7. Игры в прятки с не-сущим. Случай Ролана Барта. Столкнувшись с непреодолимыми препятствиями на пути исследования нулевой степени письма, Р.Барт посчитал, что стиль, - сухой, лаконичный, - которым Камю очерчивает Мерсо в «Постороннем», не достигает поставленной цели: литературность не исчезает вовсе, а, притворно скинув пёструю одёжку содержанки, щеголяет в изысканном, полупрозрачном газе. И тогда словеса, сверкнув пятками, кажут нос изо всех щелей текста. Фасоны и материалы, прежде щедро отпускавшиеся издателями, заменены фантомными болями, которыми приличествует обзаводиться публике, чья толстокожесть больше не в чести. Так ВООБРАЖАЕМОЕ усмехается по-вольтеровски, и возвращает автору/читателю все жировые складки, срезанные ланцетом деконструкции, само-цензуры и заботы о диете ума. Заставив литературу похудеть, авторы лишь переложили холестерин в читательские умы. И избыточность, которую якобы умыкнули из-под носа завсегдатаев библиотек, расцвела в умах читателей благодаря додумыванию, домысливанию (inference) за авторов всего, что теми отправлено в «небытие». То, что автор продуцировал в себе и для себя, как сущее, подлежащее негации с помощью минимализма, модернизма, постмодернизма, репродуцируется творческим воображением читателя. Так отсутствие-присутствует в латентной форме, бумерангом возвращая литературе все, притворно сброшенные одёжки. Больше того, побывав в воображаемом читателя, произведение возвращается в литературный процесс с обновками, которыми оно обзавелось на блошином рынке. Так словесность не только не обнуляет свои претензии, но с ещё большим аппетитом усаживается за обеденный стол, водрузив на грудь читателя салфетку и вооружив его ножом и вилкой. Мнимая «пустота» ломится, а декларируемый автором скупой стиль трещит по швам от переедания. Cтраницы всё больше напоминают лавки зеленщиков и мясников с полотен голландских старых мастеров, где устрицы, крабы, окорока причудливо соседствуют с гроздьями винограда и очищенными сервировочным ножом, лимонами и инжиром. Пир нищих затмевает чревоугодие гурманов. От избытка худобы/дистрофии речь страдает отдышкой, как тучная дама. И в вакууме односоставных предложений, в негации, оборачивающейся ассерцией, в разряжённом воздухе абзацев, где атомы/слова неприкаянно скитаются по орбитам, - тесно, душно, не протолкнуться.

«Писать - значит предоставлять другим заботу о завершенности твоего слова; письмо есть всего лишь предложение, отклик на которое никогда не известен», - так Барт оценил шансы Ничто́ на существование, препоручив изгнанника потенции бытия, не очень то и надеясь на эту ветреную особу.

Предшествующие и последующие попытки авторов ретироваться, а тексты стушеваться, легли в основу так называемой экспериментальной прозы и поэзии. Уже Лоренс Стерн, публикуя в 1759 году роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», чтобы усилить скорбь, вызванную смертью героя, вместо повествования о его злоключениях, размещает графические чёрные листы. Полагаю, Казимир Малевич, автор чёрных квадратов, по достоинству оценил это новшество.

В сюрреалистической драме «Орфей» (фр. Orphée) Жана Кокто, где смерть, влюблённую в поэта, проникновенно сыграла Мария Казарес, Орфею (Жан Маре) сообщают о юном гении, тиранящем литературные журналы абсолютно пустыми страницами, - читатели, мол, дорисуют в воображении причудливые контуры его поэмы, их размер, метрику, а, став «со-авторами», извлекут из не-сущего (бессознательного) - негативную подоплёку бытия.

В «Улиссе» и «Поминках…» Джеймса Джойса, литература упраздняется иным образом – устроив дефиле из всех мыслимых и немыслимых стилей, приёмов поэтики и риторических фигур, писатель оказывается в публичном одиночестве. Здесь избыточность артикуляции залепляет рот литературы кляпом, а ремесло закройщика, низведённого до историка моды, ничего не привносит в портняжное искусство, тем самым провозглашая [смерть автора]. Попытки же подмочить репутацию литератора, то источая его талант, как огрызок карандаша, то лишая разума, чтобы дать безудержности не-сущего проложить себе путь в бытие, минуя скудоумие повествователя, вылились в беспомощные опыты Андре Бретона и Филиппа Супо в «Magnetic Fields», где со-авторы, нагоняя мистическую скуку, мучили друг дружку гипнозом, в чём и в самом деле преуспел Робер Деснос, надиктовывавший свою «Скорбь о скорби» заговорщицким голосом из сновидческой преисподней.

Раймон Кено, вдохновляемый математиком Франсуа Ле Ланнуа, в сборнике «Сто тысяч миллиардов стихотворений» использовал для генерации поэтических строк школьный учебник по физике. Что это, как не самоубийство автора? Но если Джеймс Джойс, Вирджиния Вулф, Гертруда Стайн, Франц Кафка, Герман Гессе, Уильям Фолкнер, Джон Дос Пассос, Габриэль Гарсия Маркес, Хорхе Луис Борхес, Хулио Кортасар и Саша Соколов часто отступали от повествовательных канонов, традиционной образности, стилистики и тематики, делая это для того, чтобы заново отстроить храм литературы, пустив в дело всё, что сами же не успели разнести в щепки, то Уильям Берроуз в порнографическом романе «Голый завтрак», казалось, задался целью продемонстрировать такое положение дел, когда неподцензурная свобода ищет и находит дно эстетического вкуса, последовательно отправляя в «за-ничтойность» все табу, соображения само-цензуры, остатки срамоты, предвзятости и благоглупости.

Модернизм и постмодернизм распоясали литературные жанры. Но если, благоговеющий перед утраченным временем, Марсель Пруст, вил из фраз верёвки, чтобы, забросив их на самое дно ада, вывести милые сердцу тени из узилища, а хрупкий Георг Тракль, прежде, чем дать впечатлениям от бойни Первой Мировой умертвить себя на больничной койке, складывал оды в честь костлявой, современные ниспровергатели устоев, умерив пыл, облюбовывают старые добрые тучные фразы. Их мясоедство и всеядность окончательно поставили точку на субъектности в литературе, а их плодовитость породила рой кладбищенских мух, которые облепляют распахнутые зрачки умерших поэтов только потому, что некому им закрыть глаза – всё традиционное, включая и погребальные ритуалы, изгнано из прозы и поэзии, переставших аккумулировать смыслы. Да и читатели повывелись. Нулевая степень письма - нулевая способность суждения.