1. Диалектика как тождество противоположного и учение о нем

Именно так – учением о тождестве противоположного - называл диалектику Сократ. А еще он называл ее умением dialego, вести спор. И одно не противоречит другому: умение вести спор предполагает способность не только противопоставлять друг другу различные и даже противоположные утверждения спорящих и, соответственно, - различные и даже противоположные явления, о которых они спорят, но и способность за всем этим множеством отыскивать их единство.

Однако зачастую под диалектикой понимают лишь мастерское умение разрушать отстаиваемые оппонентом определения, кажущиеся ему общепринятыми и устойчивыми. И, как известно, Сократ блестяще владел таким умением, известным как метод «иронии». Но отрицание жесткой, догматической определенности мнения собеседника не было для Сократа (и Платона) самоцелью. Такое отрицание – это совершенно необходимый, но лишь первый, шаг, за которым обязательно предполагалась необходимость и второго шага: утверждение не жесткой, а гибкой определенности, впитывающей в себя взаимоотрицающие определения. Нередко, правда, диалоги Платона (так же, как ранее и беседы Сократа) не завершались окончательным решением того, каким образом можно было бы отождествить противоположные определенности об-

{105}

суждаемой проблемы, и эта незавершенность была честным признанием исключительной сложности вопроса и, своего рода, - призывом к совместному размышлению о том, как этот диалог можно было бы завершить в будущем.

Вот эта внутренняя двухэтапность, двухуровневость искусства спора как неотъемлемой формы мышления и явилась источником той неоднозначности и даже путаницы в понимании того, что такое диалектика. Нередко под диалектикой даже выдающиеся философы стали понимать всего лишь искусство рассуждать обо всём, что угодно, и умение ловко спорить на любую тему.

Начиная со времен стоиков, диалектикой стали именовать формальную логику. Эта традиция сохранилась и в средние века, причем диалектиками тогда называли философов, применяющих силлогистическую логику к искусству ведения схоластических диспутов. Декарт же, разочарованный в возможностях силлогистической логики, считал её даже недостойной носить это имя - «логика», но при этом, к сожалению, продолжал именовать диалектикой, - в осуждающем, конечно, смысле, и именно за то, что силлогистическая логика не содействует исследованию нового, а лишь учит нас обо всем рассуждать.

Возникает вопрос: стоит ли и поныне называть диалектикой буквально всё, что кто-то и когда-то этим словом именовал: люди имеют свойство изменять и, в том числе, - искажать, исходное значение слов. Но у них же, у людей, приходится искать и неискаженное, исходное, глубинное и подлинное значение слов. Ведь, как сказал Протагор, именно человек – мера всех вещей. Да, человек, но не любой человек, а мудрец, - возражал ему Сократ. Чем же отличается мудрец от других людей? Тем, говорил еще Гераклит, что он слушает и слышит (понимает) Логос – Слово Бытия. И поэтому то, что говорит мудрец, – это не слово, выражающее мнение неразумной толпы, а слово и речь самой природы, самого бытия: «… Не мне, но логосу внимая, мудро признать, что всё – едино».

Именно эта мудрость и легла в основание возникшей в Милете европейской философии. Правда, у её родоначальника – Фалеса она звучала с другим акцентом: «Одно есть всё». Вот какую мудрость полюбили, оказывается, те люди, которые назвали себя позже философами. [13, с.117]. Она была первым откровением Бытия, его истиной, а точнее - «алетейей», (в переводе с древнегреческого Aleteya – это не истина, а «несокрытость»), провозгласившей тождество противоположного: одного и всего, общего и единичного, устойчивости и изменчивости, покоя и движения, вечного и бренного, беспредельного и ограниченного. Вот какой спектр слов-категорий открылся вниманию новорожденных философов! А через эти и другие категории им раскрылась внутренняя противоречивость бытия. И перед философами встала грандиозная задача: построить и развить совершенно новую форму мышления, которая была бы способна логически выразить этот диалектический Логос.

Признав и полюбив данную мудрость, философы как бы взяли на себя обязательство разобраться в том, что из себя представляет это самое «Одно» (которое Парменид позже назовет Бытием), и каким образом с ним связано «Всё» (Сущее). {106}

«Так как в философском мышлении господствует наивысшее обязательство, все великие мыслители думают об одном и том же, и, тем не менее, это одно и то же столь значительно и богато, что его никогда не может исчерпать только один, но все вместе они еще сильнее обязывают друг друга» [14, с.17].

М.Хайдеггер в этом высказывании подчеркивает единение всех философов перед лицом великой проблемы, но нет необходимости говорить о том, что это единение осуществлялось не иначе, как посредством вечного, захватывающего, порой трагического, спора по своей форме тоже глубоко диалектического, ибо спорящие в течение длительной истории этого спора-дискурса то распадались на противоположные учения и течения, то объединялись в более всеобъемлющих учениях, «снимающих» в себе предыдущие учения как свои собственные моменты.

И тем не менее, если мы скажем, что слово «диалектика» означает искусство рассуждать, в частности вести спор, противопоставляя друг другу противоположные мнения, то это будет только половина правды, а половина правды, как известно, – это худшая форма заблуждения или же – умышленного сокрытия истины. Такое половинчатое определение «спокойно» объединяет и искусство рассуждать и спорить Сократа, и искусство рассуждать и спорить его яростного противника - софиста Фрасимаха. Но если такое объединение возможно, то комедиограф Аристофан, назвавший в своей пьесе «Облака» Сократа софистом, прав? И дело даже не в названии. Аристофан художественно выразил в этом своем персонаже все неприглядные черты софистов: перед нами в этой пьесе предстает не великий и благородный диалектик, а пустой и злонамеренный болтун.

Какая же важнейшая половина оказывается упущенной в определении, согласно которому диалектика – это искусство рассуждать, вести спор, противопоставляя друг другу противоположные мнения? Такой упущенной, или как бы даже вовсе и не существующей, «половиной» является «наивысшее обязательство» полемиста-диалектика с помощью своих рассуждений и споров открыть и выразить то, что мы называем объективной диалектикой, а именно: отношения тождества между реально противоположными вещами и явлениями, содержащего в себя одновременно и различие, «спор» между ними.

Слово «спор» здесь вовсе не метафора, достаточно вспомнить изречение Анаксимандра, в котором описывается именно трагический спор между апейроном и отдельно взятой вещью за право этой вещи быть. Я уж не говорю об изречении Гераклита, которым, как считает М.Хайдеггер, часто злоупотребляют и вообще неправильно переводят как «война есть отец всего сущего». На самом же деле переводить слово Polemos как «война» было бы односторонне, ибо оно имеет более широкое значение: спор, борение, полемика. Кроме того, замечает М.Хайдеггер, это борение происходит внутри самой истины бытия, вне зависимости от того, занимается ли человек поисками этой истины или нет [15, с.46]. И далее Хайдеггер горестно резюмирует: «Уже давно существо {107}

истины как чего-то внутренне противоречивого, борющегося в самом себе, стала чуждой нам и всему западноевропейскому мышлению» [15, с.47].

Рассуждения и споры софиста направлены не на поиск истины Бытия – он таковую не признает - а исключительно на поиск собственной, или же своего клиента, выгоды.

Диалектика и софистика. Эти противоположные философские позиции были обречены на то, чтобы постоянно сталкиваться друг с другом. Как выразился Хайдеггер, удивившее греков открытие того, что «сущее пребывает собранным в бытии», им пришлось затем яростно защищать от «хватки софистического разума, который для всего имел наготове одно доходчивое объяснение и поставлял его на рынок». [13, с.117].

На основании сказанного осмелюсь утверждать, что философия, с самого момента своего возникновения, в норме является и должна быть диалектической, любое же её отклонение от диалектики ведет к той или иной форме лёгкой или тяжелой патологии нашего мышления и, соответственно, – нашего миропонимания и образа жизни. Поэтому то «определение диалектики», которое вольно или невольно «объединяет» нормальных философов с софистами, не выдерживает никакой критики.

Сказанным я хотел бы присоединиться к точке зрения Эдмунда Гуссерля, состоящей в том, что философия не должна забывать о своей благородной миссии и задачах, выполнение которых только и дает ей право носить это великое имя – «философия»: «Подлинные духовные битвы европейского человечества как такового разыгрываются как битвы философий, а именно как борьба между скептическими философиями или, скорее, «нефилософиями», сохранившими только название философии, но не поставленную перед ней задачу, - и действительными, все еще живыми философиями. Живы они, однако, потому, что борются за свой подлинный и истинный смысл и тем самым за смысл подлинного человечества» [3, с.31].

Несомненно, что диалектика это - умение рассуждать о чем-либо или спорить о чем-то. Но все дело заключается именно в этом самом «чём-то»: диалектический спор в конечном своем итоге нацелен на выявление за столкновением разных, в том числе противоположных, точек зрения и суждений – их объективной основы, их объективного единства. Диалектика мышления субъекта неотделима от диалектики объекта. Более того, субъективная диалектика – это всего лишь закономерный момент, часть беспредельной, неисчерпаемой Объективной Диалектики, в связи с чем «смысл подлинного человечества» состоит в следовании и служении последней, чему давным-давно учил нас величайший философ Гераклит, а в наше время – выдающийся философ Г.С.Батищев.

2. Диалектика и псевдодиалектика (критический анализ гегелевской схемы строения логического).

Так уж получилось, что великий диалектик Гегель тоже вложил свою лепту в терминологическую путаницу, сложившуюся вокруг определения

{108}

диалектики. И более того: анализ терминов вызывает целый ряд вопросов и к самому содержанию гегелевской схемы строения логического.

Анализируя строение логического, Гегель выделяет в нём три момента: 1) абстрактный, или рассудочный, 2) диалектический, или отрицательно-разумный, 3) спекулятивный, или положительно-разумный [2, с.201].

Современному читателю, только что приступающему к изучению философии, очень непросто разобраться в этой принципиально важной схеме, и происходит это, в том числе, и из-за несовпадения значений гегелевских терминов с современным их пониманием.

Прежде всего, начинающему философу следует помнить, что, по Гегелю, «абстрактное» - это совсем не то, к чему следует испытывать чувство почтения, а, напротив, - то, что следует расценивать как неизбежную ущербность начала процесса мышления, которую необходимо затем последовательно преодолевать, ибо абстрактное – это значит вырванное, изолированное от целого, конкретного. И здесь сразу же хотелось бы обозначить принципиальный, в моем понимании, вопрос: можем ли мы ставить безусловный знак равенства между понятиями «абстрактный» и «рассудочный»?

Далее, и это главное, - понятие «диалектический» Гегель включает в свою схему лишь для обозначения момента отрицательности, противостоящего (как антитезис - тезису) моменту самотождественности рассудочной определенности.

Утверждение такого промежуточного положения диалектического момента в строении логического вынуждает Гегеля упорно и многословно разъяснять читателю, что «диалектическое» он употребляет как в подлинной, так, следовательно, и в неподлинной его определенности. Так, в неподлинной определенности это слово употребляется тогда, когда диалектическое берется «для себя, обособленно от рассудка». В таком случае диалектика выступает «как скептицизм, где результатом диалектики является голое отрицание» [2, с. 205].

Итак, диалектика, обособляя себя от рассудка, становится скептицизмом, но Гегель, тем не менее, продолжает называть ее диалектикой, хотя здесь куда больше подходит другой термин – псевдодиалектика. При этом принципиально важно обратить внимание на то, что данная разновидность диалектического, не соответствующая своей подлинной определенности, оказывается ни чуть не менее односторонней и абстрактной, чем противостоящий ей в гегелевской схеме рассудочный момент. Тем не менее, как мы видим, Гегель по отношению к скептицизму с его «голым отрицанием» таких слов не применяет. Он делает это лишь тогда, когда просит не «смешивать диалектику с софистикой, сущность которой как раз и состоит в том, что она пользуется односторонними и абстрактными определениями в их изолированности, в зависимости от того, какого из этих определений требуют в данный момент интересы индивидуума и то положение, в котором он сейчас находится» [2, с. 206-207].

{109}

Однако, как мы видели, смешал же диалектику с софистикой Аристофан в своей пьесе, и он в этой ошибке не одинок. Да и как, спрашивается, не смешать диалектику с софистикой, если мы будем диалектикой называть не только тождество противоположностей, но и одностороннее, голое отрицание рассудочных определений? Софистика, в связи со сказанным, мало чем отличается от скептицизма, и является закономерным результатом деятельности диалектического в его неподлинной определенности, то есть тоже - псевдодиалектикой.

Есть, однако, и еще одна разновидность «псевдодиалектического», которая является как бы «бескорыстным» вариантом софистики, т. е. тем самым, что Декарт обозначал как то, что не содействует исследованию нового, а лишь учит нас лихо рассуждать о чем угодно. Гегель пишет о ней так: «Часто диалектика… представляет собой не что иное, как субъективную игру, которая по произволу выдвигает то доказательства, то опровержения – рассуждательство, в котором отсутствует содержание и пустота которого прикрывается остроумными соображениями». [2, с. 205-206]. При этом Гегель полагает, что и Сократа, в известной мере, можно присоединить к диалектикам-субъективистам: «У Сократа диалектика, в согласии с общим характером его философствования, имеет еще преимущественно субъективную форму, а именно форму иронии». [2, с.207].

Платон же, считает Гегель, - это совсем другое дело: «Среди древних изобретателем диалектики называют Платона и делают это с полным правом, поскольку в философии Платона диалектика впервые встречается в свободной научной и, следовательно, в объективной форме» [2, с.207].

Итак, по Гегелю, важнейшим свойством диалектики, взятой уже в ее подлинной определенности, является нацеленность на объективность знания: «Диалектика… ставит себе целью рассматривать вещи в себе и для себя, т.е. согласно их собственной природе…» [2, с.207]. Непонятно только, почему в этом отношении следует отделять от Платона его учителя Сократа. Ведь для Сократа метод «иронии» являлся не самоцелью, а всего лишь подготовительным шагом для применения метода «майевтики» (повивального искусства) способствующего рождению истинной, т. е. объективной, мысли.

Конечно, Платон сделал свой собственный, и очень значительный, вклад в развитие диалектического метода Сократа, перенеся его из этической сферы применения в более широкое философское поле, но из этого вовсе не следует, что у Сократа диалектика была субъективной, а у Платона – объективной. И, конечно же, высказывания Платона о диалектике, которые он, как всегда, обозначает как высказывания Сократа, по праву принадлежат обоим великим мыслителям. Так, Сократ в диалоге Платона «Федр» говорит: «И если я замечаю в другом природную способность охватывать взглядом единое и множественное, я гоняюсь следом за ним по пятам, как за Богом. Правильно ли или нет я обращаюсь к тем, кто это может делать, знает Бог, а называю я их и посейчас диалектиками» [12, с.205]. Почему же Сократ так настойчиво {110}

ищет диалектиков и следует за ними, как за Богом? Потому, что только настоящие диалектики обладают искусством спора в виде «дружеских» бесед и рассуждений, направленных на получение объективной истины. Именно такие беседы и рассуждения Сократ называет диалектикой, противопоставляя их совсем другой разновидности спора (эристике), цель которой лишь субъективная правота каждого из спорящих. Таких спорщиков Сократ иронически называет «возражателями» [11, с.376; 586]. А поскольку эти «возражатели» тоже претендуют на обладание искусством спорить, то следовало бы и считать их тем, чем они были и есть на самом деле: псевдодиалектиками.

Зачем же называть рассудком и диалектикой то, что и не рассудительно и не диалектично? А таковыми два момента логического становятся, когда они обособляются друг от друга и начинают действовать так, как будто они суть что-то самостоятельное. Эти два противоположных, но совершенно необходимых, момента логического гораздо точнее было бы называть моментами полагания (самотождественности) и отрицания, либо же - моментами устойчивости и изменчивости. При этом следует помнить, что каждый из них не является чем-то способным самостоятельно и адекватно отражать действительность.

Часть, абстрагированная от целого, не может полноценно выполнять функцию целого. И человек заблуждается именно тогда, когда он часть принимает за целое. В исследуемом нами случае человек принимается судить об окружающей его действительности либо только с позиции устойчивости в ней, либо только с позиции изменчивости. И это приводит его либо к догматизму, либо к скептицизму – очень опасным патологическим искажениям человеческого мышления. И если скептицизм можно уверенно отнести к псевдодиалектике, то и догматизм тоже следовало бы именовать псевдорассудком. Да, догматизм способен возникать в лоне той исторически более ранней, чем разум, формы мышления, которую Гегель называет «рассудочным мышлением» и которая «действует по отношению к своим предметам разделяющим и абстрагирующим образом», тем самым огрубляя действительность. Однако рассудок, выступающий в своей подлинной определенности, а это происходит тогда, когда он действует не изолированно, а в составе разума, начавшего формироваться с момента возникновения философии, это - совершенно необходимый элемент мышления, фиксирующий и отстаивающий самотождественность и устойчивость всеобщего, сущности, принципов и т. д. любой вещи теоретической и практической сферы деятельности человека. Здесь, мне кажется, имеется полнейшая аналогия с соотношением эмпирических и теоретических методов познания: одно дело – функционирование эмпирических методов до возникновения теории и совсем другое дело – их действие в составе теории.

Что же делает положительный и отрицательный элементы логического соответствующими их подлинной определенности? Только их синтез, их взаимопроникновение, соединение в единую систему человеческого мышления, которую Гегель называет позитивным разумом.

{111}

Поскольку же само это взаимопроникновение – глубоко диалектично, ибо предполагает системное единство противоположных моментов, то почему бы нам тогда этот «позитивный разум» так и не назвать, вслед за Сократом и Платоном, - диалектикой? Причем, не только назвать, но и всегда понимать под диалектикой не любое умение рассуждать и спорить, а лишь умение делать это для получения объективной истины, умение схватывать в единстве не только полагание (самотождественность) вещи и ее отрицание, но и другие противоположности: общее и единичное, устойчивость и изменчивость, целое и его части и т.д.

Формальный ответ на этот закономерный вопрос заключается в том, что в гегелевской схеме для обозначения позитивного разума уже использован другой термин: спекулятивное мышление. При этом уже сам Гегель видит изъян данного термина в том, что он в глазах многих невольно ассоциируется с чем-то нечестным, отрицательным.

На самом-то деле, «спекулятивный» – это слово, которое по своему происхождению призвано нести вполне позитивное содержание. В латинском языке термин “Spekulum” означает - зеркало, образ, подобие. Николай Кузанский, например, использует это слово для рассмотрения человеческого “ума”, в качестве “живого зеркала”. Новолатинское же Speculanivus происходит от лат. speculor - наблюдаю, созерцаю.

Поэтому симпатия Гегеля к этому слову вполне объяснима: разум в его истинном выражении должен быть объективным и, как хорошее зеркало, отражать действительность в том подлинном виде, который открылся гениальной интуиции Гераклита – в единстве и различии её противоположностей. «Спекулятивное, или положительно-разумное, постигает единство определений в их противоположности, то утвердительное, которое содержится в их разрешении и переходе» [2, с.210].

К счастью, вместо «спекулятивное мышление» мы в наше время говорим «диалектическое мышление», возвращаясь тем самым к подлинным античным истокам этого слова – «диалектика». И это очень важно еще и потому, что с помощью этого слова мы имеем возможность определить не только суть единственно верного способа познания мира, но и суть самого мира, т. е. его собственную внутреннюю диалектичность.

Итак, Гегель дал серьезный повод противникам диалектики использовать его терминологическую непоследовательность для умаления или даже – отрицания роли диалектики в познании.

Но дело, к сожалению, не только в этом. Главное, на мой взгляд, состоит в другом: за неудачной терминологией скрывается серьезный логический изъян и самой гегелевской схемы строения логического. Для объясненеия того, что именно я имею в виду, приведу сначала цитату из гегелевской «Науки логики».

«Рассудок дает определения и твердо держится их; разум же отрицателен и диалектичен, ибо он обращает определения рассудка в ничто; он положителен, ибо порождает всеобщее и постигает в нем особенное. Подобно тому,

{112}

как рассудок обычно понимается как нечто обособленное от разума вообще, так и диалектический разум обычно принимается за нечто обособленное от положительного разума. Но в своей истине разум есть дух, который выше их обоих; он рассудочный разум или разумный рассудок». [1, с.78]. Заметим, что здесь вместо спекулятивного мышления уже употребляется другое понятие – «дух». Но в данный момент дело уже не в этом.

Гегель называет диалектикой и то, что на самом деле является псевдодиалектикой, но считает, что даже в такой форме неподлинной своей определенности, т. е. в форме скептицизма и голого отрицания, она выполняет важную функцию: «обращает определения рассудка в ничто», за что ей Гегелем и присваивается название «отрицательного разума». Мне, однако, представляется, что даже с приставкой «отрицательный» трудно этот момент логического назвать разумным. Ведь сам Гегель говорит о том, что «конечное ограничивается не только извне, но и снимается благодаря своей собственной природе и благодаря себе самому переходит в свою противоположность» [2, с. 206].

Иными словами, рассудок, снимаясь в качестве момента в составе «позитивного разума», сам способен прийти к отрицанию конечности своих определений как к самоотрицанию. И «помощь» скептицизма и голого отрицания в таком случае ему не нужна. Тем более она не нужна ему вне системы «позитивного разума», где влияние скептицизма на рассудок приводит лишь к внешнему, механическому, антидиалектическому признанию «как одного, так и другого», - типичного результата деятельности еще одной формы псевдодиалектики – эклектики [2, с.206].

Таким образом, я уверен в том, что «негативный разум» - это нонсенс. Как момент устойчивости, самотождественности, рассудочности, так и момент изменчивости, отрицания, скепсиса должны пониматься как абсолютно равноправные моменты разума (слово «позитивного» здесь становится уже излишним). И поэтому еще недостаточно сказать, что разум (дух) есть «рассудочный разум или разумный рассудок»: он столь же есть «скептический разум и разумный скепсис».

Итак, только разумное мышление является диалектическим мышлением. Разум – это диалектический синтез, конкретное единство одинаково абстрактных своих моментов: устойчивости (тезис) и изменчивости (антитезис). Гегель же явно отдает предпочтение антитезису, именуя его «диалектическим или отрицательно-разумным». Диалектика, таким образом, противопоставляется рассудку, который на самом-то деле является ее неотъемлемым моментом. И такое противопоставление совсем не безобидно.

Во-первых, оно привело к пагубным для развития философии противостоянию и взаимной вражде сторонников диалектической и сторонников формальной логики.

Во-вторых, оно привело к тому, что со временем сама диалектика стала пониматься неверно: как ничем не обузданное развитие и бытия, и мысли.

{113}

Достаточно напомнить читателям определение, данное диалектической философии Энгельсом, упорно прививаемое нам в течение многих десятилетий в качестве абсолютной истины: «Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему» [17, с. 276].

Да уж, воистину: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…». Катастрофическая история прошлого и текущего столетий наглядно демонстрирует нам, к чему приводит забвение «раз навсегда установленного, безусловного, святого».