Каждый человек проходит через детство — время, в которое за считанные десятилетия определяется судьба его дальнейшего века. В детстве борются два бурных потока за единоличное господство. Один из потоков поглотит другой, но при этом вберёт в себя часть побеждённого. Эти два потока — генетика и среда. Пусть ребёнок от природы силён духом, но, вырастая в подавляющем его дух окружении, человек ничего не взрастит на поле богатой данности¹.

Для ребёнка детские обиды обходятся в виде редких плохих деньков, это им забудется, но осядет, наполняя сосуд первичного опыта. Он не помнит обид как взрослый, потому что обида его не скрыта. Взрослый человек перед тем, как осознать ранее скрытую обиду, долго и мучительно испытывает её бремя. Ребёнок чист: любое своё возбуждение он чувствует непосредственно, отчётливо понимая, где лежат его истоки. Ребёнок не обременён словом, моралью, культурой и прочими правилами, заставляющими взрослых отдавать предпочтение именно опосредованному восприятию своих глубинных чувств. Ребёнок молод: на него не давит многолетний опыт, он видит истоки; но, взрослея, человек идёт по течению ручейка, удаляясь от истоков, попадает в реку, озеро, море и, наконец, океан опыта, в котором взрослый, загнанный в пучину океана непонимания, не разберёт, откуда он приплыл.

Уже в отрочестве кожа души человека дубится, она становится прочной к воздействию мира, она принимает форму, подобную приобретённому опыту, ценностям, мировоззрению. Постепенно душа теряет эту гибкость. Ей становятся противным всё инородное, ведь оно может ставить по сомнение сложившуюся картину мира человека, которая вовсе не обязана отражать настоящий расклад дел. Душа принимает наиболее удобную форму для выживания. Черствея и высыхая, она может оказаться неподатливой для принятия новой формы, чтобы увеличить шансы выжить. Именно отсюда и бескомпромиссная ненависть ко всему новому и ко всем, кто способен изменяться. Эти изменчивые люди² более приспособлены к жизни, принимая каждый вызов судьбы как новый повод стать сильнее.

Итак, скитаясь по морской глади, человек теряет свои истоки, захлёбываясь, он становится загнанным в пределы своей лодки, не осмеливаясь сделать шага, идущего вразрез его опыту. И таких людей большинство — слабых, тупых, болезненных, медленных, еле-еле выносящих тяжести жизни, плетущихся, не осмеливающихся осмотреться в поисках источника недуга. Но судьба может одарить некоторых обречённых. Судьба может зажать в тиски дух человека; и если есть хоть малейшая воля к жизни в этом больном, то подобно мылу, выскользнувшему из рук, дух вылетит, обретя ранее невиданную скорость жизни. Будто тиски стали ножницами, разрезавшими канат, на котором висел груз прошлого, устремляющий человека вниз. Человек освобождается от нарощенного жира, становится лёгким, озорным. Его вопрос не видит исключений: он готов изучать мир. Человек вновь становится ребёнком.

1 — Хотя у меня нет сомнений, что, если генетика будет ослепительно явна, будет кричать пронзительным смехом власти, то сомнений нет, что этому великому, но пока маленькому, эгоцентрику бедные злые родители будут как освежающий ветерок.

2 — Изменчивые люди! Как же это звучит естественно, не так ли? Ведь если бы их не было, то чем бы ещё могла быть обусловлена изменяемость вида? И как раз их антиподы, дубоголовые люди, являются чем-то вроде пройденного пути, застоявшейся накипи и осадка. Все великие открытия начинались с сомнения — попытки пошатнуть застоявшиеся в плоти гены слабости. И что мы видим? К изменчивым людям относятся как к предателям, маргиналам, к отбросам, дну общества. Посмотрите: да ведь эти дубоголовые просто весят вверх тормашками, ведь на дне именно неподатливые люди — на дне эволюции, на дне жизни.