- Привезли! – буркнула Женька, и бросила трубку.

Всю ночь я не спал, бродил на цыпочках по комнате, вздыхал и таращился на циферблат, - массивный командирский брегет, болтавшийся на моём узком запястье. Часы я купил у Гошки, соседа по парте, разбив копилку о дверной косяк. Всё утро мы выстраивали полки из медяков, а, расплатившись, я отдал приятелю и альбом с марками, - боялся, что сосед передумает, решив, что продешевил.

- Хочешь секрет? - затолкал меня Гошка в кладовую и, выключив свет, поднёс «командирские» циферблатом к моим глазам.

- Гляди, как горят. - Ага… - А почему, знаешь? - Батарейки? - Балда… Плавники это. Удильщика глубоководного плавники. Их в Марианской впадине по пальцам пересчитать...

- Подумаешь, - сказал я, припомнив,во что обошлась мне эта вещица. Но то было год назад.

А сегодня я был полноправным хозяином луковицы - водостойкой, не бьющейся, с гравировкой «СССР» на не ржавеющем корпусе. Стрелки указывали на пять утра. Тихо, как вор, я стянул шорты со спинки стула и, натягивая их, пританцовывая на одной ноге, подошёл к окну. Утро едва теплилось, но даже в этой грохочущей синеве я видел, как пляшет моя грудь - впалая, как у дистрофика - и в ужасе подумал: - А что, если я умру? А что если и сердечко моё вот так же пустится в бега? Холод половиц обжёг мои пятки. Я подумал, что было бы глупо простудиться в такой день. Но больше, чем свалиться с температурой, я боялся, что мысль о «драконе» выскользнет из моей головы и покатится по комнате, гремя и подпрыгивая, как пятак. Я знал, что трезвон разбудит мать, и что заспанная, не умытая, со свалявшимися волосами, она обрушит на мой остриженный лоб свою натруженную руку. Вот тогда всё коту под хвост. Вот тогда-то душа моя и предстанет перед её суровым взором ворохом наспех сшитых страниц. Всё, что я впишу в этот блокнот, все мои каракули, мать расшифрует и пронумерует. Она прочтёт меня: от корки до корки. Она узнает всё о побеге, который я затеял, и о доме в тени старых лип, куда цыгане привезут «дракона» этим майским утром, и где меня напрасно будут ждать грузчики. Я знал, что если мать посадит меня под замок, пяткам моим не сверкать у дома тётушки, когда «дракона» станут поднимать лебёдками на второй этаж. И тогда пиши - пропало! И тогда мне не увидеть, как цыгане, чертыхаясь, впихнут «трёхпалого» в окно, не услышать проклятий, которыми «лежебока» станет сыпать при каждой царапине на его чешуе. Я стоял у двери, ни жив, ни мёртв, боясь, что мысль, обронённая мной, поднимет на ноги весь квартал. Но мать даже не пошевелилась, когда, взобравшись на табурет, я стянул с гвоздя ключ и вставил его бороздкой в замочную скважину. В шесть я выбежал из дома. А без четверти семь «КамАЗ» с «рептилией» нагнал меня у ворот парка, куда я юркнул, чтобы срезать путь. Мы двигались ноздря в ноздрю. Но, то ли от недосыпа, - всю ночь я таращился на часы, - то ли от немощи, - весной я туго соображал, - но, очутившись в глухом уголке парка, я впал в ступор. Я не знал: метаться ли мне в поисках выхода, или упасть ничком в траву пока бодрый милицейский пёс ни уткнётся холодным, шершавым носом в моё лицо. Страх, однако, придал мне сил. Я стал плутать. А когда озябший, с разбитыми в кровь коленками, я очутился, наконец, у особняка в тени старых лип, хвост ящера уже торчал из балкона, как вымазанный в чернике язык, которым гигант, казалось, дразнил меня за нерасторопность. Подойдя к дому, я заревел: громко, протяжно, точно баржа, севшая на мель. - Юрка! Ты, что ли? - я увидел на балконе силуэт тёти Шуры, обрамлённый слепящим светом, а спустя минуту, загорелая, сияющая, она сидела передо мной на корточках. - Уже внесли? - спросил я сквозь слёзы. - Уже, - ответила она. - Такой нам тут цирк устроил, проказник, что и не передать. Тут тётушка крепко обняла меня, всхлипывающего и шмыгающего носом, и я почувствовал жар от её плеч, квадратных и сутулых, какие бывают только у пловчих, бравших золото в юности. - Ну, хватит, хватит, - с упрёком сказала она. - Мне тут расплатиться нужно. Люди ждут. А ты дуй-ка домой. К мамке. А вечером приходите. На смотрины. Я такой пирог испеку. Я с недоверием уставился на неё. Тётушка улыбнулась, а затем насупилась, но не взаправду, а понарошку. - Ну, так ждать тебя, друг мой, или нет? - спросила она сухо, выждав паузу. - Ждать, - я кивнул. Домой я летел, как на крыльях. А, домчавшись, выложил всё, как есть, матери. И про «КамАЗ». И про «трёхпалого». И про смотрины. Мать слушала молча, нервно вздыхая при каждой подробности, которыми я расцвечивал свой рассказ. К полудню она вся извелась. А в три, не смотря на обеденный час, мы оба стали ломиться в оббитую кожей дверь с узким медным окошечком для газет. Открыла сама хозяйка. Без парика и перстней, сжимавших её убитые артритом пальцы, тётя Шура была похожа на осыпавшуюся ёлку, порыжевшую, с обрывками конфетти, которую воткнули в мартовский сугроб. Закрыв на цепочку дверь, она попеняла матери за «набег», который уж точно сократит жизнь каждому, ведь хуже, чем внезапный визит, может быть только смерть, - вот уж кому плевать на приличия. Затем она молча проводила нас на кухню, где за обеденным столом, облепив его, как осы головку мёда, сидели, нахмурившись, дядя Рубен и три мои кузины. Покончив с супом, я выбежал из-за стола. «Гад» томился в гостиной. Я вошёл. Я хотел лишь приголубить эту «тварь». Но тут дверь распахнула Женька: «Стейнвей» был куплен ей. Впрок куплен. Чтобы завидовали. В белом платьице, с алыми бантами в косичках, наглячка преградила мне путь к роялю. А потом буркнула: - Чул, не лапать! Прижимистость была их семейной чертой. Обычно меня выдворяли из всех шести комнат, чтобы уберечь от праздного любопытства, которому, как считалось, я был подвержен. И верно, я во всё совал свой нос. Но интерес мой к миру был философским. Я познавал Мiр на ощупь. Я клал Мiр на зуб, а, распробовав, терял к нему интерес. Вот и сейчас, войдя в гостиную, я лишь хотел почувствовать кожей музыку, - а зачем ещё, спрашивается, нужны клавиши, как ни для пальцев, на кончиках которых мелодия вьёт свои гнёзда и даже выводит птенцов? Я сделал шаг к роялю. - Стой! - Женька вперила в меня взгляд, острый, как коготок птички, которым охотница выковыривает личинок из-под коры дуба. - Ты куда это соблался? - Туда, - я выкинул вперёд руку, как Наполеон, взирающий на Москву с Воробьёвых гор. - Глупый ты, Юлка! - наглянка топнула, да так громко, что в чешском серванте задребезжал сервиз. - А есё - дулак! - Это почему же? - Да потому! - разбойница ткнула меня пальчиком, да так яростно, точно хотела проделать во мне дыру. - И вообсе, - продолжила, - сколо тебя в интелнат сдадут. Для силоток. Там питание тлёхлазовое. И лезым... Она упёрла ручки в бока. - Не «лезым», а режим, - поправил я сестрицу. - Только врёшь ты всё, Женька. - А вот и не влу, - тут сорока прильнула своими влажными, пахнущими карамелью, губками к моему уху и произнесла заговорщицким тоном: - «Мамка твоя муза себе подыскивает. Не пьюсего. А ты месаес». Дверь с шумом распахнулась. Мы обернулись. Па пороге, скрестив на груди руки, стояли обе наши мамаши. Загорелая, поджарая, как прогорклый корж - тётушка. Пухленькая, рябая, как булочка с кунжутом - мать. - Ну-ка, мелочь, - тётушка отвесила подзатыльник дочери, - марш на кухню тарелки мыть. - Нет уж, пусть договорит, - возразила мать. - Хочу послушать, чему ты, сестра, учишь моих племянниц. - Прекрати, Варвара! - тётушка зажала плачущей Женьке рот, чтобы та не сболтнула лишнего. - И верно, пора уж прекратить, - мать схватила меня под локоть и поволокла в коридор. - Ноги моей больше не будет в доме, где только и речи, что о деньгах. Она наспех одела меня, долго искала носки, но, не найдя, вывела меня из дома в сандалиях на босу ногу. - Взбалмошная! - тётушка швырнула нам с балкона носки. Но мать тащила меня за руку, не оглядываясь, точно буксир, снявший баржу с мелководья. Месяц мы не общались. Мать ждала извинений. Но телефон молчал. Мать даже отнесла его в мастерскую в надежде вправить вывихнутый сустав или наложить шину на сломанную кость, - виновницу семейных склок. Но тётушка, похоже, и не собиралась звонить. Так прошёл ещё месяц. А к концу третьего, бодрая, розовощёкая, мать внесла в нашу узкую, как пенал, комнатушку продолговатый футляр. - Вот, держи, - она открыла футляр, достала из алой бархатки скрипочку и протянула мне. - Концерты давать будешь. По радио. А там, глядишь, и в телевизор попадёшь. Хочешь, Юрка, в телевизор? Тут мать рухнула в соломенное кресло, жёсткое, обтянутое белым чехлом, и сказала, смахнув слезу: - Ведь для чего-то же я рожала тебя в муках. С «мук», собственно, всё и началось. Мои беды, я хотел сказать. Ведь школа, куда определила меня мать, ютилась в каком-то цеху, и очень скоро в раздевалку, где я стоял у пюпитра, стали наведываться литейщики в просаленных бушлатах и с цигарками в зубах. Мрачный и сырой, с окнами, забранными решётками, класс напоминал камеру инквизиции, в которую нас, первоклашек, на Пасху водили учителя. Два раза в неделю я спускался в этот полуподвал, где меня «поджаривали на сковороде, поливая маслом до хрустящей корочки». Пытка была поручена бесу с длинным птичьим носом и родинкой на левой щеке. При одном голосе этого тирана, - высоком, как милицейский свисток, - я терял дар речи. Казалось, этого он только и добивался. Ведь, войдя в раж, почувствовав власть над учеником, деспот прохаживался смычком по моим ладоням, а потом называл «ёлопом», что на львовском диалекте означало «болван». А, чтобы тупость моя была очевидной и для матери, палач велел мне вызубрить Концерт Ридинга, который и стал моей плахой. И в самом деле, всякий раз, приходя на экзекуцию, я лишался части собственного «я», как приговорённый к четвертованию - руки или ноги. Я лез из кожи вон, чтобы угодить мучителю: часами простаивал у пюпитра, пел ноты, как пономарь, и даже скособочился (левое плечо выше, правое ниже), но скрипка, похоже, лишь смеялась в моих руках. К тому же, Ридинг, о чём бес говорил, ядовито улыбаясь, только и делал, что «переворачивался в гробу», и мне даже стало казаться, что дух композитора вот-вот восстанет из ада, - а куда ещё, думал я, попадают мучители детей, как ни в самое пекло?! Я был жалок. Я таял на глазах. И однажды, ужаснувшись, мать просто выцыганила меня у «Носатого», чтобы привести к «Виртуозу», который «уж точно знал, как развить слух». Это был высокий русский в твидовом пальто и широкополой шляпе, с длинными, как у Паганини, пальцами. Одет щёголь был с иголочки, ходил циркульным шагом и поминутно заглядывал в мои глаза, точно отыскивая в них искру божью. Но, Бог, похоже, слепил меня из муки грубого помола, в которую не кладут серебряных монеток и которую не присыпают сахарной пудрой. К тому же, узкие, как у мурзы, щёлки мои покрывала поволока, сотканная из горя. Скрипку я ненавидел люто. А ещё я верил, что Бог, которого нет, и которого выдумали, наверняка протянет мне руку - стоит попросить. Случай представился. Предстоял концерт, на котором решался вопрос о моём переводе в следующий класс. Начал я с того, что не вступил, когда, сыграв «увертюру», пианист с копной седых, как у Листа, волос тупо уставился на меня. Он повторил «зачин», кивая мне каждый такт, точно протезист, вложивший костыли в мои слабеющие руки. Я вступил, но пока добирался до середины пьесы, раз десять сфальшивил, взяв на пол тона ниже там, где следовало взять выше. Казалось, я должен был сгореть от стыда, но не тут то было. С каким-то дьявольским удовольствием я провёл целым смычком там, где требовалась половина, сыграл вместо восьмушек шестнадцатые, бемолям предпочёл диезы, и вообще, - камня на камне не оставил от мелодии. Я был в ударе. Ноты срывались с моего смычка, как перезрелые, забродившие сливы. О, что тут началось! Зал загудел, как потревоженный улей. А один сердобольный старичок даже предложил «прервать детоубийство», - ведь нельзя же, в самом деле, наслаждаться муками ребёнка! Этот аргумент, однако, лишь раззадорил меня. Я почувствовал власть над публикой. Я ощущал себя матадором с мулетой в руке. Я вонзал шпагу в бьющееся сердце Ридинга, не оставляя его концерту ни единого шанса. Я ликовал. И было от чего: наконец-то я взмылил лошадку по имени «Месть», то, пуская её галопом, то рысью, то иноходью. Куражась, я выискивал глазами «Виртуоза», чтобы прочесть на его бледном лице ужас, который и должен был, по моему замыслу, послужить мне ключом к свободе. Я узнал его по рукам. Он сидел на последнем ряду, залепив лицо длинными, как у Паганини, пальцами. Издав предсмертный хрип, музыка умерла. В ту же секунду публика разом выдохнула, точно пассажиры автобуса, увернувшегося от грузовика. Первым вскочил «Виртуоз». Отлепив от лица пальцы - точно сбросив с головы осьминога - он решительно подошёл к матери и, сложив молитвенно ладони, заикаясь, потребовал «перестать му-учить музыку!» «Да и ребёнка, - добавил он, тряся высоко поднятым пальцем, - тоже не мешало бы по-о-жалеть!» Мать уменьшалась на глазах с каждым его «добрым» советом и, казалось, ещё минута, и она растворится в воздухе. Но, выплеснув всё, что у него накипело, выговорившись, «Виртуоз» сбежал. Домой мы возвращались молча. А, войдя в дом, также молча, не поужинав, легли спать. Утром, всплакнув, мать отправилась в школу, чтобы забрать документы. Я молча смотрел ей в след. Бедная, несчастная «Ма». Я хотел даже зареветь, чтобы не чувствовать себя уж слишком счастливым, и чтобы никто не догадался, на какие хитрости я пустился, чтобы вернуть себе детство. Но слёзы упрямились. Слёзы не желали выкатываться. А вот сердечко моё звенело. И было, отчего звенеть. Я не должен был больше зубрить урок, разбираться в легато и стаккато, пиликать на зло родне, получая горсть мелочи в награду. А ещё я перестал чувствовать боль в пальцах, изрезанных струнами. Но, главное - я был избавлен от муштры! Навсегда! Навеки! Этим бы всё и закончилось, если бы ни одно «но». Утерев нос скрипке, заткнув музыку за пояс, я стал тосковать по своим обидчицам. Да, представьте. Я испытывал фантомные боли, как солдат, вернувшийся с войны без обеих ног. Правда, сегодня, спустя годы, я не склонен себя оправдывать. Я не был талантлив, чего греха таить. А ещё я не любил музыку. Не любил и не знал. Не знал, что за приязнь, которую к ней питаешь, музыка не сулит: ни наград, ни воздаяния, ни мзды. Ничего, что могло бы нас утешить. Музыка безответна - вот, что так мучает нас, и что повергает нас в уныние. И если музыка, что и бросает нам, как кость, так это - крохи, которые гений забыл смахнуть со стола. Но я был слишком голоден, чтобы хранить их долго. И крошки, оставленные кем-то на столе, я всегда собирал в кулачок, чтобы сунуть в рот. Санкт-Петербург, 8 июня 2015 г.