6. Верноподданничество: случай Гуссерля/Сартра. Феоменология использовала редукционизм для конституирования сознанием своей подлинной повестки, и не только в плане инструментальной подоплёки, позволившей мысли вывести за скобки аберрации опыта, но и в плане идеации, для чего не-сущее прибрало к рукам всё, что сознание позаимствовало у чувственности. Ясно, что, взяв перочинный нож цепкими пальцами, феноменологи источили карандаш до самого основания. Вот-вот и не-сущее заключит сознание в объятия, - а с кем/чем ещё коротать вечера  негативной субъектности как ни с Ничто́, - но даже на такого мудреца, как Гуссерль, оказалось довольно простоты: ничтожение сознания, его очистка от примесей, обернулась тем, что каша полезла из-под крышки, залив плиту, на что вовсе не рассчитывал повар.   

Приведём отрывок Гуссерля, в котором интуиция о бессознательном столь же сумбурна, как и её предмет.

«…сюда же относится вся сфера ассоциаций и привычек. Это – отношения, установленные между более ранним и более поздним сознанием внутри одного Я-сознания. Мотивация возникает и протекает в сознании «сейчас», а именно, в единстве потока сознания, который характеризуется как актуальное сознание-время (оригинальное, первичное сознание). Здесь речь идет не о мотивации смены одной установки другой установкой (одного активного тезиса другим активным тезисом), а о переживаниях любого вида, и это либо «седименты (осадок)» из более ранних актов разума (Venunftakten), рациональной активности, либо случившихся по «аналогии» таковых в качестве апперцептивных единств, в действительности не оформленных актами разума, или же о переживаниях, которые совершенно иррациональны: чувствительность (Sinnlichkeit), само себя вводящее (Aufdrängende), предданное, приводимое в действие в сфере пассивности. И любое отдельное в этом [переживание] мотивировано в темных подпочвах (подосновах), имеет «душевные основания (причины)», о которых можно вопрошать: как я пришел к этому, что меня к этому привело? То, что такое вопрошание возможно, характеризует любую мотивацию вообще. «Мотивы» часто глубоко сокрыты, но могут быть вызваны к обнаружению с помощью «психоанализа». Мысль «вспоминает» о другой мысли, возвращает прошедшее переживание в воспоминание и т.д. В некоторых случаях оно может быть воспринято. В большинстве же мотивация хоть и пребывает в сознании, но не становится ясной, она остается незамеченной или незаметной («бессознательной»)" (пер. с нем.: Husserl, Ideen..., zweites Buch, 1952, s.222-223.)

По сути мы имеем дело с не-дистиллятом каких угодно примесей: следы логики (тезисы/антитезисы), психологии (установка, поток сознания), психофизиологии (перцепция/апперцепция) и т.п., за чем просматривается  попытка феноменолога, - задавшегося целью создать негативную топологию феномена, - кормить из рук хищника, полагая, что, будучи тронут бесхитростностью и безрассудством смельчака, зверёк уляжется у его ног и даже позволит почесать загривок. Имя твари – ВООБРАЖАЕМОЕ. Создав текст о том, как, думая о тексте, способном проникнуть в существенное Ничто́, - то, что было прежде упорядочено в психическом, онтическом, онтологическом, а, канув в Лету, не оставило по себе и почтовой открытки с новым адресом для пересылки корреспонденции, - ты вынужден разводить руками, Гуссерль констатирует: «…мотивация хоть и пребывает в сознании, но не становится ясной, она остается незамеченной или незаметной («бессознательной»)".

Что убеждает Гуссерля, что «утраченное» для «Я» содержание, всё ещё топчется в прихожей? Откуда такая вера? Гуссерль не даёт внятного ответа, а нагромождение в тексте тематики, прагматики и дискурса доброй дюжины дисциплин, больше напоминает волхование, чем редукцию термина «бессознательное», которое Гуссерль не называет Ничто́ только по недоразумению.

Но воображаемое так и остаётся неприручённым. Прежде Брентано считал - ошибочно, как полагал Гуссерль, - что за длительное удерживание в сознании прошлого отвечает конструкт, который создаёт фантазия. Слабость этой концепции стала очевидной, когда фантазия Брентано стала выполнять противоречивые функции: 1) она репродуцировала ощущение прошедшего события в представление, которое, по-сути, ни чем не отличалось от фантазии - отсюда временность не есть акт восприятия, а всего лишь опосредованное фантазирование; 2) она была актом, воспроизводящим отсутствующий предмет. Брентано противоречил себе, поскольку фантазия у него выступала и как способ воспроизведения восприятия, и как «сконструированный» этим восприятием временной объект. Путаницу было не устранить. Фантазия Брентано и строила, и была строительным материалом на стройке, на которую сама же и подрядилась. Взяв на поруки мысль учителя, - ученичество и дружба в философии, как предмет феноменологической педагогики, ещё только ждёт своего Коменского и Песталоцци, - Гуссерль различил продуктивную и репродуктивную фантазии. «Первая, изначально удерживает (anhaftend) восприятие, продуцируя распространение временных объектов (Zeitausbreitung), последняя - опять воспроизводит то, что уже было однажды продуцировано» (Husserl E. Zur Phänomenologie desinneren Zeitbewußtsein, a.a.O.S.409.)

Ясно, что, столкнувшись с логической неразберихой, Гуссерль заменил фантазию Брентано на ретенцию, т.е. сознание момента, который вот-вот миновал, только что был актуальным «теперь». Сойдя с подмостков сознания, ретенция терялась в кулисах. Гуссерль ввёл и другие понятия: пра-импрессию - то, что «теперь»; протенцию - то, что выходит на авансцену с ватагой актов, следующих за «теперь», как антиципация будущего на основе только что бывшего актуальным.

Прояснив механизм единства сознания, показав как феменология восприятия времени конституирует предметную сферу и саму субъектность, Гуссерль ни слова не говорит о суверенности сознания, его сопротивлении де-персонализации, отчуждению субъектности, индивидуальности. Сознание бунтует. И какими бы изощрёнными инструментами, швырнув ум на холодный хирургический стол, прозектор/феноменолог не пытался ничтожить сущее, озабоченное само-идентификацией, сердце мысли всё ещё бьётся.

Но что же эйдетическая и трансцендентальная редукции? Декларируя   преодоление «фетишизма деятельности», Гуссерль расколол «жизненный мир» (Lebenswelt) на конкретно-историческое (эмпирическое) бытие, что, как естественная установка (in der natürlichen Einstellung), заключалось им в скобки, и – чистое мышление, созерцание сущностей. Гуссерль предположил, что редукция поставит сознание на трансцендентально-феноменологическую позицию? Возможно, как практикующий феноменолог, он «добился своего». Но, бросая ретроспективный взгляд на авансы, данные феноменологии, как «единственно правильному» пониманию сознания, - так, во всяком случае, Гуссерль заявлял, - следует трезво взглянуть на неутешительный итог.  

Во-первых, Epochе́ (от греч. ἐποχή – остановка, прекращение, воздержание от суждения) так и осталось теоретическим постулатом, а феноменология не предложила механизма «воздерживания от суждений» (Urteilsenthaltung) с последующим «выведением из игры» (außer Aktion setzen), частичной или полной приостановкой, «заключением в скобки» (Einklammerung), «подвешиванием» (suspendieren) докс обыденного сознания, догматов науки и философии о мире, человеке и его сознании.

Во-вторых, озаботившись процедурой редукции, феноменологу пришлось бы столкнуться с сознанием, которое, - там, где от него требуют стушеваться, разоблачиться, аннигилировать, - удваивает свою наличность. Как это понимать? Для начала признаем, что истина у Гуссерля самодостаточна, самоочевидна и озабочена самораскрытием. Ясно, что такой тоталитарной истине, чтобы заключить в эйдетическую Бастилию профанный словарь (булочника/профессора), необходимо «опознание» её субъектом - именно как истины. Только, когда субъект проникнется «уверенностью», что сущности «усмотрены», а сознание очищено от естественной установки, дело истины будет в шляпе. Но Fronde кажет нос там, где её меньше всего ждут - в Epochе́. Ведь самозапрет, - не мыслить ни доксы, ни догмы, - приводит к обратному, когда редуцируемое не редуцируется, а удваивает присутствие в сознании. И речь идёт не о патопсихологическом навязчивом присутствии в сознании «вытесненных» перверзий. Речь о логике, таком удвоении тезиса за счёт антитезиса, когда и ассерция и негация, т.е. логическое отрицание в виде пропозиции с частицей «не», со-присутствуют в мышлении как необходимые элементы конструкции. Уберите этот contre force и ментальность рухнет. Ясно, что созерцание чистых сущностей в [стерилизованном-кастрированном] феноменологией несчастном сознании - утопия. Мышление амбивалентно, прибывает на демаркационной линии между сущим и не-сущим], и само каботажное плавание в утлом судёнышке субъекта между Сциллой (царство чистой субъективности) и Харибдой (эмпирическое сознание, ограниченное естественной установкой) составляет своеобразие живого сознания.

В-третьих, сам факт обращения позднего Гуссерля к Бергсону, говорит о поиске феноменологией выхода из тупика редукционизма.        

Таким образом, усмотрение сущности (Wesensschau) чистого сознания, его потока (Strom), наталкивается на со-присутствие редуцируемого и редукции, когда содержание акта и сам акт удерживаются представлением, где очищенное от естественной установки сознание предстаёт уму избавленным от пут, но сами путы (доксы/догмы) воспроизводятся репродуктивной фантазией. Ясно, что жертва и палач кукуют под одной крышей в сознании, которое, умертвив невинного, выделяет ему койко-место в памяти, где уже снимает угол приговорённый к казни субъект, которому ещё только предстоит быть обезглавленным. Разделив Феномен и Мiр, мы обескровим каждый. Мiр не только дан через сознание, но и присутствует во мне, рядом со мной. Я дан сущему в той же мере, в какой сущее дано мне. Разве, избавляя сознание от установок, феноменология берётся утверждать, что покрой и фасон обновок, затесавшихся в гардероб, и есть истина, зашитая под подкладку, что дело философии - лекала, а не живое шуршание юбок?

Абсолютизация деятельности сознания – местопребывания феноменов (Гуссерль), источника и условия свободы (Сартр), ведёт к забвению сущего, которое бытийствует без оглядки на субъект, хотя Хайдеггер и возражает: «Если не существует никакого Dasein, то и никакой мир не является наличным (Wenn Kein Dasein existiert, ist auch Keine Welt da)» (перевод Н.В.Мотрошиловой, взято из «Современная буржуазная философия», Москва, «Высшая школа», 1978, с.263).

Избирая сознание краеугольным камнем онтологии, Гуссерль и Хайдеггер продолжают Кантовскую линию в философии. Мiр по Гуссерлю – коррелят моего сознания, по Сартру – моей свободы. Однако субъект, помимо того, что является собственником своей субъектности, принадлежит и миру как его объект, т.е. субъект и мир ставятся в отношения взаимообуславливающего само-полагания. Ясно, что субъектность вызвана к жизни дефицитом любви, заботы и самосознания, которых сущее лишено до срока, но тоска по которым и составляет его, сущего, жизненный мир  (нем. Lebenswelt). Бытие слепо. И в ярости ощупывает себя как безногий солдат, принимающий фантомные боли за подлинные кинестезивные ощущения. Субъект – тот, кто вкладывает в черепную коробку мира [чтойность]. Собственно, Мiр и вызвал субъектность к жизни, чтобы, следуя логике негации, мысль вернула бытие к точке невозврата – в Ничто, где, пройдя через разукомплектацию, сущее сполна отдастся потенции, чтобы поразмыслить на досуге о превратностях судьбы.

Заключая в скобки Мiр, феноменология полагалась на открытие иных оснований чистой субъектности, якобы присущих ей apriori, дремлющих в сонных лощинах истины, пока пытливость не разбудит в ней само-полагающее стремление к самораскрытию. Действительность, как бледный оттиск существенного сущности бытия, случайна, безосновательна и поражает своей неприкрытой (и в чём-то даже непристойной) наготой. Всю печёнку она проела своей претензией на суверенность. И напрасно.  Обескровленный труп реальности, - сукровица и органы удалены умелой рукой прозектора/феноменолога, - уместен лишь в качестве экспоната анатомического театра: бесхозного, бездыханного и безымянного.

Как работает бинарная оппозиция сознание/бытие? Есть в театральном искусстве принцип взаимодействия актёров, занятых в одном спектакле - «петелька/крючочек». Существование актёра на сцене требует действенного внимания к партнёру, живых оценок, приспособлений, вытекающих не только из роли, ограничившей артиста репликами, ремарками и мизансценами. Часто партнёр забывает текст, выпадает из образа, мстит за обиды, или, напротив, пускается в импровизации. Так и с сознанием и бытием, - кровоток (субъект) не должен загустевать из-за избытка тромбоцитов, а сосуды (бытие) не должны терпеть на себе, сужающий их холестерин. Поскольку бытие  →  субъектится, субъект → бытийствует.

Сознание же Гуссерля лишено живой топологии/географии. Ландшафт его не испещряют горные хребты, русла рек, буреломы медвежьих углов. Сознание Гуссерля абстрактно-неопределённо. Это теоретическая чистая субъектность, абсолютная идея, тождественная себе, своей сущности, не обременённой предметной сферой. Субъективные акты этого выморочного и стерильного сознания (Ich-Akten), -  восприятие, представление, воображение, мышление, память, воля, любовь, - лишены своеобразия. А способы конституирования предмета, - всегда особенные и неповторимые в конкретно взятом индивиде, - оборачиваются у Гуссерля сухим бухгалтерским дебетом/кредитом.

Гуссерль и Хайдеггер, отказывая бытию в праве на вотчину за пределами сознания, напоминают канатоходцев, зависших над пропастью. Но бытие-в-себе не нуждается в санкции со стороны разума. И прежде, чем развернуть методологический принцип познания бытия доподлинно,  уясним - что, кому и как является, в чём существенное сущности феномена, и возможно ли бытие феномена бытия, своего рода трансфеноменальность?  

Говоря о природе присутствия, Сартр настаивал, что настоящее выкрикивает себя. Так солдат или ученик, услышав своё имя, кричат в ответ: «“здесь!” в смысле ”adsum”» (лат. Присутствую) (Сартр Ж.П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / пер. с фр., М.: Республика, 2000. С. 150).

Но что наличиствует в этом «здесь» доподлинно, а что - бравада? Кто удостоверяет присутствие, кто арбитр, подтверждающий факт существования бытия-в-себе и бытия-для-себя? Для начала восстановим наиболее адекватный ход феноменологического рассуждения.  

Предположим, что вещь и её образ, объект и его предмет не совпадают доподлинно. Тогда феномен – есть конструкт из:

1) субстрата (сырца реальности), - то, что предъявлено сознанию самоочевидностью для-себя-бытия;

2.1) взятия-доминанты, - то актуальное, что выхвачено из вещи ареопагом устойчивых психических возбуждений в коре; при этом сверх-доминанта, став «калифом на час», вытесняет все прочие интенциональные сюжеты, а, урвав из вещи сердцевину, всё не-существенное оставляет топтаться за дверью перцепции-апперцепции. Уточним, что речь идёт о сущем, явившимся на пограничный пункт, к демаркационной линии, разделяющей субъект и объект, и где только сверх-доминанта решает: какие явления впустить на суверенную территорию субъекта, какие придержать, а каким – от ворот поворот.

2.2) взятия-субъекта, - то актуальное, что «Я» выбирает из трофеев сверх-доминант, чтобы конституировать внутреннее созерцание (идеацию). Таким образом, взятие (опредмечивание сознания) - есть то, что имманентно субъекту, что делает его само-полагающей верховной инстанцией, решающей единолично - что «взять» у явления, как взять, сколько взять и за какой временной лаг. Только субъект полагает предел вещам, определяя, что актуально для «теперь» - взятие или воспроизведение, их микс, или поток актов (рациональных и иррациональных), что выдворить как persona non grata, и в каких пропорциях предъявленное-взятое-воспроизведённое-ответ должны со-присутствовать в потоке сознания.  

3) воспроизведения, - то, что актуализируется повторно, как сверх значимое;

4) конституирования экзистенциального ответа (контр-перенос), - то, что субъект, по итогу идеации, возвращает сущему как истину бытия-вот.

Ясно, что контр-перенос вводит в феноменологию правило двустороннего движения, без которого мысль лишена обратной связи с бытием. Но если доминанты борются за длительное удерживание субъекта в сознании, предоставляя себя в качестве скреп, а чистое Я/Эго, как «гений места» и  собственник своего тела в актуальном «теперь» довольствуется самостью, то что же трансцендирует в субъекте, что даёт ему право сказать: вот он я, Господи! Это экзистенциальное остриё интенции, источить которое так и не удалось редукционизму, и есть наш ответ бытию в форме спонтанного [порыва-жеста-поступка], т.е. - есть чистое созерцание, с последующим ничем не обусловленным выбросом вперёд руки из не-сущего в сущее. Этот жест - и есть ответ, контр-перенос, в котором субъект ставится перед сущим  оракулом, возвещающим истину бытия из глубин «за-ничтойности». И, что важно, истина не артикулируется, а демонстрируется. Субъект,  бытийствуя, делает очевидным своё пребывание в истине бытия. И сущее, «видя» субъект присутствующим, т.е. поставившим представление перед представляемым в жесте доверия, открывает себя опредмечивающему сознанию.         

Но все эти элементы разрозненны. Как же достигается единство предметной сферы? Возьмём пример с восприятием мелодии, где пра-импрессия, протенция и ретенция, со-присутствуя, конституируют идеальный объект «теперь». Ясно, что поток разрозненных во времени и пространстве звуков удерживается в сознании благодаря его единству. Мелодии, как объекта, не существует в реальности. Мелодия конституируется в предмете, но до того, как интенциональное любопытство возьмёт мотив в свои ежовые рукавицы, он существует в субстрате колебаний и волн, не имеющих ничего общего с «музыкой сфер».

Отсюда «дано» превращено в «предъ-явлено», а вот «возьмёт» ли субъект явление, и как ухватит: нежно и бережно, грубо или небрежно - зависит от поступающего мышления и ответа, который субъект приготовил бытию...

Рядом грохот, молнии сверкают, свет бьёт в глаза, - но вы словно ослепли и оглохли. Почему? Да по той причине, что на экране вашего внутреннего кинотеатра дают мелодраму, где вы любезничаете с хорошенькой соседкой. Куда, спрашивается, подевалась очевидность? Да вам до неё решительно нет дела, поскольку что-то, посущественнее, заблокировало подступы к глазам и ушам? Что же закупорило рецепторы, дав апперцепции вволю излиться потоком несдерживаемой чувственности? Субъектность. Воображаемое.

Субъект свободен, и прежде всего в том, что касается существенного сущности вещей. Это существенное лишь отчасти принадлежит вещи, но больше - предмету, скроенному по лекалам субъекта.

Но что такое «ответ», контр-перенос, в котором субъект возвращает сущему существенное его бытия? Обратимся к опыту Сартра.

Резюмируя подходы к сознанию в западной философской культуре, автор «Бытия и ничто» определяет сознание через свободу "от" какого угодно детерминизма - мол, сознание только тем и занято, что вострит лыжи в сторону от предметности, данностей сознания. И если само бытие-в-себе слишком плотно, непроницаемо, чрезмерно избыточно, "слишком" (de trop), то сознание - пустота, дыра, прорва, стремящаяся хоть чем-то себя заполнить. Однако, пожирая всё вокруг, набивая утробу съестным, сознание, вознамерившись стать Богом (absolutus), терпит неудачу, обнаруживая себя в качестве "тщетной страсти" (Сартр Ж.П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / пер. с фр., М.: Республика, 2000. С. 616). Неудача Сартра восходит к неверно понятой им "негативности" у Гегеля, которую он увязывал с презумпцией не-свободы. Гегель отец системности, обязательств. Сознание же Сартра призвано выкидывать коленца, готовясь высунуть из широких штанин кулаки, чтобы намять бока всякому понятию, отчуждающему субъект от дела его рук – практики. Разумно же, как полагаем мы, не избавлять сознание от обусловленности, видя в уме чистую негацию, а мужественно торить путь внутри не-свободы, под какими бы личинами она не скрывала свою деструктивность. Сознание, таким образом,  есть свобода "в", а не "от", т.е. такое положение дел, когда мышление несёт свой крест до конца, а не ищет - на чьи бы плечи его переложить.

По этой причине  мы и вводим понятие доминанты - неопределённого (не осознаваемого часто) психического содержания, борющегося в Я за доминирование в «теперь». Доминанты, как априорные, гипостезированные, идеальные объекты, включающие в себя как «своё», так и «чужое», расквартированное в сознании в форме докс, артефактов, идей, обладают внутренней энтелехией, и порождают свою активность спонтанно, не обусловленно, как если бы причина их произвола произрастала из ex nihilo [из ничего].

Таким образом, «теперь» - ломоть пространства-времени, который тотально не отчуждаем от субъекта. Спонтанная искренность, рывок к предметности, вещности, ухваченной сознанием в непосредственной данности себя, понимаемой в категориях долженствования, изменяют природу бытия-вот. Презумпции, которыми субъект конституирует предметность, больше не обусловлены константами. Что и понятно: идеация трансформирует сиюминутное в rapide [фр.ускорение-замедление]. Эффект расширения «теперь» достигается движением субъекта к собственной онтологии, к своим предельным основаниям, к существенному сущности, когда в награду за бытийствование, в награду за «чтойность», за самоотчёт о цепи маральных поступков на кромке не-сущего/сущего, в благодарность за наполнение «штриха/всполоха», в котором прибывает сиюминутное, экзистенциальной подоплёкой, субъект удостаивается трансцендирования, расширения persona до размеров Абсолюта, что длит «теперь» в бесконечность, а субъектность удостаивает обожения или тео́зиса (др.-греч. θέωσις от θεός «бог»).

Таким образом, субъект конституирован изнутри: своим внешним; своим внутренним; своим переносом. Я перносит себя из несущественного к существенному, из ассерции к негации, из внутреннего к внешнему. Перенос выворачивает сущее швами наружу. Сознание – и покрой (сюжет переноса, уже сорвавшийся с кромки губ, разыгранный в ролях, увиденный внутренним узрением), и – сам процесс выворачивания вещи стёжками наизнанку, операция, технология внутреннего перемещения бытия в себе и для себя, что составляет существенное переноса или изнанкование. 

Перенос всегда трансфер в чьих-то интересах: для, узревающей свою распростёртость у ног субъекта, свободы; «томящегося» в бездействии морального долженствования. И выворачивая себя, сущее пребывает в бытии-для-себя, т.е. – в сознании, чтобы, насытившись, вернуть «стёжки» швами внутрь, где сознание пребывает в заточении за невостребованностью бытием. Сознание, таким образом, есть поставление бытием себя перед собой. Бытие латает себя сознанием. Зашивает мысль под подкладку, чтобы доложила всё о прорехах. Сущее умничает, безумствует, тянет лямку безосновательности и стопорит себя, когда закусывает удила. Сознание – то, что обмётывает лоскуты. Но сознание и вольноотпущенник, не пожелавший покидать дома рабовладельца не из-за верноподданнических чувств, рабской психологии, а из со-страдания, со-чувствия, со-мыслия к оставленному без попечения. Такова диалектика свободы/рабства внутри мысли, совершающей в акте переноса избавление от пут, но лишь для того, чтобы опутать себя новыми.

Таким образом, вещь предъявлена целиком, но взята частично. При этом негация, будучи сознанием по определению, что-то присовокупляет к вещи, а что-то – изымает из неё. Тут взаимный интерес: вещь ставится перед представлением, как его представляемое, но и представление ставится перед вещью, как [её] орган артикуляции. И в этом стоянии на Калке, - бытия перед сознанием и сознания перед бытием, - кроется невероятное допущение, что [оба] конституируются в зеракале друг друга. Вещь, таким образом, - есть перенос, такое движение не-сущего внутри Ничто́ к своему Нечто, где небытие только и может умопостигаться сознанием, которое, будучи чистым небытием, присутствует доподлинно в не-сущем, имя в бытии лишь подворье, дипломатический корпус, присутствующее отсутствие.

Будучи имманентно себе, Ничто́ трансцендирует, вызывая к жизни творчество, само-порождение сущего из рутины. Ничто́ - то, что было до Слова, что дышит Ему в затылок. Как «вещь сама по себе» (нем. Dingansich), ограничивающая познание рамкой/шестком, Ничто́ заставляет субъект поворачивать глаза зрачками внутрь, что делает продуктивным бытие мысли, знающей свой предел позитивно, но не негативно, как слепое сущее.

Здесь на выручку спешит религиозное чувство, чтобы, впустив не-сущее на постой, дать мысли работу на дому, сделав предметом исследованиия не чистое Ничто́, не абстракцию, а душу, встретившую Бога, тварь, преображённую актом Богообщения.

Таким образом, форма обратной связи сознания с бытием иррациональна, но не институциональна, и представляет собой род откровения – то, что не есть явление/феномен, но есть – маршрут, ландшафт узрения, когда интуитивно, на ощупь, мысле-чувство опознаёт не сами Бытие-Бог-Абсолют, а «следы» их деятельного присутствия: пепел от костра, вмятины на траве от бивака, т.е. – не очевидное. Таким образом, познание бытия-в-себе вначале доступно только беспредметному сознанию (тактильной интуиции) в форме безумия, религиозного исступления, спонтанного поступка, вызванных к бытию не бессознательным, сверхсознательным, подсознательным, внесознательным в структуре субъекта, а принципом морального долженствования, гипостазированным нравственным ядром, полагающим себя собственником Я/Эго, его, конституирующим основанием. И порыв этой живой спонтанности выражен в ни чем не обусловленном акте любви, заботы, попечении о сущем. Этот [неконвенциональный акт-поступок] – есть тот имманентный бытию вопрос/ответ или контр-перенос, который и прокладывает субъекту тропку в-само-себя-полагающее, в бытие-как-таковое, в бытие-в-себе, снимая тем остроту проблемы познания «вещей в себе». Однако ответ, возвращающий бытию его «чтойность», требует со-участия ratio, которое, подведя черту под услышанным призывом-вопрошанием бытия и спонтанным ему ответом-поступком, предъявляет сущему субъектность как то, что конституировано «диалогом». Это сознание, уяснившее свой долг, и есть наличествование двусторонних отношений.

Тот Мiр, который Гуссерль/Хайдегер заключают в скобки, мы заключим в объятия, помня о призыве Альберта Швейцера к благоговению перед жизнью. Познавание существенного сущности бытия совершается тактильным (осязающим) мышлением, на ощупь, когда сущее, «оцарапывающее» перцепцию/апперцепцию, не удаляется из сознание как «щепа», узанозившая палец. Особенность такого познания состоит в том, что мысль ландшафтится, что в акте со-присутствуют как субъект, так и топология/география бытия, поставляющего сознанию рельеф «за-ничтойности», где мысль рождается в не-сущем [из ничего], чтобы, изгваздавшись на просёлочных дорогах (Хайдеггер), явиться во все оружии своего присутствия. Мысль разбивает в кровь коленки, проваливаясь в стремнины с  подводными утёсами, вытаптывая, как сталкер, тропы в «зонах», зависая на отвесных скалах, чтобы услышать артикуляцию бытия, распознать в ворохе междометий тот вопрос, то послание, отвечая на которые, познающий субъект репродуцирует субъектность.                     

Маршрут, по которому следует сознание, ландшафт, огибая который субъект догадывается о со-участии бытия в акте мышления, - есть откровение, т.е. не очевидное со-присутствие сущего/не-сущего. Таким образом, не субъект, а Ничто́ даёт сознанию самоотчёт о встрече с credo, что адепт переживает как откровение, религиозный экстаз, творческую фантазию, спонтанный нравственный поступок.

Воображаемое, апеллирующее к чувственной достоверности, отличается от репродуктивной фантазии Гуссерля (Einbildung), - во всяком случае, откровение снисходит в ум apriori, как имманентный богу род благовествования, а не как плод беспочвенного фантазирования, соглядатайства или праздного любопытства. Отсюда ясно, что теозис (др.-греч. θέωσις от θεός «бог») не задействует perceptio/apperception, и по сути является интуицией субъекта о своей поли-субъектности.

Как старатель на Юконе, субъект отыскивает в лотке золотой песок – следы Ничто́, явленные его религиозному исступлению в форме фантазма, который Гуссерль, как естественную установку, неоднократно заключал в скобки, а Сартр вплетал в феноменологию восприятия пёстрой лентой, сближаясь в этом вопросе с Аристотелем и Декартом. В работе «Воображаемое» («L’Imaginaire») Сартр настаивает на четырёх локусах воображения: 1) образ, продуцируемый воображаемым, есть некое сознание, 2) налицо феномен квазинаблюдения, 3) объектом воображаемого выступает небытие, 4) спонтанность и необусловленность генерируют энергию образов.

Воображаемое Сартра латает прорехи бытия, когда отсутствие объекта там, где ему полагалось быть, восполняется продуцированием его эрзаца в сознании. «Этот акт, - пишет Сартр, - может принимать четыре и только четыре формы: он может полагать объект либо как несущствующий, либо как отсутствующий, либо как существующий в другом месте; он может также „нейтрализовать“ себя, то есть не полагать свой объект как существующий». (Сартр Ж.П. Воображаемое. Феноменологическая психология воображения. СПб.: Наука. 2001г., С. 302–303.) Таким образом, в отличие от Гуссерля, строившего взаимоотношения с не-сущим на строгом конвенционализме: феноменолог, чтобы проникнуть в существенное сущности небытия, в его «за-ничтойность», редуцирует сознание, ничтожит всякого рода аберрации, искажающие достоверность узрения, Сартр выуживает из мусорной корзины феноменологии все естественные установки, чтобы, очистив сознание от гегелевского тоталиторного контроля, систематики, овеществления и огосударствления, подступиться к мышлению как презумпции свободы. Не сумев, однако, взять приступом твердыню абсолютного бытия, стать богом, свобода Сартра лишь истрепала в клочья собственный флаг.