Человек и история «вещи в себе»

Идейную теорию хлебом насущным не корми – дай только возможность пропагандировать лозунги коллективному началу человеческому. Всякая же ирония на их счет воспринимается этим началом, этой чертой человека болезненно. Но что поделать – это начало неравнодушно именно к этой теории, теория же, в свою очередь, взывает исключительно к этому началу. Интересно, чем это объяснить?

Исключительно тем, что два других начала индивидуальны по сути своей, а потому никаких «идейных призывов» не слышат и ни на какие «идейные лозунги» не реагируют. У каждого из них свои собственные идеи, свои мотивы и принципы – об иных они и знать не хотят.

Дабы автора не сочли убежденным циником, ироничный его скептицизм в отношении идейных теорий стоит все-таки прояснить. Со временем он и сам прояснится, так что дело не столько в нем, сколько в истине, касающейся идейных теорий. А истина в том, что до сих пор речь шла о реальных, а не об утопических, о действующих, а не об идеальных, теориях. Поскольку решить нам надо было вполне практический, а вовсе не мистический, вопрос.

Теперь, когда мы его решили, поговорим о двух вещах: во-первых – о сущности человека, о которой уже кое-что знаем, во-вторых – об идее в более широком смысле, чем тот, в котором рассуждали до сих пор.

Нет спору, не все идеи достойны сарказма – были в общественной истории и другие, сказать прямо – лучезарные. Но даю вам слово, читатель: я бы не взялся за эту книгу, если бы хоть одна из этих солнечных, трепещущих живым листочком на ветру идей была бы сегодня жива, а не исчезла в тучах, как солнце, а не высохла бы и опала, как бурый ноябрьский лист. Все лучшее, что породили беспокойные и бескорыстные в своих надеждах умы, увы, кануло в осеннюю историческую мглу. Все худшее, что по мнению многих не заслуживает даже упоминания о себе, возрождается и процветает весенним буйным цветом.

Лучшее было опошлено и опозорено, во многом – и с нашей с вами помощью. Худшее – возвеличено при попустительстве вашем и моем. Это не значит, что нам пора посыпать головы пеплом и удаляться в монастыри, – как ни странно, нашей вины ни в том, ни в другом нет. В этом нет вообще ничьей вины, ибо это естественное проявление человеческих черт. Что же это за черты, что за лучшее и худшее, о чем речь?

Черты – это начала: человеческое, звериное, коллективное.

Лучшее – это идеи: философская мудрость, коммунизм и Христианство.

Худшее – это реалии: культ собственности, потакание инстинктам, фашизм.

Что означает: нет нашей вины, а есть проявление человеческих черт?

Это значит: человеческое начало дает жизнь и зажигает свет. Звериное начало рвет жизнь во мраке инстинктов. Коллективное начало соглашается с тем, с кем выгодней согласиться, а потому рано или поздно склоняется к худшему, объявляя его лучшим. Короновав и усадив на престол худшего из претендентов на власть, это начало провоцирует массовую трагедию в истории своей семьи, своего народа или большой части человечества, то есть – свой собственный геноцид.

Чем можно доказать, что худшее процветает в сегодняшнем мире?

Лозунгами, конечно. Лозунгами, которые пропагандирует современная идейная теория – независимостью, свободой, демократией. Почему?

Потому что независимость – это культ собственности, свобода – потакание инстинктам, демократия – обыкновенный фашизм в почти открытой форме.

В чем признак вырождения лучшего – ведь философская мудрость и Христианство остались, а коммунизм… хм?!

Признак вырождения – в самом этом лучшем, которого нет или почти нет – есть ложные свидетельства, путаные названия, фальшивые имена. Более подробный разговор предстоит.

А пока – о человеческих чертах и их ожидаемой реабилитации. Три черты, три начала, три природы, три «части» человека давно известны религии, философии и иной немеркнущей мудрости. Человеческое начало – дух, звериное – тело, коллективное – душа. Мы будем опираться на эти понятия, так как ничего более точного по описаниям природ не было до сих пор и едва ли появится в будущем. Тем более что современная наука реанимировала их и также опирается на них. Согласно этим описаниям, ранее присвоенные номера придется изменить: дух – первый, душа – вторая, тело – третье.

Дух олицетворяет высшую человеческую природу, тело – низшую, – эти понятия нам также придется применять. Душа – коллективное начало, уравновешивающее амбиции двух полярных природ. Человек теряет рассудок, когда душа перестает справляться со своими обязанностями, и – умирает, когда она вовсе покидает его.

А сейчас – снова о философии. Ей с давних пор известно было как о «вещи в себе», так и о структуре человека с его природными началами. Интрига противостояния двух главных начал – высшего и низшего – занимает особое место в философской истории от древних ее истоков до настоящих времен.

Однако не подумайте, что существовали некие направления философской мысли, пропагандирующие низшее в человеке – таких не было и не могло быть никогда! Отдавая должное человечеству, надо заметить, что оно всегда прислушивалось к лучшим своим умам. В то же время, мы знаем, что ум – лишь одно из многочисленных свойств объекта, именуемого «человек», хотя и не выяснили, к какой именно человеческой природе его отнести. Непременно выясним – позже.

А пока скажем, что Платон и Аристотель, чьи имена стояли рядом в наших рассуждениях, как раз и были непримиримыми противниками в упомянутой борьбе. Каждый из них стремился к осознанию и агитации за высшее, но каждый – собственным путем. Пути имели непосредственное отношение к «вещи в себе». «Вещь в себе» имеет прямое отношение к нашей проблеме – проблеме абсолютного знания, ведь эта «вещь» есть по сути модель искомой универсальной шкалы.

Действительно, «вещь в себе» – весьма противоречивая вещь. С одной стороны, ее можно понять как перспективу – перспективу бесконечного развития: мы не знаем, что из себя представляет нечто, однако это не препятствует ни общению с ним, ни его дальнейшему изучению. Более того: мы можем давать волю нашему воображению, судя о неизвестном так, как будто хорошо знаем его.

Такая «художественно-творческая» манера идеального (беспредметного) суждения приписыватся Платону и известна, как идеализм.

С другой стороны, «вещь в себе», что ни говори, – опасная вещь: то, чего мы не знаем о ней, может стать проблемой для нас, не суля никакой пользы нам. Вывод: лучше судить об уже известных вещах, а также об известных свойствах не вполне известных вещей. Проще говоря – судить и использовать знания сознательно и рационально, не теша себя иллюзиями о том, чего, возможно, и вовсе нет.

Такая «рационально-реалистическая» манера отношения к действительности свойственна Аристотелю и известна как материализм.

Известно и то, что материализм победил, и эта его историческая победа определила лицо тогдашней будущей, а ныне – настоящей философии. Основываясь на точном и реальном знании, материалистическая философия содействовала становлению Цивилизации в ее нынешнем виде.

Дух как воздух, материя как мать

Колоссальную роль материализма трудно переоценить. Все некогда приобретенные знания человека были поставлены на службу ему. Все вновь приобретаемые немедленно ставились – конвейер интенсивной эксплуатации знаний заработал на полную мощь.

Как всегда бывает в случае чьей-то победы, идеализм был низложен и осмеян материализмом, как проигравший – победителем. И победителя этого никому не пришло бы в голову судить, если бы не трагические катаклизмы, с пугающим постоянством взявшиеся сотрясать мир на новом – казалось бы, столь многообещающем – этапе развития. Борьба за власть, войны, революции и терроризм приняли столь жестокие формы, что и в страшном сне не могли присниться прежнему, «доматериалистическому» человечеству. Вдобавок ко всему, ожесточилась природа, изливая свои форс-мажорные протесты извержениями, тайфунами и цунами, которые опять же не были столь частыми и разрушительными два-три века назад. Причем, как не раз замечалось, форс-мажор этот возникал именно там, где в данный момент «решало свои материальные проблемы» человечество.

Понятно, что это были достаточные основания, чтобы последнее оправилось от эйфории победителя и попыталось взглянуть на мир другими глазами – более сдержанными и покорными. Чтобы не сказать – испуганными…

Однако взгляд этот ничего существенно нового так и не приметил. Между тем, взгляд, которым смотрит и каждый из нас, и оснащенное прогрессом человечество, вполне зрячий. Он видит все, что ему положено видеть, и не видит того, чего видеть не положено. Одним словом – видит в соответствии с Аристотелем и «его» материализмом.

«Лошадь вижу – лошадности нет!» – ехидно заметил Аристотель Платону по поводу их извечного спора. «Лошадность» – это модель «вещи в себе», обладающая предельно полной, исчерпывающей характеристикой. О лошади человек знал только то, что на ней можно ездить и ее можно есть. Затем его знания расширились – он уже мог сосчитать, сколько у лошади ног, чем и как часто ее необходимо кормить и как содержать. Сегодня он знает о ней еще больше – ее анатомию, характер и эволюцию «лошадиного вида». Болезни, которыми она болеет. Интеллект и реакцию на окружающий мир.

Однако, если вы спросите у «специалиста-лошадника» с мировым именем, вся ли это «лошадность», он наверняка покачает головой и скажет: нет, не вся – мы еще не знаем всей. Покачает головой, как лошадь, и посмотрит грустными лошадиными глазами…

Новое знание постоянно прибывает, откуда – этого материализм не может объяснить, хотя и изображает компетентность. Казалось, бы лошади понятно, где выход: есть некая «идеальная сфера», оттуда и прибывает. И если, скажем, для физики такое объяснение чрезмерно, для философии – в самый раз. Это ведь ее хлеб, тем более – на давно вспаханном умудренным Платоном поле. Платоновский идеализм – натуральная функция высшей природы, аристотелевский материализм – такая же функция низшей. Два полюса, два начала, два учения – одна философия. Философия равновесия.

Ан нет! – гегемон-материалист смириться с таким туманным подходом, с пораженчеством в победном стане – не согласен. Его сознание – свойство высокоорганизованной материи, которую само же столь «высоко и организовало» – не согласно. Гордость ему не позволяет.

Высшая природа – человеческая, она же – духовно-творческая. Низшая природа – звериная, она же – телесно-материалистическая. Гордость не свойственна ни той, ни другой – этим природам человека вообще несвойственны эмоции. Они не знают ничего о гордыне, обольщении, сочувствии, зависти, дипломатии. Не эти, а совсем иное начало разделяет и объединяет, влюбляется и презирает, наказывает и поощряет, формирует общественное мнение и мораль, проводит в жизнь планы, тактику и политику. Берет все это на себя, а после – принимает на себя удар.

Единственное, к чему оно неспособно – это философия; избирая лишь один из полюсов мироздания, лишь одно мнение из двух, оно всегда избирает угодное низшему. Избирает и провозглашает его эталоном мысли и образцом поведения для всех.

Вы догадались: речь идет о коллективной природе – о душевно-психической. Провозгласив, она «спускает свою однополюсную идею вниз» – в массы. «Массы» – это низшая природа, природа «идейного исполнителя». Никакую, даже самую лучшую идею, нигде и никогда этот исполнитель не претворял в жизнь как лучшее, но всегда и везде – как худшее. Худшее из всего, что можно было получить. Почему?

Потому что инстинкты для человека – отживший рудимент, а низшая природа – это природа инстинктов. Пытаясь творить, она способна лишь разрушать, пытаясь управлять, она всего лишь бунтует. Бунт заканчивается для нее и для остальных худшим – гибелью. Чтобы это лучше понять, вспомните о таком эпизоде своего детства, как плавание с надувной игрушкой.

Поведение плавучих предметов в воде, как и наши ощущения их, весьма любопытны: когда мы просто держимся за них, будучи ниже, в воде – они устойчивы, зато мы не уверены и недовольны. Хочется вылезти наверх, втолкнув игрушку, например – мяч, в воду, и поплавать на нем. Однако мяч тут же теряет устойчивость и пытается выскочить из воды то справа, то слева, опрокидывая и лишая равновесия нас.

Такова природа высшего – оно рвется вверх, где ему и положено быть: наверху оно устойчиво и гармонично. Мы не уверены, потому что низшая природа боится воды и инстинктивно стремится вскарабкаться вверх, и недовольны, потому что это не выходит. Маленькие дети, не научившиеся владеть собой, даже плачут и пытаются ударить «вреднющую игрушку».

В этом примере – вся суть взаимоотношений высшего с низшим. Если игрушка, подвергнутая агрессии капризного малыша, пострадает, тому несдобровать, и родителям останется одно – спешить на помощь…

Отринув воздушное начало платоновской мысли и упрямо карабкаясь вверх, человечество лишило себя равновесия. Лишившись равновесия, оно «повредило плавучесть» агрессивным капризом  низшего начала. Выйдя в космос, сочло себя уверенным «воздухоплавателем», однако все больше сродни утопающему.

Две философии – два идейных родителя человечества. Кто из них отец, а кто мать, мы узнаем, хотя общее слов «мать» и «материя» говорит само за себя. К их чести, они пытались спасти положение – именно эта попытка объясняет введение в материалистическую философию чуждого ей понятия «дух» – когда было уже слишком поздно. Поздно вдыхать дух в полузатопленный мяч  духовного осознания, когда в этот «воздух» мало кто верит. Когда спасателям не верят, когда матерятся (материя, мать!..) и тянут вместе с собой на дно, ясно, что совершена какая-то ошибка. И ясно вполне, что цейтнот времени на ее исправление катастрофический.

Ошибка философии состояла в том, что ей не следовало противопоставлять идеализм материализму, а следовало принять их как одну модель на основе двух начал. Тогда человеческой психике не пришлось бы разрываться между духом и телом, а небесно-синий воздушный мяч парил бы над землей. Не было бы ни грозовых туч, ни громоподобных капризов, ни молний, повергающих воздвигнутое человечеством. Стихии – земля, воздух, огонь, вода – не сплелись бы клубком змей в форсмажорном всесокрушающем экстазе.

Моя душа – мое богатство…Коллективное начало соглашается с тем, с кем выгодней согласиться, а потому рано или поздно склоняется к худшему, объявляя его лучшим. Короновав и усадив на престол худшего из претендентов на власть, это начало провоцирует массовую трагедию в истории своей семьи, своего народа или большой части человечества, то есть – свой собственный геноцид.

Я повторил эти слова о душевной природе и хочу еще раз пояснить их, устранив даже остатки вашего недоумения. Недоумение – это, между прочим, тоже ее «бзик»; скоро мы научимся разбираться в адресных функциях наших природ. А пока вспомним, что кроме ортодоксальной философской мысли существовала еще и парадоксальная. Не физическая и не идеалистическая – лирическая.

Начала наши неоднозначны, обозвать их можно еще и так – недочеловеческое, богочеловеческое и (да здравствует Ницше!) слишком человеческое. «Слишком человеческое» – это и есть наша душевная природа во всей своей «эротоведической красе». Это женская природа в чистом и незамутненном виде. Природа женщины, но не природа матери, так как две эти природы даже менее схожи, чем мужская и женская.

Главное, что их разделяет – наличие и отсутствие противоречивости: в одной она есть, а в другой – нет. Мать – это материалист, если она не будет такой, поднять и вырастить детей не сможет. И если есть на свете «разумный, добрый, вечный» материализм, то это материализм материнский.

В случае же юной и амбициозной девушки, она, как известно из жизни и из романов, неразумна во-первых, недоступна во-вторых, и непостоянна в-третьих. Это очевидное, а что касается спорного, то она никакой и не материалист, хотя взглядом дочери на мать и тешит себя воображаемой «житейской сноровкой». И «добрый материализм» хорошей матери понуждает ее объяснить той, что мир не так уж и миролюбив.

Однако не менее, а порой и более пристальным взглядом девушка смотрит на отца. Именно в нем, что не странно, ищет она ответа на главный вопрос: в чем смысл ее красоты и как отнесется к ней тот, кому эта красота предназначена? Что она для него, эта красота? Что он делал бы, если бы ее не было? И что готов сделать для того, чтобы она всегда была – была с ним?

У женщины есть две тяги, они – как тяги ракеты, взлетающей над миром и зажигающей мир фейерверками эмоций и чувств. Это тяга к философии и тяга к материализму. Ни одной она не может получить сама, так как не умеет и неспособна. Женщина – это душа, душа неспособна ни к низшему зверству, ни к высшей философии. Она лишь способна проявлять и привлекать внимание, и в этом внимании может ошибиться или оказаться правой.

Но это выяснится потом – момент истины наступит тогда, когда она станет матерью. Тогда ей придется хранить свое счастье или оплакивать свое горе. Ее будут вечно благодарить, склоняясь к ногам, как склоняются к ногам счастливых матерей счастливые отцы.

Или – я никому не желаю этого – сквернословить и попрекать за то, что она испортила жизнь. Испортила себе, а заодно испортила всем – она ведь душа. Душа, что награждает и взыскивает, любит и презирает, отбирает и одаривает. Она – та, которой не может не быть и без которой ничего в жизни не может случиться.

Женская противоречивость – противоречивость для нее самой, для мужчины – это способ существования. Ибо примирить два его противоположных начала может только искусный посредник – умелый дипломат и изощренный лицедей. Это и есть душа – душа мира, душа семьи, душа его собственная.

Но больше всего на эту роль подходит душа его подруги, если, конечно, она способна на эту роль. Женщина избирает мужчину по сочетанию двух тяг – физической и философской. Тот, чья философия кажется ей правильной, точной и понятной – и есть ее потенциальный избранник. Чтобы из потенциального превратиться в реального, ему нужно удовлетворить и вторую тягу женщины – физическую. Понимайте ее как хотите, тем более что разные женщины тоже понимают ее по-разному…

Впрочем, женщины, не испытывающие никакой другой тяги, кроме физической – будь это материализм или секс – никогда не влияли на судьбы мира, а потому не очень повлияют на наше изложение. Главное – это способность женщины оценить, полюбить и применить мужскую философию. Такой мужчина – ее идеал, а потому настоящая философия – все-таки идеализм. Идеализм – отвергнутая, непризнанная ценность цивилизации.

Непризнание ценности, за которую, однако же, пришлось заплатить во сто крат, породило самообман и объясняет те самые слова курсивом, что повторены в этом разделе еще раз. Материализм числит себя философией, но без духа не может обойтись, а потому снисходительно объявляет его «свойством материи». Женщина тоже не может обойтись без мужского духа, без высшей природы любимого, но ищет этот дух в его материальных амбициях. Иными словами, она выбирает худшее, ибо таково ее представление о лучшем. Таковы представления большинства.

Большинство – это коллектив. Душевная природа – коллективная, природа общения и общественного мнения, глашатай и провозвестник других начал и природ. Грубо говоря, эту природу «грубо подставили», и это весьма деликатная грубость по сравнению с той, какой заслуживают сделавшие это. Ибо они поставили низшее на место высшего, подменив первым второе и вынудив выбирать из двух, но… только в одном. И душа женщины, а значит – и душа мира – полагая, что находится между двух далеких огней, сгорает в пламени одного.

Она, не зная об этом, пытается примирить не высшее с низшим, но одно низшее с другим. То есть – выбирает из двух зол, вполне достойных друг друга – ведь третьего не дано. Выбирая из двух, трех или многих исходов, она рано или поздно понимает – исход один. Рано или поздно – уж когда станет матерью. И если материализм – все-таки философия, то это философия не просто женская, но того сорта женщин, о которых договаривались не…

Однако ничего не поделаешь – брезгливость придется усмирить.