1. Как мыслить немыслимое. Prolegomena. Декарт ввёл понятие «негативных идей», полагая, что мыслить то, чего нет, невозможно, что у не-сущего нет объекта. Следовательно, небытие не «есть» идея по определению. Такую недо-идею не стоит даже брать в голову. Зная о запрете исследовать небытие - как сущее - у Парменида, Горгия и Аристотеля, мы всё же рассмотрим концепт «за-ничтойности», гипотетического «места» внутри не-сущего (τὸμὴὂν), которое простирается между «безнадёгой» (предельным основанием небытия) и «пред-сущим», - смертью на сносях, зачинающей, вынашивающей и изгоняющей плод взаимной любви потенции и Ничто́.

Ясно, что не-сущее, обладает субстантивностью и энтилехией, но только в себе и для себя. Однако, при слове «Ничто́» разум сверкает пятками, что и понятно: Ничто́ нет в природе, а то, чего нет, не верифицируемо за исключением инобытия, резервирующего для сущего, сошедшего со сцены, театральные подмостки в параллельных вселенных и квантовых мирах.

Пред-сущее продуктивно и репродуктивно. Следует добавить, что «за-ничтойность», помимо вотчины, в которой ничтожение носит специфические черты – есть абсолютная негативность, автономный от бытия принцип ассерции, где Ничто́ ищет и находит своё Нечто. Не будучи антитезой сущему, небытие есть суверенность, не нуждающаяся в бытии. 

Так что или кого не-сущее носит под сердцем? Интуиции о Ничто́ множатся. Уже в матриархате (хтоническая мифология) не-сущее прибегает к услугам стихий, безобразных тварей и существ [циклопов, химер, гидр], которые вышибают бытие из-под своенравных охотников, землепашцев, мореходов. Смерти сыплются как из рога изобилия. И, чтобы восполнить недостачу, расцветают культы Геи и Реи у греков, Тефнут – у египтян. Культ Великой Богини-Матери (прародительницы) был призван продуцировать Нечто. Но даже Деметра - богиня плодородия у греков, и Артемида - покровительница дикой природы, не справлялись с восполнением бытия, а высокая смертность развязывала руки близким кровным связям, узаконив брак между братом и сестрой (Гера и Зевс, Исида и Осирис). Ничто́ подкарауливало бытие, не упуская случая намять бока сущему. Участь богов была незавидной. Зевса-Громовержца спасла мать Рея, отдав на съедение отцу Крону камень, завёрнутый в пелёнки. Повзрослев, Зевс заставил отца изрыгнуть из чрева братьев и сестёр. Страх перед погибелью кооперирует людей и богов: первые ищут покровительства и защиты у патронов; вторые, не надеясь на божественные прерогативы, находят убежище от всёпожирающего времени в плодах человеческого ума: мифах, эпических поэмах, трагедиях и комедиях для театра.

Не-сущее плодоносит. Совокупление Тьмы и Ночи рождает Воздух и День. Ночь – мать одиночка, обходящаяся без мужского семени. Её лоно извергает гадов, зачатых, выношенных и изгнанных без любви и ласк, что роднит Ночь с Ничто́. Да и отпрыски подстать матери – Танат (смерть), Гипнос (сон), а поскрёбышей и ни счесть: Страдание, Обман, Раздор, - череда бастардов, незаконнорожденных и незаконопослушных. Не-сущее ничтожит себя с не меньшим усердием, чем сущее. Так Гея, желая высвободить из недр Земли детей Урана (сторуких великанов, циклопов, титанов), подговаривает младшего сына Кроноса (бога времени) оскопить папашу серпом, - негоже, мол, стыдиться своих чад, какими бы уродцами они ни были. Чтобы ничтожить сущее, небытие рекрутирует хтонических животных (стоглавый дракон Тифон, Лернейская Гидра), которые, обладая деструктивным началом, неминуемо сразятся с героями – Гераклом, Персеем, Ясоном. И будут повержены. Драконов одолевают и египетский бог Ра и христианский св. Георгий.

Ничто́ не всевластно. Бытие часто утирает нос не-сущему. Так Аид часто попадает впросак: то Геракл забирает Кербера; то Орфей, очаровав царя мёртвых пением, уводит жену Эвридику; то хитрец Сизиф, объегорив Аида, возвращает себе жизнь. Полагая себя тотальным ничтожением, вознамерившись погубить сущее, Ничто́ лишь возгоняет кровь в жилах героев, заставляя тех совершать подвиги. Так Геракл, преследуемый завистливой Герой, совершает свои двенадцать подвигов и проникает в существенное сущности своего имени - «прославившийся благодаря Гере».

Стоит не-сущему ослабить хватку, как бытие кажет нос. Так Деметра – сестра Зевса, богиня сельского хозяйства, - разделив ложе на трижды вспаханном поле на Крите с Иасионом (критским богом плодородия, у Гесиода названного Ээтионом), рождает Плутоса – бога изобилия.

Но не-сущее смеётся над ухищрениями бытия, и даже Зевсу, вверховному божеству, приходится ослеплять Асклепия (сына Апполона), поскольку искусный врач бросил вызов Ничто́, воскрешая мёртвых. 

Иногда сущее и не-сущее умеривают аппетиты. Тогда налицо трансфер бытия в небытие и небытия в бытие, что мы наблюдаем в судьбе Персефоны – супруги Аида. Слёзы Деметры, потерявшей дочь, услышал Зевс, и повелел Персефоне треть года проводить в царстве мёртвых, а 2/3 – с матерью Деметрой. Возвращение на Землю Персефоны приводит весну, ликование природы, уход в Аид – зимнюю стужу. Есть и другие примеры, когда сущее, смирившись, соглашается на инобытие, на метаморфозы – лишь бы оставаться причастным к бытию. Так Каллипсо, нимфа, обольщённая Зевсом, а затем убитая Артемидой, превращается любвеобильным Громовержцем в созвездие Большая Медведица.   

Ясно, что мифологическое сознание «приручало» Ничто́, полагая, что если нельзя запереть его на все замки, то можно хотя бы выставить часовых. Этой цели и посвящались Элевсинские мистерии, где, постоянно испытывая психологические травмы (утраты/обретения), субъект учился бытийствовать над пропастью. Помогала память – то, над чем не-сущее не властно. Так, отвергнутая Аполлоном нимфа Дафна превращена в душистый лавр, чтобы венок из этого дерева мучил «водителя муз» уколами совести. Уязвлённая домогательствами Пана, нимфа Сирена, превращена в тростник, колышимый ветром. Думая, что улизнул, Пан мастерит из упругого тростника свирель, чтобы только и высвистывать имя обесчещенной нимфы. Спутники Аполлона, угодив в руки смерти, возвращаются к бытию окольными путями: Кипарис – буйным побегом «древа печали»; Гиацинт – благоухающим «цветком скорби». Бытие латает бреши. Так из сукровицы оскоплённого Зевсом Урана (отца) появляются фурии (эринии), нимфы и гиганты, из пены, образованной из кровточащей раны – Афродита. И, наконец, из крови, поранившей ступни о терновник Афродиты, - богиня сбилась с ног, разыскивая в лесу пропавшего Адониса, - вырастает алая роза.

Ничто́, не обладая памятью, чураясь прошлого и будущего, всё же не чуждо потенции, в хозяйство которой не-сущее заглядывает краешком глаза. Недаром в Аид к прорицателю Тересию спускаются Одиссей и Эней. Небытие «знает», но «молчит», пока кровь жертвенного животного (мзда) не развяжет ему язык. Но разговорчивость не-сущего дорого стоит смельчакам. Чтобы заполучить сущее, Ничто́ пускается во все тяжкие, часто действуя грубо, как неотвратимость, знающая цену долготерпению. Скрепя сердце, Ничто́ выжидает, когда представится случай умыкнуть жизнь, лишив смерть героя, подобающего ему величия, - Геракл умерщвлён ядом, пропитавшим его одежду; Тесей гибнет на чужбине, забытый и оплёванный; Ясона, решившего прикорнуть, расплющивает корма легендарного корабля «Арго». Но не только случай подставляет не-сущему плечо. Ничто́ вербует любые лакуны, включая и отсутствие субъектности - безумие. Часто преступления  совершаются героем бессознательно. Так, убив брата и собственных детей в приступе чёрной ярости, насланной Герой, Геракл обязан искупить вину двенадцатью подвигами.   

Из Ничто́ рождается не только сущее (бытие-в-себе), но и плод ничтожения, чистой негации – бытие-для-себя или сознание. Примечательно как миф трактует появление мысли/мышления из не-сущего. Этот мотив обыгран в сюжете рождения богини мудрости Афины из головы Зевса. При этом богиня не знала мук «изгнания», не прошла стадий биогенеза, а возникла «вдруг» и в полном боевом вооружении. Появлению мудрости из Ничто́ предшествовала интрига. Любовница Зевса Метида (др.-греч. Μῆτις «мысль, премудрость», титанида (океанида), дочь Океана и Тефиды), - похоже, громовержец питал слабость к умным женщинам, - задумала родить сына, который умом и сообразительностью превзойдёт отца. Уязвлённый Зевс глотает даму на сносях, после чего испытывает сильную мигрень. Как часто повышенное артериальное давление мучает тех, кто изнуряет ум непосильными задачами. Невозможность таскать в себе бремя мысли, заставляет Зевса обратиться к Гефесту, который, расколов молотом чело отца, видит ужас на лицах олимпийцев. И в самом деле есть чему ужасаться, когда из живородящей головы Зевса появляется Афина, премудрость. Миф этот выражал удивление греков перед ментальной сферой, не знавшей прото-мышления, потенции идеального, возникшего «вдруг» в полном оснащении категориального аппарата.

Таким образом, фетишизм и зооморфизм, антропоморфизм и тотемизм, анимизм, а позже и космогонические, теогонические, антропологические, календарные мифы и обряды помогли чувственно-практическому интеллекту греков ладить с Ничто́, или хотя бы оттягивали встречу с неотвратимым.

Как обстояло дело с рациональностью? Уже Демокрит различал «атомы» и «пустоту». Платон и Аристотель противопоставляли эйдосам их «изнанку» - материю. Но в отличие от Плотина, уличавшего небытие во зле, Августина, отказывавшего злу в бытии, богословы апофатики (Псевдо Дионисий Ареопагит, Иоанн Скотт Эриугена, Ибн Рушд и др.), как, впрочем, и немецкие мистики (И.Таулер, М.Магдебургская, М,Экхарт, Я.Бёме), а параллельно с ними и восточно-христианские исихасты (Исаак Сирин, Максим Исповедник, Никита Стифат, Григорий Палама), искали в не-сущем способы Боговидения, Богопознания и Боговдохновения. Вседержитель - субъект без предикатов. Поэтому, изгоняя из мышления верноподданичество, лесть и хулу, ум приближается к Ничто́, знающему Бога доподлинно.

Как потенция сущего/несущего, Ничто́ лежит вне перцепции и апперцепции. Как чистая идея, разворачиваемая/сворачиваемая внутрь/изнутри себя самой, не-сущее кукует в собственной «за-ничтойности».

Ничто́ пребывает в беспамятстве, не знает ничего о прежде бытийствовавшем сущем, поскольку не обзавелось церковными книгами и терабайтами информации о геномах, ухватившись за которые, как за верёвочные лестницы, вещи взбираются/спускаются из бытия в небытие. Не являясь геометрическим многообразием: точкой, прямой, окружностью, сферой, тором, Ничто́ - есть чистая абстракция, предел, граница, условно демаркирующая сущее и не-сущее. В этом качестве Ничто́ не принадлежит тому, что отграничивает, всегда являясь лишь чистой возможностью бытия полагать себя тем или иным образом. По той же причине Ничто́ не «есть» вещь или принцип.

Важно уяснить, что не-сущее не тождественно бытию, не бытийствует, а ничтожится, являясь подлинной достоверностью для себя и в себе.

Обретаясь везде и нигде, Ничто́ порождает противоположности: «+/-», хаос и космос, прошлое и будущее, идею и субстрат, своё и чужое, сакральное и профанное. В отличие от Ньютоновской физики, где линейные отношения, трёхмерные тела и инвариантное время укладываются в детерминистскую парадигму, в которой главенствует Бог-часовщик, не-сущее эпохи Большого взрыва выступает антиподом бытию, бесконечно «коптящим небо» в далёкой, квантовой запредельности. При этом сторонники обоих доктрин сходятся на том, что реальность амбивалентна. И яркое доказательство того- макро- и микрокосм, МИР ГОРНИЙ и МИР ДОЛЬНИЙ. Что это за миры?

Мир Горний, - Царство Небесное, которое в иудаизме, избегающем прямого упоминания имени Бога, названо ‏‏ מלכותהשמים (Malkuthha Shamayim), в буддизме - Нирвана, Ниббана (от санскр. निर्वाण, Нибба́наनिर्वाण, nirvāṇa), в индуизме и джайнизме - Мокша (санскр. मोक्षmokṣa «освобождение») или Мукти (санскр. मुक्ति — высвобождение из цепи рождений и смертей, сансары).

Мир Дольний (юдоль, низменное начало, материя) обозначает тварь, которая наделена Отцом свободой стать со-работницей, но не делает этого: а) по злому умыслу, как Сатана и его воинство падших духов; б) в силу лени, нерадивости и незрелости субъекта, чья экзистенция фальшива как Das Man М.Хайдеггера.

Впервые Ничто́ отвечает за продуктивность божества в монотеизме. Господь, как сказано в Писании, сотворил «небо» и «землю» из ничего (2Мак. 7:28). И прежде, чем засучить рукава, Отец пребывал в хаосе неопределённости. Небытие описано в Ветхом Завете как отсутствие образов, радующих глаз, неприкаянность, бесприютность Творца («Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:2). Другими словами, Ничто́ - Дух, обделённый образами.

Ясно, что всесилие Вседержителя простирается как на сущее, так и на не-сущее. Но, став местопребыванием Творца до Сотворения мира, Ничто́ должно быть избыточным по определению. Небытие, становящееся «чем-то», абсурдно, - нельзя же в самом деле создать что-то из ничего (exnihilo), если последнее уже беременно Создателем. И, опять же, Бог, ощущающий недостачу чего-либо настолько, что понуждает Себя к творчеству, ущербен, с чем также нельзя согласиться. Однако, не-сущее и призвано потеснить штабеля форм, расчистить основание под зримую очевидность, под место, где Бог явит твари Своё Высочайшее Присутствие. В этой точке сущее прозревает существенное своей сущности, а истина о Боге выводится из-под мрака неопределённости благодаря иконологии. Ничто́, таким образом, мотивирует Создателя к узрению истины своего бытия, не будучи ни образом, ни идеей, ни субстратом. Но что Божественная Премудрость должна поделать со своей способностью суждения, чтобы истинное знание явилось Уму в иконографии Себя? Во-первых, мысли предстоит сбросить пелену, застящую взор, - т.е. обратиться зрачками внутрь, где нет образов, но есть воление. Ведь отсутствие вещи в представлении, знающем цену идеации, связано не с «изъянами» в хрусталике, переставшем отбрасывать видимое на внутреннюю сетчатку, не с узрением, пресыщенным само-созерцанием, не с «тугоухостью» Творца, что вульгарно, а с таким само-полаганием, когда Промысел попустительствует «неведению». Во-вторых, мысль должна порвать с техникой, силлогистикой, доверившись спонтанности и безыскусности живой речи. Мышление фундирует не по приказу механизма, плохо или хорошо смазанного, а в силу внутреннего волеизъявления. Бог трансцендирует в Себя, умаляясь перед сущим - как отец, присевший на корточки перед несмышлёнышем. Бог стреноживает силу, сужает всевластие, жертвенно самоуничижается в акте любви и милосердия, - а что такое Богом данная мысль, как ни вольноотпущенница душа? И в акте горячей любви, беззаветном отцовском попечении, и кроется причина без-образности акта творения, о котором идёт речь в первой главе книги Бытия. Творец намеренно убавляет ВООБРАЖАЕМОЕ, унимает Себя в Себе, чтобы щедрая избыточность полноты, потеснившись, позволила семенам Его раздумий взойти и заколоситься. Понадобился разряженный горний воздух, чтобы Божественный Ум, ставший приютом всех невыраженных и невысказанных идей, не стал навязывать фантазии домашнюю «заготовку», нивелирующую творческий акт. И прежде, чем поставить перед внутренним взором перво-образ, дух заботливо срезал, вычесал, вымочил, окрасил и наткал из «за-ничтойности», в которой пребывал Господь, волокна для будущего полотна.

Иконичность не-сущего, таким образом, выпукло присутствует в идее, заставляя смыслы топорщиться грудой мышц. Ничто́ оседает придорожной пылью на грубых и загорелых лицах тех, кто не избалован досугом, чтобы пораскинуть мозгами. Но сциентисты и позитивисты скорее признают идеи Платона истинно сущими, чем согласятся числить за небытием право на портфолио.

Однако не прояснён вопрос об опасности для мышления подобной безосновательности. Ничто́ все ещё отказано в фундаментальном праве на лик, жест, иконичность, субъектность. И там, где мысль отступает, за дело берётся воображаемое, которое и роится над медоносными полями не-сущего.

Таким образом, Ничто́, не будучи ни антиподом бытию, ни субстанцией, ни  всеобщим принципом, не локализовано в пространстве и времени и не имеет «места». Ясно, что не-сущее ничтожится, но не бытийствует, во всяком случае его «есть» предполагает негацию по отношению к себе, - здесь уместно говорить о зачатии внутри небытия своего сущего (ассерции), которое, однако, не является молочным братом сущему как такавому. Следуя этой логике, правомерно говорить о двух онтологиях (позитивной и негативной), поскольку небытие не тождественно бытию, и уж во всяком случае не является мальчиком на побегушках у сущего. 

Эксплицируя Ничто́, - вполне интуитивно схваченное, взыскующей истины интенцией, - можно выделить две стратегии познавания: 1) рациональную - построение (конструирование) Ничто́ по принципу Не́что со знаком (-). Здесь речь идёт о доказательстве от противного (лат. contradictio in contrarium), о своего роде teologia negativa, когда, оставшийся «сухой остаток», подвергается де-конструкции, а из внутренней формы слова - того, что таится, не переводится и не поддаётся дедукции и индукции, - получается дистиллят, искомое знание о Ничто́, иррациональное его рационального, изнанка его партикулярного платья, расшив которое, ум-закройщик постигает внутренний покрой, скрытый под покровом; 2) иррациональную – опыт прибывания на территории мистического, как запредельная острота проживания череды встреч с невыразимым и невозможным. Самоощущение от такого контакта/со-бытия, а вовсе не его первоисточник, первопричина  (Бог, Единое, Абсолют) и составляют предмет рецепции. Здесь Ничто́ является религиозному чувству опосредованно, как имманентное, - то, что преобразует (форматирует) сознание, совершает его АПГРЕЙД [англ. up-grade - подъём]. Сам же  иррациональный опыт складываетя из пазлов: а) продуктивного воображаемого или творчества; деструктивного воображаемого или безумия; негативного воображаемого или откровения.

Рана, бередящая после соприкосновения с Ничто́, обнаруживается субъектом внутри бытования, в котором нет ещё бытийствования, и где мысль не выделена из вещи. Спотыкаясь о себя, о преображённую божественным присутствием нетварность, субъект осознаёт себя со-работником, а самочувствие, обретённое в паломнических хождениях по внутреннему лабиринту, где ещё не остыл горячий пепел от бивака, разбитого Промыслителем, мысль подвергает религиозной аналитике. Бог/Ничто́ вычленяются из преображённой чувственности. Приведя пример от противного, можно было бы сказать: бес вычёсывает сатану вместе с блохами.

Таким образом, немыслимое (по Пармениду) познаётся не редукцией понятия, а вчувствованием в самочувствие субъекта, пребывающего в со-бытии экзистенциальной близости к бытийствующему Абсолюту. Это самоощущение себя со-причастным божественному само-полаганию (эмпатия), став предметом cogito, превращает субъект в местоблюстителя непостижимого, что в последствии вербализуется в словесно-логические формы, жанры, каноны, прагматику. В конечном итоге исследуется преображённая тварь, а не объект, чьи предикаты не исчислимы, а феномены не подлежат редукции, - во всяком случае, пока.

Мысль – та боль, которую Ничто́ и Не́что «ощущают» при столкновении, притирке, соседстве.

Мышление и показывает, как Ничто́, поскребя себя по сусекам, выпекает из горстки муки своё «Не́что», а Не́что – своё «Ничто́». Эта метаморфоза, этот автопоэз (самосоздание) и образуют коллизию/дилемму, когда бытие выделяет из себя субъект, порождая СОЗНАНИЕ из рутины. И в сознании этом сущее/не-сущее обретают презумпцию: знать себя доподлинно в зеркале друг друга.

Но если Декарт усматривал истину в соответствии мышления очевидному, Хайдеггер прослушивал бытие, извлекая потаённое из языка, не стоит ли  применить старую и добрую пальпацию, чтобы, простукивая сущее, в отзвуках и отголосках, обнаруживать пустоты, швы и разрывы в тектонике бытия?

Мышление ландшафтится. Топология мысли записана убористым почерком на местности, где каждый поворот, километровый столб, гидрант, разметка или «зебра» вышибают почву из-под самонадеянного «Я». А, ввергнув субъект в prostratio, дезориентировав его, пространство и время выступают застрельщиками мышления. Мыслит, собственно, не субъект как таковой, а со-бытие, расквартированное в ландшафте, где locatio умопостигаемого застаёт озабоченное феноменологической редукцией сознание в точке невозврата. Мозгами раскидывает сам маршрут, где в попутчики созерцающей себя интенции набиваются «крики и шёпоты», которые исторгаются изгибом реки, кустом, гнущимся при порыве ветра, колеёй, образованной колесом, следами от сапог на чавкающем глинозёме. Все эти «росчерки пера» вычитываются пытливым мышлением, образуя контуры вопрошаний. А в пути - всё, что ни встретится, - зачинает, вынашивает и изгоняет субъектность из узилища потенции. Сама география озабочена родовспоможением. И сознание, взыскующее истины, вопрошает не внутри себя (и не из себя), а с помощью голосовых связок, нёба, кончика языка и кромки губ, чревовещающих из вещей и от имени вещей. Мысль торит путь через бурелом повседневности, самопорождаясь из рутины. Мышление протаптывает тропу к бытию, кажущему нос, и всё, что дышит субъекту в затылок, колется локотками, протягивает спасительную ладонь или грозит пятернёй, собранной в кулак, со-причастно самораскрытию истины бытия. Сущее сущностится, чтобы по его складкам, морщинам, субъект распознал эмоцию со-бытия. Путешествуя по кромке бытия/небытия, субъект определяет себя в конкретном единстве сущего, что избавляет его от негативного бесконечного прозябания в узилище потенции, где мысль, так и не проклюнувшись, не способна притопнуть ножкой, не говоря уже о том, чтобы отсечь пуповину, соединяющую сущее с пред-сущим. Мыслит не субъект, - вернее не только он - а пестующие мышление горизонты, дебри, лощины, гроты, фьорды, разбросанные на пути следования, паркинги и подвалы, коллекторы и дворы колодцы, где свой век доживают остовы ржавеющих легковушек. В ландшафте мышление находит свои объекты, а мыслящий – товарищей детских игр. Спотыкаясь о морщины земли, ум озадачивается. А, распластавшись, находит колею, по которой умозрение  тех, кто истоптал этот пятачок, совершает свои вечерние моционы. Субъект пристраивается в хвост процессии. Вещи жестикулируют, как глухонемые. И вскоре мысль, простёртая долу, научается языку ухабов/ушибов. Весь этот логический аппарат она пускает в работу. И Бытие, скрепя сердце, выказывает расположение. Вещи вопиют. Субъект отверзает им уста – так, выстукивая палочкой улицу, слепой исторгает из Ничто́ спелёнатое Не́что.

Познавая, субъект извлекает из не-сущего формы и идеи. А топология не мыслима без сбитых в кровь коленок, заноз и ссадин, которыми ум обзаводится, совершая инспекционную поездку внутрь вещей, куда существенное сущности бытия сверкнуло пятками. Эмпирика, политая кровью и потом, в чести. А всё, о что спотыкается мысль/мышление, - корни, брызнувшие из травы, люки коллекторов, идеи и образы, пущенные субъектом на постой, - вся эта экзистенциальная подоплёка образует живую ткань эпистемы. Это знание органично, синтетично и образовано единством cogito и intuitio.

Мыслитель – картограф и геолог, выходящий в «поле». Полевые работы, полевой сезон – экспедиция в непродуманное/непроторенное. Полевые дневники – чувственная достоверность, которую праздномыслие забрасывает на антресоли ума или швыряет в костёр амбиций. Редко мысль оказывается столь востребована, что застревает костью в горле, укоряя ум за нерасторопность. Познавание дуально: во-первых, обходя ландшафт не-сущего, мысль задействует перцепцию/апперцепцию; во-вторых, острие интенции нацелено на идеи, распростёртые, как и явления, в горизонте умопостигаемого. Идеи вынесены на поверхность Ничто́, на его «кожу», всей игрой мышц демонстрирующую прихотливость рельефа «за-ничтойности». Умопостигаемое простирается за пределы сознания. Идеи - киты, выбросившиеся на берег. Солнцепёк губителен. И субъект поливает гигантов водой, пока сейнеры не отбуксируют их в океан. Идеальное – полоска песка, где лежбища и кладбища идей намываются приливами. Идеи не квартируют в головах, а разложены по карманам: что-то в «Я»; что-то в чужих умах, пущенных на постой нашей поли-субъектностью в виде артефактов, докс и суммы благоглупостей; а что-то у Бога за пазухой, в идеально округлых, как у волжских голубок, крыльях ангельских чинов. При этом Высочайшее Присутствие не очевидно, а «следы от босых пяток на песке», оставленные в сознании, пережившем мистический опыт, могут принадлежать и бесам. Таким образом, идеи гипостезированны, обладают энтилехией, и, опираясь на субстрат, не материальны и не субстантивны. Идеи сами выбирают головы, в которых остаются на ночлег, но не связывают себя брачными узами, чтобы не колыхаться в шкафах скелетами жён синей бороды. 

Пройдя сквозь ум и чувство, Ничто́ «оцарапывает» сознание. Стигматы кровоточат. А самоощущение от застрявшего в уме занозой не-сущего, подвергается последующей аналитике, чтобы ratio, извлекая дорогой речной жемчуг из грубой мешковины повседневности, сделало очевидным не Бога, хлопающего дверьми в Ничто́, чтобы выкурить вечернюю сигару вдали от назойливых просителей, а – преображение, которое субъект переживает как трансформацию собственных предельных оснований. Обнаружив в твари нетварное, субъект догадывается о Богоявлении, заново конституировавшем его субъектность. При этом понятно, что без со-работничества, со-чувствия, со-мыслия, со-действия Творцу, ни о каком ОТКРОВЕНИИ не может быть и речи.

Рецепция протекает в двух плоскостях: реальности, в которой разум, применяя константы, исследует природу явлений и феноменов; действительности, ставшей таковой после идеации, когда субъект, излазав идею вдоль и поперёк, изгваздавшись, созерцает предмет без обиняков. Оба ландшафта - реальный и идеальный - накладываются друг на друга эйдетической интуицией. Рельефы совпадают. Их окончательная притирка требует акта органического, непосредственного усматривания. Но единства познания, где рациональное имманентно иррациональному, нельзя достичь, оставляя экзистенциальную подоплёку за скобками, как на том настаивал Гуссерль.

Не стоит ли (в связи с этим) ввести понятие тактильного мышления – органа ландшафта, которым топология ощупывает рытвины и ухабы истины, пребывающей в изгибах причудливого рельефа? Мысль «оцарапывается» о ворс домотканого ковра, о грубую стёжку шпалеры, где не-сущее заткано под подкладку, выдавая своё присутствие зудом на фалангах пальцев, когда проводишь ладонью по крупу лошади, рыцарскому мечу, штандарту, пылящемуся на земле – всему, что баталист посчитал важным, когда наносил трафарет картины на картон, а затем набивал на ткацком станке миллиметр за миллиметром. Собственно, «пинки и подзатыльники», получаемые учеником от подмастерье, и составляют эмпирику, которую ум конвертирует в знание.

Чем же, спросят, субъект отличается от вещи, если знание истины бытия «добывается» из-под складок ландшафта, совершающего собственную феноменологическую редукцию понятия? Такой ум – объект имманентного, apriori, и скорее напоминает сладкоежку, выковыривающего изюм из булки. Трансцендентность предполагает внутреннее трансцендирование как перенос (transference) существенного в несущественое, после чего уже сам субъект перемещается внутри своей субъектности из потенциально-актуального бытия к бытию-вот. Вначале субъект и в самом деле является катетором сущего, вдруг пробудившегося из комы, чтобы навести справки о тех, кто был у его изголовья годы беспамятства. Мысль поначалу инструментальна. Позже – субъектна. Само же сознание – поливариантно: оно и акушерский стол идей; их лежбище; купель; оно и бытийствование, превращающее чистое созерцание (идеацию) в способ сущего «осязать» свои предельные основания, видеть в единстве предметной сферы в акте интенционального удерживания (прошлого/настоящего/будущего), что в психологии называют вниманием, а мы назовём длительностью – то особеное, которое всеобщее наделяет функцией амальгамы. Сознание зеркало, но и соавтор, редактор, публикатор «черновиков» бытия. Бытие слепо. Бытию нужен поводырь. И в награду мальчик удостаивается «Иллиады».     

Обнаружив трещины в онтологическом фундаменте, М.Хайдеггер заново отстроил метафизику. Но воздвиг ли он новые корпуса на жирном глинозёме, болоте или зыбучем песке – предстоит выяснить. Во всяком случае пристрастие философа к экспериментам с языком не всегда убедительны. Так, совершая логическое деление класса на подклассы, работая с дихотомическими парами, М.Хайдеггер различает онтический порядок сущего (Seiendes) и онтологический порядок бытия (Sein). При этом под сущим он понимает предметно-чувственную реальность, данную субъекту в непосредственной достоверности себя; а под бытием – то, что полагает сущему предел, даёт ему сбыться: а) как законопослушному миру вещей, слепо следующих некоему полаганию; б) как смутьяну, таскающему бога за бороду. М.Хайдеггер даже выделил место в сущем, назвав его Dasein, где вопрос о смысле бытия (как такового) только и может ставится ребром. Что и понятно: актом доверия субъект расчищает истине в себе местопребывание.

Здесь сурово царствует ясно-видение, запрещая верховодить всякого рода недомолвкам. Воображаемое (ноэматический коррелят воображения) оспаривает у cogito трибуну, чтобы высвободить из узилища непродуманное, непрочувствованное, непрожитое. Но по какой причине, самоустранившись, бытие позволяет сущему сущноститься, руководствуясь онтической шпаргалкой? Во всяком случае, Ничто́ ставит сущее перед зеркалом, чтобы в его амальгаме, обретающейся в глубине за-ничтойности, Бытие узрело свой лик – без румян и накладных ресниц.

Итак, не-сущее «позитивно», но лишь для себя. Всякая же единичная и особенная «вещь», проклюнувшись, вспарывает Всеобщее изнутри... Здесь и обнаруживается то, что мы называем притворным сущим. Ведь, не обретаясь в «теперь» доподлинно, субъект имеет дело не с вещью, а с её «шлейфом» в сознании. Объективации подлежит след на песке, который вот-вот слижет волна. Сами же вещи то и дело ускальзывают то в прошлое, то в будущее. Они или существуют в локусе «ожидания», или сошли со сцены, всё ещё удерживаясь в живом, настойчивом и цепком «воспроизведении», не дающем призракам этих вещей юркнуть за кулисы. Само же «теперь» столь мало, столь ничтожно, что ничем не отличается от не-сущего. Картезианский субъект, столкнувшись с негацией «теперь», хватается за cogito, чтобы поместить в него само-сознание сущего, коль скоро нельзя добиться от него территориальных уступок. Но этот трюк не решает проблему «здесь и теперь». Настоящее не является только лишь синтезом «привходящего» и «уходящего», как полагал Гуссерль, когда писал о единстве сознания времени. Ясно, что «теперь» имеет свой онтологический статус. Будучи опредмечено, оно выталкивает на кончик пера весь опыт мысли, чувствования и воления, - всё, что рекрутированно из прошлого и будущего, что вброшено в спонтанном порыве чистого и ничем не обусловленного этического поступка. «Теперь» - есть реакция не-сущего на давление потенции изнутри негации и возврат будущего в реальность тех форм и идеи, которые плелись в хвосте, а, следовательно, оказались не достаточно радикальны.     

Сущее, таким образом - есть видимость (слепая страница), на которой предмет лишён очертания и динамики. Предметность не определяема, поскольку не обретается в своём ареале. Ничто́ умыкает «теперь» из-под носа представления. К тому же сущее само стирает себя ластиком, не давая рисовальщику насладиться красотой контура и нежностью светотени. Субъект в замешательстве. Ему выдан ордер на подселение к бытию, которым, однако, нельзя воспользоваться по причине отсутствия хозяев.

Так структурировано и Ничто́: впуская в себя агонизирующее сущее, оно «разделывает» вещи и идеи под орех, лишая их субстантивности и темпоральности, онтического и онтологического. Войдя в не-сущее, вещь/идея проклёвывается для негации, саморазрушается и репатриирует всё, что было делегировано ей пред-сущим в потенцию, - так, после театральных гастролей, декорацию возвращают на склад, а парики и бороды – в гримёрку. Но прежде небытие проводит дознание, выясняя, что, из реституированного по каталогу, ничтожится с охотою, готово самозабвенно стушеваться, а что хватается за сущее. Впереди безнадёга, где даже Ничто́ не чувствует себя в своей тарелке.

Но как устроено государство, единственная цель которого - ничтожение сущего, ничтожение не-сущего, ничтожение Ничто́, чтобы через ассерцию и негацию, в себе и для себя, достичь предельных оснований небытия-вот? Как негативное, ничтожащее себя в само-полагающем-отрицании, обретает Нечто своего Ничто́? И как не-бытийствование умудряется сохранять суверенность, автономность, само-полагающую само-стоятельность принципа, дающего субъекту негации презумпцию на поступок, не детерминированный ничьей обусловленностью?

Очевидно же, что позыв к творению из ничего, не может исходить и от Бога и от не-сущего. Если только не признать, что Бог (Абсолютное, Единое, Беспредельное) со-причастен как бытию, так и небытию, что он - суть и бытийствование посредством сущего (субстанционального-континуального) и ничтожение посредством не-сущего (акциденционального-дискретного). Это допущение кажется нам наиболее вероятным.

Следует, однако, понять, что небытие не сваливается как снег на голову, а прорастает, попав в унавоженную почву. Как не-сущее ставит себе предел, прерывая череду безумств, чехарду ничтожинья? Ничто́ озадачивается давлением потенции, изнутри подтачивающей не-сущее, но не в силах вопрошать о сути такого давления - нет субъектности. Но есть слепое повиновение волеющему внутри Ничто́ само-отрицанию. Как же, спрашивается, не-сущее зачинает, вынашивает и изгоняет из себя плевелы «сущего», чтобы, став пред-сущим, они проклюнулись в бытии? Как Ничто́ самоумаляется и самоуничижается настолько, что готово пожертвовать прибережённой негацией, чтобы вручить её жребию? Действует ли небытие спонтанно, слепо, безотчётно, или доверяется порыву бытийствовать, но не-ничтожиться? А, распознав в себе эту тягу к сущему, ещё не оформившуюся в «томление», Ничто́ или отдаётся во власть случая - и тогда бытие интригует, намечая поворот, грозя метаморфозами, - или, отбросив скромность, оповещает субъект через: а) безумие; б) творчество; в) религиозный экстаз.

Ничто́ нейтрально. Но нейтральное предполагает «место», где равноудалены объект и субъект, потенцию, в которой вещь сущностится/ничтожится тем или иным образом. Но как ведёт себя эта потенция? И что это за институция внутри Ничто́? Потенция не беременеет, не вытаскивает из бабушкиного сундука пронафталиненное сущее. Но что-то же она носит под сердцем? Прежде следует уяснить, что модальность и вероятность того или иного положения дел не детерминированы жёстко ни константами, ни логикой развития, ни произволом случая. Вот-реальность, ещё не опредмеченная, не ставшая вот-действительностью, не знает наверняка - проклюнется ли она доподлинно. И не симулякр ли она на самом деле, - часто ведь бытие носит под платьем подушку, изображая даму на сносях, или становится жертвой  «замершей» беремености. Но случается, что вещи врываются в сущее, подобно чёртикам из табакерок. Вещь - не то, что прописано на складе, как «разукомплектованный» до поры до времени субстрат, не то, что возвращается в сущее проторенными путями, меняя нашивки, шевроны и ярлыки. Вещь не реплика некоей подлинности, вдруг пожелавшей стать на котурны достоверного. Скорее, заводя разговор о потенции сущего/не-сущего, следует напомнить об  автопоэзе (само-созидании) бытия без разделения на производителя и продукт. Но что такое автопоэз, аутопойезис, автопоэзис, - если отбросить биологическую подоплёку термина? Речь о переносе внутри объекта (вещи) импульса само-полагания из внутреннего во внешнее, после чего и сам объект перемещается внутри себя субстантивно - от несущественного к существенному. Этот  перенос (transference) периферии вещи к центру её бытия, где вещь уполномочивается презумпцией бытийствовать так, как ей заблагорассудится, и составляет со-бытие переноса, его сюжет. Есть стих, кажется у Ивана Жданова, с такой строкой: «пчела сама в себе перелетела». Здесь сущее обретает субъектность в акте само-полагания, а структура образа выпукло демонстрирует само-движение внутри идеации.

Потенция, таким образом, не долговая расписка, резервирующая некое положение дел в будущем, а что-то определённое, реальное и достоверное. Потенция – есть тотальная свобода, данная всякой возможности, роющей землю носом от нетерпения, бытийствовать как ей заблагорассудится.

Мышление, как повивальная бабка, помогает бытию разродиться. Парадокс, однако, состоит в том, что мысль больше беспокоится о целости, девстве, гимене Ничто́, нежели о его репродуктивной функции. Таков удел мыслящего субъекта – быть виночерпием на пире бытия/небытия, затем: постельничьим, бароном, виконтом, графом, маркизом, герцогом, сюзереном.

Ясно, что в локусе Бога/Ничто́ субъектность достигает предела, за которым наступает неминуемый закат, - что и понятно: полноте нельзя переполниться без того, чтобы варево, выскочив из-под крышки, не залило плиту. Предел не перешагнуть. Но куковать в беспредельном без права на самоограничение – лишило бы Бога атрибута всевластия, что абсурдно. Отсюда, расширив бытие до Всеобщего, cogito не может не вернуть сущее туда, откуда оно было изъято - по слепой неосторожности или из благих намерений - в Ничто́. Так с полок супермаркета изымают просроченные сырки. Финал, - печальный, как и все «повести», - даст проклюнуться началу, но этот рассказ будет вложен уже в чужие уста. Наш же удел незавиден. Опредметив сущее, положив на зуб все крепкие орешки, мысль пресытится познанием. И негация, ничтожащая себя, совершит сеппуку, чем всякое вопрошание завершает бытийствование в модусе субъекта.