Константин Фрумкин

Люди являются сознательными существами, наделенными мышлением и памятью, и поэтому окружающий нас мир – поскольку он нами осмысливается и интерпретируется – включает в себя  не только настоящее, но и прошлое. Разумеется, о прошлом можно говорить в нескольких смыслах. Те события и феномены, которых больше нет, которые закончились и «ушли в прошлое»  - это прошлое в собственном смысле слова, если можно так выразиться «прошлое первого рода».  Его нет, но о нем можно думать. Когда мы думаем о чем-то, что было в прошлом, скажем, о Пушкине, то в нашей голове возникает как бы его идеальный двойник – вполне возможно, что у этого двойника есть и некий материальный, нейрофизиологический субстрат. Но в нашей культуре широко практикуется изготовление и вполне материальных двойников прошлого, разного рода реконструкций: исторические сочинения,  исторические фильмы, исторические романы, исторические музеи, памятники историческим лицам  и так далее, и тому подобное. Эти двойники – вместе с идеальным и двойниками в наших головах - можно назвать «прошлым второго рода». На различие этих двух типов прошлого натолкнулся, например, Роман Ингарден, анализируя содержание  живописных произведений: с одной стороны «Тайная вечеря» Леонарда да Винчи изображает тайную вечерю, но с другой стороны, сама тайная вечеря произошла много лет назад, ее не вернуть, и следовательно «предстающая  перед нами в самой картине жизненная ситуация  должна, быть может, «воспроизводить» ту, некогда случившуюся ситуацию – «подражать» ей, как сказал бы Аристотель, - но она является по отношению к ней чем-то новым, тем, что она ее именно «воспроизводит», и только «воспроизводит», является ее «изображением», но не ею самою»¹.

Поскольку любые высказывания неизбежно становятся высказыванием о прошлом (хотя бы о прошлом, произошедшим мгновение назад), то, строго говоря, к «прошлому второго рода» следовало бы отнести всю человеческую культуру – по крайней мере, в той степени, в какой она является транслятором, копировальщиком и истолкователем каких-то объективных фактов.  Но все же с точки зрения отношения к прошлому в культуре следует различать документы и реконструктивные двойники (реконструкции). Различие между ними субъективно – в том смысле, что таится прежде всего в мнениях создающих их людей. Когда прошлое реконструируется, то это значит, что создатели двойника вполне сознательно относятся к реконструируемому объекту как  к ныне не существующему – уже не существующему. Между тем, документ призван зафиксировать то, что существовало в момент создания документа – во всяком случае, сам создатель считал его актуальным и ему современным.

Различие  между документом и реконструктивным двойником может возникнуть в силу того, что человеческому мышлению свойственно делить окружающую Вселенную с помощью условных границ, и поэтому, в частности, происходящее во времени, события истории часто имеют достаточно четко фиксируемые начало и конец. Это позволяет резко различить две ситуации: о некоем феномене можно говорить как об актуальном и современном, а можно – как о более не существующем.

Разумеется, такое различие условно – как условны сами точки начала и конца событий. Можно ли утверждать, что Вторая мировая война уже закончилась? Есть мнение, что война не кончилась, пока не похоронен последний солдат – а многие, еще не похоронены, а некоторые и никогда не будут похоронены.   Можно привести и другие основания - психологические, экономические или политические – в соответствии с которыми война еще не кончилась,  или кончилась совсем недавно (скажем – в момент крушения Организации Варшавского договора). Все эти аргументы будут иметь какую-то объективную основательность, ибо всякая граница размыта. Но все же обычно считается, что война началась в 1939 году, а закончилась – в 1945-м. Если признать этот традиционный взгляд на временные границы войны, то мы должны прийти к выводу, что любое высказывание о войне, сделанное после 1945 года является ее реконструкционным двойником, в то время как документы о войне создавались только в те 5 лет, что война длилась.  

Строго говоря,  любой документ, создаваемые по поводу какого-то объекта или события является его реконструкцией, создаваемой на основе информационных импульсов, исходящих от данного объекта. Большое значение имеет, сколь большое расстояние в пространстве и времени приходится преодолевать   во времени этим импульсам, сколько им приходится претерпеть превращений,  искажений и опосредований. А поскольку деление на два – первый акт любого осмысления, то не приходится удивляться, что  по степени непосредствености все копии событий культуре делятся прежде всего на две большие группы – более непосредственные и менее непосредственные. Документы, созданные «при жизни» объекта являются более непосредственными хотя бы потому, что в этот период имелась возможность создавать их с использованием  сверхбыстрых, для человека - просто моментальных физических взаимодействий – света, звука и пр. В момент существования объекта для его восприятия и фиксации можно пользоваться органами чувств, средствами фотографии, киносъемки, звукозаписи и т.д.  Разумеется, это положение имеет смысл только для событий на Земле – ведь свет звезд, как известно, доходит до нас и после их гибели. Но культурологическое различие между документами, созданными о существующих объектах и реконструкциями, произведенными в отношении уже несуществующих объектов задним числом, не сводится только к этому, чисто физическому и количественному отличию.

Между прошлым первого и второго рода существуют многообразные отношения, какие всегда существуют между оригиналом и копиями - копии искажают форму оригиналов. Однако для исторической реконструкции, когда предметом копирования  становится воссоздаваемый облик уже не существующего феномена характерно одно  определенное искажение, связанное с самой природой восприятия времени.

В процессе реконструкции феномен прошлого воссоздается как некая целостность. Но сам принцип целостности заставляет забыть, что прошлый феномен никогда не существовал как актуальный комплекс, поскольку сам был распластан во времени, то есть не просто существовал в течение какого-то срока, но был в это время в процессе становления. Становление связано с постепенным приобретением каких-то одних новых свойств, и утратой других. Но в глазах потомков, глядящих из будущего в прошлое весь путь исторического феномена, все становление в целом становится некой единой и целой «вещью». О различии восприятия завершившихся и незавершившихся процессов  прекрасно сказал Джон Дьюи: «Пока дело еще не окончено, человеческое внимание занято приземленными, чисто практическими соображениями, и беспокойством о том, удастся ли прийти к назначенной цели. Лишь потом отдельные детали событий складываются воедино, сплавляясь в целостную, осмысленную картину. Действуя, человек живет лишь текущим моментом, и все свои усилия посвящает решению задач этого момента. Когда он вспоминает обо всех этих моментах, рождается целая драма с завязкой, кульминацией и ее разрешением, т.е. разрешением чего либо или поражением»².

Быть может, в наибольшей степени искажения такого рода становятся явными при реконструкции  наиболее ярких исторических феноменов – таких как Наполеон, советский коммунизм или гитлеровский рейх. В нашей современной культуре существует образ нацистской Германии. Он существует в головах, книгах, фильмах и музейных экспозициях. Между тем, те свойства, которые были характерны для гитлеровской Германии в начале правления нацистов, изменились к концу их режима. Но мы, находясь по отношению к нацизму в будущем, являемся как бы слишком мудрыми. Глядя на посеянные семена, мы уже видим всходы, и поэтому, глядя на ранние годы нацизма,  мы не можем бессознательно не приписывать ему тех свойств, которые он должен проявить только через годы развития. Поскольку (и если) мы знаем историю нацизма в целом, то мы знаем и его ранние, и его поздние особенности,  следовательно, в сложившемся в наших головах образе нацизма ранние и поздние свойства сосуществуют вместе. Между тем в реальности нацизма не было такого года, когда бы все эти свойства существовали бы вместе, более того – поздние свойства потому и смогли  воплотиться в реальность, что вытеснили ранние (в частности, в нацистской Германии СС смогло добиться всевластия в стране, только убрав с пути СА).    

Тот момент, когда какой либо исторический феномен прекращает свое существование, является чрезвычайно знаменательным с точки зрения восприятия этого феномена. С момента, когда феномен весь и целиком уходит в прошлое, прекращается сосуществование его исторических моментов как следующих друг за другом и начинается их сосуществование как актуально рядоположенных. В качестве иллюстрации этой мысли можно было бы напомнить тот удивляющий литераторов феномен, что к  покойному писателю всегда относятся лучше, чем к живому.

Кроме понятных факторов политических разногласий или творческого соперничества в оценке писателя всегда играет роль феноменологические законы восприятия растянутых во времени процессов. Если мы воспринимаем писателя как своего современника, значит мы оцениваем его по тому, что он может  сделать сейчас, как он выглядит, что он думает и как пишет в  наше, текущее время.  Да, у него есть прошлые заслуги, но они именно что находятся в прошлом, они не актуальны, они в некотором смысле загорожены текущим состоянием человека. По значимости прошлое  всегда уступает настоящему. Но когда писатель умирает, у него исчезает настоящее, различие между его настоящим и его прошлым стирается – и все его произведения в равной степени уходят в прошлое, а следовательно они все становятся в равной степени  актуальными.

Момент смерти писателя – равно, как и любого другого исторического феномена  - оказывается весьма примечательным событием: в этот момент хронологическая последовательность как бы сжимается в точку, и после этого она «излучается», уже не в виде последовательности, а в виде пространственной рядоположенности, называемой «образом» данного писателя. В образе последовательные моменты развития феномена становятся лишь штрихами:  Маяковский в равной степени ассоциируется со своими до- и послереволюционными стихами, Кант – с работами докритического и критического периодов.

Восковая фигура Наполеона в музее обладает некоторой телесной определенностью, и в силу этого, она вообще-то должна была бы изображать не вообще Наполеона, но Наполеона в определенном возрасте, и в определенных обстоятельствах.  Если кукла изображает Наполеона таким, каким он был на острове святой Елены – значит  это Наполеон, уже переставший быть императором. Если он изображен в возрасте, каким он был во время своего консульства – значит, он еще не стал императором. Телесная определенность куклы должна была бы – или, вернее, могла бы – сузить представляемый образ, отсечь значительные части его биографии. Но совершенно очевидно, что в реальном функционировании нашей культуры мы игнорируем эту способность телесной определенности. Для нас, как правило, кукла является знаком, отсылающим ко всей биографии Наполеона в целом, с рождения до смерти, со всеми консульствами, империями, походами и битвами.    И именно поэтому, телесная определенность перестает иметь значение, и кукла может не иметь никакого реального сходства с Наполеоном, а только повторять некоторые мифологизированные детали его облика.

Документы нетождественны реконструктивным двойникам, хотя, очевидно, находятся с ними в самом тесном взаимодействии. Реконструкции создаются только на основе документов. Более того, документы могут становиться компонентами реконструкции, материальная часть которой может представлять собой просто комбинацию документов. Например, музейная экспозиция может представлять собой  просто комбинацию старых фотографий. Но это не значит, что реконструкция сводится к совокупности документов, ибо она включает в себя еще и невидимые смысловые взаимосвязи, привносимые создателями реконструкции. В музее фотографии как правило снабжаются подписями и объяснениями, да и сам факт их нахождения в музее заставляет интерпретативную мысль посетителей работать в определенном  направлении.

Впрочем, и одна единственная фотография, не находясь в  комбинации с другими документами, может служить для реконструкции. Но именно служить – а не быть тождественной реконструкции. Человек (человеческое мышление) может использовать фотографию, скажем для реконструкции образа Гитлера. Но фотография сама по себе еще не является реконструкцией. Фотография – это просто некая материальная вещь, не тождественная ни Гитлеру (в силу различия материальных субстанций), ни прошлому (поскольку находится  в настоящем). Детонатором для реконструкции образа Гитлера фотография может стать только в том случае, если становится предметом интерпретации со стороны человеческого мышления, которое, в частности привлечет к этому свои знания во-первых о том, кто такой был Гитлер, и во-вторых – о свойствах фотографической техники. Таким образом, реконструкцией является не сама фотография, но фотография, окруженная аурой интерпретации – которая возникает при условии, что человек-интерпретатор знает, как использовать фотографии в реконструкциях. Если угодно, фотография – это «ядро» реконструкции,  ее ключевой, но далеко не единственный элемент.  

Разумеется, может возникнуть вопрос, в каком же смысле мы можем говорить о «прошлом первого рода», если любая  попытка представить его или изобразить приводить к появлению двойника, который окажется «прошлым второго рода». Да, с прошлым первого рода  имеются проблемы - оно не может присутствовать в нашем кругозоре непосредственно, оно отсутствует по определению - как, по определению, прошлое отсутствует в настоящем. Но мы можем на него ориентироваться, мы можем иметь его ввиду. Собственно прошлое присутствует прежде всего тогда, когда мы создаем его двойников - создавая  двойника прошедших событий, мы в своей деятельности ориентируется на подлинное прошлое, и оно, таким образом, незримо присутствует в этой нашей ориентации. Когда мы пишем исторический роман, мы, конечно, не воссоздаем собственно-прошедшее, но мы имеем его ввиду - и оно скрыто присутствует в этом нашем «имении ввиду».  Сартр  в книге «Воображаемое» довольно точно определил воображение как ориентацию нашего сознания на то, что отсутствует. Конечно, это отсутствующее не тождественно ориентации, но оно является её конститутивным  моментом, и данная ситуация представляет собой  одну из немногочисленных  форм присутствия отсутствующего.

Кроме того, «прошлое первого рода», собственно прошедшее непосредственно присутствует в настоящем «в снятом виде» - оно присутствует в существующих сегодня феноменах, являющихся его преемниками и наследниками. Динозавры сегодня существуют в учебниках палеонтологии, в картинках, муляжах, в фильмах Спилберга, мультфильмах и детских снах – все это двойники динозавров, прошлое второго рода. Но кроме того,  динозавры незримо присутствуют в своих потомках – птицах. Собственно говоря, в  них присутствуют  не только динозавры, но и стегоцефалы и иные предки – ибо каждое живое существо незримо влечет на себе груз своего прошлого. И это – «прошлое первого рода».   Такое понимание позволяет утверждать, что прошлое первого типа присутствует в настоящем гораздо более весомо и грубо – хотя и менее зримо – чем  прошлое второго типа, прошлое двойников. Прошлое первого типа воплощено в самих вещах, оно является объяснительным  принципом окружающих нас в актуальности форм, и, кроме того оно же оказывается руководящим принципом нашего обращенного в прошлое мышление. Прошлое №1 – это практически весь окружающий нас мир, а прошлое №2 – это всего лишь тонкий слой культуры, осмысляющей этот мир, причем осмысляющей самым примитивным и наивным способом – копированием.

Здесь может возникнуть вопрос, к какому типу следует отнести хранящиеся в музеях подлинные кости динозавров.  Но кости действительно сохранились до наших дней, они существуют актуально, и следовательно это вообще не прошлое, а настоящее, это актуальные останки ушедших в прошлое существ. Когда музейщики искусственно собирают из костей скелеты, когда кости становятся материалом для реконструкции внешнего облика ископаемых ящеров – это значит, что существующие сегодня, в актуальности вещи становятся исходной точкой для создания двойников прошлого.

Когда эти кости истолковываются как соответствующие прошедшему – они помогают человеческой мысли ориентироваться на прошлое первого типа, они становятся инструментам для фокусировки мышления на прошедшем именно как прошедшем. Но сами кости из-за этого не перестают быть настоящими, т.е. актуальными.

Кости – это такой же документ своей эпохи, как и фотография, с той только разницей, что фотография намеренно создавалась как носитель информации, а кость становится документом только в том случае,  если мысль находит способ использовать  ее для реконструкции. Документ – это, говоря абстрактно, некая вещь, находившаяся во взаимодействии с неким феноменом прошлого и в силу этого несущая в своем материальном облике последствия этого взаимодействия.  Поскольку в этом мире все взаимосвязано, то любая вещь этого мира может стать документом – но лишь в случае, если мысль захочет и сможет использовать ее для реконструкции (как улика используется в качестве документа для реконструкции преступления).  

Таким образом, можно поставить вопрос о выделении мнемосферы – той части человеческой культуры, которая содержит в себе информацию о прошлом. Как уже было сказано выше, в мире любая вещь может быть источником информации о прошлом, но к мнемосфере относится только те сведения о прошлом, которые уже осознаются в качестве таковых. К мнемосфере относятся во-первых реконструктивные двойники прошлого, а во вторых  те документы, которые маркированы культурой как используемые для реконструкции. К последним относятся прежде всего экспонаты музеев, фонды библиотек и т.д.  

Тут следует поговорить о различии документов, ориентированных на прошлое и на настоящее. Как известно, собственно настоящее есть нечто неуловимое - это практически непротяженный, ускользающий момент, точка перехода  будущего в прошлого, едва ли не условная граница между ними. Зафиксировать собственно настоящее в документе физически невозможно. Любое зафиксированное событие немедленно уходит в прошлое и зафиксировавший его документ становится документом о прошедшем. Любая фотография говорит нам только о прошлом – хотя, быть может, и о недавнем прошлом.

В таком случае, что же такое документы о настоящем?

Когда мы в быту говорим о настоящем, мы имеем ввиду, разумеется, не ту, вызывавшую удивление Аристотеля и Августина неуловимую границу между прошлым и будущим, а некоторую окрестность этой границы – ближайшее прошлое и ближайшее будущее. Документ ориентированный «на настоящее» в бытовом смысле слова, должен быть ориентирован на эту окрестность – то есть, на прошлое и на будущее сразу. Таким образом, с точки зрения отношения ко времени чисто исторические документы – ориентированные на прошлое «летописи», а также ориентированные на будущее прогнозы являются «чистыми» жанрами», в то время как документы, ориентированные на актуальность представляют собой образцы «комбинированного» жанра, сочетающего в себе как летопись, так и прогноз.

Необходимость такой комбинации вытекает из того факта, что автор и «читатель» документа всегда находятся в разных точках времени, читатель всегда существует после автора, а это значит, что настоящее чтения всегда оказывается будущим по отношению настоящему создания документа. Следовательно, чтобы «уловить» настоящее читателя создатель документа должен прибегать к прогнозу. Если документ рассказывает не только о прошлом, но и о будущем, то есть надежда, что он будет актуален даже тогда, когда его прочтут – хотя его прочтут через некоторое время после создания. Однако,  чтобы документ был не просто прогнозом, а именно рассказом о настоящем, он должен рассказывать не только о настоящем читателя, но и о настоящем автора, а значит о должен рассказывать о прошлом – но о таком прошлом, которое можно экстраполировать как до настоящего автора, так и до настоящего читателя. Иными словами, по настоящему «актуальный» документ должен в равной степени относиться к двум точкам времени – настоящему автора и настоящему потенциального читателя.

Понятным примером этого может служить статья или книга о «современном законодательстве». В таком тексте будет содержаться все три времени: во-первых, там говорится о законах, которые уже действовали в прошлом, во-вторых, утверждается, что эти законы актуально действуют в настоящем автора текста, и, в-третьих, содержится прогноз, что эти законы будут действовать еще некоторое время после его написания – а значит, есть надежда, что и к моменту прочтения они будут действовать.

В данном качестве роль актуального, ориентированного на настоящее документа может играть даже фотография. Хотя, в буквально-физическом смысле фотография фиксирует только прошлое, но интерпретация может экстраполировать это прошлое и до настоящего, и до будущего. Например, если в туристическом буклете мы видим фотографию Нотрдама, то, изображено, в ней, конечно,  прошлое собора, однако, посыл, содержащийся в буклете гласит, что примерно в таком же виде Собор существует и в настоящем, и именно таким турист сможет, если поедет в Париж, увидеть его в будущем. Этот пример показывает нам, что документы прошлого могут быть использованы не только для реконструкции прошлого, но и для реконструкции настоящего, и даже будущего.

Все сказанное нами выше позволяет различать несколько родов настоящего – также, как выше мы говорили о нескольких родах прошлого.

Настоящее первого рода – это собственно настоящее, метафизически понимаемое как неуловимая граница между прошлым и будущим, а в повседневности понимаемое как некоторая окрестность этой границы.

Настоящее второго рода – то есть воспроизведение настоящего в документах – представляет собою комбинацию летописей прошлого и прогнозов будущего.

Выше мы говорили, что прошлое первого рода – собственно прошедшее – содержится «в снятом виде», в вещах настоящего, прошлое окружает нас как ретроспектива окружающего мира. Точно также можно сказать, что настоящее содержится не только в  актуальности, но и в прошлом – как его перспектива. Ростки настоящего присутствуют в прошлых вещах как их незавершенность, как их открытость собственному будущему. Причем, поскольку мы говорили о двух видах прошлого, то соответственно,  можем иметь ввиду два типа этой ориентированной на будущее открытости. С одной стороны настоящее и будущее уже содержатся в прошлом,  с другой стороны они просматриваются в документах и реконструкциях прошлого. Более того, можно даже говорить о чисто культурологической связи между документами прошлого и настоящего: если «Жизнь и судьба» Гроссмана скрыто содержит в себе отсыл к «Войне и миру» Толстого, то и «Война и мир» уже открыто к будущему написанию «Жизни и судьбы».

Понимание этого отношение необходимо для того, чтобы если  литературоведу придется сравнивать два этих великих романа то он должен отличать число литературные влияния, оказанные Толстым на Гроссмана, от связей, объединяющих зафиксированные этими романами исторические реальности, и в той же степени предопределяющие появление «Жизни и судьбы» после  «Войны и мира». При этой, что особенно важно, «Жизнь и судьбу» предопределили не только те подлинные события войны 1812 года, с которыми связано появление «Войны и мира», но и те псевдаисторические, виртуальные события, которые смоделированы «Войной и миром» - и в которых, тем не менее, при желании, можно увидеть предпосылки «Жизни и судьбы».

Итак, о прошлом  можно говорить:

1) как о действительно прошедшем;

2) как о зафиксированном в  исторических документах и реконструкциях;

3) как о скрыто содержащемся в настоящем в качестве эволюционного и исторического прошлого всякой вещи, предопределившего его актуальное состояние.

С другой стороны о настоящем можно говорить:

1) как  о неуловимом «метафизическом» настоящем»,

2) как о «повседневном настоящем» - окрестности метафизического;

3) как о составленном в прошлом прогнозе настоящего;

4) как о скрытой перспективе настоящего, содержащейся в прошлом;

5) как о скрытой перспективе настоящего, содержащейся в документах прошлого;

6) как о ретроспективном отсыле к настоящему, который – по нашем предположениям, будет содержаться в будущем;

Любопытно, что ретроспективный отсыл, отбрасывающий из настоящего в прошлое оказывается зеркально отраженный перспективным отсылом, отбрасывающим из прошлого в настоящее, а значит, каждый из этих отсылов как бы возвращается в исходную точку уже нагруженный дополнительным смыслом. В анатомии и физиологии млекопитающих можно увидеть ископаемых рептилий, в физиологии и анатомии которых, в свою очередь, уже просматриваются будущие млекопитающие. В суровости коммунистического режима можно увидеть следы русской средневековой монархии, уже закладывающей основы для будущего коммунистического режима.

¹ Ингарден Р. Исследования по эстетике. М., 1962. С. 277

² Дьюи Д. Реконструкция в философии. М., 2001. С.30