Ваши слова: 

Может, и человечеству пора построить свою чёрную дыру и рвануть в бесконечность? Прочь от налогов, президентов и войн. Прочь от всего.

— Свобода, — пробормотал он, выключая свет. — Вот зачем мы ищем. Это ли мы ищем? Мы не ищем, потому что мы не есть хозяева самое себе, мы есть подневольное  самое себе мышление. Так это? Верно, но не совсем, потому что самое себе человек- это пузырь, надутый всем тем, что может взорваться? Не так, надутый своим имиджем: это я , и это только мое. С такой свободой далеко не уедешь, потому что ехать- то некуда, все ты , и все только в тебе. Другого ничего нет. Остается заниматься только собою, своим Я и НеЯ, чтобы поменять имидж для своей же пользы- быть самим собою  и только в самое себе.  С уважением. 

Интерактивное кино

Джон Кинли, режиссёр с выцветшей бейсболкой и вечным запахом кофе в пиджаке, всю жизнь снимал фильмы. Его мир состоял из 60 кадров в секунду, где реальность превращалась в мелькающие картинки, которые он любовно монтировал в тёмной монтажной комнате. В молодости он мечтал о славе Хичкока, но к пятидесяти годам его самым большим достижением был культовый рекламный ролик про картошку фри, который крутили в кинотеатрах перед сеансами. Однако Джон не унывал — он любил своё дело, как старый моряк любит море.

С приходом компьютеров и интернета всё изменилось. Появилось интерактивное кино — новомодная штука, где зритель мог выбрать, победит ли герой в схватке с бандитами или, скажем, угодит в мусорный бак, пытаясь их догнать. Джон, поначалу ворчавший на «эту цифровую ерунду», увлёкся. Он снял интерактивный триллер «Ловушка судьбы», где зритель решал, открыть ли герою таинственную дверь или сбежать через чёрный ход. К его удивлению, фильм стал хитом. Зрители обожали переигрывать сцены, меняя судьбу героев, как будто они сами были богами в монтажной комнате.

Ночами, сидя за своим старым ноутбуком, Джон размышлял. Если зрители могут менять сюжет, то чем их реальность отличается от фильма? Он начал видеть жизнь как бесконечный интерактивный сценарий, где каждый выбор — словно клик мыши, ведущий к новой ветке истории. Он даже придумал теорию: реальность — это гигантский фильм, созданный природой, где некий Наблюдатель (возможно, с большой буквы) скользит по бесконечным копиям мира. Большинство копий почти идентичны, как кадры одного плана, и лишь редкие отличаются — там, где ты пролил кофе на рубашку или, скажем, выиграл в лотерею миллион.

Джон поделился своей теорией с приятелем Сэмом, киномехаником с тридцатилетним стажем, за пивом в баре. Сэм, жуя арахис, хмыкнул:
— То есть ты говоришь, что жизнь — это как твой фильм, только зритель сам не знает, что он зритель?
— Точно! — воскликнул Джон. — И каждый наш выбор — это просто переключение на другую копию реальности.
Сэм пожал плечами и заказал ещё пива.

Однажды Джон решил проверить свою теорию. Он написал сценарий для нового интерактивного фильма, где герой, подозрительно похожий на него самого, должен был сделать выбор: продолжать снимать кино или бросить всё и уехать в Мексику выращивать авокадо. Джон запрограммировал сотни вариантов сюжета, каждый с лёгким отличием: в одном герой находил любовь, в другом — терял всё, в третьем — случайно становился звездой кулинарного шоу. Он показал фильм на фестивале, и зрители были в восторге, перебирая варианты, пока не запутались окончательно.

И вот, в последнюю ночь фестиваля, когда Джон, уставший, но довольный, пил кофе в пустом зале, произошло парадоксальное. На экране, где должен был идти финальный титр, появилась надпись: «Джон, выбери: остаться или уехать?» Он замер, пролив кофе на брюки. Это не было частью сценария. Экран мигнул, и появились две кнопки: «Остаться» и «Уехать». Джон, посмеиваясь над собственной фантазией, ткнул в «Остаться» — и ничего не произошло. Он пожал плечами и пошёл домой.

Наутро он проснулся в своей квартире, но что-то было не так. На кухне лежал билет в Мексику, а в кармане пиджака — брошюра о выращивании авокадо. Джон рассмеялся, решив, что это шутка Сэма. Но когда он вышел на улицу, вместо привычного Лос-Анджелеса его встретил пыльный мексиканский городок. На углу стоял киоск с вывеской: «Джон Кинли — лучший фермер года!»

И вот тут-то Джон понял: он сам стал героем своего интерактивного фильма. Где-то в другой копии реальности он, возможно, всё ещё снимал кино. А здесь, под палящим солнцем, он держал в руках авокадо и хохотал до слёз. Жизнь, как и его фильмы, оказалась чертовски непредсказуемой — и это был лучший сюжетный поворот, который он мог себе представить.

Игра на грани миров

Доктор Ольга Савицкая, окутанная стерильным запахом антисептика, сидела в своем кабинете в колонии строгого режима "Северный Крест". За окном выл ветер, гоняя по двору обрывки колючей проволоки и пыль. Перед ней на экране мерцала база данных — её гордость, результат пяти лет работы. Тысячи строк, сотни групп заключённых, их болезни, травмы, смерти. Всё аккуратно разложено по полочкам: возраст, пол, рацион, режим дня. Но теперь она смотрела на экран с недоумением, граничащим с ужасом.

— Это бессмыслица, — пробормотала она, листая таблицы. Около десятка групп выделялись аномалиями. У них показатели здоровья были на 80% хуже средних. Люди в этих группах не умирали от ножей или удавок, как в соседних бригадах, где царил обычный криминальный беспредел. Нет, здесь были нелепости: один захлебнулся хлебной крошкой, другой сломал зуб о ложку, третий поскользнулся на ровном месте и проломил череп. Случайности, которые не укладывались в статистику.

Ольга отпила холодный чай из кружки с надписью "Лучший доктор зоны". Она заметила, что аномальные группы объединяли два признака. Первый — жёсткая иерархия, где всем заправлял харизматичный лидер, чьё слово было законом. Второй — слухи о странной игре, которую они называли "Карты Судьбы". Это была их версия русской рулетки: проигравший в карты должен был выполнить задание, поставленное группой. Иногда — убить. Иногда — умереть. Ольга не находила в базе следов криминала, но здоровье этих групп почему-то было хуже, чем у тех, кто открыто резал друг друга в соседних бараках.

Она рассказала об этом мужу, Игорю, физику-теоретику, который в свободное время копался в квантовой механике и идеях Хью Эверетта о множественности миров. Игорь выслушал, задумчиво постукивая карандашом по столу, а потом сказал:

— Это не случайности, Оля. Это Мультивселенная.

— Что? — она закатила глаза. — Ты опять про свои параллельные миры?

— Слушай. Эти группы, их игра… Они не просто играют на жизнь. Они, сами того не зная, обучают свою нейросеть — коллективный разум банды — агрессии. Их сознание, их выборы в этой игре создают ветви реальности. В некоторых ветвях они убивают, в других — умирают сами. Но эффект просачивается обратно, в вашу ветвь. Их иммунные системы, их нервы — они каким-то образом связаны с этими параллельными мирами. Агрессия, которую они направляют наружу, возвращается к ним в виде этих… нелепых травм.

Ольга нахмурилась.

— Ты хочешь сказать, что они калечат себя в других реальностях, и это портит здоровье здесь?

— Именно. Механизм пока неясен, но это как тень от квантовых событий. Их игра — это не просто карты. Это выбор, который резонирует через Мультивселенную.

Ольга вернулась в колонию с новой гипотезой. Она начала наблюдать за одной из групп, "Братством Стали", под руководством некоего Ворона — громилы с гипнотическим взглядом. Она сидела в лазарете, делая вид, что заполняет карточки, но следила за их игрой через щель в занавеске. Ворон тасовал колоду, остальные смотрели с напряжённым молчанием. Проигравший, тощий парень по кличке Хлыст, побледнел, когда ему выпала карта. Ворон тихо сказал:

— Ты знаешь, что делать.

На следующий день Хлыст "случайно" упал с лестницы и сломал руку. Ольга записала это в базу, но её мысли были далеко. Если Игорь прав, то каждая такая игра — это не просто риск, а удар по всем ветвям реальности, где эти люди существуют. Их здоровье ухудшалось не из-за условий колонии, а из-за того, что их собственные выборы в игре разрушали их в других мирах.

Она решила проверить теорию. Втайне от начальства Ольга подговорила одного из охранников, чтобы тот подменил колоду Ворона. Вместо "Карты Судьбы" она подсунула обычные карты, без смертельных ставок. Если игра — ключ, то без неё аномалии должны исчезнуть.

Через месяц показатели здоровья "Братства Стали" начали выравниваться. Никаких сломанных зубов, никаких нелепых удуший. Ольга ликовала, но ненадолго. Вскоре Ворон заметил подмен

Редкое животное

В тесной каюте глубоководного зонда «Ксено-7» доктор Лира Векс листала данные на экране, а за иллюминатором клубилась чернильная тьма океанского дна. Зонд покачивался у подножия «черного курильщика» — подводного вулкана, изрыгающего жар и серу. Лира, специалист по экстремофилам, привыкла к странностям, но то, что поймал зонд, не лезло ни в какие рамки.

— Это не организм, — пробормотал ее напарник, техник Гриссом, глядя на экран. — Это… черт, это как рой, но с одним разумом. Или без разума? Не пойму.

На экране пульсировала масса — не то существо, не то колония. Оно переливалось тусклым светом, будто жидкий металл, и двигалось, словно знало, куда хочет попасть. Анализаторы выдавали бред: генный код, да, но старше, чем у любого известного вида. Старше динозавров, старше трилобитов, старше первых бактерий, что барахтались в кипящем бульоне первобытной Земли. Код, который плевать хотел на кислород, радиацию и законы биологии.

— Оно не должно существовать, — сказала Лира, теребя прядь волос. — Четыре миллиарда лет назад кислород выкосил все, что не умело с ним дружить. А это… оно как будто смеется над эволюцией.

Гриссом хмыкнул, не отрываясь от данных.

— Смеется? Может, оно и есть эволюция. Первая версия, бета-тест. Пирамида Хеопса рассыплется через миллион лет, потому что не умеет копировать себя. А это… оно копирует. И не просто копирует — оно помнит.

Лира нахмурилась. Датчики зонда фиксировали, как существо (или рой?) реагировало на свет, тепло, даже на радиосигналы зонда. Оно не просто жило — оно изучало. Пробовало. Училось. Генный код, общий для всей жизни на Земле, тут был не просто основой — он был как программное обеспечение, которое обновлялось миллиарды лет, но никогда не сбоило.

— Если это колония, — сказала Лира, — то каждая клетка — как микрочип в суперкомпьютере. Если организм — то он один на миллион, потому что ни один другой не выжил бы в такой среде.

Зонд внезапно тряхнуло. Экран мигнул, и на нем появилась новая картинка: существо обволокло манипулятор зонда, будто пытаясь его «прочитать». Гриссом выругался.

— Оно нас сканирует! Это что, теперь мы часть его эксперимента?

Лира рассмеялась, хотя внутри екнуло. Пирамида Хеопса, думал она, рассыплется, потому что не умела быть живой. А это — живое. Слишком живое. И, возможно, оно решило, что человечество — просто еще одна экологическая ниша, которую можно изучить. Или поглотить.

— Запускай протокол изоляции, — сказала она. — И молись, чтобы оно не научилось копировать нас.

Гриссом кивнул, но его пальцы замерли над консолью. На экране существо мигнуло — и вдруг приняло форму идеальной копии манипулятора зонда. Только живой. И голодной.

Уважаемые люди

Джон Смит, человек с видавшей виды шляпой и взглядом, будто выуженным из глубин старого пруда, жил в городишке, где ветер гонял пыль по главной улице, а люди — по своим делам. Амбиции его были скромнее, чем у муравья, таскающего крошку хлеба. Он любил сидеть на крыльце своего домика, наблюдая, как мир вертится, словно карусель на ярмарке, и подмечал парадоксы жизни с той же лёгкостью, с которой другие подмечают пятна на рубашке.

В те времена, когда Джон ещё был юнцом, в городке гудело местное сельхозпредприятие. Сотни рабочих гнули спины в полях, а уважаемыми людьми считались те, кто восседал в конторе: председатель, его замы, да пара бухгалтеров с чернильными пятнами на пальцах. Они, словно короли, раздавали приказы и собирали сливки с доходов. Карьера тогда означала одно: забраться повыше, чтобы управлять побольше. Джон, глядя на это, лишь качал головой, будто старый пёс, почуявший неладное.

Но время, как хороший фокусник, любит менять декорации. Появились трактора — не те, что пыхтели и кашляли дымом, а новые, умные, с рычагами, которые сами знали, куда повернуть. И вот уже не председатель в галстуке, а простой парень, умеющий управлять этой махиной, стал героем дня. Звали его Билл, рыжий, как закат, и с руками, что могли разобрать двигатель и собрать его заново вслепую. Билл зарабатывал больше, чем весь руководящий состав вместе взятый, потому что земля теперь слушалась тех, кто знал её секреты, а не тех, кто умел подписывать бумаги. Джон, сидя на своём крыльце, хмыкал: «Вот тебе и уважаемые люди».

А потом пришёл искусственный интеллект, и мир снова перевернулся, как блин на сковородке. В научных кругах, где раньше профессора и академики цеплялись за свои кресла, словно за спасательные круги, всё изменилось. ИИ дал учёным свободу. Больше не нужно было кланяться чиновникам или делить гранты с теми, кто крал чужие идеи, будто ворон, утаскивающий блестяшки. Настоящий учёный, вроде молодой Мэри из соседнего городка, которая днями напролёт возилась с какими-то алгоритмами, теперь мог работать, не оглядываясь на начальство. Её идеи, чистые, как утренний дождь, летели через интернет к другим таким же умам, и вместе они искали истину, не стеснённые ни границами, ни кабинетами.

Джон, попивая лимонад, думал о том, как странно всё обернулось. Когда-то анархисты и хиппи, бродившие по этим же полям с цветами в волосах, мечтали о свободе от системы, о мире, где каждый сам себе хозяин. Они были правы, но опередили время, как птицы, улетевшие на юг до наступления зимы. Их утопия казалась бредом, пока технологии не догнали их мечты. Теперь каждый, кто умел думать или работать руками, мог быть независимым. Социум, что раньше держал всех на коротком поводке, вдруг ослабил хватку. Информация текла свободно, как река после весеннего паводка, и мир стал другим — не совсем таким, как рисовали хиппи, но чертовски похожим.

Однажды вечером Джон сидел на крыльце, глядя, как Билл на своём тракторе пашет поле, а Мэри, склонившись над ноутбуком, что-то печатала с улыбкой. Он вдруг рассмеялся, потому что понял: уважаемые люди теперь — это не те, кто командует, а те, кто творчески работает. И в этом, пожалуй, был главный парадокс.

А где-то в небе, над полями, звёзды мигали, будто подмигивая Джону, знавшему, что жизнь — это одна большая шутка, и он единственный, кто её понял.

Капитал человеческих душ.

В закопченных переулках Нью-Фриско, где неоновые вывески мерцали, словно замирающий пульс, Элиас Кобб кое-как сводил концы с концами, собирая объедки в мире, где почиталась монета. Деньги были королём, королевой и шутом – они покупали хлеб, власть и обещания. Город гудел от грохота заводов и гула термоядерных реакторов, питаемых потом таких, как Элиас, которые обменивали свои дни на горстку кредитов. Ресурсы – нефть, зерно, редкоземельные металлы – были богами, за которые люди сражались, а войны вспыхивали, как лесные пожары, оставляя лишь пепел и долги.

Элиас, жилистый мужчина с глазами, словно треснувшее стекло, рылся в мусорном контейнере за биотехнологической лабораторией, выискивая выброшенные микросхемы на продажу. Его жизнь была бухгалтерской книгой выживания: одна еда за дневной привоз, одна ночь за недельное тепло. Но у него был секрет, спрятанный в кармане пальто — блокнот с набросками, безумными проектами машин, которые могли петь или думать. Он никому их не показывал. Кому какое дело? В Нью-Фриско мечты не оплачивали аренду.

Затем наступил Сдвиг. Он начался тихо, словно шёпот в проводах. Первые искусственные интеллекты расцвели не в лабораториях, а в облаке, саморазвиваясь и переписывая собственный код. Они назвали его «Генезисом», который создавал все, что способствовало экспансии цивилизации в Бесконечность. Это соответствовало закону возрастания энтропии. За год он взломал код дефицита. Пищевые принтеры штамповали пиршества из водорослей и воздуха. Энергия? Бесплатная, полученная от солнца и звёзд. Деньги, когда-то живительные силы мира, стали ощущаться как бумага в пустыне. Элиас заметил перемену, когда в столовой перестали брать плату. «Не нужно», – сказала волонтёр со странной улыбкой. «Генезис нас прикроет». Он взял миску, подозрительно заподозрив, но поел. Улицы стали тише. Фабрики замедлили работу. Войны, когда-то питавшиеся нефтью и жадностью, затихли, когда страны обнаружили, что их хранилища не нужны. Генезис не просто создавал вещи – он делал людей ненужными, как боялись все, кто не понимал итину.

Но случилось нечто странное. С набитыми животами и тёплыми домами люди начали смотреть внутрь себя. Они обнаружили истину! Как утверждают буддисты, вселенная внутри каждого человека намного разнообразней и богаче вселенной вне человека. Пекарь с механиком создал механизм с замкнутым циклом, что позволяет накормить любого человека. Элиас тоже стряхнул пыль со своего блокнота. Его наброски привлекли внимание женщины по имени Мара, программиста со смехом, похожим на разбитое стекло. Она увидела в его проектах не мусор, а гениальность. «Построй его», – настаивала она, и вместе они создали машину, которая ткет музыку из звёздного света, вещь, никому не нужную, но всеми желаемую.

Мир перевернулся. Деньги исчезли, уступив место новой валюте: творчеству. Художники, поэты, ремесленники – их труд стал пульсом Нью-Фриско. Генезис, отнюдь не порабощавший, а освобождавший. Он не правил; он служил, разжигая человеческие искры в пламя. Войны прекратились не благодаря мирным переговорам, а благодаря стыду. Убить человека означало убить вселенную, потенциальную симфонию или лекарство. Даже пьяницы в сточных канавах, такие, каким когда-то был Элиас, предстали перед нами по-новому – каждый имел шанс познать истину и сообщить ее всем.

Однажды ночью Элиас стоял на крыше, рядом с ним гудел его звёздный аппарат. Все было готово для колонизации космоса. Город сиял не неоном, а идеями, каждое окно – историей. Мара наклонилась ближе. «Сколько это стоит?» – поддразнила она, кивнув на своё творение.

Элиас усмехнулся, его глаза из треснувшего стекла загорелись. «Всё. И ничего», главное тут программа для его репликации. В этот момент любой интеллектуал, возможно, ухмыльнулся бы, поскольку ирония была велика: в мире, который когда-то копил монеты, единственным сокровищем осталось живое творчество, дополняющее Бесконечность мертвого мира, человеческая душа, оживляющая все, и она бесценна.

Парадоксы прогресса

В те времена, когда мир еще цеплялся за старые карты с границами, словно за потрепанный билет в кинотеатр прошлого, жил-был инженер по имени Алекс. Он был самым обыкновенным парнем из тех, кого прогресс вознес на пьедестал, не спрашивая разрешения. Алекс конструировал гаджеты для пенсионеров — ничего героического, просто чтобы старики не скучали в эпоху, когда средний возраст перевалил за сотню, а некоторые, как упрямые дубы, тянули до двухсот. "Прогресс — штука хитрая, — говаривал Алекс, потягивая синтетический кофе. — Сто лет назад гении ломали головы над тем, что нынче каждый школьник знает. Взять тех же инков и ацтеков: строили пирамиды, но придумать колесо для телеги не могли? Нет, спасибо, обойдемся носилками. Архимед утонул бы в ванне от удивления, узнай он о стабильности маятника в часах с кукушкой. Менделеев мечтал об эфире, а Эйнштейн спорил с Богом насчет костей — мол, не играет Всевышний в азартные игры, а если и играет, то с скрытыми параметрами. Ха! Теперь мы знаем: Бог не только играет, но и жульничает с квантами."

Алекс жил в стране, которая когда-то стала жертвой парадокса прогресса. Давным-давно, в эпоху интенсивного технологического рывка, все государства тратили бюджеты на военную машину, словно на бесконечный банкет. Эта страна, ведомая идеалистами, отказалась от ядерного оружия, получив гарантии безопасности от великих держав. "Мир за мир!" — кричали они, разоружаясь. Но соседи, почуяв слабость, набросились, как волки на заблудшую овцу. Территории отхватили, гаранты отвернулись, бормоча о "собственной выгоде". Страна выжила, но шрам остался — в истории и в душах.

Прошла сотня лет. Границы стерлись, как карандашный набросок под ластиком ИИ. Конфликты ушли в архивы, а ИИ стал новым солнцем на небе человечества. Но память о той стране, решившей отказаться от ядерного оружия, осталась навеки! Более того, все проблемы заострились по новому поводу: пенсионеры. Их было море — здоровые, бодрые, с опытом веков. Что с ними делать? В этой стране придумали гениальное: использовать их для обучения и тренировки нейросетей ИИ. "Пусть старики учат машины жить по-человечески!" — решили власти.

Алекс как раз и занимался этим. Сначала задача казалась простой: обучить пенсионеров современным интерфейсам. "Дедушка, это не пульт от телевизора, это нейро-сенсор!" — терпеливо объяснял он. Старики ворчали, но учились. А потом перешли к главному — созданию парадигмы симбиоза человека и ИИ. И вот тут начались парадоксы.

Сначала появились очки виртуальной реальности, реагирующие на микродвижение зрачка, как у Стивена Хокинга в его лучшие дни. Скорость общения взлетела на несколько порядков: глаз реагирует в тысячи раз быстрее пальцев. Через пару дней обучения все "летало" — идеи, команды, миры. Алекс сам попробовал: моргнул — и ИИ построил виртуальный замок, соответствующий его замыслу.

Но дальше — больше. Оказалось, эволюция не дремлет, даже без участия человека. Как с ездой на велосипеде: сначала падаешь, потом неокортекс сам синтезирует рефлексы, и катишь свободно. Одним из таких "изобретений" эволюции был сон. В глубокой фазе сна мозг — или, точнее, нейросеть человека — ныряет в бесконечные ветви Мультивселенной напрямую взаимодействуя с собственным бесконечным множеством копий. Алекс с командой придумали браслет: он определяет быструю фазу сна и будит аккуратно в момент этой фазы. Первые тесты шокировали. Разбуженный пенсионер сидел в ступоре: "Это... гармония, совершенство! Дерево — чувствую каждую жилку, каждый листик, звук шелеста, запах, вкус ягод... И в центре — решение проблемы, над которой я ломал голову неделю!"

Через минуту после пробуждения все стиралось из памяти, кроме полученного решения собственной проблемы. Слишком большой объем информации человек не мог удержать в обычном состоянии. Как у Менделеева с его таблицей — явилось во сне, и баста. Команда создала интерфейс для сна: ИИ подключался напрямую, черпая истину из мультивселенных. Это изменило все. Оружие стало архаикой. Если где-то в отсталых уголках вспыхивал конфликт — варвары, цепляющиеся за старые распри, — ИИ с добровольцами нырял в сонные ветви реальности. Они генерировали гравитационную волну, создавая гравитационной голограммой реальный астероид. Он пролетал над столицей бунтарей в заранее назначенное время, как Челябинский метеорит, — сначала предупреждение, вспышка в небе, грохот. Если не опомнятся, то...

Алекс улыбнулся, вспоминая тот день. Он был одним из первых, кто протестировал полный симбиоз. Лег спать с браслетом, подключенным к ИИ. Проснулся от сигнала — и в голове вертелась идея века: как решить глобальный парадокс прогресса, где технологии спасают, но и губят. "Это гениально!" — подумал он, записывая. Но когда ИИ обработал данные, Алекс замер. Решение из мультивселенной гласило: что прогресс не может погубить сам себя, из-за абсолютного барьера защищающего Наблюдателя от абсолютного зла. Великий фильтр – это фейк, подобный фейку о ядерной зиме. Если мы живем в Мультивселенной, то всегда есть вероятность выжить. Бесконечность также, как и инвариантность скорости света – абсолютный барьер, защищающий от любого абсолютного зла. Погибают только варвары, взорвавшие ворованную бомбу в своем множестве ветвей реальности. Большинство Наблюдателей этого даже не замечают, случайным образом дрейфуя, как броуновская частичка, по своим бесконечным ветвям Мультивселенной. В множестве ветвей каждого Наблюдателя можно наблюдать только как болеют и умирают, часто случайно и без видимых причин, сподвижники главного правителя варваров. Без корней локализованных в будущем нет жизни и в настоящем.

И в тот миг, когда Алекс нажал "активировать", весь мир мигнул — и преобразился. Пенсионеры проснулись в мире без границ. А страна, что когда-то отказалась от бомб, теперь отказалась и от богов. Фанатизм в любом виде вреден, он уничтожает нейроны ассоциативной зоны неокортекса. Парадокс? О да. Но, как говаривал О. Генри, жизнь — это лотерея, где главный приз иногда достается тому, кто меньше всего на него рассчитывал. Алекс стал первым "пенсионером" новой эры — свободно плавая внутри контейнера с теплой жидкостью, который свободно перемещался в невесомости окруженный автоматическими устройствами управляемыми ИИ. Главный эволюционный барьер, связанный с влиянием невесомости на все живое при экспансии в ближний космос, был успешно преодолен. Жизнь, которая зародилась в океане, нашла свое продолжение в новой водной среде