Вот еще! Это ж был настоящий дурдом, прореха в истории, несчастный совок, который ухнул в прошлое и поделом, унеся с собой детские фантазии о счастье всего человечества и ослепленные ими сгинувшие поколения, так и не успевшие толком пожить. Теперь отсюда, из нормального мира, видно всем, как он был до глупости наивен, и из этой наивности безрассудно и безудержно расточителен. Расточителен во всем, в первую очередь, в человеческих жизнях, какими удобрена была земля наша и не наша. И из этой расточительности могуч, когда треть мира держал в ежовско-медвежьих рукавицах, не давая ему свободно вздохнуть. Нынче, слава богу, кончилось, кончилась его власть, и народы вздохнули свободно.

Свободно, конечно, но едва ли счастливо, когда послушать, так во всех землях ноют, жалятся, как им все страннее и страшнее жить становится. Даже в самых благополучных однозначно людям страшнее и хуже, потому ненадежнее. Тогда как Союз чего, собственно, хотел? – Счастья для всех в земшаровом масштабе. Прочного счастья, неколебимого. Для того оно должно быть справедливым, ибо только справедливо заслуженное счастье может быть прочным. Потому на первом месте там всегда стояла справедливость. Она сразу отлита была в максиме: «Неработающий да не ест!» – по которой каждый должен положить свой камень или камешек в блистающий храм на холме вселенского счастья. Справедливость – та самая стрелка компаса, указующая верную дорогу к счастью. Нет, поначалу, конечно, надо было место расчистить от прошлых несправедливостей: экспроприрнуть экспроприаторов, но это всего лишь неизбежная прелюдия, пролог, чтобы потом всем вместе, дружно взявшись за руки, по ровной дороге в светлое завтра.

Все так и было, только по обочине, да и прямо на пути полезли вдруг заросли чертополоха несправедливостей, из-за которого никак в шаге не размахнуться, пока не вырубить его, не выкорчевать. И как не корчевать, когда начальники самые, которые в первых рядах должны, в барской жизни успокоились, а простые трудящие в своих халупах как жили, так и живут. Несправедливо это, потому «расстрелять их как бешеных собак!» – Заслужили, блин. И потом, у соседа целых три комнаты на двоих, а у меня одна на четверых. Несправедливо. Коли он не хочет жить по справедливости, то враг однозначно, и должен быть устранен из рядов будущего общего счастья. И соседка, она вон с мужем живет, целым, не раненым, а мой суженый в полях где-то сгнил, пулей убитый. Несправедливо, и несправедливость следует вычеркнуть из жизни вместе с соседкой.

Многих жажда справедливости из жизни повычеркивала, но именно она спасла страну, когда беда большая, когда враг пришел чинить несправедливость черную всем советским людям – закрыть им путь к счастью навсегда. Тогда жажда справедливости, клокотавшая в груди каждого, подняла весь советский народ (ну, почти весь) в едином порыве против супостата. В едином порыве, где кругом полыхало: «Победить или умереть!» Умерли многие, но победили, и в пафосе справедливой победы страну из руин подняли и в космос дверь отворили, чтобы счастье стало вселенским, а не только земшаровым.

Только откуда такое счастье возьмется, чтоб никому никакого недостатка, а напротив, всего для всех с избытком, когда справедливость непрестанно следит за тем, чтоб никому ничего лишнего? Однако еще старший великий вождь завещал, с бородой который, как в том светлом будущем самодеятельность станет доступна всем. Из нее самой всё для людей всех и будет получаться, потому к ней каждый человек стремиться будет по зову души и сердца, чтоб для других и для себя нужное и важное творить, за то ему в ответ почет и уважение.

Некоторые это будущее приближать решили прямо с субботы, чтоб понедельника не ждать. Физикой-лирикой вооруженные взялись для людей всякое разное придумывать, чтобы им в радость и себе в удовлетворение. И лица у них такие умные и красивые, и даже одухотворенные в предвидении, как им удастся страну всю свою разноцветить, а потом и землю. Только навстречу им другие, которые за справедливость, мол, что это за анархия такая – мать беспорядка. Много их и с ними начальники, которые, мол, это там можно будет самим, без спроса своевольничать, в том далеком будущем, где все станут чище и выше праведников, а нынче только дозволь людям самим, так они в беспредел тут же всех и опустят. Нет, если какое разноцветье, то исключительно по согласованию и с печатью. И вообще серый цвет практичней: самый немаркий, неброский и всех объединяющий.

Физики-лирики в кеды обулись, гитары за спину и из серости улиц в природу за разноцветьем, у костров песни про город мечты петь, где вместо домов у них небо, руки любимых – вместо квартир. Нет, трудиться они не перестали, чтобы есть. Однако лучше всего у советских почему-то бронепоезд получался. Такой бесконечный бронепоезд, который окутывал, опутывал страну, угрожая задушить ее в объятьях своих безо всякой войны. Люди терпели, конечно: все-таки свой бронепоезд, родной, нужный всем, чтоб супостат никакой не посмел на наши богатства. Но дышать все хужее, да и выпить-закусить после трудового дня все нищее, так что начальники некоторые в опасениях, что рванет вдруг на необъятных просторах наших, второй НЭП объявить затеяли и сделали, совершили. Пока трудящие перед телевизором с банками воды и разинутым ртом утешительные пассы наблюдали, начальники закрома родины по своим закромам распределяли. Коллективный поход ко всеобщему счастью положили считать несостоявшимся, а вместе с ним отменялось и засилье справедливости. Вместо нее, значит, полный простор самодеятельности, то есть твори, выдумывай, пробуй всем на зависть, если выживешь, конечно.

Некоторым очень понравилось, потому по воле соскучились, а остальные многие по нужде в эту самодеятельность, чтоб с голоду не сдохнуть. И она сразу в беспредельничайне скатилась, как и предупреждали начальники. Потому как снова заговорили они о справедливом порядке, так люди тут же и согласились, согласились даже, чтобы начальники сами справедливость эту определяли. Лишь бы порядок какой, и ну ее, эту самодеятельность, такое из нее повылазило, что просто страх божий.

И страх божий снова понадобился, и птенцы гнезда Феликсова, которые в некоем смысле птицы Фениксы, принялись его в головы наши вколачивать с тем же усердием, с каким в Союзе его оттуда выколачивали. Просто народ – это такая глина, из которой все равно, что лепить: коммунистического строителя или богобоязненного крепостного – все можно, когда у тебя власть и решительность ею пользоваться.

Которые при власти и с властью со временем непременно уверяются, что она все может, что она сама по себе и для себя достаточна, потому самоценна и для своего существования ни в каком оправдании не нуждается. Когда власти меряются друг с другом, то они меряются силой, никак не своими оправданиями. Оправдания для нее по существу случайны, произвольны, потому легко меняются на другие. Когда надобно власти, пишется новый рассказ для подвластных о том, зачем она необходима им, этим подвластным. В общем и все. И так бы она и существовала неограниченно долго, если бы не сталкивалась с другой, оказавшейся более сильной властью. Вот Египет так бы и был еще сотни лет древним, если б не Александр, а потом и Цезарь. Просто батальоны у них помощнее оказались египетских. И вождь наш усатый Папу Римского совсем не уважал, потому у того батальонов совсем не было, а миллион верующих в рассказ про его власть ничего для вождя нашего не значили. Однако Папин рассказ и теперь верующих собирает, а Союз вслед за своим испустившим дух рассказом сдулся вдруг, съежился, все могучие батальоны не помогли.

Сдулся окончательно или… Никаких «или», вот только подождать чуток пока повымрут, которые в этом Союзе пожили, и переселится он в книжки назидательные насовсем как пример неудачного над людьми эксперимента, чтобы читали они и ничего подобного никогда не повторяли. Знаменательным днем прощания с ним станет, пожалуй, день переселения Владимир Ильича из дома его нынешнего на кладбище, в землю поглубже, чтоб не высунулся. Так хочется начальникам нынешним, праправнукам его, чтобы никогда больше голос его не смел про поганую экспроприацию, чтоб забыли про него вовсе, мол, просто какой-то мелкий государственный деятель времен балерины Кшесинской. Потому всем известно: как скажут и напишут потомки, так все оно и было на самом деле, никак иначе. Единственные властители прошлого – это живые. Ушедшим все равно, что о них говорят. Их уже нет и не будет.

Нет, не будет. Так большевики когда-то решили, ежели буржуев-помещиков расстрелять всех, так и не будет их более, а их вон сколько нарисовалось вдруг, в том числе из вчерашних расстрельщиков. Они себя теперь не из Союза длят, а непосредственно из бывшей давным империи, то есть прямыми потомками расстрелянного поручика Голицина. И историю полагают спрямить вычеркиванием из нее Союза, будто не было его вовсе, и лишь войну оставить с победой. Войну с победой, а остальное вычеркнуть, Ленина закопать глубоко-глубоко и в памяти тоже, и тогда не родится новых расстрельщиков. Которых по их душу расстрельщиков.

Маятник государства российского несется назад в прошлое, в желанное прошлое, где царь-государь, балы и все во фраках и платьицах соответствующих, и покорный за стенами народ. Полвека назад казалось, закопано это прошлое окончательно и курган над ним насыпан навсегда, в котором роются отдельные любители старины из чистой любознательности, а народ советский под водительством руководителей в целом уверенно идет в завтра, которое должно стать лучше, чем вчера, пусть и не так хорошо, как хочется. Это «завтра» есть продолжение правильного «сегодня» и потому несокрушимого, которое потом вдруг в три дня сокрушилось, и под водительством тех же руководителей всем указано было в кургане этом рыться-копаться, чтобы там все давно истлевшее отыскивать и оживлять.

Бывшее когда-то прогрессорским государство стало реконструкторским, и того же самого от народа требует, от общества. А тому тоскливо меж ряженой мертвечины и с каждым днем все тоскливее, и хочется, хочется снова в Союз, несмотря на все описанные в нем ужасы, за его очарованностью будущим, за утраченной, но оттого еще более желанной справедливостью. Нелегко совсем суметь, чтобы время мне, конкретному мне, «временилось из будущего», настоять на этом еще трудней, а в Союзе оно было обещано всем. Также и справедливость. И хотя корабль Союза все дальше от дня сегодняшнего отплывает, но не исчезает он в дали, а меняет в глазах обычных людей облик свой, одеваясь алыми парусами.

Государство нынешнее российское с подвластным народом может все, даже убить его, если что. Кроме одного пустяка: объяснить ему, зачем оно ему нужно. Казалось бы, для него оправдание свое придумать – это как два пальца, а никак. Оправдательные рассказы выходят один другого тошнотворнее, а, главное, беспомощнее: с ними все труднее находить искренне верующих – все больше за денюжку или из страха славословят. Тогда как рассказ о Союзе постепенно вырастает в миф, а у того с временем свои отношения, как и с властью. С любой властью, потому он сам власть, то самое слово, из которого дела великие происходят и боги. Уход в мир иной поколений, будто еще Ленина-Сталина видевших, унесет с собой останки народной надежды на начальников с припрятанными партбилетами, которые вдруг также просто Союз объявят, как когда-то его отменили.

Нет, Союз не надо жалеть, ведь и он никого не жалел. Становясь мифом он переселяется в вечность, откуда манит людей будущим, где царит справедливость и свобода. Оттуда, из вечности ему все равно в какую точку времени и пространства упасть, чтоб собрать вместе друзей-товарищей у окна, распахнутого в будущее, откуда будет задано им дело. Их общее дело, которое важней семьи, нации, расы, религии, родины… Там главное, чтоб человек был хорошим, то есть в деле уместным, а вокруг них и их дела потом вырастает обычная жизнь с семьями, нациями, расами, религиями, родиной. В мифе, обе жажды – самодеятельности и справедливости – в гармонии, в полном согласии, ему все равно, что этого до сих пор не случалось, что в битве справедливости и свободы то одно торжествует, то другое, и от этого ужас-ужас происходит. Ему-то что, он твердит себе: «Еще раз!»

01.12.2020