Систематизация и связи

Философское творчество

Демонизм

…Демонические черты во всех лермонтовских героях, он изгнанник, презирающий земную мораль и жизнь толпы — собственно, у них это не жизнь, а запрет, отрицание, чудовищное извращение жизни. Наверное, поэт искал иной путь — отсюда, в какой-то мере, растяжение срока вынашивания опуса, однако каждый раз тропа выносит на те же кручи.

Почему? Тут можно выделить в качестве осторожной гипотезы основное психологическое настроение: бывает, знаете ли, что мыслитель настойчиво выделяет одну грань в своем характере или мировосприятии. Она может быть не основной и даже не занимать значительного места, но мучит, но высвечивается, и подспудно он ощущает, что именно в ней содержится зерно основной тайны и потенциально — открытие…

В душе горят, хотя безвестны
Лучи небесного огня

Сила высшая, чем простой авторский произвол или юношеский романтизм, выносит на арену Демона.

А что это такое? Что такое демонизм?

Попросту представляется как низшая стихия, начало грешное и страстное. Лермонтовский Демон раскаивается в содеянном зле и странным образом даже хочет “любить и молиться” (!) — в этой точке прекращались попытки понимания со стороны любого христиански мыслящего человека (пример — хоть известная статья Вл. Соловьева), — тем не менее, он не в силах преодолеть себя как зло.

И этот основной вывод не верен.

Может быть, попытаться найти точки соприкосновения… На первый взгляд, подвижники “Добротолюбия”, отцы церкви во всем противоположны этому герою: там смирение — тут пытливость, там чистая молитва — тут гимн воле, там упование, прощение — тут проклятие всему земному (“Где преступленья лишь да казни…” и пр.).

Подвижник 4 в. преподобный авва Исайя писал :

Кто познал Царствие, тот познал геенну, кто познал любовь, тот познал, что есть ненависть; кто познал вожделение к Богу, тот познал, что есть ненависть к миру; кто познал что есть чистота, тот познал нечистоту зловония страстей…

А зачем познавшему Царство Божее познавать еще и геенну?

Оказывается (как нам объяснил Гершензон) “бездны сходятся”, человеческое сознание — в иных особях — поражает удивительной цельностью…

Вообще, знание как таковое не работает по намеченной нами функциональной модели, то есть хочешь открыть одно, а разом отворяется несколько дверей, и тут нужны чуткость и понимание того, что открылось, широта, кругозор, готовность, что ли… а она даруется смиренному, и тут уместно поразмыслить над феноменом гениальности, которую многие почему-то представляют чем-то глупо-орлиным, если не петушиным, и кругло-однозначным.

С другой стороны, сама система такого знания — фикция, иллюзия, нет никакой законченной системы, особенно самонадеянным было бы возводить таковую в области духовной…

Итак, нет такого ума, который жил бы светом или тьмой — исключительно; происходит в великом уме некий синтез: ты поймал хоть один луч благодати, и в тот же момент, видимо, чувствуешь, как нечист! И не узнать нечистоты и не познать мира, отвращая глаза и просто поверив мудрецам, что наш мир есть геенна. Слова твои и опусы твои будут тогда — ложь.

И такая настоящая ненависть к миру родится не от признания, что он есть зло, ведь такое признание было бы абстрактным и не затронуло бы человека вглубь; она должна родиться от тоски по иному, от смешения, от ложки дегтя, внезапной горечи в момент торжества, открытия, откровения — это не философская и не эстетская, но реальная и живая ненависть к миру. Именно так говорит о нем Демон.

Я. Беме считал, что Люцифера поразило безумие света, в нем рожденного, любовь охладела и стала враждой против Бога — холодным огнем вражды и зла, этот огонь горит и жжет, и мучит его, и не дарует любви, хотя исходил первоначально из любящей души ангела “в семи духах”…

Таким образом, стремление вернуть эту любовь в ослепленном Демоне беспредельно и слепо, и сжигает души.

Н. Барно:

…наш материал находится одновременно на небесах, на земле и в воде, полностью во всем и полностью в каждой части — смешение в искании утерянного синтеза отразилось и в понимании дьявола. Он неоднороден и стремления его совершенно различны, это хаос стремлений, в чем он очень похож на нас грешных…

Кузанец писал о соответствии противоположностей, А. Силезиус развивал идею относительности любой идеи Бога, человеческого понимания противоположностей — Бога и Дьявола, и об этом пытались мыслить алхимики. Им казалось, что решение конфигурации и взаимоотношений основных сил позволит продвинуться на главном направлении исследований…

В аллегориях отцы церкви шифруют сложность и многоплановость всего в природе: волк может означать ап. Павла и дьявола “в своей дурной части”. Юнг делает вывод, что “алхимики открыли существование психологической тени, которая противостоит осознанной положительной фигуре и компенсирует ее”  — эта тень была совершенно реальной, с развитием христианства дьявол принял свою форму как необходимая оппозиция Христу. Ученые называют такие пары компенсирующими:

Компенсирующий эффект контрпозиции в бессознательном

Сознание работает на таких компенсирующих парах, человек не вмещает одного тона, полной святости. Алхимики считали, что дьявол двоичен (и создан-то был во второй день творения) — символ сомнений и разобщенности. Может, он и совратил Еву тем, что поселил сомнение, вызвал разобщенность; и также ему свойственно “стремление к максимальной интеграции”.

 

Это мы видим очень хорошо в поэме Лермонтова.

Хотя первые христиане назвали этот “влажно-огненно-холодный дух” (Пресенданц) дьяволом,

Его нельзя прямолинейно отождествлять со злом; он просто обладает “неудобным” качеством пребывания за пределами добра и зла и наделяет этим опасным качеством любого, кто отождествляет себя с ним, что красноречиво показывает пример Ницше…  

Это совсем интересная мысль, потому что по ней наш мир, повседневная суета “и жизнь, и слезы, и любовь” и есть высшее на свете, что нам суждено, и любые призывы вылезти за рамку — от дьявола. Потому что в нем нет правды. Он не ввысь поднимает — он возвращает человека в первоначальный хаос. Он самодостаточен, однако не может выйти за пределы своего единства противоположностей; в одном францисканском трактате написана цель:

Выбраться из самих себя к вечному и исключительно духовному и к тому, что выше нас…

Отсюда, непонятно, демон толкает нас (вместе с собой) выйти из обычного, тусклого земного мира ввысь — или же, напротив, совращает бесплодно, ввергая в хаос? Во втором варианте нет никакого смысла.

Но все-таки хочется сначала попробовать определить понятие — начать с чистого листа.

 

Демон — падший ангел, причем не утерявший помыслов, духовности, света, следовательно демонизм (насколько мы вообще можем понять явление — обязательная оговорка после каждого абзаца) — это какое-то странное смешение, с которого, собственно, и начинается мир, наша жизнь, потому что она именно возможна как грехопадение, смешение света и тьмы, многозначность духовной жизни.

Демонизм — это некая онтологическая полнота, потому что тут живое существо черпает из обеих бездн, смесь черного и белого впервые рождает контраст и значит — искусство. Тут нужно высшее художество.

Это то, что весьма трудно писать. Потому что именно это сращение бездн порождает сложности, иной взгляд: Демон видит все иначе, и нужно высшее художество, вкус и чувство меры, чтобы передать этот ракурс. Найти оригинальность очертаний, свежий оттенок, говорящий эпитет (помните этот “мутно-нежный” взгляд Грушницкого) — тогда загадка увлечет, читатель почувствует нечто иное, глубокое в том, что принял за авантюрный роман.

Современная лирика погрязла в нюансах, поэт выплескивает редкие ощущения, ищет свежести, воздуха, так, словно мы все задыхаемся в потоках нечистот… Новые слова, новые метафоры! Это ведь бегство от великих слов и великих тем. Клятва Демона гремит во мне, в ней есть открытость и сила древних привычных слов, которым возвращено их первоначальное значение.

Да, Лермонтов в своем романе выполняет некую внешнюю задачу, о которой сообщает в предисловии (“Была бы болезнь указана…”), на самом же деле любая подобная “болезнь” имеет и оборотную сторону, как все духовные недуги; происходит прикровенный разговор на двух языках.

 

Демонизм — это роковой слом, трещина человеческой природы, тут от великого до ничтожного действительно один шаг. Смыслом наполняется все, и одно слово может шепнуть огромную истину… Когда Печорин страстно добивается внимания Бэлы, дарит подарки, стоит на коленях и молит — а потом равнодушно глядит на ее страдания и бросает только одно слово — о том, что ему с ней “скучно”- не слово, а просто нож гильотины, хлестко отбрасывающий жизнь прочь…

Или вот, он цепким взглядом охватывает фигуру Мери, ее “тонкую и сладострастную талию” или наслаждается летящим в вальсе локоном (локон тоже вальсирует), поддерживает локоть, шепчет, томит. Ускользает — и уходит, — и вот, она, бедняжка, истомлена, измучена, плачет, не в силах сдержать это пробужденное чувство, обреченная жертва!

В такие моменты вас обдает мягким, тягучим очарованием этой личности, волной нездешнего света этой странной души, которая пробуждает чувства. Однако ускользает от этих обычных, плоских человеческих вожделений в свои выси — свои бездны — потому что в ней только бездны, и, коснувшись этой судьбы, вы обречены безднам: отчаянию любви и пламени ненависти; она вечно в пути, не в силах обрести искомое — desiderata — а вам остается застыть в очаровании этой музыкальной неторопливой прозы, мучительно грустно осознать собственные пороки и, возможно, возжелать подобной муки. Кто знает.

Демонизм внутренне безысходен. Это, по сути дела, полное и потому трагическое осознание безысходности жизни нормального человека, понимание, что все благие устремления и так наз. ”ценности” морали — совесть, идеал, красота, истина, — не имеют над вами абсолютной власти и, суть, лишь слова, придуманные людьми, как и ваша сила, воля, власть, опыт — все слова на том рубеже, где душа вдруг осознает свою космическую ущербность.

Только что все было ясно, ты полагал себя выше кого-то, умнее, тверже, но вот, еще один шаг, и ты понимаешь ничтожество всего окружающего; многоликий маскарад кичится, ржет, пляшет, совершенно не желая осознавать ничего, ни-че-го! — и умные философы разъясняют людям, что им осталось сделать только несколько шагов до полного блаженства — да, только пройдя все это, человек вдруг ощущает свою страшную обреченность здесь и космический влекущий холод — там…

      Земля мне чужда — небеса недоступны…

Демонизм — это противоречие. Печорин признается в своем Журнале, что вся его жизнь была цепью грустных противоречий сердца и рассудка. А вся жизнь обывательская направлена именно на примирение противоречий, которые чаще просто не замечены; демон выявляет противоречия.

Он по самой своей двойной природе не может отречься от света, принять земную долю — ее никогда не принимает Поэт, — но и не в силах отречься от земной горечи и отчаяния; их дал ему Бог; это обреченность высшему, сон идеала, болезнь совершенства, вечное проклятие и вечный огонь Духа, комета кричащей жизни в окаменевшем гоголевском паноптикуме, страшном лабиринте земной жизни, из которого не вырваться, и может, Самим Господом он обречен на пребывание в мире, на томление, которое заражает и мучит всех вокруг…

Болезнь идеала — еще одно определение указанной “болезни”, ведь, по Кьеркегору, дон Жуан именно болен идеалом, которого не может найти на земле, и потому он “ищет одну и находит многих”, идеал ускользает, он невозможен — но как же не искать и не верить в него. Тогда земная жизнь вообще лишена всякого смысла? И демоны не раз признавались в том, что идеала нет, и эта безнадежность тогда еще большим холодом обдавала осиротевшую душу, но Демону неведом настоящий холодный цинизм. В этом его драма, что снова невидимые крыла вздымают его душу на новые дерзания и обретения. В нем последняя надежда человечества. Он верит, когда оставили надежду самые верующие, потому что для него, кроме этой веры, нет иной надежды. Демон — очеловеченный дух, тот самый “всечеловек”, в котором Достоевский видел смысл искусства.

Итак, демонизм — разлом, трещина, и потому он опасен. Это последняя надежда, что и понимает человек, попавший в эту сеть, и потому он борется насмерть, и никакие нормы, правила, законы не могут его остановить, потому что на этой грани он окончательно убедился в их условности и вечной лжи. Людская молва — дрянь, слава — пыль, богатство — дерьмо, чувства — ложь, законы — сказка для дураков, мораль — миф. Такой человек решился и пойдет до конца, без остановки, потому что не на чем ему здесь остановиться.

В демонизме человек только и может до конца ощутить свою конечность, обреченность, и здесь им овладевает то светоносное отчаяние, о котором писал Кьеркегор и которое понял его современник Лермонтов.

“Стать конкретным значит стать трагичным” — это и есть мировая формула демонизма, который Кьеркегор называл эстетизмом.

Стать конкретным значит ощутить в себе вполне все страшные противоречия своей природы, вечные тупики духовности, и это и есть единственный путь спасения человека в каменном лабиринте мира сего. Потому что путь надо пройти до конца.

Демонизм — жизнь с открытыми глазами.

Демонизм — путь отчаяния, а следовательно спасения от небытия и лжи, путь, который обыватели и благонамеренные философы объявили преступлением — опасным заблуждением, наносящим вред юношеству. Ох, беда с этим обучением юношества!

Тут ведь стоит вопрос: блаженно принять свое бытие как совершенство и счастье и убеждать в этом всех окружающих. Замазывать противоречия и в блаженстве своем молиться, чтобы Господь ниспослал еще большее блаженство… Либо признать, что мы дети праха с бессмертной душой, чада великого стремления, которое разрывает душу, — признать, что “погубив душу свою спасетесь”. Невозможно учить юношей и тому и другому одновременно, потому что юноши не совсем же идиоты…

Получается, то, что писал В. Соловьев о Лермонтове, и то, что говорили Анет и Милет о Сократе, — это же совершенно одно и то же! Те ведь тоже убеждали афинян, что речи Сократа вредят юношеству. А речи Сократа наверняка вредили юношеству. Потому что заставляли открыть глаза, думать и страдать, они наверняка мешали юношеству коснеть в плоском цинизме! Заставляли осознать жизнь как противоречие, как грядущий выбор… Что уж говорить о Лермонтове!

Демонизм опасен для юношества, которое благонамеренные мыслители желали бы вечно держать в деревянных шорах дешевой морали всеобщего добра и цветущего гуманизма. Чтоб это самое юношество раскрыв рты глядело бы им в рот и слушало их речи о грядущем блаженстве в квадрате — а на самом деле быстро отвернулось бы не просто от них, а от знания как такового, от мысли, которую они опошлили своими розовыми слюнями.

 

Демонизм — это разочарование в человеке как сущем, это онтологический бунт, совершенно безысходный, потому что на земле ему не может быть разрешения, ибо не может человек — не может сам Демон — стать более сущим, чем судил Бог. И обыкновенный человек не думает об этом — Демон думает только об этом и мучим лишь этим тупиком. Все великие герои литературы стремились к этому, идя тем или иным путем:

— вот мрачный Макбет, которого лукавые ведьмы тянут на вершину, на обрыв (“Я сделал все, что может человек — Кто может большее — тот есть Ничто”)

— вот Раскольников, вся проблема которого и заключается в том, чтобы доказать себе собственное бытие в качестве демона, властного и полноценного,

— вот шиллеровский Валленштейн, который ищет не очередной победы над врагом, но, скорее, победы над собственной природой и смотрит на звезды чаще, чем на ряды солдат,

— вот, наконец, Гамлет, безуспешно пытающийся восстановить “связь времен” и задающий роковой вопрос, во имя чего жить человеку, который ничего не в силах в этом мире изменить и не находит в нем никакого смысла…

Мы, видимо, говорим тут об основном вопросе философии, основном идейном узле мировой культуры.

 

Да и даже самая светлая любовь не в силах переродить человека, столкнуть его с этой трагической точки, в которой он никогда не поверит, что на земле ему нет воплощения, что в самом главном — в сущем, — он навсегда останется только неким… полусуществом… Демонизм — это полное осознание греховной природы человека, безумное и красивое восстание во имя правды и красоты, которых лишен обыватель.

Демонизм — это вызов и бунт, и гневная молитва о главном.

Демонизм — это совершенные зрение и слух, трагическая проницательность мудреца. Лермонтов полагал, что вывел в своем романе болезнь целого поколения, и сам не понял, что вывел существо мощное и влекущее, сформулировал художественную идею, которая ни к каким поколениям не имеет отношения.

Печорин своим демоническим, смертельно острым взором проницает тупость и мертвость душ, и его это мучит, потому что демонизм — страшная, острая чувствительность души. Это ответственность за мир и человечество всечеловека, того, в ком Сам Господь, на горе и испытание и подвиг ему, создал эскиз совершенства.

Демонизм — это совершенство чувства. В несовершенном мире людей такое чувство неизбежно приводит к драмам и трагедиям, и Демон — совершенный художественный образ, потому что он вечно в противоречии с самим собой и людьми. Особая страница тут — отношения с женщинами.

Демон любит женщин! Потому что его чуткая душа ощущает в них глубину живой природы, совершенство ощущений, таящийся пламень упований, и мужской демонизм жаждет андрогинического союза, воссоединения с страстным женским. Об этом хорошо писал наш неистовый романтик Бердяев.

Однако женское не выдерживает слияния. Так гибнут героини Лермонтова.

 

Обычный человек мечтает. У него обычные мечты о том, что ему кажется совершенно обычным и достижимым. Вот, он мечтает стать богатым. Если бы я стал миллионером! Да, улыбается на это миллионер, тогда ты познал бы тысячу тревог, вечный страх, предательства, крушение всех идеалов, смерть мечты. Которой ты упиваешься теперь, сидя за своим грошовым завтраком. Это такая старая притча!

Печорин не может найти существо равное, как и Демон. Вера сломлена этим порывом, его демонизмом, она признается, что не сможет любить никого другого: душа женщины только раз любит по-настоящему, познает высокое чувство, заглядывает в пропасть, и сломленная, навеки отравленная им, угасает от этой высокой болезни. Возможно, угасает для иного огня?.. Для Демона любовь не красивая драма и не пошлое блаженство, а вечное противоборство начал.

Вот, княжна посмотрела на героя взглядом, “в котором блистало самое восхитительное бешенство” (запись 16 мая) или отсутствующий взгляд обреченной Бэлы… Демон вскрывает великие бездны любви, которые сами мы открыть не в силах, скользим поверх них, ничего не замечая, кроме неясной тоски — и такой любви женщина покоряется сама (“я всегда приобретал над их сердцем и волей непобедимую власть”) — при этом, он и не желает властвовать, не хочет угнетать и покорять, как это происходит в мещанском браке, где двое мучают друг друга, все время стараясь настоять на своем, столь ничтожном! Человек старается победить и властвовать, когда чувства его убоги, душа бедна…

Демонизм — это глубина, из которой человек с глубокой грустью глядит на мелкое и пошлое человечество, нет жизни в этой пустыне, и именно в этом ощущении всемирной тоски смысл мировой лирики после Байрона и Лермонтова.

При этом, в Демоне ясно сформулирован смысл нашей жизни, который в сущности заключается в реализации, или реконструкции, первоначального образа

…тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим…

Ведь эти слова каждый из нас мог бы отнести и к себе, однако не все желают так далеко заглядывать и признавать свою родословную. Наша лень, фальшь, пассивность и шум мира заглушают эту чистую мелодию, и мы начинаем полагать, что рождены мещанами. Мы перестаем видеть в бытии духовную перспективу.

Хотя эта реализация, реконструкция — дается нам не как возможность, но как невозможность, тупик. Демон — именно существо, которое не желает смириться. Признать окончательность падения. И в любви Тамары он ищет не счастия, но преображения — и примирения с Богом, то есть обретения той цельности, которую он предчувствует (точнее, это мы предчувствуем, а он знает, помнит как утерянную сущность).

Говоря о великой поэме Лермонтова, нам следует помнить, что все мы в сущности отреченцы, и в школах наших нас учат отречению от высшей доли во имя прагматизма обыденной карьеры; потому и нет настоящих карьер, настоящей судьбы: они замешаны на чем-то большем, чем хитрый умишко…

Мы давно затоптали “лучи небесного огня” и научились рассуждать — даже о Боге и Космосе мы научились так здорово рассуждать!

А тут не рассуждение. Этот великолепный, громкий, пластичный стих, мощные вздымающие крылья строк, прожигающая землю слеза — этого не выдумать, это не плод художественной фантазии, это какое-то гениальное прозрение человеческой судьбы в мироздании — судьбы, счастливо позабытой довольным человечеством.

А люди выбрали иную долю.

Иллюстрацией ее и является этот непонятный юноша, написанный Врубелем и названный зачем-то Демоном… Там он выглядит совершенно безопасным и обычным, эдакий кающийся грешник, как вы и я, смотрю и думаю: видимо, все выше написанное мне просто пригрезилось…