Тот факт, что многие мифо-религиозные тексты говорят о разуме, как о вложенной извне способности, никого не удивит. Бог-творец, "вдувающий" разумную душу, навсегда разделяющую человека от животных и всей природы вообще, имеется практически во всех сложных религиозных системах, отвечавших на вопрос "откуда есть пошел ум наш". Мы не станем доказывать это утверждение и подтверждать его примерами, которых любой может найти десятки, открыв энциклопедический мифологический словарь.

Более интересен, на наш взгляд, анализ истоков начал человеческого разума в системах философских, более того, современных. При самом поверхностном рассмотрении, за которое я прошу простить меня «делосских ныряльщиков», Ново- и Новейшеевропейская философия от Декарта до Ильенкова и Деррида с удивительным постоянством следуют постулатам древних мифологов. Человеческий разум - исходно антиприроден, то есть, его начало - не в эволюционном развитии всего живого, но в активном противоречии и борьбе с ним. Порой, у особо чувствительных мыслителей, запрещавших себе заглядывать слишком глубоко в основания разумеющего устройства, это вызывало к жизни высказывания типа "мертвящий разум".

Этот тезис мы готовы доказать.

1. Декарт.

Известная гносеологическая лестница Декарта, приведшая его к противопоставлению человека и животного и созданию концепции тела-машины, это теория "сомневающегося разума". Постепенное и ступенчатое мысленное уничтожение (поскольку сомнение-то – это сомнение в бытии) окружающего мира приводит Декарта к осознанию этого уничтожающего мир феномена - феномена мышления. Сложно найти более емкий и точный образ, который бы показывал разум в качестве не животворящего, но умертвляющего принципа! Дойдя до логического завершения, которое не позволяет ему работать далее в аппарате, связанном с природным окружающим миром, и собственным собой (ведь мыслитель уничтожает мысленно и свое тело с мозгами и чувствилищами), Декарт водворяет свой "овдовевший" разум во внеприродную "божественную" систему, которая обращается с живым миром, совершенно сообразно своему инотворному началу - как с числовым механизмом.

Декартов разум - это пространство системы координат, вместо организмов - действуют классификации, а человеческие страсти души - есть прямое следствие движения и закупорки "гуморов", подчиненных простейшим правилам дорожного движения. Этот удивительный "схематичный" мир замечательно и очень живо описан Фуко в двух его книгах: "История безумия..." и "…рождение тюрьмы".

Отметим для нас основу - начало разума - действительно мертвящее, всеуничтожающее радикальное сомнение, отнюдь не собирающееся останавливаться на "чистом" созерцании. Откуда возникло в человеке столь боевитое "бытие к ничто"? Декарт, лукаво не мудрствуя, снова перекладывает эту нечистую работенку на Бога, объект, связанный, скорее, с абстракцией пространства, нежели с эволюцией живой жизни. О Боге в связи с земными событиями и историями Декарт рассуждать не любит. Вообще, как я имел уже возможность писать, Декарт был ленив, мало читал, судил резко. Эволюция для него - это просто шахматная доска, на которой живые формы двигаются трехпроецированной рукой Бога, чтобы стать из пешек ферзями (случайна ли здесь аналогия с другой шахматной доской - победителя коммунизма З. Бжезинского?).

Понимает ли Декарт искусственность своих построений? Отнюдь.

Полагает ли, что следование его системе принесет благо? Безусловно.

Это роднит его со вторым вершинным новоевропейцем.

2. Спиноза.

Этика Спинозы - не менее монументальное классификообразующее построение, нежели декартова сеть умовяжущих координат. Спиноза не желает даже подготовить своего человека к принятию факта, намертво отрывающего его от всей земной природы. Он этот факт предварительно постулирует. «Под причиною самого себя (causa sui) я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными словами, то, чья природа может быть представляема не иначе, как существующею». Это замечательный прыжок «из природы», при сохранении термина, изящество которого не оценил даже Ницше. Найдите-ка в реальной природе хоть одну каузу сую! Даже гермафродиты никак не подходят под эту статью, благодаря системному различию организма.

Знаменательно и другое. Спиноза пытается тут же обратным "скоком" запрыгнуть в природу, столь же непререкаемо наделяя свое сугубо и полностью антиприродное божественное начало «природой» и доброприродным Благом. Но откуда у внешнего, чуждого и чужерождающего самопричинного Бога вдруг возьмется доброприродное Благо и пресловутая декларируемая природа? Зачем такому Богу вообще какая-то иная природа, кроме той, кою он сам создает? Кто, в конце концов, создал эту природу всетворящего Творца? Ответ на последний вопрос у меня имеется. Это Барух Спиноза, но он слишком скромен, чтобы признать свое творение и принять его на рамена.

Спиноза кротко и методично проходит путь навязывания природного мира на декартову, по сути, сетку, но пустые ячейки так и сквозят в разрывах схолий и короллариев "Этики". Великолепная череда сугубо искусственных аналогий логики и систематики живого производят впечатление лепления Голема из глины, крови и бумажки с начертаниями - на железный каркас этого кузнеца мысли. Впрочем, по иронии Судьбы, Спиноза был оптиком. Именно поэтому он столь искусен в преувеличениях и, одновременно, показе далеких широких панорам. Но это относится к стилистике, а не логике работы.

Перескочим через не самых сложных, говорящих самих за себя сенсуалистов, материалистов и субъективистов. Ламетри – самоделочный "Человек-машина", Кондильяк с его совершенно внутринаходимыми принципами познания, Беркли, с которым все ясно уже по первым строкам самого примитивного учебника, к…

Чу!

На горизонте возвышается согбенная умственным трудом фигура Гения Искусственности - Великого Иммануила. Она – возвышенна даже в своей наклонной позе, и она – молчит. Почему? Она отряхает прах с ног своих.

3. Кант.

Безусловно, пока чистоплотный "будуще-калиниградский" профессор вращался в космической пыли по круговым и эллиптическим орбитам, он немного испачкался в межзвездных частицах бытия. Это нас не удивляет.

Но вот на каком икс-миллиардном карусельном витке звездообразующей материи он нацеплял на свой зиц-мундир ноуменального чертополоху?

Тайна сия велика есть!

Что же, философия ведь не чужда утешительного юмора.

Полагаю, никто не упрекнет меня в том, что я каламбурю, если я сообщу публике, что приставучее ноуменальное формирование выпало на очищенный от звездной пыли костюм Иммануила прямехонько из чистого разума. А в чистый-то разум как оно затесалось?! Это, дорогие мои, долгая песня. И у нее, к сожалению, нет конца.

Поэтому, как бы не претило это юным читателям, нам все же придется пройти путь от абстрактных, но вполне доступных для фантазии аристотелевских категорий до исполненных сугубо внутреннего шпионского достоинства ноуменальных сущностей.

То, что это шпионы в мире природного и жизнеутверждающего принципа, вскоре станет совершенно ясно.

Первым философом-шпиономаном был, конечно, Лейбниц, с которым Канта связывает многое, например, сквозным образом, - апологет сенсуалий – Джон Локк.

Лейбниц создал систему удивительного подглядывания за миром, совершенно не участвуя в нем. Монада, эта предвестница Уотергейтского скандала, как ее удивительно проницательно описал Могучий Разумом Соня (известно, что Лейбниц временами отключался от наблюдаемого мира более чем на сутки), соответствовала не только его личному характеру, но и удивительно продолжала линию внеприродности начала разума. Работа "Монадология" столь кратка, в отличие от периодов лейбницева бездействия, что прочитать ее будет быстрее, чем рассуждать о ней. Прочитайте - и убедитесь. Разум Нового Времени продолжает стойко отгораживаться от природы и жизни. У Монады нет ни царских, ни потайных дверей в мир. Есть только окошки восприятия. Да простят меня Эвклид и Хаксли.

Теперь вернемся к нашему Канту.

Итак, сей ученый муж прекрасно понимает, что разум человеческий – вещь очень полезная и приспособленная для многих интересных затей. Кое-какие, вроде математики, науки, как сам Кант признает, прикладной, вызывают у него более пристальный интерес. Но он его откладывает в долгий ящик. Вопрос о синтетических априорных суждениях продолжения не получает, а на полпути брошенными штуковинами, типа недоделанных экспонатов палаты мер и весов, Кант начинает пытать грешный наш язык.

И вот тут-то кенигсбергского затворника уносит в общее течение философского антиприродного и античеловеческого откровения. С этой, как он ее называет, логикой происходят невероятные кульбиты, трансмутации и, не побоюсь этого слова, паралогизмы. Первый паралогизм, кстати, это первый постулат Творца Баруха. Но это уже не так значимо.

Важен переход от логических неувязок психологии, взыскующей Бога от души, к так называемым антиномиям. Перейдя свой Рубикон и навоевавшись с предельными вопросами и доказательствами бытия Бога, Кант заключает всю кампанию поразительным дисциплинарным пассажем:

«…в сфере чистого разума не бывает настоящей полемики. Обе стороны толкут воду в ступе и дерутся со своими тенями, так как они выходят за пределы природы, туда, где для их догматических уловок нет ничего, что можно было бы схватить и удержать».

Как говорится у другого классика: дальше – тишина. Мы скоро увидим, что Шекспир оказался удивительно прозорлив.

Вопрос, безусловно, возникает все тот же: а что, собственно говоря, этот, толкущий в ступе собственные внеприродные тени разум, познает? И как? Странные для ученого мужа воинственные признания об оружейном характере собственного незнания (позволительные цинику Сократу, но вряд ли добропорядочному немецкому профессору) приводят Канта к таким философским молотобойням, что диву даешься! «Сама природа разума побуждает его выйти за пределы своего эмпирического применения, в своем чистом применении отважиться дойти до самых крайних пределов всякого познания посредством одних лишь идей и обрести покой, лишь замкнув круг в некотором самостоятельно существующем систематическом целом». Доведенный незнанием до бурной активности, Кант вдруг проявляет спорую готовность к бого- и спинозоподобному природотворчеству, однако его выдает лошадиная «систематическая» голова. Короче, это природа (разума) побуждает разум (внеприродный) выйти за пределы природы (эмпирического не-разума), и … ну, конечно, заняться этическим вопросом о благе! Как говориться, Бог в помощь. А он – тут как тут! Да еще в каком замечательном виде. Мы сразу его узнаем по торжеству смерти!

«… хотя бы у человека не было морального интереса из-за отсутствия добрых чувств, однако и в таком случае имеется достаточно оснований вселить в него страх перед бытием Бога и загробной жизнью».

Ну, чем, скажите мне, это вообще отличается от того издевательства, которому подверглись Адам и Ева в Едомском саду?

«…неужели вы требуете, чтобы знание, касающееся всех людей, превосходило силы обыденного рассудка и открывалось вам только философами?» - отвечает мне профессор, и я уныло гляжу на его мантейные и харатейные регалии. Библию-то мне и кормилица могла бы почитать, баюкая перед сном...

Полагаю, не очень-то стоит после сих характерных нравоучений, преподанных Иммануилом, ждать слишком многого от ноуменов. Они, действительно, ничем не отличаются от сурового декартовского сомнения, спинозистских божественных и лейбницевых монадических абстракций. Это ничто, обращающее в ничто, все, что оказывается под рукой (Боже, и откуда это у ноуменов такие длинные руки. Они заставят замолчать кого угодно!).

Так, выйдя за пределы «эмпирического» мышления, то есть, обыкновенно, лишившись природы и телесного, кантовский разум открывает в удивлении рот перед непознаваемым в своем торжестве истины ноуменом, на которого, он непосредственно взирает умными очами, однако – и только. Более того, Кант позволяет разуму выходить за пределы природы и гулять по ноуменейским полям где и как угодно, и с той стороны, и с этой. Однако ничего более сказать нельзя. Вот такой шпионский детектив получается. Даже, если пытать будут – молчи! Как Банионис в фильме, с показательным для нашей темы названием «Мертвый сезон».

Что же, фильм "Мертвый сезон" вышел в год триумфа другого Исполина. Проскочим-ка мы пару столетий, ведь "звезда с звездою говорит".

4. Деррида.

Деррида обладает кантового масштаба склонностью утаивать прописные истины. Этим склонением, или согбением, он, впрочем, основательно гордится, равно же он горд своим причастием всем остальным монструозностям классической новоевропейской философии. Путь Деррида от Гуссерля к Декарту и обратно вполне им обтоптан. Не будем слишком утомлять читателя стилистическими переходами этого "африканского ганнибала", Альпы все ж не перешедшего, однако, его "боевые слоны" вполне узнаваемы. "След", "зола", "шелуха", «запаздывание», "удаление" , "необнаружимость", - таковы возбуждающие резонанс категории Деррида.

Ну, это мы уже видели, знаем... Так, может. Деррида обеспокоен этим странным тяготением разума к смерти. Вовсе и нет! Деррида и этого мало, ему бы встретить смерть "лицом к лицу". "То, что называется жизнью - пишет он от своего лица, хотя обычно предпочитает прятаться за комментарий к цитате, - не встречает лицом к лицу, и в этом новое осложнение, что-либо, что было бы для него противопоставимым предметом: смерть..."

Да-с... осложненьице-с... И ведь новое-с? Нужен доктор-фарма-конических деконструкций.

Кстати, зачем? Может быть, наш деконструкор желает сразиться со смертью или дать ей пинка? О, как бы это было благородно!

Никак нет, ваше благородие, господин читатель... Деррида, напротив, говорит, что науке (читай, философии как науке) вовсе не обязательно вообще, чтобы что-то там обладало жизнью. Он ищет смерть, всего лишь, любопытства ради, а также, чтобы присоседиться к преуспевшим ранее мертвым ученым. "...все науки, которые завоевывают свою научность без запаздывания и без остатка, суть науки о мертвом... между мертвым и статусом научного объекта имеется некая со-причастность, в которой мы заинтересованы и которая затрагивает интерес к знаниям".

Четэдэ (что и требовалось доказать), как говорят школьные учителя математики.

- А как же жизнь-то? - воскричит пытливый ум, - ну хоть в смысле "от обратного"?

- Э-э, батенька, тут и говорить не о чем. Фи... жизнь... только давайте не будем об этой копошащейся под моими ногтями черни! Хотя... постойте... жизнь-жизнь-жизнь... это, кажется, что-то из области биологии?

И тут Пост-Философа неожиданно прорвало.

"...называемый живым субъект биологического дискурса является составной частью, будь то в качестве стороны получающей или же получаемой, инвестируемого поля - вместе с огромным философским, идеологическим, политическим опытом, со всеми задействованными в нем силами, со всем, что потенциализируется в субъективности биолога или сообщества биологов".

Ничего более уморительного я пока что не смог найти в анналах, гордящейся подробными записями эксцессов мысли, философской библиотеки!

Если внимательно вчитаться в (возможно бестолковый) перевод, можно с бесконечным удивлением осознать, что так "называемый живым" биолог, обученный, правда философским и прочим окологуманитарным терминам, является составной частью (sic!) инвестируемого поля сообщества биологов. В этом суть. Правда, чтобы ему "потенциализироваться" в своем научном "обменном пункте", он должен иметь и сохранять "субъективность", то есть, как я понимаю, чисто-родиться на свет божий и продолжать там чисто-жить. Чисто, это, я полагаю, вненаучно. Иначе – конец инвестициям – и голодная смерть!

Вволю отсмеявшись, я все же задам свой риторический вопрос:

И это все? По-моему, очищенный от шелухи силлогизм не отличается большой силой обобщения.

Конечно, можно предположить, что переводчик все же напутал, а имелось ввиду, что "живой" биолог - это составная часть научно-биологического дискурса со всеми наворотами и т.д., но сути дела это исправление не меняет. Тот факт, что биолог изъясняется с коллегами, так сказать, "биологическим языком", нам тоже не в новинку. Да и сомневаюсь я, что "живизна" человека растолковывается его профессиональными особенностями, хотя одного из моих университетских профессоров за быстроту сопутствующих мысли жестов прозвали "Живчиком".

Сообщу еще одну глубокую мысль, напрямую навеянную этим пассажем. Биолог, который уже не участвует никак в жизни своего научного сообщества - скорее всего, мертв для науки! А тот, кто не имеет, в добавок к биологическому, огромного философского, идеологического и политического опыта - полумертвец! Такому в сообществе не потенциализироваться никогда!

Впрочем, от батюшки Канта мы уже знаем, что крайние и самые радикальные философские выводы, предназначенные "для всех людей", не должны переходить положенных им пределов строгой и чистой банальности. Но, Боже мой, кто? Кто, кто, кроме разнесчастного студента философского факультета раскроет "Ухобиографии" и дочитает их до 46-й страницы в русском издании "Академического проекта"?!!

Для каких "всех людей" пишет Деррида, что он так расплывчато формулирует наивности? Неужели ему все еще не хватает почетных академиков из легиона сакрально тупых бывших и действующих мэров и президентов? Причем президентов не только государств, но и коммерческих товариществ с ограниченной ответственностью! Когда-то "отологическое" присутствие властвующей знати на научном диспуте знаменовало формальный общественный интерес к обсуждаемой проблеме, ныне Деррида требует от ученого-биолога какого-то "огромного" политического и идеологического опыта, поэтому - на кафедру! - Горби и Буш-младший, тьфу на эту грамматофонию, то есть, грамматику! Шварценатор и Рома-Рома, бросайте свои гантели и футбик, идите возглашать супернаучные догмы! Уважуха чисто-конкретно! И никому и в голову не придет разбираться в той хрени, что ты лепишь с трибуны.

То, как доказать, что Сократ - человек, нас научили очень давно, причем без всякого примерно инвестируемого налогоплательщиками сообщества философо-биологов. Или Деррида претендует на первооткрытие политического первобиолога, следуя шаг в шаг за Гуссерлем? Он ведь с первых своих философских шагов взвалил на себя на статус гуссерлевского душеприказчика, вот и заговаривается.

Тут наш постмодернист, уже вослед за Кантом, ставит свою подпись, открывает рот и немотствует, ставя вперед себя - нет, конечно, не строгого феноменологического старца с его кризисом науки, - но бедолагу Ницше... ибо - воля к политике...

Очевидно, неспроста, вскоре является миру и "чистый язык"? Откуда как не из подписанной кем-то еще цитаты взялся бы сей удивительный физиологический деконструкт? Не из чисто же фени? Деррида, как всегда обиняками и "переговорками" заявляет, что это "уж скорее истина". Час от часа не легче! Чем и сколько надо скрести язык до его истинной чистоты? Молчок...

"Лучше, чтобы вы сразу же узнали: я не выполню своего обещания". Узнали.

"Но, поскольку мне не хотелось бы попросту обойти молчанием..." Господи, нас прямым текстом не просто оставляют без знаний, нас дурят. И ведь не ради дохода, а лишь от странного желания попросту понемолчать. Но почему, почему Деррида молчит по существу, а там, где ему сказать совсем-то и нечего, он начинает болтать и нести околесицу? Кто его заставляет?

Таковы теперь, господа гуманитары, правила мировой мыслильни... Привыкайте.

"Я верю в то, что то, во что я верю, верно". Авторство - сами знаете, чье. Также есть еще Интернет.

Отплевываясь и чертыхаясь, я перехожу государственную границу Евросоюза и НАТО и вступаю на родную почву.

8. Ильенков.

Моя давняя несколько ерническая работа об этом неортодоксальном марксисте, который, как я уверен, в состоянии подпития создал вполне революционно-коммунистическую теорию уничтожения человечеством всей Вселенной, вызвала несколько жалобных откликов ильенковцев (есть и такие в сонмище современных умосектантов). При этом причитания о моем «непонимании» системы их учителя напомнили мне один ответ типичного русского пьяницы, зарубившего топором свою жену, на вопрос дознавателя:

"Ответьте, зачем вы это сделали?"

"Ну… понимаете…". Я попозже закончу эту фразу.

Ильенков есть типичный, талантливый и остроумный продолжатель традиции современной новоевропейской философии. Его человеческий разум, правда, "барушно"- голословно приписан природе, но, как говорится «по плодам познаете». Плоды в системе Космогонии Духа довольно предсказуемые: человечество призвано разумом к тому, чтобы уничтожить природную Вселенную путем доведения ее до нового Большого Взрыва. Ильенков считает, что это ее омолодит. Вот о чем твердил забубенный пьяница, зарубивший старушку-жену! "Понимаете... я был уверен, что это ее омолодит!"

Просто заклинание какое-то: "я верю в то, что то, во что я верю...я верю в то, что я во что-то верю... я верю в то, что верю-то я верно..." Дефис перемещется к существу... и - "я-то верю в то, что верно то, что верю-то я"!

Откуда русский парень, фронтовик, нахватался щемящих мортальностей философии наказания за любую попытку свободно пожить, вызванных низостью и плотностью поселения европейского географического отшиба? Как-то само собой приходит на язык слово "амстердам", да ведь и Кенигсберг - это русский свободно-бездушный амстердам, да и новые корпуса Сорбонны - это амстердам, и Васильевский остров - увы нам... - "ам" и "дам"... и что там посередке - буй его знает. Стерлось из приходной книги. Откатилось в карман чиновника.

Так или иначе, картезианский мыслительный эксперимент, сложным путем через догматику Спинозы, "замкнув круг в некотором самостоятельно существующем систематическом целом" Канта и изрядно поглумившись над философами в дерридовом ложнобайстве, пришел на твердой и широкой российской почве к своему разумному концу.

Зачем попусту сомневаться в бытии? Если оно так нужно, можно прямиком и собственными руками его отправить в не-бытие?

У нас это носит кондовую формулировку: "сказано - сделано".

Она же посконная, домотканная и, конечно, серьмяжная ("- Скидавай штаны, Васисуалий! - Но не будете же вы меня бить? - Еще как будем!"), и вот уже горит Воронья Слободка под приговор "что пожелаем, то и сделаем".

Безусловно, мне есть что сказать и о Шеллинге, Гуссерле, и о братце-Ницше и братце-Шопенгауэре. Совершенно уникальный проект миромертвления сотворит эволюционист Бергсон, расцветив дух неофилософии столь пышно, что удостоится литературной нобелевки. Хайдеггер... Сартр... Э-хе-хе...

Единственно, в чьи пермакультурные огороды не кину я камней, это Гоббс и Гегель. Эти оба, при всей их философской начитанности, сохранили все же животворное начало страха. Нет, не страха Божия, хотя можно назвать это и так, но страха высказать глупость и страха перед уничтожающими возможностями разума. Гегель, отболев Йенской реальной "проказой", не стал более заглядывать "в глаза нависающей мировой ночи". А Гоббс, замкнув в теле Левиафана войну всех против всех, начало которой - гордыня разума, поступил, как и другой известный бояка - Иона, очень благоразумно, поведав об этом миру, а не тщеславно умолчав.

Итак, наш историко-философский экскурс показывает, что человеческий разум это вовсе не благодушный мудрец, доброжелательно указующий нам дорогу из природного леса и снабжающий на дорожку горбушкой умозрительного хлебца.

Напротив, разум – это бронебойное оружие, установленное кем-то на эволюционирующего человека, и позволяющее ему морально оправдать и изощренно осуществить убивание не только представителей видов природно конкурирующих, но и ближнего своего, да и самое себя как чуждый разуму природный индивидуум.

Есть лишь одна загвоздка. Ее иллюстрирует известный случай с доном Педро, о котором так вдохновенно вещал его «вдова», тетка Чарли: «– О! это был такой тиран! Он бил жену… детей!!! – Так ведь у дона Педро не было детей! – Да?.. какая неприятность…»

Вопрос о детях разума всегда повисает в воздухе. То ли руки до него не доходят, то ли никак ума не приложить. Поэтому, не слишком себя утруждая проблемами родства, философы сходятся в том, что - все скопом - дети разума – это книги и тексты.

Не осудите же и меня, дорогие читатели. Я, это безобидное порождение природы, а чудовищный текст, который вы прочитали, породила вечная, неуничтожимая, богодухновенная и прочая и прочая Мысль. Не виноват я, она сама пришла.