Нижеприведенный текст был написан очень давно, однако, встретив здесь любопытные рассуждения о логосе и эйдосе, мне этот давний отрывок вспомнился.

Видение изначально точно. Оно само открывает свое бытие в картинах того, что мы видим. Уже знание того, что мы видим, есть точное знание. Мы можем сомневаться в видимом, но для этого сомнения нам надо видеть. Поэтому видение достоверно, оно не требует доказательств для подтверждения своей очевидности, поскольку само уже есть очевидность. Мы подтверждаем очевидность увиденным, а не наоборот. Но целостность картины видимого всегда разбита на области различной видимости. Мы выделяем из этой картины те или иные области, которые привлекают наш взор, собирают его в точку внимания, уточняют наше видение как видение чего-то определенного – точно этого места или точно такого расположения – видение уточняет пространство. Видение ограничивает предмет или пространственную область, придает им статус определенного нечто, чье бытие очевидно. Так оно указывает, что есть нечто, отличенное от всего остального.

Однако, указание не может дать определения того, что видится как нечто очевидное, взор не дает имен и не оставляет на очевидности знаков, кроме отпечатка памяти, исчезающего со временем. Видение только касается самого края предметов, областей различия в видимом, не оставляя на самой ткани бытия знаков своей им сопричастности. И, тем не менее, опыт показывает, что общность видения может иметь своим непосредственным результатом общность понимания. В видимом, как неуловимая очевидность, скрывается условие бесспорно всеобщего знания, понятность которого не имеет никакой установленной в знаках формы. Поскольку же, здесь явно имеется противоречие, хотя бы оно и не составляло самой сущности видения, необходимо установить статус видения, не как определяющего ситуацию понимания, а в самом определении понимания, что даст нам возможность определить «обратной» последовательностью и само видение, в его точности, отличной от точности логически последовательных актов сознания.

Можно сказать, что поскольку видение доминирует в указании достоверности, постольку сама реальность лишается своей текучей непрерывности, собираясь в картину видимого, которая сменяется другой картиной, и так далее пока взор не устанет и не закроет наши врата видимости – глаза. Реальность – изначально неразличенное единство – дробится и множится, схваченные видением картины накладываются друг на друга, образуя черный квадрат бесконечного чередования возможных смыслов, содержащихся в картинах очевидности. Именно поэтому видение никогда не было последней инстанцией в определении реальности, его картины не обладают разделительными барьерами, на которых смысл оседает и просачивается в глубину реальности, создавая определяющее различие, но, тем не менее, видение может быть заключено в некую оболочку, позволяющую рассматривать его само как некое целое, имеющее свои черты, характеристики, облик.

В этой недостаточности видения, позволяющей нам говорить о нем лишь в терминах самого видения, нам необходимо уловить его границы, которые и станут основой кристаллизации текста, слов-определений, разделительных вех смысла. Первое и изначальное, чего недостает видению, без чего оно не состоится – это свет. Свет необходим, чтобы видимое проявилось в том самом «нечто», на которое оно указывает.

(«Нет ничего видимого без света.

Нет ничего видимого без прозрачной среды.

Нет ничего видимого без очертаний.

Нет ничего видимого без цвета.

Нет ничего видимого без расстояния.

Нет ничего видимого без органа зрения».

Пуссен. Из письма к де Шамбре).

Нельзя указать на то, что не освещено и находится во тьме. Видение теряется в темноте, оно лишается своего основного критерия, выявляющего достоверность – ясности. Уже и недостаток света лишает видение ясности. И если не бояться метафор и аналогий, то, принимая смысловую родственность ясности и понимания, их синонимию, за значимую реальность, можно вырваться из рамок визуальности к тексту. Поскольку именно словом мы проясняем смысл, освещаем словами, чтобы стало понятно, ясно, а слово – это то, что находится за пределами понимающего видения, визуальная форма слова «непонятна», если это не иероглифическое письмо, мы можем выйти за пределы визуальной тавтологии. Мы придаем терминам видения значения иных семантических доменов, и, через многозначность, видение получает смысл, дающий возможность сделать видение опытом, транслируемым как транслируется всякий опыт, имеющий значение в качестве культурного феномена. Видение может обрести язык, но это будет не особый язык особых визуальных объектов, а тот же самый язык, который говорит о себе, лишь в ино-значении определяющий видение в той точности, которая ему недоступна. Такая установка, несомненно, сделает нас заложниками языка, но, с другой стороны, позволит и увидеть саму работу языка, действие слова, объединяющего в едином смыслообразующем движении, в одном повествовательном акте вербальное как визуальное и визуальное как вербальное.

Другим результатом этого описания может быть воссоздание временной целостности того, что видится как разъятые моменты видимости, когда эти моменты путем дискурсивного конструирования единого текста-видения предстают как целостность правдоподобного, понятного и достоверного описания, объединяющего текучесть реальности с точностью и направленностью видения. Мы окажемся в ситуации особой стилистики, в которой будут явлены законченные, но не собранные воедино образы в целостной структуре текста.

Итак, противостояние света и тьмы есть изначальное условие видения, его «межевая граница».

(«Свет или его невесомый носитель — эфир — есть первичная реальность идеи в ее противоположности весомому веществу, и в этом смысле они есть первое начало красоты в природе» В. Соловьев. Красота в природе).

Это противостояние реализуется первоначально в разделении света и тени, когда освещенное и видимое отбрасывает тень своей видимости на видимое-за-собой. Такая позиция видимого, обособляющего себя, активизирующего свою собственную видимость за счет видимости окружения, подобна определяющему действию языка, выделяющего из общей картины именования и описания и затеняющего все, что не попало в его поле действия. Одновременно, тень способствует ясности, очерчивая видимое, создавая контур объекта там, где он уже отсутствует. Целью языкового очерчивания также является ясность описания, имеющая ввиду еще и контекст, сопутствующие значения, проясняющие текст-образ. Так борьба света и тени порождает ясность видения, а взаимопроникновение в текст контекста порождают ясность прочтения.

«Нет ничего хуже темной ясности, ибо свет ее лишь подчеркивает наше ничтожество, обнажает хаос, небытие». Жозеф Жубер. Дневники).

Ясность ослепляет и очаровывает. Это то, что чувствуешь вначале, когда начинаешь о ней говорить. Ослепление и очарование заложены в представлении ясности видения и языка. Ясность очаровывает силой, лишающей силы тьму – нечто стало ясно, явилось видением из мрака как из небытия, вдруг – мы видим свет там, где только что была пелена, нам открылось прозрение, смысл явился как бы светом. Поэтому ясность в первый момент ослепляет – ослепляет тем, что открывает нам явление света, вспыхивающего ярким впечатлением. Но если бы это был только свет, в котором не было бы ничего, кроме собственно света – что бы мы могли об этом сказать? И это говорит нам о том, что в ясности непонятным является именно свет, именно он и не поддается определениям – ослепляя и завораживая взор силой и яркостью. Здесь кроется причина того изначального внеопределимого видения – то, стало ясно в свете, не улавливается определяющей сетью, оно само уже за гранью ясности, в которой оно проявилось, ослепляющий свет не дает возможности говорить точно. Ясность не сказывается о том, что находится за её границей, там – тьма, неявленное и непонятное, «нечто», поверхность чего отражает свет. Таким образом, ясность определяет себя как невозможность метафоры, иносказания, перенесения смысла. Она однозначна и несёт в себе знак точности самого видения, будучи столь же точна, как точно видение – вспышка понимания, прояснения. Относительно ясности мы уже не можем спросить «почему?», но только задаёмся вопросом «что это такое, ясность чего стала нам видна?» То есть что это вне различия любого порядка – поскольку ясность проясняет всё, что способно быть освещено светом, устраняя таким образом проблему причинности.

(«Ясность книги. Есть идеи, которые кажутся ясными, но только до тех пор, пока не пытаешься припомнить. Ибо они замутняют ясность нашего ума». Жозеф Жубер. Дневники).

Правда, одно только освещение не всегда вносит в освещаемое ясность. Свет может просветить пелену мрака до самых глубин, но это не даст нам ясности видения определённо ясного – определённость должна уже присутствовать в том, что принимает свет и является в свете. Так, понимание требует не просто слов, но слов знакомого языка, совместного знания, общего экрана, проецирующего и наслаивающего последовательность знаков смысла. Противостояние света и ясности, их непоследовательность в определении видимого обращает нас к сказыванию о самой ясности, вне её связи со светом. Отрицание ясностью переноса смысла, её антикоммуникативность приводит к тому, что ставшее ясным (прояснённое) определяется как точно то, что оно есть, оно ясно видится тем, что оно есть как таковое, в собственных границах, замкнутое и целое. Ясное явление присваивает ясность, которая сама становится экраном, тем, что остается за границей явления, ставшего ясным, только возможностью проекции света так, чтобы он оставался незамутнённым, чистым лучом, и то, что становится ясным, пребывает в свете, а не в ясности.

Так ясность оказывается иновидением, оборотной стороной объекта, его тенью и его языком – экраном определений видимости. Наличие экрана может позволить отобразить в едином моменте видения то, что освещается и проясняется, оставаясь одним и тем же, и таким образом создать условия для ясного понимания. Ясность оказывается неподвижностью и прозрачностью в слепящем, чарующем, проясняющем различия мире света.

(«Итак, всякий эстетический свет, который ты усматриваешь в вещах непосредственно, есть чувственная прозрачность вещей; распространение ясности на множество знаков будет светом абсолютным, а блеск и сияние живых мыслей и материи — светом относительным». Баумгартен. Эстетика).

И эта неподвижность экрана ясности образует иное очарование, прозрачное чувство требовательности к себе, когда взор скован неподвижностью, нацелен и собран в точку внимания. Ясность требует всего внимания, всего видения, а не только видения света и тени, она сама становится вниманием и видением – как внутреннее видения, на которое сконцентрировано внимание, то внутреннее, понимание которого уже требует слов, закрепляющих образы в точных определениях того, что было видимо ясно.

Можно вообразить себе это неотрывное внимание, невозможность отвлечься от того, что перестало скрывать за собой ничто, но даёт возможность ясно видеть то, что было во мраке, когда тьма уходит, и мы видим этот уход, проступающий в свете знаками своего былого бытия, становящимися по мере прояснения видения словами, определениями, Текстом...

Текст появляется тогда, когда мы перестаём говорить о видении, а переходим к речи о видимом. Видение, будучи более ясным, более точным и более достоверным, чем речь, оставляет возможность речи, слов, Текста только доверяя им пустоту своего исчезновения. Текст творится в слепоте, нищете видения. Он – «преступник истины», выносящий сам себе приговор (Ж. Батай), или, по слову Жана Жене: «если герой сражается с мраком и побеждает его, пусть он продолжает ходить в лохмотьях». Текст-видение явным образом обнаруживает свой аутизм, он замкнут на себя и полностью лишён «окон и дверей» как монада Лейбница. Его «отражательная» действенность и выразимость, накладывающая образы видимого на способность проговаривать смыслы увиденного, сродни внутреннему монологу с вещами, лишёнными сознания. Речь о видении будет всегда заключена в тавтологическое движение самопрояснения языка, обнаруживающего собственную зависимость от того, влиять на что он пока ещё не может – зависимость от видения. Язык же, лишённый этой зависимости теряет и способность даже к этому монадическому самопрояснению, он теряет свой образ – свою объективность. Над текстом-видением постоянно висит дамоклов меч видения. Лишённый визуальности, текст перестаёт проводить смысл, провоцируя ситуацию «симуляции мышления», без-образия вербального коллапса, когда слова и фразы перестают проводить образы мира, вещей, ситуаций, отношений, форм.

Об этой симуляции мышления писал Мерло-Понти: «Чтобы видеть, недостаточно мыслить: видение – это мышление при определённых условиях, которое рождается «по поводу» того, что происходит в теле, пробуждается телом к мысли». Видение, по Мерло-Понти, превосходит не только языковую способность, но и само мышление, оперирующее её формами – мышление соучаствует в видении и само «видит». Оно визуализирует то, что уже стало видимым, преобразуя поток видимого в образы-представления, дающие возможность и пространство для языка и речи – в более широком смысле – оно образует знаковое пространство, могущее сказываться. Можно сказать, что если мышление – душа языка, то тело языка и есть образная ткань восприятия, исходящая от видения. Только черпая из мира образов материю для смысла, язык обретает способность вернуться к своему предназначению – прояснять видимое мира, сделать ясность видения доступной осмыслению, для чего и сам язык должен уметь оперировать «зримостями», оживать образами и наделять образы качествами человеческой личности, создавать неделимое целое видения-текста. Видение\чувство можно также назвать природой прочитываемого, его порождающей субстанцией, как в формальном смысле – графемы, так и в смысле основы для познания, распознавания самого содержания...