Систематизация и связи

Термины: 

воля

Термины: 

желание

Термины: 

личность

Термины: 

любовь

Термины: 

мировоззрение

Термины: 

мышление

Термины: 

переживание

Термины: 

познание

Термины: 

этика

Ссылка на философа, ученого, которому посвящена запись: 

Иммануил Кант

Рене Декарт

"Сложны и трудны пути, на которые должно вновь встать заблудшее

этическое мышление. Но его дорога будет легка и проста, если оно не повернет

на кажущиеся удобными и короткими пути, а сразу возьмет верное направление.

Для этого надо соблюсти три условия: первое - никоим образом не сворачивать

на дорогу этической интерпретации мира; второе - не становиться космическим

и мистическим, то есть всегда понимать этическое самоотречение как

проявление внутренней, духовной связи с миром; третье - не предаваться

абстрактному мышлению, а оставаться элементарным, понимающим самоотречение

ради мира как самоотречение человеческой жизни ради всего живого бытия, к

которому они стоит в определенном отношении.

Этика возникает благодаря тому, что я глубоко осознаю мироутверждение,

которое наряду с моим жизнеутверждением естественно заложено в моей воле к

жизни, и пытаюсь реализовать его в жизни.

Стать нравственной личностью означает стать истинно мыслящим.

Мышление есть происходящая во мне полемика между желанием и познанием.

В своей наивной форме эта полемика проявляется тогда, когда воля требует от

познания, чтобы оно представило ей мир в такой форме, которая бы

соответствовала импульсам, скрытым в воле, и когда познание пытается

удовлетворить это требование. На месте этого диалога, заранее обреченного на

безрезультатность, должен прийти другой, истинный, в котором воля требовала

бы от познания только того, что оно действительно само может познать.

Если познание будет давать только то, что оно может познать, то воля

будет получать всегда одно и то же знание, а именно: во всем и во всех

явлениях заложена воля к жизни. Постоянно углубляющемуся и расширяющемуся

познанию не останется ничего другого, как вести нас все глубже и дальше в

тот загадочный мир, который раскрывается перед нами как всесущая воля к

жизни. Прогресс науки состоит только в том, что она все точнее описывает

явления, в которых обнаруживается многообразная жизнь, открывает нам жизнь

там, где мы ее раньше не подозревали, и дает в руки средство, с помощью

которого мы можем так или иначе использовать познанный процесс развития воли

к жизни. Но ни одна наука не в состоянии сказать, что такое жизнь.

Для миро- и жизневоззрения результаты познания сказываются в том, что

человек не в состоянии уже пребывать в бездумье, ибо познание все больше

наполняет его тайной вездесущей воли к жизни. Поэтому различие между ученым

и неученым весьма относительно. Неученый, преисполненный при виде цветущего

дерева тайной вездесущей воли к жизни, обладает большим знанием, чем ученый,

который исследует с помощью микроскопа или физическим и химическим путем

тысячи форм проявления воли к жизни, но при всем его знании процесса

проявления воли к жизни не испытывает никакого волнения перед тайной

вездесущей воли к жизни, напротив, полон тщеславия от того, что точно описал

кусочек жизни.

Всякое истинное познание переходит в переживание. Я не познаю сущность

явлений, но я постигаю их по аналогии с волей к жизни, заложенной во мне.

Таким образом, знание о мире становится моим переживанием мира. Познание,

ставшее переживанием, не превращает меня по отношению к миру в чисто

познающий субъект, но возбуждает во мне ощущение внутренней связи с ним. Оно

наполняет меня чувством благоговения перед таинственной волей к жизни,

проявляющейся во всем. Оно заставляет меня мыслить и удивляться и ведет меня

к высотам благоговения перед жизнью. Здесь оно отпускает мою руку. Дальше

оно может уже меня не сопровождать. Отныне моя воля к жизни сама должна

найти свою дорогу в мире.

Познание открывает мне мое отношение к миру не тогда, когда пытается

возвестить мне, что означают те или иные проявления жизни в масштабе всего

мира. Оно не оставляет меня на поверхности, но ведет в глубины. Оно ставит

меня внутренне в отношение к миру и заставляет мою волю переживать все, что

ее окружает, как волю к жизни.

Философия Декарта исходит из положения "Я мыслю, следовательно, я

существую". Это убогое, произвольно выбранное начало уводит ее безвозвратно

на путь абстракции. Его философия не находит контакта с этикой и

задерживается в мертвом миро- и жизневоззрении. Истинная философия должна

исходить из самого непосредственного и всеобъемлющего факта сознания. Этот

факт гласит: "Я есть жизнь, которая хочет жить, я есть жизнь среди жизни,

которая хочет жить". Это не выдуманное положение. Ежедневно и ежечасно я

сталкиваюсь с ним. В каждое мгновение сознания оно появляется предо мной.

Как из непересыхающего родника, из него постоянно бьет живое, охватывающее

все факты бытия миро- и жизневоззрение. Из него вырастает мистика этического

единения с бытием.

Как в моей воле к жизни заключено страстное стремление продолжать жизнь

и после таинственного возвышения воли к жизни, стремление, которое обычно

называют желанием, и страх перед уничтожением и таинственным принижением

воли к жизни, который обычно называют болью, так эти моменты присущи и воле

к жизни, окружающей меня, независимо от того, высказывается ли она или

остается немой.

Этика заключается, следовательно, в том, что я испытываю побуждение

выказывать равное благоговение перед жизнью как по отношению к моей воле к

жизни, так и по отношению к любой другой. В этом и состоит основной принцип

нравственного. Добро - то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть

то, что уничтожает жизнь или препятствует ей.

Фактически можно все, что считается добрым в обычной нравственной

оценке отношения человека к человеку, свести к материальному и духовному

сохранению и развитию человеческой жизни и к стремлению придать ей высшую

ценность. И наоборот, все, что в отношениях людей между собой считается

плохим, можно свести в итоге к материальному и духовному уничтожению или

торможению человеческой жизни, а также к отсутствию стремления придать жизни

высшую ценность. Отдельные определения добра и зла, часто лежащие в разных

плоскостях и как будто бы не связанные между собой, оказываются

непосредственными сторонами одного и того же явления, как только они

раскрываются в общих определениях добра и зла.

Но единственно возможный основной принцип нравственного означает не

только упорядочение и углубление существующих взглядов на добро и зло, но и

их расширение. Поистине нравствен человек только тогда, когда он повинуется

внутреннему побуждению помогать любой жизни, которой он может помочь, и

удерживается от того, чтобы причинить живому какой-либо вред. Он не

спрашивает, насколько та или иная жизнь заслуживает его усилий, он не

спрашивает также, может ли она и в какой степени ощутить его доброту. Для

него священна жизнь, как таковая. Он не сорвет листочка с дерева, не сломает

ни одного цветка и не раздавит ни одного насекомого. Когда он летом работает

ночью при лампе, то предпочитает закрыть окно и сидеть в духоте, чтобы не

увидеть ни одной бабочки, упавшей с обожженными крыльями на его стол.

Если, идя после дождя по улице, он увидит червяка, ползущего по

мостовой, то подумает, что червяк погибнет на солнце, если вовремя не

доползет до земли, где может спрятаться в щель, и перенесет его в траву.

Если он проходит мимо насекомого, упавшего в лужу, то найдет время бросить

ему для спасения листок или соломинку.

Он не боится, что будет осмеян за сентиментальность. Такова судьба

любой истины, которая всегда является предметом насмешек до того, как ее

признают. Когда-то считалось глупостью думать, что цветные люди являются

действительно людьми и что с ними следует обращаться, как со всеми людьми.

Теперь эта глупость стала истиной. Сегодня кажется не совсем нормальным

признавать в качестве требования разумной этики внимательное отношение ко

всему живому вплоть до низших форм проявления жизни. Но когда-нибудь будут

удивляться, что людям потребовалось так много времени, чтобы признать

несовместимым с этикой бессмысленное причинение вреда жизни.

Этика есть безграничная ответственность за все, что живет.

По своей всеобщности определение этики как поведения человека в

соответствии с идеей благоговения перед жизнью кажется несколько неполным.

Но оно есть единственно совершенное. Сострадание слишком узко, чтобы стать

понятием нравственности. К этике относится переживание всех состояний и всех

побуждений воли к жизни, ее желаний, ее стремления целиком проявить себя в

жизни, ее стремления к самосовершенствованию.

Еще больше означает любовь, потому что она одновременно содержит в себе

и сострадание, и радость, и взаимное стремление. Но она раскрывает этическое

содержание в некотором равенстве, пусть даже естественном и глубоком.

Создаваемую этикой солидарность она ставит в отношение аналогии к тому, что

иногда временно допускает природа в физическом отношении между двумя полами

или между родителями и их потомством.

Мышление должно стремиться сформулировать сущность этического, как

такового. В этом случае оно должно определить этику как самоотречение ради

жизни, мотивированное чувством благоговения перед жизнью. Если выражение

"благоговение перед жизнью" кажется очень общим и недостаточно жизненным, то

тем не менее оно является именно таким, которое передает нечто, присущее

человеку, впитавшему в себя эту идею. Сострадание, любовь и вообще все,

связанное с высоким энтузиазмом, передано в нем адекватно. С неутомимой

жизненной энергией чувство благоговения перед жизнью вырабатывает в человеке

определенное умонастроение, пронизывая его и привнося в него беспокойство

постоянной ответственности. Подобно винту корабля, врезающемуся в воду,

благоговение перед жизнью неудержимо толкает человека вперед.

Этика благоговения перед жизнью, возникшая из внутреннего побуждения,

не зависит от того, в какой степени она оформляется в удовлетворительное

этическое мировоззрение. Она не обязана давать ответ на вопрос, что означает

воздействие нравственных людей на сохранение, развитие и возвышение жизни в

общем процессе мировых событий. Ее нельзя сбить с толку тем аргументом, что

поддерживаемое ею сохранение и совершенствование жизни ничтожно по своей

эффективности по сравнению с колоссальной и постоянной работой сил природы,

направленных на уничтожение жизни. Но важно, что этика стремится к такому

воздействию, и потому можно оставить в стороне все проблемы эффективности ее

действий. Для мира имеет значение тот факт, что в мире в образе ставшего

нравственным человека проявляется воля к жизни, преисполненная чувством

благоговения перед жизнью и готовностью самоотречения ради жизни.

Универсальная воля к жизни постигает себя в моей воле к жизни иначе,

чем в других явлениях мира. В них эта воля обнаруживается в качестве

некоторой индивидуализации, которая - насколько я могу заметить со стороны -

является только "проживанием самой себя", но не стремится к единению с

другими волями к жизни. Мир представляет собою жестокую драму раздвоения

воли к жизни. Одна жизнь утверждает себя за счет другой, одна разрушает

другую. Но одна воля к жизни действует против другой только по внутреннему

стремлению, но не по убеждению. Во мне же воля к жизни приобрела знание о

другой воле к жизни. В ней воплотилось стремление слиться воедино с самой

собой и стать универсальной.

Почему же воля к жизни осознает себя только во мне? Связано ли это с

тем, что я приобрел способность мыслить обо всем бытии? Куда ведет меня

начавшаяся во мне эволюция?

На эти вопросы ответа нет. Для меня навсегда останется загадкой моя

жизнь с чувством благоговения перед жизнью в этом мире, в котором созидающая

воля одновременно действует как разрушающая воля, а разрушающая - как

созидающая.

Мне не остается ничего другого, кроме как придерживаться того факта,

что воля к жизни проявляется во мне как воля к жизни, стремящаяся

соединиться с другой волей к жизни. Этот факт - мой свет в темноте. Я

свободен от того незнания, в котором пребывает мир. Я избавлен от мира.

Благоговение перед жизнью наполнило меня таким беспокойством, которого мир

не знает. Я черпаю в нем блаженство, которого мне не может дать мир. И когда

в этом ином, чем мир, бытии некто другой и я понимаем друг друга и охотно

помогаем друг другу там, где одна воля мучила бы другую, то это означает,

что раздвоенность воли к жизни ликвидирована.

Если я спасаю насекомое, то, значит, моя жизнь действует на благо

другой жизни, а это и есть снятие раздвоенности жизни. Если где-нибудь и

каким-либо образом моя жизнь действует на благо другой, то моя бесконечная

воля к жизни переживает единение с бесконечным, в котором всякая жизнь

едина. Я испытываю радость, которая сохраняет меня от прозябания в пустыне

жизни.

Поэтому я воспринимаю в качестве предначертания моей жизни задачу

повиноваться высшему откровению воли к жизни во мне. В качестве цели своих

действий я выбираю задачу ликвидировать раздвоенность воли к жизни в той

мере, в какой это подвластно влиянию моего бытия. Зная только то, что мне

необходимо, я оставляю в стороне все загадки мира и моего бытия.

Стремление ко всякой глубокой религии и предчувствие ее содержатся в

этике благоговения перед жизнью. Но эта этика не создает законченного

мировоззрения и соглашается с тем, что храм должен остаться недостроенным.

Она завершает только клирос. Но именно на клиросе и отправляет набожность

свою живую и бесконечную службу Богу...

Свою истинность этика благоговения перед жизнью обнаруживает в том, что

она постигает в единстве и взаимосвязанности различные проявления

этического. Ни одна этика еще не сумела связать воедино стремление к

самосовершенствованию, в котором человек использует свои силы не для

воздействия вовне, а для работы над самим собой, и активную этику. Этика

благоговения перед жизнью смогла это сделать и причем таким образом, что не

просто разрешила школьные вопросы, а значительно углубила понимание этики.

Этика есть благоговение перед волей к жизни во мне и вне меня. Из

чувства благоговения перед волей к жизни во мне возникает глубокое

жизнеутверждение смирения. Я понимаю мою волю к жизни не только как нечто,

осуществляющееся в счастливых событиях, но одновременно переживающее самое

себя. Если я не дам уйти этому самопереживанию в бездумность, а удержу его

как нечто ценное, то я пойму тайну духовного самоутверждения. Я почувствую

незнакомую мне до того свободу от судеб жизни. В те мгновения, когда я мог

бы думать, что раздавлен, я чувствую себя вознесенным к невыразимому,

неожиданно нахлынувшему на меня счастью свободы от мира и испытываю очищение

моего жизневоззрения. Смирение - это холл, через который мы вступаем в

этику. Только тот, кто в глубоком самоотречении ради собственной воли к

жизни испытывает чувство внутренней свободы от всяких событий, способен

отдавать свои силы всегда и до конца ради другой жизни.

Я борюсь в своем благоговении перед моей волей к жизни как за свободу

от судеб жизни, так и за свободу от самого себя. Я воспитываю в себе высокое

чувство самосохранения не только по отношению к тому, что мне встречается,

но и по отношению к той форме, в какой я связан с миром. Из чувства

благоговения перед своей жизнью я отдаюсь во власть истины по отношению к

себе самому. Если бы я действовал вопреки моим убеждениям, то купил бы

дорогой ценой все то, чего я добился. Я испытываю страх перед тем, что из-за

неверности по отношению к самому себе могу ранить отравленным копьем мою

волю к жизни.

То, что Кант поставил во главу угла этики конфликт истины с самой

собой, свидетельствует о глубине его этического чувства. Но то, что он в

своих поисках существа нравственного не дошел до идеи благоговения перед

жизнью, не дало ему возможности увидеть прямую связь между истинностью по

отношению к самому себе и активной этикой.

Фактически же этика истинности по отношению к самому себе незаметно

переходит в этику самоотречения ради других. Истинность по отношению ко мне

самому принуждает меня к действиям, которые проявляются как самоотречение

таким образом, что обычная этика выводит их из идеи самоотречения.

Почему я прощаю что-то человеку? Обычная этика говорит: потому что я

чувствую сострадание к нему. Она представляет людей в этом прощении слишком

хорошими и разрешает им давать прощение, которое не свободно от унижения

другого. Таким путем она превращает прощение в сладкий триумф самоотречения.

Благодаря этой не очень благородной идее устраняется этика благоговения

перед жизнью. Для нее всякая осмотрительность и всякое прощение есть

действия по принуждению истинности по отношению к самому себе. Я должен

безгранично все прощать, так как, если не буду этого делать - буду неистинен

по отношению к себе и буду поступать так, как будто я не в такой же степени

виноват, как и другой по отношению ко мне. Поскольку моя жизнь и так сильно

запятнана ложью, я должен прощать ложь, совершенную по отношению ко мне. Так

как я сам не люблю, ненавижу, клевещу, проявляю коварство и высокомерие, то

должен прощать и проявленные по отношению ко мне нелюбовь, ненависть,

клевету, коварство, высокомерие. Я должен прощать тихо и незаметно. Я вообще

не прощаю, я вообще не довожу дело до этого. Но это есть не экзальтация, а

необходимое расширение и усовершенствование обычной этики.

Борьбу против зла, заложенного в человеке, мы ведем не с помощью суда

других, а с помощью собственного суда над собой. Борьба с самим собой и

собственная правдивость - вот средства, которыми мы воздействуем на других.

Мы их незаметно вовлекаем в борьбу за глубокое духовное самоутверждение,

проистекающее из благоговения перед собственной жизнью. Сила не вызывает

шума. Она просто действует. Истинная этика начинается там, где перестают

пользоваться словами.

Самое истинное в активной этике - если она проявляется и как

самоотречение - рождается из принуждения собственной правдивости и только в

ней приобретает свою истинную цену. Вся этика иного, чем мир, бытия только

тогда течет чистым ручьем, когда она берет свое начало из этого родника. Не

из чувства доброты по отношению к другому я кроток, миролюбив, терпелив и

приветлив - я таков потому, что в этом поведении обеспечиваю себе

глубочайшее самоутверждение. Благоговение перед жизнью, которое я испытываю

по отношению к моей собственной жизни, и благоговение перед жизнью, в

котором я готов отдавать свои силы ради другой жизни, тесно переплетаются

между собой. ..."