как можно полагать что смерть имеет отношение к смыслу, если большинство до сих пор убеждено что мир не может быть создан за шесть дней, тогда как это совсем легко представить, и весьма конкретно. Смерть - ничто, а мир - уже что-то, а значит проблема мира не сопоставима с проблемой смерти для любого философа. Смысл никакого отношения к смерти не имеет, а почему тогда проблема смерти изучается психологами? ответ простой: жизнь и смерть одно, не зная что такое смерть невозможно знать и жизнь, а значит и жизнь - ничто. Получается что психолог озабочен не миром как таковым, а только смертью, стремлением получить это ничто, отсюда напрашивается идея что психологи относятся к специалистам стремящимся именно к смерти и только. "Люди в отчаянном положении не размышляют о смысле жизни. Когда выживание под угрозой, когда ежедневно и ежечасно жизнь связана с риском, смысл жизни не важен. Смысл жизни - это проблема людей, которые не живут в напряжении, чьим безопасности, комфорту и удовольствиям ничто не угрожает" - это не так, смысл жизни - фикция, потому что бесполое Тела находится вне смысла вообще, а значит смысл никак не может возникнуть вне полового Тела, где и завязывается индивид в едином Тела конкретного существа, а что сейчас называют смыслом, является простой функцией бесполого Тела приспособляемой к реальности, которая всегда взывает к смерти [жизни], тут появляется беспокойство существа в желании преодолеть его. Смертная казнь и поддержка её происходит из того же беспокойства, уничтожив другого уничтожаешь себя, и большинство людей всегда было за смертную казнь, что указывает на стремление бесполого Тела к смерти. "участие в боевых действиях помогло им почувствовать собственную значимость, а возвращение к рутине мирной жизни сделало особенно чувствительной её бессмысленность" - любая система заинтересована в убийствах, потому что только так она оправдывает своё существование [закон и порядок], а существо социальное и не анализирует своё существование в силу невозможности этого, и полагаясь только на смерть. Система предполагает детерминацию, и где нет индивида, и где убийство становится необходимостью, и всегда найдётся существо поддерживающее систему, которая разумеется не терпит свободу индивида. Поэтому в социуме и озабочены преступностью, так как только через неё и можно воочию увидеть жизнь, для чего есть и пропагандистское шоу на TV как След, именно оно строит жизнь по определённым канонам. Отличается система от демократии простым признаком, в демократии закон подстраивается под индивида, а система не знает что такое индивид, субъект права, так как система опирается на закон и порядок только. [Через пятнадцать лет после войны участница французского Сопротивления, живущая в комфортабельном буржуазном доме с мужем и сыном, призналась автору: "Всё что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу её возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после неё"] - потребность бесполого Тела в реализации объекта сопротивления у дамы оказалась нереализованной в мирное время, казалось бы есть муж, но это ещё  не семья, и половое Тела не всегда реализуется, а значит нет и индивида, войну не любит как и мир, а значит дать обоснование потребности в любви к чему-то, и участие оправдано. Все воюют ради мира на земле, и потому что сами не имеют мира, как и думают что мир лежит вне их особы. "коль скоро субъект не различает отчётливо ("по-взрослому") живое от неживого, представление о смерти не должно играть существенную роль в его картине мира" - проблема не в смерти и жизни, а в существовании не знающем вообще что это такое по отсутствию критерия, потому и меняется представление если оно условно. Бесполое Тела не существующее, как природное, а в пределах единого Тела индивида существующее, с другой стороны бесполое Тела живее всего живого, и поэтому ближе всего к смерти, и любой жизни вне его. "Сначала все неодушевлённые объекты наделяются жизнью и волей. Примерно на седьмом году ребёнок считает живым лишь то, что движется, между восемью и двенадцатью годами - то, что движется само собой: в семь-восемь лет дети охотнее признают живыми огонь, дым, часы, реку или Луну, чем дерево. Лишь после этого понятие живого приближается к "взрослому" - существование [индивида] не знает жизнь, а полагает, и поэтому существование наделяется бессмертием, а не по прихоти, что это может показаться большинству. Когда психолог говорит за жизнь, то этим и обманывает клиента, с его конечно согласия, а существование индивида не подлежит аналитике вообще, по свободному расположению игроков в психологию, поэтому психолог и может опираться на опыт людей только, что из чего выходит и куда что ведёт, а почему это происходит психолог не может представлять в силу ориентации на психику, а не на единое Тела индивида. "Смыслы любят вечность, но вечность безразлична к смыслам" - психолог и доказывает что смысл происходит от существования посредством которого можно объяснить всё что угодно и разными способами, а значит смысл этот в свободе, тогда как жизнь не знающая себя не может знать как свободы, так и смысла. "кто не ведает о том, что жизнь конечна, тот не нуждается в её осмыслении" - жизнь дана и осмыслению не подлежит, а если жизнь осмысляется, то как не существующая, при помощи фикций шизоидного Тела, государство например не существует, но его мыслят и за него решают, политики, публицисты, журналисты. "Ф. Арьес [1992] указал на аналогичное отношение к смерти - эта тема вытолкнута из коммуникативного пространства современной западной культуры" - беспокойство связано с тем что жизнь и смерть невозможно представить как фикции, и интеллектуал лишается мощного подспорья в пустых разговорах о смысле жизни. Существо беспокоится за жизнь, хотя между существованием и жизнью никакой связи нет, отсюда идёт активизация шизоидного Тела, которое подбирает фикции объясняющие жизнь, что не существование. Таким образом комуняки и пришли к идеям переустройства жизни, а либерал-фашизм к идее обеспеченной жизни. Фикции для частного и общего порядка объединяющее начало, прообразом которого являлось единое Тела. Культура является набором фикций принятых в социуме из которого черпает вдохновение и религиозность. "Люди, сравнительно легко переживающие рассогласования элементов в картине мира, в повседневности не столь остро ощущают ценностный разрыв" - шизоидное Тела и сделало либерал-фашизм приемлемой формой существования, где ценности потеряли объединяющее начало и приобрели сугубо практическое значение, либералы и комуняки повсюду уже объединились в заботе о благосостоянии связанном с политэкономией. Когда ценности потеряли объединяющее значение начала набирать силу и фиктивная идея личного успеха, сама по себе мало значащая, но при господстве политэкономии идея эта освящает неравенство социальное, а если добавить сюда заслугу, в качестве идиотизма имперского, то имеем карикатуру на действительность.

Некоторые полагают, что смысл жизни - это мёртвый предмет, вроде флогистона. Рой Баумейстер
Одна из самых известных психологических монографий, посвящённых смыслообразрванию, начинается следующим утверждением. "Люди в отчаянном положении не размышляют о смысле жизни. Когда выживание под угрозой, когда ежедневно и ежечасно жизнь связана с риском, смысл жизни не важен. Смысл жизни - это проблема людей, которые не живут в напряжении, чьим безопасности, комфорту и удовольствиям ничто не угрожает" [Baumeister 1991, p.3]. Правда, собранный в книге материал не так однозначен, как её вводный пассаж. Будто забыв, с чего начал, автор позже замечает: "Страдание настоятельно требует смысла... Страдание стимулирует потребность в смысле" (p.232).
Противоречивы и наблюдения других исследователей. Немецкий философ Б. Хюбнер [2006] склонен связывать проблему смысла со скукой ("метафизической потребностью в потребностях") и обострение её - с актуализацией проблемы досуга в Новое время, когда гарантированные питание, жильё и безопасность сделали неактуальными для многих людей задачи жизнеобеспечения. Перед Первой мировой войной европейские врачи и публицисты обсуждали всплеск психиатрической симптоматики и молодёжных самоубийств и связывали массовую тягу к масштабному насилию с поиском смысловых координат, причём отмечалось, что участие в борьбе одним приносит облегчение, а у других травмирует психику и усиливает болезненные проявления [Могильнер 1994; Пирожкова 1997; Рафалюк 2012]. В середине XX века В. Франкл [1990, с.29], обобщив личный опыт заключения в концлагере и профессиональный опыт психиатра, писал: "...Потребность и вопрос о смысле жизни возникает именно тогда, когда человеку живётся хуже некуда. Свидетельством тому являются умирающие люди из числа наших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлагерей и лагерей для военнопленных".
Историк Е.С. Сенявская [2010], изучив письма и дневники фронтовиков, пришла к выводу, что потребность в осмыслении жизни предельно обостряется при крайнем напряжении физических и душевных сил и каждодневном риске. Участник Второй мировой войны и в последующем исследователь военной психологии Дж.Г. Грей, используя свой собственный дневник, а также беседы с другими ветеранами спустя годы и десятилетия после окончания войны, отмечал, как участие в боевых действиях помогло им почувствовать собственную значимость, а возвращение к рутине мирной жизни сделало особенно чувствительной её бессмысленность. Через пятнадцать лет после войны участница французского Сопротивления, живущая в комфортабельном буржуазном доме с мужем и сыном, призналась автору: "Всё что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу её возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после неё" (цит. по [Мэй 2001, с.217]). А польский психотерапевт К. Обуховский [1971, с.184] привёл в качестве характерного для пациентов-невротиков такое суждение: "Каждый интеллигентный человек обязан видеть, что жизнь является нонсенсом". Беседы состоялись в "мирные" 1960-е годы, когда европейцы хорошо знали о готовых взлететь в воздух баллистических ракетах...
Когда же потребность в смысле жизни переживается острее - в расслабляющей рутине сытой обыденности или в напряжении опасности и борьбы? Вероятно, противоречивые оценки отражают полюса в многомерном континууме жизненных ситуаций, на которых эта потребность обостряется. Исследования психологов показывают, что в промежуточных зонах континуального пространства взрослые носители современной западной культуры склонны вытеснять эту проблему в подсознание, а при прямом вопросе нервно смеются либо отшучиваются и меняют тему разговора. В специально организованных интервью люди охотнее соглашались обсуждать интимные темы секса, чем вопросы, связанные со смыслом жизни или счастьем [Freedman 1978]. Р. Баумейстер, опираясь на эмпирические данные, описал "ценностный разрыв" в миропонимании американцев: конкретная деятельность наполнена предметными значениями и смыслами, но их связь со стратегическими жизненными целями не прослеживается [Baumeister 1991].
Французский историк культуры Ф. Арьес [1992] указал на аналогичное отношение к смерти - эта тема вытолкнута из коммуникативного пространства современной западной культуры. Жители мегаполиса избегают думать и говорить о смерти, теряют навыки соболезнования родственникам умерших, и сразу после потери кого-либо из близких человек оказывается в коммуникативном вакууме - знакомые, не зная, как себя вести, предпочитают ограничить контакты. Автор цитировал гротескные заявления социолога Г. Горера: "Сегодня смерть и траур вызывают по отношению к себе ту же преувеличенную стыдливость, что и сексуальное влечение век назад". Проявление же скорби об умершем допускается только в частной обстановке, дома, украдкой, словно речь идёт об "эквиваленте мастурбации" (с.475). Помню, какой шок сам я испытал в юности, приехав в середине 1960-х годов в Москву - откровенное безразличие москвичей к смерти соседей контрастировало с тем, что я привык наблюдать на Кавказе, где ещё сохранялись более традиционные отношения между людьми.
Судя по всему, невротическое вытеснение темы жизненного смысла и темы смерти - не случайное совпадение, в нём проявляется скрытый трагизм современного миропонимания. С одной стороны, несмотря на грандиозное развитие науки и медицинских технологий, их уровень пока не позволяет в полной мере контролировать физиологические состояния и процессы, определяющие жизненное благополучие человека (люди всё ещё, согласно русской поговорке, "под Богом ходят", хотя сегодня уже в странах с высоким уровнем медицинского обслуживания и отлаженной диспансеризацией достоверность этой поговорки небезусловна). С другой стороны, необычайно возросшая цена индивидуальности и достигнутый уровень критического сознания значительно снизили эффективность психологических защитных механизмов, наработанных тысячелетним культурным опытом и примиряющих с мыслью о бренности физического тела.
Зафиксированы также существенные индивидуальные различия. Классик структурной психологии Л. Фестингер [1999] ввёл в науку дифференциальный признак, отражающий чувствительность к когнитивному диссонансу - диссонансоустойчивость. Люди, сравнительно легко переживающие рассогласования элементов в картине мира, в повседневности не столь остро ощущают ценностный разрыв. Для личностей же диссонансонеустойчивых дефицит стратегических смыслов составляет болезненную проблему, провоцирующую состояние тревоги. Именно такие личности испокон веку задавали тон духовной работе, нацеленной на мировоззренческую интеграцию - в сфере религии, идеологии или науки, - потому что сильнее других жаждали вечного и завершённого и острее переживали мысль о бренности сущего.
Смыслы жизни и образы смерти в эволюционной развёртке
Есть ли в моей жизни смысл, который не будет разрушен неминуемой смертью, ожидающей меня? 
Л.Н. Толстой
Смыслы любят вечность, но вечность безразлична к смыслам, и кто не ведает о том, что жизнь конечна, тот не нуждается в её осмыслении. Уже из этой банальной "асимметрии" следует, что потребность смысла жизни - продукт длительного развития рефлексивной способности, обеспеченной очень высоким уровнем внутренней сложности и динамики психического отражения. Вероятно, она начала формироваться после того как наиболее креативные индивиды смогли обобщить повседневные наблюдения до догадки о том, что телесная смерть составляет удел каждого человека, и распространить эту догадку на себя.
Впрочем, на поверку зависимости в этой сфере оказываются намного хитрее, и прежде всего мы обнаруживаем это по данным, касающимся индивидуального развития.
Психологи и психотерапевты, даже самые выдающиеся, удивительно долго игнорировали отношение маленьких детей к смерти. Настолько долго, что позже возникло подозрение о бессознательном вытеснении проблемы самими исследователями - психологи тоже люди! Хотя, если здесь действительно включалась психологическая защита, то преобладал в ней, скорее, механизм рационализации: отсутствие у детей представления о смерти как мотивационного фактора тщательно аргументировалось.
Так, Ж. Пиаже, изучавший преимущественно когнитивный аспект развития, показал, что способность к образованию абстрактных понятий (к числу которых принадлежит, конечно, и представление о смерти) складывается у европейского ребёнка после десяти лет - к этому моменту он ещё находится на стадии конкретных мыслительных операций и лишь начинает осваивать категорию "возможного" (см. об этом [Kastenbaum, Aisenberg 1972]). Детский анимизм, который Пиаже отождествлял с анимизмом первобытного человека, проходит четыре стадии. Сначала все неодушевлённые объекты наделяются жизнью и волей. Примерно на седьмом году ребёнок считает живым лишь то, что движется, между восемью и двенадцатью годами - то, что движется само собой: в семь-восемь лет дети охотнее признают живыми огонь, дым, часы, реку или Луну, чем дерево. Лишь после этого понятие живого приближается к "взрослому" (точнее - позитивистскому).
А коль скоро субъект не различает отчётливо ("по-взрослому") живое от неживого, представление о смерти не должно играть существенную роль в его картине мира. Под влиянием психологов родители также склонялись к убеждению в том, что образы и страхи, связанные со смертью, не играют существенной роли в жизни их детей, отражая это убеждение в своих наблюдениях и отчётах.
З. Фрейд, гораздо более чем его швейцарский коллега ориентированный на изучение аффективных процессов (но, в отличие от него, не работавший с детьми), также разделял преобладавшее убеждение. Он не считал страх смерти и вообще мысль о конечности существования значимым фактором в развитии детской психики, отдав безусловный приоритет сексуальным переживаниям. В "Толковании сновидений" туманность и незначимость представлений о смерти иллюстрировалась высказываниями интеллектуально развитых восьми-десятилетних детей типа: "То, что папа умер, я понимаю, но почему он не приходит домой ужинать, этого я никак понять не могу" (после внезапной смерти отца). Или: "Мама, я тебя очень люблю. Когда ты умрёшь, я из тебя сделаю чучело и поставлю здесь в комнате, чтобы тебя видеть всегда" (после посещения музея естественной истории) [Фрейд 2003, с.260].
Правда, психоаналитиками давно высказывалась и альтернативная версия. И. Ялом [1999, с.99-100] приводит выдержки из работ К. Айслера и М. Кляйн, доказывавших, что страх смерти является частью самого раннего опыта и первичным источником тревоги, а интерес ребёнка к половой сфере ("фактам жизни") производен от более раннего интереса к смерти. В книге С. Энтони [2009], впервые опубликованной в 1940 году, собраны обширные эмпирические данные в подтверждение подобной точки зрения.
http://temnyjles.narod.ru/Nzrtn/Futur.htm#50 А.П. Назаретян. НЕЛИНЕЙНОЕ БУДУЩЕЕ