А.] собираясь на работу, ученику следует захватить робу, бутерброды и термос…

«Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?», — вопрошает Хайдеггер—рабочий, вставив карточку в аппарат фиксации времени прихода в цех. Однако, задав вопрос, казалось бы, возвращающий не—сущему, отнятые прерогативы, подмастерье лишь делает из небытия разделочный нож, которым толстую кожицу бытия, превращённого в объект нерадивым и беспамятным сущим, следует аккуратно снимать, обнажая мякоть – истину бытия—вот. Эту процедуру сборщик проделывает всякий раз, когда перезрелые плоды срываются с пружинистых веток и падают в высокую траву. Сборщик – сама забота. Его обязанности, — бесхитростные на первый взгляд, — сводятся к поливке кустов, прополке сорняков и сбору плодов. Сборщик удерживает сочный ломтик между зубов, — бытие хочет знать: каков урожай на вкус, годится ли плод для варенья или его удел стать сидром, чтобы мутить рассудки простолюдинов.

Но почему, выдвинув требование — мыслить не само сущее, но истину бытия, — Хайдеггер видит эту истину не в сущем, а в не—сущем, т.е. в Ничто́ (Nichts)? И как не—сущее, не—существуя, не—бытийствуя, наличествует?

Допустив, что присутствие, — субъектность (экзистенция), — лишь один из способов бытийствования, что сущее само себя кажет в сиюбытном, в темпоральном, выхватывающем сущее из рутины повседневности, мы намерены ответить на поставленный вопрос, помня, однако, что бытие Хайдеггера набивает себе цену за счёт ничто. Мы покажем ущербность такого подхода, и рассмотрим инструментализм Хайдеггера как упущенную возможность совершить не декларируемое, а подлинное (не номинальное) извлечение из забвения смысла бытия.

Страх и трепет, ужас перед лицом смерти, — условия, пригодные для процедуры опознания бытия. И в самом деле, только Dasein, угодившее во мрак ночи, знает – каково это не быть. Последовательно обрывая нити жизни, одной ногой увязнув в могиле, бытие проникается собственной значимостью. Но не—сущее Хайдеггер удерживает на коротком поводке. Он убеждён, что «в светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто – вовсе не пояснение задним числом, а первоначальное условие возможности всякого раскрытия сущего вообще. Существо исходно ничтожащего Ничто заключается в этом: оно впервые ставит наше бытие перед сущим как таковым….Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы» [Хайдеггер 1993, 22

Б.] Не следует ли, однако, переброситься словечком с мастером, — этого воробья на мякине не проведёшь…

И в самом деле, излагая свою математическую идею Творения Богом сущего из Ничто́, Лейбниц отводит Творцу роль «единицы», а Ничто́ – «нуля». По мысли Лейбница: «простое утверждение, что все числа получаются сочетанием единицы и ничто и что ничто является достаточным, чтобы разнообразить их, представляется столь правдоподобным, как и утверждение, что Бог создал вещи из ничего, не пользуясь никакой первоматерией (matière primitive); и что существуют только эти два первопринципа — Бог и Ничто: Бог — что касается совершенств, и Ничто — относительно несовершенств, или субстанциональных пустот (vuides d'essence)» (См.: Письмо Лейбница – И.Буве (Брауншвейг, 15 февраля 1701 г.) // Письма и эссе…С.92). Помимо математических метафор, — иногда мастера вворачивают в напутственную речь крепкое словцо, — Лейбниц задаёт метафизический вопрос: «Почему существует нечто, а не ничто, ибо ничто более просто и более легко, чем нечто?» Хайдеггер вопрошает по—своему: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?»

Допущение Лейбница, что Ничто́ «легче» и «проще» небытия, не кажется убедительным. И хотя в подходе философа есть свой резон, современных физиков он не убеждает. «Ничто́ сложно», — возражает Адольф Грюнбаум. Но есть и те, кто отказывают не—сущему в бытии. «Ничто́ не обладает наличным бытием (не существует вовсе)», — считает Эдвард Джонатан Лоу, повторяя мысль Парменида: «Есть — бытие, а ничто — не есть». Но Ничто́ и в самом деле «наипростейшая из возможностей», — полагают Карлсон и Олссон, становясь в споре о не—сущем на сторону Лейбница. И в самом деле, Ничто́ не приходится и пальцем пошевелить, чтобы стать тем, чем оно суть. Ничто́ не отворяет промасленного шкафа, не очищает от стальной стружки слесарный станок, не вытачивает метчик из болванки. Нет изделия, нет и уплаты за труды. Акции Ничто́ не котируются на бирже. И всё же не—сущему удаётся разместить IPO. Почему? Ответ даёт Гегель, когда, говоря о «становлении», пишет: «Вещи ещё нет, когда она начинается, но вначале содержится не только её ничто, но уже также её бытие». Таким образом, Ничто́ «присутствует» в начале и в конце «становления», но никогда не перешагивает демаркацию потенциального/актуального. Ничто́ рождается/умирает как конкретное сущее, единичное и особенное, но, как Всеобщее, оно абстрактно. Понятно, что конкретное не есть бытие, но лишь сущее, но конкретное не есть и небытие, но лишь не—сущее. Не—сущее, таким образом, не есть форма, вещь, место. Но только – потенция, из которой бытие черпает пригоршнями.

Порвав с картезианством, находившем достоверное лишь в очевидном, Лейбниц выдвинул инструментальный подход к не—сущему. Хайдеггер продолжил, сделав из небытия разделочный нож, которым толстую кожицу бытия, превращённого в объект нерадивым и беспамятным сущим, следует аккуратно снимать, обнажая мякоть – истину бытия—вот…  

В.] В перекур, ускользнув от цепкого глаза мастера, только и удаётся подставить себя взорам вещей, таращащих на тебя осоловелые глаза…

Итак, выдвинув требование – мыслить не само сущее с его вещьностью и предметностью,  но истину бытия – Хайдеггер увидел эту истину не в самом сущем, а в не—сущем, т.е. в Ничто́ (Nichts). Как же, спросят, не—сущее, не существуя, не бытийствуя, наличествует? Отвечая на этот вопрос, Хайдеггер опирается на живой опыт мышления, силлогистике предпочитая дорефлекторное знание досократиков, темноту Гераклита, с кажущей нос несокрытостью бытия. Ничто́ фундирует структуру человека, становящегося «заботой», которую Хайдеггер распространяет на прошлое — «бытие—в—мире (In—der Welt—sein)», настоящее — «бытие—при—внутримировом—сущем (Sein—bei—innerweltlichem—Seiendem)» и будущее — «забегание в перёд» (Vor weg—sein)». Бытие человеком — то, чем он не «является». Человек не исчисляем, не наличествует, а лишь «убегает» вперёд, «ускользая» от само—схватывания, всегда оставаясь возможностью себя, «Проектом (Entwurf)», который, однако, не укладывается в прокрустово ложе «здесь и теперь». Ясно, что бытие человеком не совпадает с физическими координатами. В вещном мире субъект (das Wer) задыхается, он усреднён повседневностью, отчуждён от бытия, он посредственный das Man, нечто среднее (das Neutrum). Ясперс поместил такого отчуждённого индивида в «скорлупу (Gehäuse)», в которую он врос, чтобы испытывать экзистенциальный страх (Angst).

Тропа к бытию усеяна острыми камнями. И сборщик плодов, оступившись, часто оказывается в яме – здесь сырой могильный глинозём, кишащий червями, створаживает кровь, а узкий квадрат неба, нависающего гробовой крышкой над обезумившими глазами, уменьшается с каждой секундой, пока мрак не смыкается над холодеющим челом.

Dasein, угодившее во мрак ночи, знает – каково это не быть, и не по тому, что последовательно обрывало нити, связывавшие его с жизнью, — как в рассказе Юрия Олеши «Лиомпа», — а по той причине, что, увязнув в могиле, оказывается одной ногой в Ничто́, ступает на его территорию, чтобы увидеть бытие не бытийствующим, а ничтожащимся. Таким образом, «здесь—бытие» присутствует в небытии, ничтожащим себя иначе, чем бытийствующее сущее. Но Хайдеггер предпочитает не замечать разницы, всё ещё полагая, что «в светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто – вовсе не пояснение задним числом, а первоначальное условие возможности всякого раскрытия сущего вообще. Существо исходно ничтожащего Ничто заключается в этом: оно впервые ставит наше бытие перед сущим как таковым….Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы» (См.: Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Хайдеггер М.Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С.22.)

Таким образом, в отличие от Лейбница, наделявшего «Железную маску» правами на престолонаследие, Хайдеггер отводит Ничто́ роль быка, который должен совершить что—то в сознании матадора, прежде, чем насадить смельчака на крутой рог. Это «что—то» ставит Dasein в «просвет истины бытия». Не—сущее продуцирует и хранит смыслы существования, которые субъект извлекает, выходя за пределы сущего на край пропасти, у которой ужас смерти отверзает уста. Ничто́, таким образом, выполняет роль клина между сущим и бытием. Клин расщепляет бытие и сущее на две онтологические половины – сущее и бытие, как не—сущее, откуда рукой подать до слияния в неразличимом единстве Бытия и Ничто́...

Г.] Ученику следует зубрить урок, мастеру – давать…

В работе «Что есть метафизика» Хайдеггер как мантру повторяет  не менее двухсот раз: «Почему есть сущее, а не наоборот, Ничто?»  Хождение кругами с каждением благовоний, позаимствованных из храма Артемиды, — род герменевтического круга, где вопрошание, ответствование и бытие при вопросе — одно суть. Хайдеггер использует ничто инструментально, и отвергает притязания не—сущего на суверенность. Помня основополагающий принцип Парменида, сказавшего: «...τὸ γὰρ αὐτὸ νοεῖν ἐστίν τε καὶ εἶναι (…мыслить и быть — не одно ли и то же?)», а в другом месте: «одна и та же вещь и для мышления, и для существования» [Парменид, 288, DK I, 217–246], и слова Платона: «Когда мы говорим о небытии, мы разумеем... не что—то противоположное бытию, но лишь иное» [Платон, 257b], Хайдеггер отдаёт предпочтение Аристотелю, — его запрету на мысли/суждения о не—сущем.

С изучения Аристотеля начинается долгий путь продумывания истины бытия. В 1922 г., будучи доцентом, Хайдеггер читает курс лекций «Феноменологические интерпретации Аристотеля: онтология и логика» [Heidegger, 1985], а в 1924 г. — «Основные понятия аристотелевской философии» [Heidegger, 2002]. Наконец, в 1920—х — 1930—х гг., ведёт семинары по трактатам «О душе», «Метафизика», «Риторика» и «Физика». Аристотель интересует Хайдеггера как естествоиспытатель, который, наблюдая, вывел из эмпирических данных понятие сущность «усия» (oysia), при этом очистил его от каких—либо состояний (pathē) или случайных качеств (symbebēkota). Результатом домашней работы над наследием Стагерита стал трактат «О существе и понятии φύσις. Аристотель «Физика» β—1.» (1939) [Heidegger, 9].

То, что Аристотель называет существующим от природы (τα φύσει συνεστώτα), Хайдеггера понимает как устойчивое при—сутствие. В каждой фразе Хайдеггера, в каждом его славословии бытию, слышится Стагирит, сказавший: «не—сущее не есть ни предмет, ни качество, ни количество, ни место» (De gen.et corr., 318a15). Известно, что Аристотель относил не—сущее (τὸμὴὂν) к роду софистических уловок, поскольку то, чего нет, нельзя измерить ни в одной из категорий. И в самом деле, у ничто нет сущности, количества, качества, отношения, места, времени, положения, обладания, действия, страдания. Разве о том, кого нет, можно с уверенностью сказать: он судебный оратор; высотой в семь локтей; умеет льстить, при этом куда глупее Каллистрата и Демосфена; живёт в Афинах; вчера бездельничал в бане, где возлежал перед бассейном; сжимал в кулаке драхму; поедал финики; в то время как атлеты разминали его дряблые мышцы, а рабыни умащивали кожу благовониями… Услышав всё это о себе, буян, пожалуй, задаст трёпку философу. И даже, если жертва вздумает осудить драчуна, как притащить на Агору (άγορά) эфемерное — то, что не запечатлеть сетчаткой глаза, не повертеть в цепких пальцах, не положить на зуб, не вдохнуть полной грудью и даже не услышать, как, растолкав стражу, «наглец» сверкает пятками?

Как и Аристотель, Хайдеггер убеждён, что побасёнки о Ничто́ приличествуют софистам, знающим толк в «незаконнорожденных умозаключениях» (Платон). По Аристотелю софисты исследуют привходящее (τὸ συμβεβηκὸς), случайное, несамостоятельно сущее — то, что может выйти на свет из тёмного закутка, а может и не выходить (Met., 1064b35), а ещё эти платные учителя красноречия выдают «кажущееся» за действительное, в то время как цель познания — достоверное. Не—сущее (τὸ μὴ ὄν) — не подлинное знание, отсюда «неверно полагать, что оно нечто сущее, ибо мнение о небытии присутствует не потому, что оно есть, а потому, что его нет» (De int., 21а30). По этой причине понятие о не—сущем, равно, как и науки о том, чего нет, не следует быть (Met.,1064b30). Как и Аристотель, Хайдеггер терпит не—сущее лишь в головах у софистов, откуда Ничто́ нельзя и носа казать. Софисты «основательно толкуют о призрачном и не сущем: привходящем, существующем, но лишь притворно» (Met., 1004b20—25).

Как и Аристотель, Хайдеггер допускает ничто в обыденной речи, где всё — привходяще и случайно. По Аристотелю не—сущее — есть ложь, кривда, заблуждение: τὸδὲὡςἀληθὲςὄν, καὶ μὴὂνὡςψεῦδος, ἐπειδὴ παρὰσύνθεσίνἐστι καὶ διαίρεσιν (Met., 1027b15—20), но и предел, позволяющий одному сущему бытийствовать, другому — ничто́житься. Отсюда, настаивая на небытии одного, мы предоставляем бытие другому. Не—сущее — есть при—входящее (Met., 1026b13), т.е. — то, что обретается в имени, которое прежде вещи, которое сторожит вхождение пред—сущего в бытие, являясь глашатаем того, что на подходе, что вот—вот явится, проклюнется, прервав прозябание в потенции (Ibid.,1026b15). Ничто́ — предмет логики (разумеется, Аристотелевской), но лишь как непротиворечивое высказывание, в силу которого «выражение «быть» или выражение «не быть» представляются чем—то определенным, поэтому, не может что—либо [в тот же момент времени] обстоять таким и другим образом» (Met., 1006a30).

Таким образом, уподобляясь Пармениду, и Аристотель, и Хайдеггер выдвигают запрет мыслить не—сущее и сущее одновременно, в одной и той же парадигме; не—сущее — есть мысль/мышление, спотыкающееся, когда оно ложно, и поднимающееся с колен, когда — истинно, а вовсе не мир, простирающийся за пределами ума: τὸ δὲ ὡς ἀληθὲς ὄν, καὶ μὴ ὂν ὡς ψεῦδος, ἐπειδὴ παρὰ σύνθεσίν ἐστι καὶ διαίρεσιν (Met., 1027b15—20). Но Аристотель не удовлетворяется лишь вопросами познания. Его небытие — есть и «сущее в потенции», т.е. то, что возможно (ὂν δυνάμει), что может бытийствовать определённым образом, как имевшее место сущее (Met., 1067b25). Наконец, не—сущее Стагирита — есть инобытие, то, что утратило субстанцию, энтелехию и претерпевает метаморфозы, в результате чего то, что «трансформировалось, не совпадает с тем, во что трансформировалось» (De gen.et corr…318b1—10).

Запретив философии совать нос в Ничто́, и Аристотель, и Хайдеггер предоставили логике carte blanche, чтобы отвести небытию скромную роль инструмента различения — истинного от ложного, сущего от не—сущего…

Хайдеггер видит в не—сущем инструмент отыскания «бытия—в—мире» в модусах подлинного/неподлинного существования, т.е. технический навык, калибрующий ум, но не само Ничто́, не суверенное, подвергающее себя негации небытие, не то, что ничтожит себя—в—себе—и—для—себя, ничтожит так, как ему заблагорассудится, и без того, чтобы противопоставлять себя бытию. А, проявив онтологическую тугоухость, — что касается красноречивого говорения истины бытия, то тут слух Хайдеггера безупречен и чуток, — философ отказывает не—сущему в голосовых связках. Собственно, Хайдеггер и ограничил оперирование с Ничто́ тем инструментальным, спекулятивным, что обретается на кромке сущего и не—сущего, — т.е. негацией, но лишь для нужд «бытия—вот», а не в собственном смысле. Так, чтобы просвет истины бытия вспорол мрак лжи, эта самая кривда должна проследовать в гримёрку, в костюмерку и уж потом, нахлобучив накладные брови и скрючив нос, появиться на заднике декорации, чтобы светозарная улыбка актрисы—премьерши выгодно контрастировала с ужимками горбуньи из кордебалета. Истине следует предпосылать ложь, подлинному – неподлинное. И, добиваясь контраста, сталкивая противоположное, Хайдеггер фундирует только бытие, оставляя не—сущее с носом.

Д.]  По субботам мастера надираются, подмастерье увиваются за юбками, а ученики обивают пороги фотоателье…

Вспоминается фотография, на которой всё ещё бодрый старик Хайдеггер хитро улыбается, сощурив правый глаз и вскинув долу указующий перст. Возможно, Хайдеггер намекает на «око Гора», которому Сет выбил левый (лунный) соколиный глаз, после чего правый, символизирующий Солнце, стал видеть мир плоским. Так и есть. Сощурив глаз, философ ограничил обзор. И снимок этот помогает понять изъян онтологии, основанной на монокулярном миро—восприятии. Собственно об онтологической близорукости Хайдеггера и пойдёт речь.

Итак, объёмный взгляд на вещи порождается бинокулярным зрением (от лат. bini — «два» и лат. oculus — «глаз»), когда в результате фузии ( лат. fusio — слияние) зрительные образы, возникающие отдельно в каждом глазу, сливаются в один образ. Возникает так называемый стереоскопический эффект. Но именно такого эффекта лишена онтология Хайдеггера. Через экзистенциалы, предшествующие категориям и понятиям (In–der–Welt–sein (бытие–в–мире), In–sein (бытие–в), Mit–sein (бытие–с), Sorge (забота), Geworfenheit (заброшенность), Befindlichkeit (находимость), Furcht (страх), Verstehen (понимание), Rede (речь) и др.), философ абсолютизирует опыт проживания Dasein [Хайдеггер 1997: 450]. Сиюбытность его монокулярна и тотально однонаправленна: человек вопрошает, бытие – ответствует. Но скорее бытие, ничто́ и мысль, любопытствуя, со—полагают друг друга, что оборачивается обоюдным вопрошанием и ответствованием. Речь о роде тринокулярной экзистенции, когда Dasein1 (субъект), Dasein 2 (бытие) и Dasein 3 (ничто́) испытывают взаимную приязнь. Сам же стереоскопический эффект достигается соглядатайством Dasein 1,2,3. Только тринокулярное зрение/знание полно, — догадывается подмастерье Хайдеггер, но не решается возразить мастеру. И в самом деле, без Я опыт Вещи не достоверен. Опыт возможен как изгваздывание бытия, ума/нуса и небытия, — их взаимной притирке, порезам и ссадинам. Речь о телесных характеристиках опыта, которые накладываются на ум, и понимаются нами в более широком смысле – как тактильный и кинестезивный метод. Опыт саднит в вещах, знающих каково это ободрать в кровь коленки. Речь о мышлении, районирующем местность, на которой (и благодаря которой) совершаются акты. Местность – плоскость реального/идеального, на которой бытие—ум/нус—небытие сталкиваются лбами… И в самом деле, спотыкаясь о саму себя, мысль прокладывает маршрут через бурелом не—продуманного, не—прочувствованного, не—прожитого. Человек дан в ландшафте внешнего/внутреннего, чтобы отыскать возвышенность, с которой речь сущего о себе будет звучать разборчиво. Человек совершает вылазку внутрь вещей, к основанию, куда существенное сверкнуло пятками. Бытие – неизреченное слово, не ставшее собой по причине сбитости дыхания при восхождении. А навигация – это бытие—при—кромке—губ, шепчущих существенное о сущем. Собственно, мозгами раскидывает сам маршрут, где в попутчики созерцающей себя интенции набиваются крики и шёпоты, исторгаемые изгибом реки, кустом, гнущимся при порыве ветра, колеёй, образованной колесом или следом от сапога на чавкающем глинозёме. Все эти «росчерки пера» вычитываются пытливым умом, образуя контуры вопрошаний. А в пути – всё, что ни встретится, – зачинает, вынашивает и изгоняет субъектность. Сама география озабочена родовспоможением. И сознание, взыскующее истины, вопрошает не внутри себя (и не из себя), а с помощью голосовых связок, нёба, кончика языка и кромки губ, чревовещающих из вещей и от имени вещей.

Подвергнув герменевтическому, феноменологическому и семиотическому анализу фото подмастерье Хайдеггера с сощуренным глазом и вскинутым долу пальцем, мы догадывается, что в закрывании глаза (Augen—schliessen) перед существом мира, который вот—вот вручит тебе судебную повестку за уклонение от истины бытия, открывается онтологическая близорукость Хайдеггера. Ибо воззрение может быть монокулярным, бинокулярным, тринокулярным...

Итак, даже Хайдеггеру оказалось не под силу поставить вопрос о Ничто в силу аберрации его философического зрения. Поэтому то, что является в историческом обличье, есть притворно сущее. Так, досократики видели в бытии «фюзис» (др.—греч. φύσις), праоснову, природу, физику; Платон — «сущность», т.е. идею вещей; Аристотель — «энергию», которая обеспечивает метаморфоз потенциального в действительно сущее. Хайдеггер пишет о философском регрессе, объясняя «забвение бытия» субъективизмом. Его трактовка намеренно провокационная. «Бытие, — пишет Хайдеггер, — это не Бог и не основание мира. Бытие дальше, чем все сущее, и все же куда ближе к человеку, чем какое угодно сущее, будь то камень, животное, произведение искусства, машина, будь то ангел или Бог. Бытие есть наиближайшее. Однако то, что под боком, остается для нас самым удалённым» (Platons Lehre von der Wahrheit. Bern, 1947, S. 76). Философы только и делали, что чеканили на похоронной плите, водружённой ими на могиле бытия, свои золотые эпитафии, и Хайдеггер в одном из дневников приводит этот скорбный список: Fusiz (Досократики), Ousia (Платон), Energia (Аристотель), Actus (Схоласты), Perceptum (Декарт, Беркли, Юм), Objectum (Кант), Wirklichkeit (Лейбниц), Wille und Vernunft (Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр), Machenschaft (Ницше, Дильтей), La durée (Бергсон), Seinsverlassenheit (марксисты, прагматики). Полагаю, Хайдеггер не стал бы спорить, если бы список был продолжен: Dasein (Хайдеггер), Liberté (Сартр), Всеединство (Лосский, Франк, Булгаков, братья Трубецкие, Флоренский) и т.д. Таким образом, бытие как истина бытия, не вписывающаяся в сущее, стоящая рядом, как немой свидетель несокрытости присутствия — ещё только нуждается в постановке вопроса о смысле бытия, — хотя Хайдеггер приложил не мало усилий, чтобы вопрошание и вопрошаемое встретились в субъекте, где им и предстоит куковать)))

E.] Ближе к концу смены ученик отпускает воображение на вольные хлеба…

Но вопрос о бытии Хайдеггер вновь ставит в просвете Ничто́, которое, однако, не есть бинарная оппозиция Бытию. Во—первых, мыслить не—сущее как Не́что со знаком [—], значит пребывать в иллюзии, что небытие это разукомплектованное сущее, что бытию стоит притопнуть и Ничто́ вернёт всё, что умыкнуло; вот—вторых, Ничто́ не есть особенное/единичное, что бытие придерживает на случай, когда требуется вычистить авгиевы конюшни. Другими словами, не—сущее не мальчик на побегушках у бытия; в—третьих, Ничто́ не есть «Другой (фр.Autre)», противостоящее моему Я, сознание чужака, похищающего мою свободу, время, досуг, порабощающего мою волю и решимость, посторонний, ничтожащий мою субъектность, выковыривая мои благоглупости из ума как изюм из булки; в—четвёртых, Ничто́ не есть нигилизм, обесценивание всех ценностей, не есть «смерть бога», закат цивилизаций и культур; в—пятых, Ничто́ не докса (мнение), не ставшая понятием по причине отсутствия объекта в реальности, — ведь не—сущего нет в природе, а то, чего нет, что не явлено, не опредмечено, не может и верифицироваться; в—шестых, Ничто́ не есть инобытие, куда сущее отправляется в отставку/ссылку к бесчисленным параллельным вселенным и квантовым мирам.

Зная себя как не—бытийствование, ничтожение, отрицание, Ничто́ есть для себя такое Сверх—Я, которое, будучи суверенным владельцем отрицательной субъектности, озабочено поисками причин собственной без—основности. Ничто не существует без основания, постулировал Лейбниц. Поэтому всякое мышление, которое апеллирует к «безосновному (Abgrund)», к ничто – неправомерно. Если это справедливо для метафизики, то вдвойне это верно для безосновного мышления, делающего самого себя объектом аналитики. Таким образом, само—обоснование – это движение внутри ничтожения, коррелирующее с тем переносом существенного в несущественное, когда негация озабочена поисками скрытой ассерции внутри своего региона, а Ничто́ (как всеобщее) ищет и находит своё Нечто в той разомкнутости, незавершённости и динамике, которые не позволяют не—сущему окончательно закостенеть. Напротив, изыскивая в глубинах за—ничтойности, в недрах безнадёги то позитивное, что (как пред—сущее) вострит лыжи в бытие, Ничто́ творит себя как через идею, так и через форму. «Бытие/небытие» и есть само—обоснование, которому не—сущее, не зная себя доподлинно, уделяет все свободные от ничтожения сущего часы. Таким образом, Ничто́ структурирует своё негативное так, чтобы бытийствовать в себе, для себя и иначе, чем бытие — посредством сущего. При этом не—сущее не интересуют вещи, предметность, бытийствование которых истекло. Ничто́ коллекционирует существо существенного вещей, их эйдосы.

Таким образом, Ничто́, не будучи ни антиподом бытию, ни субстанцией, ни всеобщим принципом, не локализовано в пространстве и времени и не имеет «места». Ясно, что не—сущее ничтожится, но не бытийствует, во всяком случае его «есть» предполагает негацию по отношению к себе, — здесь уместно говорить о зачатии внутри небытия своего сущего (ассерции), которое, однако, не является молочным братом сущему как таковому. Следуя этой логике, правомерно говорить о двух онтологиях (позитивной и негативной), поскольку небытие не тождественно бытию, и уж во всяком случае, не является мальчиком на побегушках у сущего.

Ё.] Навыки обращения с инструментами пестуются, но высшее мастерство – знать, не приводя в движение шестерни, приводные ремни и зубчатые колёса….

Для монокуляризма Хайдеггера, для его инструментализма, важно, что «Мир присутствует здесь как уже всегда каким—либо образом, принятый к заботе… Мир артикулируется согласно возможным на—правлениям заботливости как окружный—мир (Umwelt) , совместный—мир (Mitwelt) , и мир—самого—себя (Selbstwelt)». И хотя Хайдеггер и говорит, что предметное наличествует (ist da) как означающее то—то и то—то, что мир выходит навстречу в характере значимости (Bedeut samkeit ), что Мир встречается по—стольку, поскольку с ним заговаривают, и поскольку он сам требует обращения к себе, т.е. Хайдеггер допускает некую субъектность, своего рода Dasein—мира, от которого один шаг до Dasein—ничто, так вот, лишь намекнув на интенциональное любопытство со стороны сущего, Хайдеггер тут же спешит себя одёрнуть: эта осмотрительность (Sichumsehen) приобретает характер лишь смотрения — на (Hinsehenauf)...