-Богом, - первый должен умереть, чтобы искупить смертью и воскресением грех человеческий, второй, имея власть предотвратить казнь, отступает во мрак не-сущего, где ожидает метаморфозы, превращения Человека-Иисуса в Бога-Иисуса, который, как пророчил Исаия: «…предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем» (Ис.53). Налицо моральная дилемма. Тот, кто доискивается сокровенного смысла святого писания, кто с горячим сердцем вчитывается в слова Евангелия, повествующего о страстях Христовых, вдруг оказывается внутри поступка, совершаемого Спасителем, точнее самой мыслью Мессии, мыслью, воспринявшей Глас с Небес, в котором Бог-Иисус доверился Человеку-Иисусу, чья вера в этот момент ставится в ситуацию предельного испытания, когда трещат по швам узкие одежды души, нет иной опоры, кроме как на веру, веру и только на веру. Sola fide («Только верою») так назвал свою главную книгу Лев Шестов. Что же мы наблюдаем. Господь, пребывающий в Иисусе Назареянине, как бы приседает на корточки. Так поступил бы любой отец, чтобы его годовалый сынишка смог увидеть его лицо. Это самоумаление/cамовозвышение двух ипостасей внутри Христа (тварной и нетварной) и составляет сокровенную тайну «семи слов с креста».

Тема глубоко тронула философов, богословов, писателей, художников и композиторов. А допущение, что в бытии перед лицом смерти каждый из нас проносит свой крест, с той лишь разницей, что Человек-Иисус своей безвинной кровью убелил грехи человеческие, а мы лишь «подражаем Христу», - разумеется, если наследуем Евангелие, - заронило в душах многих надежду на вечную жизнь и любовь во Христе.

Послушайте щемящие сердце мелодии и душераздирающий плач «Семь слов Христа на кресте» Генриха Шютца, «Семь слов Спасителя нашего Иисуса Христа, сказанных Им на кресте» Йозефа Гайдна, «Семь последних слов Христа» Сезара Франка, и, наконец, продиктованные самими ангелами, «Семь слов Христа» Софьи Губайдулиной, чтобы проникнуться трагическим величием последних минут земной жизни Спасителя.

Рассмотрим же эти «слова» в порядке очерёдности, останавливаясь лишь на экспликации их внутреннего, экзистенциального сюжета.

1. «И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:33-34).

Казалось бы, фраза отнесена к солдатам, пробившим гвоздями запястья на руках Иисуса и его спутников, что обрекло жертвы на лютую и мучительную смертью. Но нет. Христос обращается к Своей божественной природе, к Отцу, прибывающему в Нем и с Ним в теле Человека-Христа. Сын печётся о чувствах Отца Небесного, унижении Господа, его муках, быть может, более тяжких, чем крестные муки Человеко-Бога. Эта печаль Иисуса о публичном посрамлении Отца, утешение Страждущим Страждущего, когда оба равно унижены и оскорблены – есть первый нравственный поступок внутри экзистенциального со-бытия смерти, в котором Христос показывает себя бытийствующим в негации, которая уже сломало о Спасителя зубы, но ещё тешит себя надеждой.

2. «И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:42-43).

Разве слова, отнесённые к уверовавшему «вдруг» разбойнику, относятся к нему лично? Опять - нет. Христос не слышит в Себе поддержки. Отец «молчит». И первое сомнение/трещина надкалывает тонкий фарфор чаши страдания. Христос употребляет выражение «истинно говорю», но «знание», претендующее на исчерпывающую (божественную) полноту, оплачивается тем, что невосполнимо, что утрачивается навеки в акте уверования – жизнью на кресте, последними предсмертными мучениями и агонией. Христос авансом присваивает себе привилегию прибывать в истине бытия, ещё не «зная» наверняка, - звенят ли в его мошне «талант» или «мина»: мужество перед лицом смерти, стойкость в вере, непоколебимая внутренняя убеждённость в грядущем Великом Спасении. В определённом смысле, это второе «слово» обращено вновь к Богу-Иисусу, который, солидаризуясь с Отцом, должен, как полагает Человек-Иисус, подтвердить полномочия Сына. Но Отец «молчит».

3. «…говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя!» (Ин. 19:26-27).

Отчаяние Человека-Иисуса достигает предела, когда, не дождавшись поддержки от Человека-Бога в Себе, Отца на Небесах, Христос препоручает опеку над матерью любимому своему ученику Иоанну Богослову, а Богородицу просит позаботиться о «сыне», который будет благовествовать о Царствии Небесном. Человек-Иисус не обращается к Отцу, что было бы логично. Христос сомневается. Люди из крови и плоти кажутся ему куда надёжнее, реальнее, чем идеация, совершаемая в сознании, чем воображаемое, которое обретает достоверность себя лишь в представлении, очищенном от чувственного опыта. И опять же, основной пафос третьего «слова» обращён к Господу. В определённом смысле, Человек-Иисус бросает Отцу вызов тем, что игнорирует Его в своём «завещании». Вспоминаются ветхозаветные богоборцы. Но Отец стоит «на своём». Он «молчит».

4. «около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́, Или́! лама́ савахфани́? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46, Мк. 15:34).

По закону «золотого сечения» именно в четвёртом «слове» происходит перелом, - Человек-Иисус бросает вызов. Это уже не косвенная речь. Адресат очевиден. Часто комментаторы ищут в четвёртом «слове» цитату из 21 псалма (21:2), мол, Христос заменил еврейское слово азабтани (от глагола азаб – оставлять, покидать) на равное по значению арамейское савахфани. Поскольку псалом этот содержит пророчество о Мессии, то Спаситель, якобы, хотел доказать гонителям и хулителям, что тот, кого они распинают на кресте, и есть предсказанный пророками Христос. Но эта точка зрения не выдерживает критики. Человек-Иисус бросает обвинение Отцу, а вовсе не пытается просвещать заблудших. В словах Иисуса много горечи, отчаяния, упрёка, - это не лекция о пользе добрососедства, произнесённая университетским профессором в разношёрстной аудитории. И если даже переход на древнееврейский и арамейский и связан с псалмом, указывая на который Человек-Иисус хотел призвать Бога-Отца исполнить, взятые на себя обязательства, то, вынося сор из избы, «Царь Иудейский» только приближает предначертанное. Ясно, что тяжесть предстоящего испытания, надломила решимость, и всё человеческое в Человеке-Иисусе возопило. Грех, который предстояло искупить Христу, обрел субстантивность и энтелехию и возглавил бунт, призвав Бога-Иисуса к неповиновению Богу-Отцу. Остаётся лишь уяснить: что вкладывает Христос в вопрос «…для чего?...» Ясно же, что речь не может идти о поиске причин богооставленности. Едва ли Сыну понадобились доказательства Отцовской чёрствости, чтобы, суммировав все обиды, швырнуть их в лицо Господу и вернуть «билет», подобно Ивану Карамазову. Тут и совершается экзистенциальный поворот – внутреннее движение Человека-Иисуса к Богу-Иисусу. Топология этого переноса повторяет географию Голгофы. Промысел ландшафтится. Ведь, чтобы понять мысль Отца, Христос торит тропу, на которую ещё не ступала нога человека. Как Господь избрал Его, Своего Сына, орудием борьбы с дiаволом-лжецом? Мало понять это умом, здесь нужна стезя, здесь без поступка, без подвига веры не обойтись. В четвёртом «слове» Человек-Иисус впервые соединяется с Богом-Иисусом в акте Богопознания, и Господь, услышав в вопрошании не сомнение только лишь, но горячую любовь и преданность, продолжает выдерживать паузу. Любовь Отца долготерпит. Ему куда проще приказать отпустить Иисуса, чем со слезами на глазах видеть, как Сын становится агнцем, чтобы, заклав его, род людской ужаснулся от содеянного.

5. «После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду» (Ин. 19:28).

Ясно, что жаждет Человек-Иисус только одного – никогда больше не разлучаться с Богом-Иисусом. Жаждет Он не знания, которое получил, истоптав Голгофу, а Царствия Небесного. Здесь со всей решительностью звучит горячий призыв – ускорить встречу с Отцом!

6. «Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух» (Ин. 19:30).

Сказав это слово, Человек-Иисус удостоверяет свершившееся: соединение в акте само-полагания с Богом-Иисусом.

7. «Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух» (Лк. 23:46).

Сомнения позади. Вера - не чувство, а поступок, совершая который мысль удостоверяет свою «чтойность», бытийствует в само-раскрытии через дерзновение торить путь внутри ПРОМЫСЛА. Вера – первопроходец, по следу которого и вся субстантивность субъекта совершает внутренний перенос.

Крестные муки Господа Иисуса Христа породили целую культуру со-причастности, подражаний Христу, что нашло отражение в произведениях искусства. На многих партитурах Йоганн Себастьян Бах оставлял послание «SDG — soli Deo gloria — одному Богу слава», а перед смертью он, якобы, слышал «музыку сфер» и прежде, чем испустить дух, произнёс: «Ну вот, я отправляюсь туда, где буду слушать настоящую музыку...» Последний хорал Бах диктовал уже слабеющим голосом. Он хотел назвать его «Господь, в нужде мы пребываем», но передумал и произнёс: «К престолу Твоему иду».

Смысл «семи слов» в обо́жении или тео́зисе (др.-греч. θέωσις от θεός «бог»), когда Человек-Иисус соединяется с Богом-Иисусом.

Этот Новый завет пронизан тем же духом доверия, что и завет Ветхий. Тогда, подарив твари свободу само-полагания, Господь не мог обеспечить «вольную», если бы не самоустранился, не вышел из класса, предоставив ученикам право самим зубрить, списывать, «валять дурака». И это самоограничение парадоксальным образом доказывает Всемогущество Творца, позволяющего миру самоопределяться, расширяя границы субъектности. Рамка-предел, которой Господь ограничил собственные полномочия, в действительности лишь расширила их до абсолютной свободы полагать Себя любым пределом внутри своего беспредела. Что это, как ни имманентность, как ни априори. И, умаляясь, Бог трансцендирует за пределы своего Всеобщего, структурирует своё всеобщее (только для себя) на вещь в себе, - то, что знает Сам, - и на своё особенное, - то, что дано мысли-вольноотпущеннице. Эту свободу бытийствовать без «полицейского надзора», она, однако, часто превратно истолковывает как слабость Создателя, его конечность.