Поясню))) Я исхожу из презумпции, что познание - районирование, что мысль/мышление не обретается в голове, а умом пораскидывает ландшафт, что бездорожье соучаствует в актах, выступая в качестве поводыря интеллигибельного, что мир толкает мысль в только ему одному ведомую сторону, заставляет петлять, спотыкаться, что препятствия намеренно даны/взяты, как замысел Мироустроителя, в котором мы не статисты, а актёры, у которых вырвали из рук текст, и требуют импровизации. Топология мысли записана убористым почерком на местности, где каждое деревце, километровый столб, гидрант или «зебра», выступают в роли повивальных бабок. Мыслит не человек, точнее не один «он». Мыслит со-бытие, расквартированное в ландшафте, где locatio умопостигаемого редуцируется со-мыслием, со-чувствием, со-бытием субъекта и бездорожья. «…Мышление – это не сознание, - говорит Г.П.Щедровитский. – Мышление – это особая субстанция. Вот что мне важно различить» (Щедровитский Г.П. Онтологические основания деятельностного подхода. Искусственное и естественное // На досках. Публичные лекции по философии Г.П.Щедровитского. М., 2004.С.100)

Ясно, что идеальное вовсе не оседает спорами на поверхности, не кутается в складках ландшафта, не пишет труды по пантеизму и панпсихизму. Скорее, пройдя через горнило ума и сердца, natura обретает черты осмысленного и преображённого сущего. Но дело даже не в том, что ум, схватив гребень цивилизации, причёсывает природу, что всюду, куда не кинь взгляд, видны следы на песке от босых пяток следопытов. Сама природа реагирует на дело рук разума, и порой даёт по этим рукам, чтобы приструнить буяна, что создаёт эффект двойного зрения, бинокулярной субъектности. И в самом деле, мышление колесит по буеракам – искусственного/естественного. Собственно, мозгами раскидывает сам маршрут, где в попутчики созерцающей себя интенции набиваются «крики и шёпоты», исторгаемые изгибом реки, кустом, гнущимся при порыве ветра, колеёй, образованной колесом, следом от сапога на чавкающем глинозёме. Все эти «росчерки пера» вычитываются пытливым мышлением, образуя контуры вопрошаний. А в пути - всё, что ни встретится, - зачинает, вынашивает и изгоняет субъектность из узилища потенции. Сама география озабочена родовспоможением. И сознание, взыскующее истины, вопрошает не внутри себя (и не из себя), а с помощью голосовых связок, нёба, кончика языка и кромки губ, чревовещающих из вещей и от имени вещей. Мысль торит путь через бурелом повседневности, само-порождаясь из рутины. Мышление протаптывает тропу к бытию, и всё, что дышит субъекту в затылок, колется локотками, протягивает спасительную ладонь или грозит пятернёй, собранной в кулак, со-причастно самораскрытию истины бытия. Знание должно судьбоноситься, т.е. ползти на пузе, разбивать в кровь коленки, бухаться в обморок. А всё потому, что как нет вещи, соответствующей слову «бытие», так нет и вещи, соответствующей слову «небытие». Бытие/небытие как означаемое не обзавелись означающим. Что же, спросят, их репрезентирует? Ответим: дискурс, но и ещё что-то, что не выразить в словах. Это что-то, не будучи ни сущим, ни не-сущим, всё же есть что-то существенное, оно есть изгваздывание, т.е. такое изнанкование антиномий, когда крест познания вгрызается в плечо мысли, оставляя на теле кровавые разводы и ворох ссадин. Знание стигматится, ландшатится, обходя истину бытия, вопрошаемое, по периметру, передвигаясь по-пластунски, раня кожу о камни и щербатое стекло. Бытие – изгваздывание. Сущее потому и сущностится, чтобы по его складкам, морщинам, субъект распознал эмоцию бытия. Всё пестует мышление: горизонты и дебри, лощины и фьорды, паркинги и подвалы, коллекторы и дворы колодцы, где век свой доживают остовы ржавеющих легковушек. Спотыкаясь о морщины земли, ум озадачивается. А, распластавшись, находит колею, по которой умозрение тех, кто мыслил здесь до тебя, совершает свой вечерний моцион. Субъект пристраивается в хвост процессии, научаясь языку ухабов/ушибов. Так, выстукивая палочкой улицу, слепой исторгает из Ничто́ спелёнатое Не́что.

Топология немыслима без заноз и ссадин. Познавая, субъект совершает инспекционную поездку внутрь вещей, к основанию, куда существенное сверкнуло пятками. Эмпирика, политая потом, образует живую ткань эпистемы. Бытие – неизреченное слово, не ставшее собой по причине сбитости дыхания при восхождении.

Навигация – это бытие-при-кромке-губ, шепчущих существенное о сущем. Моё «Я» ищет место в ландшафте внешнего/внутреннего, возвышенность, с которой речь сущего о себе разборчива. Такой же маршрут, но в-себе, проделывает оно, исследуя бытие вопроса о сущем. Корректно ли поставлен вопрос, и является ли бытие при вопросе, которому отверзли уста, подлинно-сущим или притворно-сущим?

Мы - картографы и геологи, выходящие в «поле». Полевые работы, полевой сезон - экспедиция в непродуманное, непроторенное. Полевые дневники – чувственная достоверность, которую праздномыслие забрасывает на антресоли ума или швыряет в костёр амбиций. Часто мысль застревает костью в горле, укоряя ум за нерасторопность. Острие интенции нацелено на идеи, распростёртые, как и явления, в горизонте умопостигаемого. Представим, что войти в мысль также просто, как, вставив ключ в замочную скважину, очутиться в прихожей собственной квартиры. Входим. Нас окружают идеи, биты информации, клоны реальности, в форме её чистых идеальных прообразов. Всё это субъект изнанковывает, т.е., следуя ментальной и физической каузальности, совершает рокировку бытия и небытия. Идеи вынесены на поверхность Ничто́, на его «кожу», под которой игра мышц демонстрирует прихотливость рельефа «за-Ничто́йности». Умопостигаемое простирается за пределы сознания. Идеи - киты, выбросившиеся на берег. Солнцепёк губителен. И субъект остужает гигантов водой, пока сейнеры не отбуксируют их в океан. Идеальное – полоска песка, где лежбища и кладбища идей намываются приливами. Скажут: чистейший платонизм. Но это не так. Ведь идеи Платона пребывали в трансцендентном отрыве от сознания, а наши идеи плоть от плоти субъекта. И хотя они и не квартируют в головах, а разложены по карманам: что-то в «Я/Эго»; что-то в чужой ментальности, пущенной нами на постой в форме артефактов, докс и вороха благоглупостей; что-то у Бога за пазухой в идеально округлых, как у волжских голубок, крыльях ангельских чинов, - всё это составляет нашу поли-субстратную поли-субъектность. При этом инсайд не очевиден, а следы от босых пяток на песке, оставленные идеями, более высшего порядка, могут оказаться и самообманом. Таким образом, идеи гипостазированы, субстантивны, обладают энтелехией и опираются на субстрат бытия/небытия и потенциально-сущего. Идеи сами выбирают головы, в которых кукуют, но не связывают себя брачными узами, чтобы не колыхаться в шкафу синей бороды скелетами отставленных жён.