Нельзя, описывая встречу с идеей, пусть даже самой чистой, умалчивать о существовании, и уж тем более - выносить его за скобки. Во всяком случае, ни со-бытие, ни со-мыслие не возможно без экзистенциальной подоплёки. И неправда, что в феноменологии господствуют одни абстракции, а их создателей вежливо попросили удалиться. Так ли всевластны идеальные объекты? Так ли безропотны их авторы? Стоит ли вообще заводить разговор о чувственных данных, казалось, навсегда покинувших шахматную доску? Разговор пойдёт о Гуссерле и Брентано, - ученике и учителе: один заронил семя в унавоженную почву; другой - помог ростку взойти и заколоситься.

Оба философа, как известно, выдвигали собственные понятия «интенциональности». Безличная инстанция Гуссерля, названная им «сознанием времени», должна была прийти на смену трансцендентальному субъекту, чтобы помочь сознанию удерживать единство предметной сферы. Брентано считал - ошибочно, как полагал Гуссерль, - что за длительное удерживание в сознании прошлого отвечает конструкт, который создаёт фантазия. Слабость этой концепции состояла в том, что фантазия у Брентано выполняла две противоречивые функции: 1) она и репродуцировала ощущение прошедшего события в представление, которое, по сути, ничем не отличалось от фантазии - отсюда временность не есть акт восприятия, а всего лишь опосредованное фантазирование; 2) она была актом, воспроизводящим отсутствующий предмет. Брентано, таким образом, очутился в ловушке, поскольку его фантазия выступала и способом воспроизведения восприятия, и воспроизводила уже «сконструированный» временной объект. Путаницу было не устранить. Фантазия Брентано и строила, и была строительным материалом на стройке, на которую сама же и подрядилась. Эта свистопляска порождала дурную бесконечность и Гуссерль нашёл в теории времени своего учителя столько блох, сколько не вычёсывал пудель Мефистофеля.

Взяв на поруки мысль Брентано, вправив вывих в стопе, в силу которого бедняжка хромала на обе ноги, Гуссерль поступил, как верный ученик и товарищ. «Очевидно, - писал он, - следует различать продуктивную и репродуктивную фантазию. Первая, изначально удерживает (anhaftend) восприятие, продуцируя распространение временных объектов (Zeitausbreitung), последняя - опять воспроизводит то, что уже было однажды продуцировано» (Husserl E. Zur Ph;nomenologie des inneren Zeitbewu;tsein, a.a.O.S.409.) Сказав это, Гуссерль заменил фантазию Брентано на ретенцию, т.е. сознание момента, который вот-вот миновал, только что был актуальным «теперь». Он ввёл и другие понятия: пра-импрессию - то, что «теперь»; протенцию - то, что ожидается за «теперь», что видится сознанию, как антиципация будущего на основе только что бывшего актуальным. Эти три инстанции времени и решили проблему, которая оказалась не по зубам основателю феноменологии. Ученичество, влияние и дружба идей - предмет феноменологической педагогики, которая ещё только ждёт своего Коменского и Песталоцци.

Но одно очевидно: получение знаний зависит не только - и не столько - от корпения над учебниками, сколько от акта со-мыслия, со-чувствия, со-бытия. Здесь не-субстантивированный акт мышления, спотыкаясь о себя, поднимаясь с колен, и вновь распластываясь на нехоженых тропках, соскальзывающий в стремнины и вновь находящий опоры, выступает педагогом для не-самостоятельной мысли, ещё только торящей путь. Здесь пайдейя (греч. παιδεία; лат. лат. humanitas), будучи инициацией по форме и сути, наводит на мысль, что подлинное познание не кумулятивно, а экзистенциально; что метод феноменологической педагогики лежит не в складировании фактов, идей и навыков, не в одном лишь мимесисе, а в испытании на прочность всякой идеи, в плече, которое не-выпестованный ещё ум готов подставить оступившемуся мыслителю. Таким образом, studio - это рука товарища, выхватывающая из мутных вод Стикса незадачливого пловца. И, увидев, в какой бурелом угодила феноменология внутреннего сознания времени, Гуссерль протянул ей руку дружбы. Этот жест, показавший принцип морального долженствования в работе, озадачил мой ум. Говоря о драме идей, показывая её перипетии, моя робкая мысль приободрилась, и даже стала увиваться за обоими философами, как злополучный пудель. Я устал прижучивать наглячку. Наконец, оседлав окаянную, стал охаживать ретивую кнутом, а затем пускать: то иноходью, то рысью, то галопом… Измождённая, моя мысль притворно умирала, как куропатка перед лисой, ломалась, как кукла наследника Тутти, и битый час я возился с её механическим сердечком.