Так шептаться или горлопанить?

В статье «молчать о чём» (Вопросы философии. — 1996. — №5. — С.114) В.Краус, указал на то, что «Проницательный Отто Нейрат, энергичный критик Витгенштейна, обсуждая последнее предложение Трактата, между прочим, выразил своё справедливое подозрение: ‘О чём невозможно говорить, о том следует молчать’: что стоит за словом ‘о том’? Почему не просто молчать? Вот буквально Отто Нейрат: «‘О чём невозможно говорить, о том следует молчать’— это, по меньшей мере, языковая неправильность; это звучит так, как если бы имелось нечто, о чём мы не могли бы говорить. Мы скажем: если кто—то действительно желает придерживаться сугубо метафизического настроения, то он молчит, но не ‘молчит о чём—то’. Позже, в письме к Людвигу фон Фиккеру, Витгенштейн указал на скрытый message Трактата, — этическое не выговариваемо, а проживаемо в череде жизнеформ, т.е. всегда остаётся несознаваемым порывом, намерением (пресуппозиция), а не предложением (пропозиция), сорвавшимся с губ/пера. Этическое по мысли Витгенштейна законосообразно для мышления и не нуждается в эманациях.

Однако, Витгенштейн и, критикующие его, В.Краус и О.Нейрат не уточняют: 1) что «есть» то, о чём не следует говорить («worüber man schweigen sollte»)? 2) что имплицитно молчанию, если — удерживание от пропозиций («auf Propositionen verzichten»), то каков инвариант: а) знать «нечто», но набрать в рот воды, т.е. утаивать искомое; б) дать себе обет безбрачия, т.е. не совершать акты, строго следуя запрету Парменида — не мыслить то, чего нет («нельзя ни высказать, ни мыслить “не есть”») (В 8. 8—9 DK).

В обоих случаях, пусть и задним умом, но мысль [знает] предмет утаивания/сокрытия. Ум удерживает перед мысленным взором и подозреваемого и пенитенциарную систему, в которой подследственному, ставшему подсудимым, а затем осуждённым, предстоит быть стёртым в лагерную пыль. Но даже силясь забыть имя этапированного, мысль не в силах элиминировать его поступки. Таким образом, умалчиваемое вопиет. Молчание — череда фигур умолчания, которые дефилируют на подиуме мысли, казалось бы сорвавшей с наглячек покровы стыдливости. Молчание — срамота, которую умалчиваемое выставляет на обозрение, чтобы потаённое выговорилось, а тать удостоилась укора. Но silentium — хула и похвала, набирающие воздух в лёгкие перед спичем. Таким образом, в последнем афоризме Трактата Витгенштейн велит уму спуститься в Ад вслед за Вергилием/Данте, — туда, где кишит жизнь, и где внутреннее обусловливает внешнее. И разве, указывая на роль интроспекции, Витгенштейн не бросает камушек в огород Рассела, сводившего свойства к отношениям, и тем самым выталкивавшего отношения и свойства во внешнее, за пределы — не—верифицируемого и не—фальсифицируемого внутреннего опыта.

Так что же имел в виду Витгенштейн, когда советовал залепить рот кляпом? Замечу — уста, но не ум! Я уже писал в статье о Гуссерле (https://clck.ru/VrYvQ), что редукционизм потерпел фиаско именно в тот момент — когда попытался указать на шесток «естественной установке (in der natürlichen Einstellung)». Гуссерль предположил, что редукция поставит сознание на трансцендентально—феноменологическую позицию. Гуссерль «добился своего». Но, бросая ретроспективный взгляд на авансы, данные феноменологии, как «единственно правильному» пониманию сознания, — так, во всяком случае, Гуссерль заявлял, — следует трезво взглянуть на неутешительный итог. Во—первых, Epochе́ (от греч. ἐποχή — остановка, прекращение, воздержание от суждения) так и осталось теоретическим постулатом, а феноменология не предложила механизма «воздерживания от суждений» (Urteilsenthaltung) с последующим «выведением из игры» (außer Aktion setzen), частичной или полной приостановкой, «заключением в скобки» (Einklammerung), «подвешиванием» (suspendieren) докс обыденного сознания, догматов науки и философии о мире, человеке и его сознании. Во—вторых, феноменолог работает с мыслью, которая, — там, где от неё требуется стушеваться, разоблачиться, аннигилировать, — растёт как грибы после дождя. Как это возможно? Для начала признаем, что истина у Гуссерля самоочевидна и озабочена самораскрытием. А, пожелав заключить в эйдетическую Бастилию профанный словарь (булочника/аптекаря), истине требуется «опознание» её субъектом — именно как истины. Только, когда субъект проникнется «уверенностью», что сущности «усмотрены», а сознание очищено от естественной установки, дело истины в шляпе. Но Fronde кажет нос там, где её меньше всего ждут — в Epochе́. Ведь запрет на доксы/догмы приводит к обратному, когда редуцируемое не редуцируется, а удваивает своё наличествование. И речь идёт не о регрессе, навязчивом присутствии в сознании вытесненных травм, табуированных желаний или бессознательных импульсов. Речь об удвоении тезиса за счёт антитезиса, когда логическое отрицание в виде пропозиции с частицей «не» со—присутствует в мышлении с тем, что оно отрицает. И это соседство вытесняющего и вытесненного, этот contre force обеспечивает сознанию динамическое равновесие, не позволяя Epochе́ обрушить конструкцию. Ясно, что чистое созерцание/узрение утопия. Мысль амбивалентна и прибывает на демаркационной линии между бытием и ничто. А каботажное плавание между Сциллой (чистый субъект) и Харибдой (эмпирическое сознание) составляет своеобразие живого ума. Этот ум не удаётся выпестовать без того, чтобы, взяв его, как перочинный нож, не источить карандаш до самого основания, заглушив неиссякаемый источник — живую природную интуицию. В—третьих, сам факт обращения позднего Гуссерля к Бергсону, говорит о поиске феноменологией выхода из тупика редукционизма. Жизненный мир (нем. Lebenswelt) позднего Гуссерля во многом созвучен жизненному порыву (фр. Élan vital) французского философа с его потоком течения жизни, восходящем к идеям эманации у Плотина.

Таким образом, усмотрение сущности (Wesensschau) чистого сознания, его потока (Strom), наталкивается на со—присутствие редуцируемого и редукции, когда содержание акта и сам акт удерживаются представлением, где сознание, очищенное от естественной установки, предстаёт избавленным от пут, но сами путы (доксы/догмы) никуда не исчезают. Их воспроизводит репродуктивная фантазия, чтобы ум, желая знать себя таковым, всегда держал перед внутренним взором дело своих рук, — редуцируемое, редуцированное и сами акты эйдетической и трансцендентальной редукции. Ясно, что жертва и палач кукуют под одной крышей. А редукция, оголив акт, сорвав с него фиговый листок естественной установки, выделяет ему койко—место в памяти. Редуцированное, редуцируемое и акты редукции со—положены, и если и различаются — то только в—себе и для—себя. Таким образом, сознание нельзя редуцировать без аберрации, приращения к сознанию работы и продукта редукции.

Итак, о чём невозможно сказать? Очевидно — о том, что не вертится на кончике языка, точнее — не взбирается ни на кончик языка, ни на кончик пера: о мышлении. И в самом деле, мысль — то, что нельзя объективировать, что всегда — пресуппозиция, а не пропозиция. Невысказываемое/невыразимое, — говорит Витгенштейн между строк, — не следует облекать в дискурс, но о нём следует мыслить логически, ибо понимание [небытийствующего] лежит не в узрении/уяснении только лишь, но и в стигматах на теле идеации, в опыте [изгваздывания] мысли, в «занозах», которые саднят, в "ранах", которые бередят... Ведь мысль, так и не обзаведясь субстратами, cубъектами, предикатами, локализована в человеке как органе мысли, позволяющем интеллигибельному не только знать предмет, но и со—страдать, со—переживать, со—мыслить миру явлений. И прежде, чем окинуть взглядом то, что лишено собственной артикуляции (речь о НИЧТО, разумеется), мысль берётся разговорить косноязычие (инкогерентность) самой речи, бухнувшейся в обморок перед глубиной пропасти, которую вырыл ум, разведя по обе стороны длительность и мышление. Высказывание о существе мысли «есть» мысль, которая, однако, не обнаруживает ни себя, ни свой предмет. Мысль о мысли не может быть помыслена в виду своего отсутствия в мире и в дискурсе. Надеясь, что, как слепой, выстукивающий улицу, он извлечёт из нечто, спелёнатое ничто, Витгенштейн признал неудачу. Его трактат — попытка хирурга, которому в его летний отпуск пришлось оперировать на ресторанном столике, превратив в ланцеты и зажимы столовое серебро. Но инструменты оказались не подходящими. И Витгенштейн отложил операцию, — а, вернее, препоручил её эскулапу, который уже идёт по просёлку, позванивая ланцетами в саквояже…

По словам Рассела философ: «многоречиво распинается о том, что не выразить в словах, тем самым намекая скептикам, что, вероятно, в доме, где обитают языки, существует какая—то потайная дверца, запасный выход» (What causes hesitation is the fact that, after all, Mr Wittgenstein manages to say a good deal about what cannot be said, thus suggesting to the sceptical reader that possibly there may be some loophole through a hierarchy of languages, or by some other exit) [13, p. 18]. 13. Wittgenstein L. Tractatus Logico—Philosophicus / Introduction by Bertrand Russell. — London, 1922.

Санкт—Петербург, 06.07.2021 г.