Систематизация и связи

История философии

Ссылка на философа, ученого, которому посвящена запись: 

Мартин Хайдеггер

«Хайдеггер как фотомодель/или как таскать тигра за хвост и не быть съеденным»

Кузин Юрий Владимирович (*)

Независимый автор

isjuminka@yande.ru

За эту работу автор удостоился 1-го места в номинации «Гигантомахия» на международном конкурсе философских эссе «Проходящий сквозь стену» https://en-artmuseum.ru/10550-2/

 

Резюме: автор исследует фото немецкого философа экзистенциалиста Мартина Хайдеггера как жест невольного само–раскрытия и само–обнажения. А, вперив взгляд в Хайдеггера, сощурившего правый глаз и вскинувшего кверху «указующий перст» правой руки, автор подвергает снимок герменевтическому, феноменологическому и семиотическому анализу. Главный вывод статьи: Хайдеггер закрывает глаза (Augen–schliessen) перед существом Мiра, который вот–вот вручит ему судебную повестку за уклонение от истины бытия. Сощуренный глаз — и отказ от полноты, и ущербность, и бегство в упрощенчество, выставляющее бытие-центризм — залогом трезвомыслия, в то время как ничто отведена у философа роль мальчика на побегушках у бытия, что, как утверждает автор, свидетельствует об онтологической близорукости Хайдеггера. Доказательства подобной философической «аккомодации» автор подробно разбирает на примере экзистенциалов In–der–Welt–sein (бытие–в–мире), Sorge (забота) и т.п. Хайдеггер видит в Ничто́ инструмент отыскания «бытия–в–мире» в модусах подлинного/неподлинного существования, т.е. — технический навык, калибрующий ум, но не само ничто, не суверенное, подвергающее себя негации небытие, не то, что ничтожит себя–в–себе–и–для–себя, ничтожит так, как ему заблагорассудится, и без того, чтобы противопоставлять себя бытию. А, проявив онтологическую тугоухость, — что касается красноречивого лепета истины бытия, то тут слух Хайдеггера безупречен и чуток, — философ отказал не–сущему: а. в говорении; b. в мышлении; с. в полагании. А, сведя Ничто́ к функции, Хайдеггер лишил Бытие вожделенной полноты, которая, как полагает автор, возможна только в тринокулярном единстве Бытия-Ума/Нуса-Небытия.

Ключевые слова: тринокуляр/монокуляр, бытие-центризм, со-глядатайство, тактильно/кинестезивный ум, притворно-сущее, полископия/полисемия, In–der–Welt–sein.

Об авторе: Кузин Юрий Владимирович, 62 года, кинорежиссёр, прозаик, философ, член Союза кинематографистов РФ.

8-921-369-34-02

isjuminka@yande.ru

 

«Как–то, листая пожелтевшие философические страницы Сети, мы наткнулись на фотографию, на которой всё ещё бодрый старик Хайдеггер хитро улыбается, сощурив правый глаз и вскинув кверху указующий перст. Кому адресован этот жест? Возможно, Хайдеггер намекает на «око Гора», которому Сет выбил левый (лунный) соколиный глаз, после чего правый, символизирующий Солнце, стал видеть мир плоским. Если так, то налицо само–описание, ауто–дескрипция, In–der–Welt–sein, т.е. невольное само–раскрытие и само–обнажение. Хайдеггер выложил карты на стол… В его колоде не оказалось козырей, а сощуренный глаз указывал на ограничение обзора… И снимок выявил изъян монокулярного философствования, и в более широком смысле – указал на онтологическую близорукость Хайдеггера. Об этой философической «аккомодации» собственно и пойдёт речь.

Итак, вперив взгляд в Хайдеггера, сощурившего правый глаз и вскинувшего кверху «указующий перст» правой руки, мы подвергли снимок герменевтическому, феноменологическому и семиотическому анализу. Хайдеггер закрывает глаза (Augen–schliessen) перед существом Мiра, который вот–вот вручит ему судебную повестку за уклонение от истины бытия. Сощуренный глаз — и отказ от полноты, и ущербность, и бегство в упрощенчество, выставляющее бытие-центризм — залогом трезвомыслия. И тут мы услышали рокот Ничто, которому Хайдеггер отвёл роль мальчика на побегушках у бытия, и которое, стреноженное мыслителем, так и не взобралось на кончик его языка/пера. О Ничто не стоит и судачить, – полагает философ. И вина за не-вопрошание лежит на аберрации философического зрения Хайдеггера.

Бытию повезло куда больше. Уже досократики видели в бытии «фюзис», праоснову, природу; Платон — «сущность», идею вещей; Аристотель — «энергию», т.е. действие (акт), в котором возможность из потенции стремится к действительности, к «осуществлению (Entelecheia)».

И, взяв истину бытия на поруки, став местоблюстителем существенного сущности, Хайдеггер швырнул перчатку философскому регрессу. В «забвении бытия» он упрекнул субъект, а изгнанию своевольника из мышления посвятил львиную долю своих трудов. Трактовка бытия у Хайдеггера намеренно провокационная. «Бытие, — пишет Хайдеггер, — это не Бог и не основание мира. Бытие дальше, чем все сущее, и все же куда ближе к человеку, чем какое угодно сущее, будь то камень, животное, произведение искусства, машина, будь то ангел или Бог. Бытие есть наиближайшее. Однако то, что под боком, остается для нас самым удалённым» [1].

Итак, мы решили доискаться причины небрежения Ничто у Хайдеггера. Ведь, как нам казалось, бытие и ничто – сиамские близнецы-братья: изымешь одного, умрёт и другой… Мы использовали оптические термины в качестве метафор/метонимий. Итак, объёмный взгляд на вещь, рождённой в зазоре сущего/не–сущего, зависит от бинокулярного зрения (от лат. bini — «два» и лат. oculus — «глаз»). В результате фузии (лат. fusio — слияние) зрительные образы, возникающие в каждом глазу отдельно, сливаются в один образ, — налицо стереоскопический эффект. Но именно такой иллюзии объёма недостаёт онтологии Хайдеггера. Через экзистенциалы, предвосхищающие категории, а именно: In–der–Welt–sein (бытие–в–мире), In–sein (бытие–в), Mit–sein (бытие–с), Sorge (забота), Geworfenheit (заброшенность), Befindlichkeit (находимость), Furcht (страх), Verstehen (понимание) и Rede (речь) философ абсолютизирует опыт проживания Dasein. Но сиюбытность Хайдеггера однонаправленна: субъект вопрошает, бытие — ответствует.

Мы не могли с этим согласиться, нам хотелось взять Ничто под крыло и вопреки бытие–центризму Хайдеггера мы провозгласили тринокуляризм, воззрение, в силу которого Бытие, Ничто́ и Ум/Нус вопрошают и ответствуют обоюдно. Речь о роде тринокулярной экзистенции, когда Dasein 1 (субъект), Dasein 2 (бытие) и Dasein 3 (ничто́) испытывают взаимную приязнь. Здесь полископия (греч., от polys — многий, и skopeo — смотрю) залог полисемии. Здесь то, что образуется на сетчатке внутреннего ОКА в процессе складывания изображений, построенных монокулярными «линзами» сущего, ума и не–сущего, мы назвали со–глядатайством, складчиной Dasein 1,2,3.

Но что-то нам подсказывало, что и Хайдеггер подумывал о подобном триумвирате, своего рода триализме, но не решился отверзнуть уста. Этого философического малодушия Ничто́ и не желает прощать Хайдеггеру.

Dasein, угодившее во мрак ночи, знает — каково это не быть, и не по тому, что последовательно обрывает нити жизни, как умирающий в рассказе Юрия Олеши «Лиомпа», а по той причине, что, увязнув в могиле, оказывается одной ногой в Ничто́. Здесь, на территории непредставимого/невыразимого, Бытие бросает в унавоженную почву семена, чтобы те взошли и заколосились… При этом и бытие и ничто бытийствуют/ничтожатся каждый на свой лад. Но Хайдеггер не замечает разницы, всё ещё полагая, что «в светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто — вовсе не пояснение задним числом, а первоначальное условие возможности всякого раскрытия сущего вообще. Существо исходно ничтожащего Ничто заключается в этом: оно впервые ставит наше бытие перед сущим как таковым….Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы» [2].

Когда описание Бытия тонет в череде предложений, чьи логические структуры тем строже, чем меньше в них живого трепета, тогда Ничто́ подтачивает грамматику и семантику. Ничтожению подвергается значение и смысл, а нарратив походит на бессвязный бред, в котором яблоку негде упасть от окказионализмов, сложенных из морфем и по правилам деривации. Ум, пленённый атактическим мышлением, намеренно или невольно де–конструирует логос. Ничто́ доверяет стихии речи, которую отпустило на вольные хлеба. Речевой шум завораживает и очаровывает. В россыпях междометий, сложенных в порыве или в ясном уме, Ничто́ угадывает своё сокровенное/потаённое. Разваливая фразу, слово, мысль, погибель ищет нéчто своего ничто́, что юркнуло в беспамятство, затесалось в щель/зазор между каузальным и казуальным.

Итак, пристыжённый не–сущим, Хайдеггер ищет последнему место в своей бытие-центричной вселенной. «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — Ничто́?» — вопрошает Хайдеггер. Повторив вопрос вслед за Лейбницем, казалось бы, возвращающего не–сущему, отнятые прерогативы, Хайдеггер делает из небытия разделочный нож, которым толстую кожицу бытия, превращённого в объект нерадивым и беспамятным сущим, следует аккуратно снимать, обнажая мякоть — истину бытия–вот. Эту процедуру сборщик проделывает всякий раз, когда перезрелые плоды срываются с пружинистых веток и падают в траву. Сборщик — сама забота. Его обязанности, — бесхитростные на первый взгляд, — поливать кусты, пропалывать сорняки и собирать плоды. Сборщик удерживает сочный ломтик между зубов, — бытие хочет знать: каков урожай на вкус, годится ли плод для варенья или его удел стать сидром, чтобы мутить рассудки простолюдинов.

Допустив, что присутствие, — субъектность (экзистенция), — лишь один из способов бытийствовать, что сущее само себя кажет в сиюбытном и темпоральном, мы намерены ответить на поставленный вопрос, помня, однако, что Бытие Хайдеггера набивает себе цену за счёт Ничто́. Мы решили указать на ущербность такого подхода, и будем рассматривать инструментализм Хайдеггера — как упущенную возможность совершить не декларируемое, а подлинное (не номинальное) извлечение из забвения смысла Бытия. Мы видим этот смысл в кооперации бытия, ума/нуса, небытия, но мысль Хайдеггера упорно хваталась за математическую идею Творения Богом сущего из Ничто́, которую извлёк из своего ума Лейбниц, отведя Творцу роль «единицы», а Ничто́ — «нуля». По мысли Лейбница: «простое утверждение, что все числа получаются сочетанием единицы и Ничто́ и что Ничто́ является достаточным, чтобы разнообразить их, представляется столь правдоподобным, как и утверждение, что Бог создал вещи из ничего, не пользуясь никакой первоматерией (matière primitive); и что существуют только эти два первопринципа — Бог и Ничто́: Бог — что касается совершенств, и Ничто́ — относительно несовершенств, или субстанциональных пустот (vuides d'essence)» [3].

Лейбниц спрашивает: «Почему существует нечто, а не Ничто́, ибо Ничто́ более просто и более легко, чем нечто?» [4]. Хайдеггер вопрошает по–своему: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — Ничто́?» [5].

Утверждение Лейбница, что Ничто́ «легче» и «проще», не убеждает современных физиков. «Ничто́ сложно», — возражает Адольф Грюнбаум [6]. Но есть и те, кто отказывают не–сущему в бытии. «Ничто́ не обладает наличным бытием (не существует вовсе)», — считает Эдвард Джонатан Лоу, повторяя мысль Парменида: «Есть — бытие, а Ничто́ — не есть» [7]. Но Ничто́ и в самом деле «наипростейшая из возможностей», — полагают Карлсон и Олссон, становясь в споре о не–сущем на сторону Лейбница [8].

И в самом деле, Ничто́ и сложно, и просто одновременно. Удивляет другое: как, не очистив от стальной стружки слесарный станок, не выточив метчик из болванки, не изготовив изделия, Ничто́ добивается, что его акции котируются на бирже? Гегель, говоря о «возникновении (das Entstehen)» и «прехождении (das Vergehen)», пишет: «Вещи ещё нет, когда она начинается, но вначале содержится не только её Ничто́, но уже также её бытие» [9].

Следовательно, Ничто́ «присутствует» и в начале, и в конце становления, но никогда не перешагивает демаркацию потенциального/актуального. Ничто́ рождается/умирает как конкретное сущее, единичное и особенное, но, как Всеобщее, оно абстрактно. Понятно, что конкретное не есть бытие, но лишь сущее, но конкретное не есть и небытие, но лишь не–сущее. Не–сущее, таким образом, не есть форма, вещь, место. Но только — потенция, из которой бытие черпает пригоршнями.

Порвав с картезианством, Лейбниц выдвинул инструментальный подход к не–сущему. Хайдеггер продолжил, сделав Ничто́ разделочным ножом, — иногда ведь и бытие приходится очищать как яблоко от жмыха и плесени.

Итак, выдвинув требование — мыслить не само сущее с его вещьностью и предметностью, но истину бытия — Хайдеггер ищет эту истину в Ничто́ (Nichts). Ничто́ знает всё о бытии, но молчит, до тех пор, пока тот, кто спустился в Аид, чтобы разговорить прорицателя Тиресия, не окропит камни преисподней кровью жертвенного барашка. Тропа к бытию усеяна острыми камнями. И путник, оступившись, падает в яму — здесь сырой глинозём, кишащий червями, створаживает кровь, а узкий квадрат неба, нависшего гробовой крышкой над обезумившими глазами, уменьшается с каждой секундой, пока могила не поглотит зазевавшегося беглеца.

Страх и трепет перед лицом смерти, — условия, пригодные для процедуры опознания бытия. Но именно этой суверенности за погибелью Хайдеггер не признаёт. В отличие от Лейбница, наделявшего «железную маску» правами на престолонаследие, Хайдеггер отводит Ничто́ роль быка, которому суждено совершить что–то в сознании матадора, прежде чем насадить смельчака на крутой рог. Это «что–то» ставит Dasein в «просвет истины бытия». Не–сущее продуцирует и хранит смыслы существования, которые субъект извлекает, выходя за пределы сущего на край пропасти, у которой ужас смерти отверзает уста. Ничто́, таким образом, играет роль клина между сущим и бытием. Клин вбивают, расщепляя бытие и сущее на две онтологические половины — «сущее» и «бытие» как не–сущее, откуда рукой подать до слияния в неразличимом единстве Бытия и Ничто́.

В работе «Что есть метафизика» Хайдеггер как мантру повторяет не менее ста раз: «Почему есть сущее, а не наоборот, Ничто́?» Хождение кругами с каждением благовоний, взятых напрокат из храма Артемиды, — род герменевтического круга, за пределы которого мысли Хайдеггера нельзя казать носа. Ни о каких прерогативах для не–сущего не может быть речи. И, помня Парменида, сказавшего: «...τὸ γὰρ αὐτὸ νοεῖν ἐστίν τε καὶ εἶναι …мыслить и быть — не одно ли и то же?», а в другом месте: «одна и та же вещь и для мышления, и для существования» (Парменид, 288, DK I, 217–246), помня Платона, изрекшего: «…когда мы говорим о небытии, мы разумеем... не что–то противоположное бытию, но лишь иное» (Платон, 257b), Хайдеггер отдаёт предпочтение Аристотелю, — его запрету на мысли/суждения о не–сущем. Вслед за Аристотелем Хайдеггер использует Ничто́ инструментально и отвергает притязания не–сущего на само–полагание и само–рефлексию.

С изучения Аристотеля начинается долгий путь продумывания истины бытия. В 1922 г., будучи доцентом, Хайдеггер читает курс лекций «Феноменологические интерпретации Аристотеля: онтология и логика» [10], а в 1924 г. — «Основные понятия аристотелевской философии» [11]. Наконец в 1920–х — 1930–х гг. ведёт семинары по трактатам «О душе», «Метафизика», «Риторика» и «Физика». В Аристотеле Хайдеггер видит естествоиспытателя, который, наблюдая, вывел из эмпирических данных понятие сущность «усия» (oysia), при этом очистил его от каких–либо состояний (pathē) или случайных качеств (symbebēkota). Результатом домашней работы над наследием Стагерита стал трактат «О существе и понятии φύσις. Аристотель «Физика» β–1.» [12].

То, что Аристотель называет «существующим от природы (τα φύσει συνεστώτα)», Хайдеггера понимает как устойчивое при–сутствие. В каждой фразе Хайдеггера, в каждом его славословии бытию слышится Стагирит, говоривший: «не–сущее не есть ни предмет, ни качество, ни количество, ни место» (De gen.et corr., 318a15). Известно, что Аристотель относил «не–сущее (τὸμὴὂν)» к роду софистических уловок, поскольку то, чего нет, не было и не будет, нельзя выразить ни в одной из категорий. И в самом деле, у Ничто́ нет сущности, количества, качества, отношения, места, времени, положения, обладания, действия, страдания. Разве о том, кого нет, можно с уверенностью сказать: он судебный оратор; высотой в семь локтей; умеет льстить, при этом куда глупее Каллистрата и Демосфена; живёт в Афинах; вчера прохлаждался в бане, где возлежал перед бассейном; сжимал в кулаке драхму; поедал финики; в то время как атлеты разминали его дряблые мышцы, а рабыни умащивали кожу благовониями… Услышав всё это о себе, буян, пожалуй, задаст трёпку философу. И даже, если жертва вздумает осудить драчуна, как притащить на Агору (άγορά) эфемерное — то, что не запечатлеть сетчаткой глаза, не повертеть в цепких пальцах, не положить на зуб, не вдохнуть полной грудью и даже не услышать, как, растолкав стражу, «наглец» сверкает пятками?

Как и Аристотель, Хайдеггер убеждён, что побасёнки о Ничто́ приличествуют софистам, знающим толк в «незаконнорожденных умозаключениях» (Платон). По Аристотелю софисты исследуют «привходящее (τὸ συμβεβηκὸς)», случайное, несамостоятельно сущее — то, что может выйти на свет из тёмного закутка, а может и не выходить (Met., 1064b35), а ещё эти платные учителя красноречия выдают «кажущееся» за действительное, в то время как цель познания — достоверное. Не–сущее — не подлинное знание, отсюда «неверно полагать, что оно нечто сущее, ибо мнение о небытии присутствует не потому, что оно есть, а потому, что его нет» (De int., 21а30). По этой причине понятие о не–сущем, равно, как и науки о том, чего нет, не следует быть (Met.,1064b30). Как и Аристотель, Хайдеггер терпит небытие лишь в головах у софистов, откуда Ничто́ нельзя и носа казать. Софисты «основательно толкуют о призрачном и не сущем: привходящем, существующем, но лишь притворно» (Met., 1004b20–25).

Как и Аристотель, Хайдеггер допускает Ничто́ в обыденной речи, где всё — привходяще и случайно. По Аристотелю не–сущее — есть ложь, кривда, заблуждение: τὸδὲὡςἀληθὲςὄν, καὶ μὴὂνὡςψεῦδος, ἐπειδὴ παρὰσύνθεσίνἐστι καὶ διαίρεσιν (Met., 1027b15–20), но и предел, позволяющий одному сущему бытийствовать, другому — ничто́житься. Отсюда, настаивая на небытии одного, мы предоставляем бытие другому. Не–сущее — есть привходящее (Met., 1026b13), т.е. — то, что обретается в имени, которое прежде вещи, которое сторожит вхождение пред–сущего в бытие, являясь глашатаем того, что на подходе, что вот–вот явится, проклюнется из потенции (Ibid.,1026b15).

Ничто́ — предмет логики (разумеется, Аристотелевской), но лишь как непротиворечивое высказывание, в силу которого «выражение «быть» или выражение «не быть» представляются чем–то определенным, поэтому, не может что–либо [одномоментно] обстоять таким и другим образом» (Met., 1006a30).

А, уподобившись Пармениду, и Аристотель, и Хайдеггер выдвигают запрет мыслить не–сущее и сущее одновременно, в одной и той же парадигме; не–сущее — мысль/мышление, спотыкающееся, когда оно ложно, и поднимающееся с колен, когда — истинно, а вовсе не мир, простирающийся за пределами ума: τὸ δὲ ὡς ἀληθὲς ὄν, καὶ μὴ ὂν ὡς ψεῦδος, ἐπειδὴ παρὰ σύνθεσίν ἐστι καὶ διαίρεσιν (Met., 1027b15—20). Но Аристотель не удовлетворяется лишь вопросами познания. Его небытие — и «сущее в потенции», т.е. то, что возможно (ὂν δυνάμει), что может бытийствовать определённым образом, как имевшее место сущее (Met., 1067b25). Наконец, не–сущее Стагирита — есть инобытие, то, что утратило субстанцию, энтелехию и претерпевает метаморфозы, в результате чего, то, что «трансформировалось, не совпадает с тем, во что трансформировалось» (De gen.et corr…318b1–10).

Запретив философии совать нос в Ничто́, и Аристотель, и Хайдеггер предоставили логике carte blanche, чтобы отвести небытию скромную роль инструмента различения — истинного от ложного, сущего от не–сущего.

Хайдеггер видит в Ничто́ инструмент отыскания «бытия–в–мире» в модусах подлинного/неподлинного существования, т.е. — технический навык, калибрующий ум, но не само Ничто́, не суверенное, подвергающее себя негации небытие, не то, что ничтожит себя–в–себе–и–для–себя, ничтожит так, как ему заблагорассудится, и без того, чтобы противопоставлять себя бытию. А, проявив онтологическую тугоухость, — что касается красноречивого лепета истины бытия, то тут слух Хайдеггера безупречен и чуток, — философ отказал не–сущему: а. в говорении; b. в мышлении; с. в полагании.

Хайдеггер свёл операции с Ничто́ к инструментальному и спекулятивному подходу. Негация понадобилась ему как регион сущего, бытийствующего посредством ничтожения себя, в–себе и для–себя, т.е. — как различение, находящееся в услужении у «бытия–вот». Так, чтобы просвет истины бытия вспорол мрак лжи, кривда должна проследовать в гримёрку, в костюмерку и уж потом, нахлобучив накладной горб, появиться на заднике декорации с ужимками горбуньи из кордебалета. Истине следует предпосылать ложь, подлинному — неподлинное. И, применяя контрасты, Хайдеггер фундирует бытие посредством Ничто́.

Почувствовав ущербность запирательства, Хайдеггер ставит Ничто́ в просвет, но отказывает напасти в роли бинарной оппозиции Бытию. Во–первых, мыслить не–сущее как не́что со знаком [¬], значит пребывать в иллюзии, что небытие — разукомплектованное сущее, что бытию стоит притопнуть и Ничто́ вернёт всё, что умыкнуло. Во–вторых, Ничто́ не есть особенное/единичное, что бытие придерживает на случай, когда потребуется вычистить авгиевы конюшни. В–третьих, Ничто́ не есть «другой (фр.Autre)», похищающий мою субъектность, досуг, порабощающий решимость, не есть «посторонний (англ.The Stranger, фр.L'Étranger)», — тот, кого я принял на постой, и кто, поправ свободы, выковыривает благоглупости из моего ума — как изюм из булки. В–четвёртых, Ничто́ не есть нигилизм, обесценивание ценностей, «смерть бога», закат цивилизации. В–пятых, Ничто́ не есть понятие себя поскольку, не будучи явлено уму в форме объекта, не стало предметом и не может быть фальсифицировано и верифицировано. В–шестых, Ничто́ не есть инобытие, куда сущее отправляется в отставку/ссылку к бесчисленным параллельным вселенным и квантовым мирам.

Ничто́ — дама на сносях. Подкладывать подушки под юбку, имитируя беременность — способ, которым она убивает время. Но и миру Хайдеггер даёт от ворот поворот. Как монокулярист и инструменталист, Хайдеггер позволяет миру «присутствовать здесь как уже всегда каким–либо образом, принятым к заботе… Мир артикулируется согласно возможным направлениям заботливости как окружный–мир (Umwelt), совместный–мир (Mitwelt), и мир–самого–себя (Selbstwelt)» [13].

Но Хайдеггеру невдомёк, что и мир заботится об опекуне. Этого обоюдного попечения (бытия–ума/нуса–небытия) не достаёт Хайдеггеру, – не достаёт инверсии в структуре конверсии. И хотя Хайдеггер и говорит, что предметное наличествует (ist da) как означающее то–то, и то–то, что мир выходит навстречу в характере значимости (Bedeut samkeit), что мир встречается по–стольку, поскольку с ним заговаривают, и поскольку он сам требует обращения к себе, т.е. философ допускает экзистенцию, своего рода Dasein–мира, — так вот, допуская субъектность мира, Хайдеггер не поясняет, каким образом тот умничает. Лишь дав робкий намёк на интенциональное любопытство со стороны сущего, на его готовую проклюнуться субъектность, Хайдеггер жёстко одёргивает себя: эта осмотрительность (Sichumsehen) приобретает характер лишь смотрения — на (Hinsehenauf). Другими словами, мир конституируется моей, а вовсе не обоюдной приязнью.

Но мир вопиет… И, услышав стенания, Хайдеггер протягивает сущему методичку, где перечислены способы, какими миру приличествует являться.

Хайдеггер подвергает бытие допросу с пристрастием. Наделив Dasein функцией дознавателя, выбивающего показания у бытия, пристёгнутого наручниками к столу с лампой, бьющей в глаза светом раскаяния, Хайдеггер перегибает палку. Разве ставить бытие в просвет, следуя полицейским инструкциям, не равносильно яростному допытыванию, домогательству и выкручиванию рук у подследственного? Похоже, сощуренный глаз сыграл злую шутку с мудрецом, вскинувшим указующий перст. Ничто́ – «подручный/Zeug», как бы говорит Хайдеггер этим жестом. Но подручный не мастер и даже не подмастерье. Ничто́ не знает в чём истина бытия, что и понятно: рассматриваемые порознь, бытие, ум/нyc, небытие — пустые множества. Действительно сущими эти универсалии становятся в акте со–глядатайства, в котором только и возможно взаимное вопрошание, ответствование, полагание. Ведь только в триаде сущего, не–сущего, обоюдного, истина является в форме тактильного/кинестезивного ума, в форме «кожи», которой соприкасаются члены триумвирата. Здесь каждый самораскрывается в зеркале другого. Здесь царит со–бытие/со–ничтожение, а истина оборачивается складчиной картин мира, той самой вожделенной полнотой. Признать это монокулярист Хайдеггер не торопится. Взяв огрызок карандаша, заточенный под основание Гуссерлем, Мастер Хайдеггер прочерчивает вектор к вещам, без какой–либо инверсии с их стороны. Философу невдомёк, что вещи таращат на нас воспалённые, слезящиеся глаза, и что мир есть со–работничество смотрящего и усматриваемого.

Видя в Ничто способ выявления истины бытия-вот, инструмент различения правды и лжи, существенного и акциденциального, а не объективную необходимость, закон, суверенную универсалию, ничтожащую себя-в-себе, не по высочайшему соизволению Бытия, а по праву первородства, дающего принцу крови прерогативы, которые нельзя отнять ни конвенциональным сговором, ни буллой, ни подзаконными актами, Хайдеггер так и не зарегистрировал свой брак с истиной, — разве что морганатический. И Аристотель, и Лейбниц, и Хайдеггер видели в Ничто орудие, пригодное для утилитарных целей. Так, вознамерившись уйти от схоластически-номиналистического отрицания сущего, Лейбниц/Хайдеггер искали в не-сущем то «позитивное», что, как им казалось, выставит в выгодном свете старый метафизический арсенал. Похоже, оба потерпели неудачу. И виной тому — аберрация философического зрения. Но Хайдеггер не слепец и даже не Эдип, ослепивший себя. Сощурив глаз, философ увидел не Мiр, лишённый объёма, а идею, которой реальность застила взор. Глаз сощурен намеренно, а указующий перст — вскинут в назидание тем, кто, отбросив запрет Парменида («нельзя ни высказать, ни мыслить “не есть”», В 8. 8-9 DK), позволил непредставимому/невыразимому предстать оку/уму во всём блеске своих аргументов. «Избегайте смотреть на Ничто», — говорит философ, как если бы речь шла о Солнце, обжигающем роговицу».

Литература:

¹ Platons Lehre von der Wahrheit. Bern, 1947, S. 76

² См.: Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С.22.

³ См.: Письмо Лейбница — И.Буве (Брауншвейг, 15 февраля 1701 г.) // Письма и эссе…С.92).

⁴ См.: Письмо Лейбница — И.Буве (Брауншвейг, 15 февраля 1701 г.) // Письма и эссе…С.92).

⁵ Хайдеггер М. Что такое метафизика? // Хайдеггер М.Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С.22.

⁶ Grünbaum А. The Poverty of Theistic Cosmology//British Journal for the Philosophy of Science. 2004. Vol. 55(4). P.561–614.

⁷ Lowe E.J. Why is there anything at all?//Proceedings of the Aristotelian Society. 1996.Vol.70 (suppl.)P.111–120.

⁸ Carlson E. and Olsson E.J. The presumption of nothingness // Ratio (new series). 2001. Vol.XIV (3). P.201–221.

⁹ Г.В.Ф. Гегель. Энциклопедии философских наук. М. «Мысль».1974. Т.1, С.224

¹⁰ Heidegger M. Phänomenologische Interpretationen zu Aristoteles: Einführung in die phänomenologische Forschung. Hrsg. von Walter Bröcker und Käte BröckerOltmanns. GA 61. Frankfurt a/M.: V. Klostermann, 1985. 5.

¹¹ Heidegger M. Grundbegriffe der aristotelischen Philosophie. Hrsg. Von M. Michalski. GA 18. Frankfurt a/M., 2002. 6.

¹² Хайдеггер М. О существе и понятии φύσις. Аристотель «Физика» β–1. М.: Медиум, 1995.

¹³ Хайдеггер М. Феноменологические интерпретации Аристотеля (Экспозиция герменевтической ситуации). СПб.: ИЦ. «Гуманитарная академия», 2012. С.57–59.

 

©Кузин Ю.В.

©Санкт-Петербург, 13.01.2025 год

 

___________________________________________

"Heidegger as a fashion model/or how to drag a tiger by the tail and not be eaten"

For this work, the author was awarded 1st place in the "Gigantomachy" nomination at the international philosophical essay contest "Walking through the Wall". https://en-artmuseum.ru/10550-2/

Kuzin, Yuri Vladimirovich (*)

Independent author

isjuminka@yande.ru

Summary: The author examines the photo of the German existentialist philosopher Martin Heidegger as a gesture of involuntary self–disclosure and self–exposure. And, having fixed his gaze on Heidegger, who narrowed his right eye and raised the "pointing finger" of his right hand, the author subjects the picture to hermeneutical, phenomenological and semiotic analysis. The main conclusion of the article is that Heidegger closes his eyes (Augen–schliessen) to a being of the World who is about to serve him with a court summons for evading the truth of being. A narrowed eye is both a rejection of completeness, and inferiority, and an escape into simplism, which exposes being—centrism - as the key to sobriety, while nothing is assigned the role of the philosopher's errand boy, which, according to the author, testifies to Heidegger's ontological shortsightedness. The author examines in detail the evidence of such philosophical "accommodation" using the example of existentials In–der–Welt–sein (being–in–the–world), Sorge (caring), etc. Heidegger sees in Nothing a tool for finding "being–in—the-world" in modes of authentic/inauthentic existence, i.e., a technical skill that calibrates the mind, but not Nothing itself, not a sovereign, negating non–existence, not something that nullifies itself-in–itself–and–for–itself, nullifies itself as it pleases, and without opposing itself to being. And, having shown ontological deafness — as for the eloquent babble of the truth of being, then Heidegger's hearing is impeccable and sensitive - the philosopher denied the non–existent: a. in speaking; b. in thinking; c. in believing. And by reducing Nothing to a function, Heidegger deprived Being of the desired completeness, which, as the author believes, is possible only in the trinocular unity of Being-Mind/Nusa-Non-Being.

Keywords: philosophical trinocular/monocular optics, being-centrism, contemplation, tactile/kinesthetic mind, feigned being, ambiguity, inner world.

About the author: Kuzin Yuri Vladimirovich, 62 years old, film director, novelist, philosopher, member of the Union of Cinematographers of the Russian Federation.

isjuminka@yande.ru

 

©Kuzin Yu.V.

©St. Petersburg, 2025

 

 

 

 

Вложение	Размер
untitled-1.jpg	174.62 КБ