профессионализм как фикция
насчёт "профессионализма" Быков глубоко заблуждается, сфера гуманитарная не имеет критерия в этой сфере деятельности, Путин же профессионал, как чиновник удачно работающий с толпой. Если не отделять идеолога от гуманитария, только тогда можно считать профессионализм важным для гуманитария качеством, но тогда это подделка под профессию имеющую "критерий", и только. Толпа, что на Западе, пребывающая в садо-мазохизме, также уважает Путина как профессионала. Профессионализм "работающего" с толпой незримый, и поэтому приобретает ореол сакральности. Если профессионализм Путина не удовлетворяет кого-то из граждан, то уже в направленности его проблема, за что отвечает закон дающий чиновнику "полномочия", чего Быков похоже не ведает. Оппозиция в России всегда сколачивалась из идиотов, и если менять что-то по сути, то сам Путин подсказал гражданам кого он больше всего из идеологов боится, и это Ганди разумеется только. Ганди идеолог не сопротивления насилию, тогда как "насилие" играет на руку Путину и его холуям, а так как либерал-фашизм видит насилие в любом покушении на закон, то и рычаги влияния у него. Поэтому Путин грамотно подкорректировал законы о митингах и выступлениях, и это его ноу хау. Совершенствуется закон всегда под "систему", а не под индивида, и оппозиция из "идиотов" не понимает простых вещей, не с властью Путина узурпатора бороться стоит, а с законом узурпации. Ганди взял продуктивную идею у Толстого, который понимал что индивид вне оппозиции, а значит подключать его к политике в условиях тирании надо несколько иначе, и чего до него не понимали. Разве индивид борется с индивидом, если они "одно", а борются друг с другом как только "идиоты", откуда возникают "партии", и "идеологии" влияния на толпу, без которой все партии уже "ничто". Толпа - это бесполое Тела гражданина, которое является всего лишь составляющей его, именно с "ней" работает чиновник, как с механизмом "политическим", и играет на регистрах этого "органа". Почему чиновники так дружно и взялись за шамана, и высоко оценили его "хватку" политическую. Сакральная сфера является доминирующей в работе с толпой, и поэтому пострадал шаман, хотя ничего политического в его действиях не было, но для чиновника и сакральное - политическое. Бесполое Тела гражданина "незримое", и только на него может опираться чиновник с задачей овладения сакральной сферой в политических понятиях демократии, свободы, и также рынка, а видимая сфера бесполого Тела "ложная", как несущая искажение подлинной реальности, и что связано уже с шизоидным Тела, специфика "идеи" которого в бесполом Тела маскировка задач. Когда системы политические подразделяются идеологическими фокусами, это также маскировка, поэтому коммунизм и фашизм не альтернативы политические, а всего лишь следствие идеологии, если нельзя выдавать следствие политической системы, идеологию, за подлинную природу системы.
Поотвечаем немного на вопросы из писем, которых, в общем, хватает. «Мне кажется, вы переоцениваете фактор профессионализма: мало ли мы знаем бессовестных профессионалов. Следовало бы вспомнить о том, что главный труд человека – труд по спасению своей души…», и так далее. Понимаете, в сущности, вы пересказываете просто мою статью про Золя, где излагалась полемика Толстого с романом «Труд», где Толстой как раз говорит, что труд на Западе не более чем имитация, что труд используется для отвлечения от работы над собственной душой. Я не такой фанат труда, я, скорее, апологет творческой праздности, но у меня есть такое серьезное подозрение: понимаете, не так труд полезен, как безделье развращает. Да, я знал, конечно, многих крепких профессионалов своего дела, которые были очень плохими людьми, людьми совершенно бессовестными и бесчеловечными. Больше того, специалист подобен флюсу: я знаю многих профессионалов, которые, занимаясь одной темой, сидят на своей делянке и никого не допускают на нее, профессионально ревнуют всякого человека, кто подошел к избранной ими теме. Это я тоже знаю, и, в общем, это мне понятно, это внутреннее мне очень знакомо. «Как, я двадцать лет этим занимаюсь, а приходит какой-то щенок и наступает туда же». Но при всем при этом труд, хотя он сам по себе не гарантирует ни моральности, ни ответа на какие-то главные вопросы, труд – это форма самодисциплины, понимаете? И я знаю массу праздных людей, людей, которые никогда нигде не работали. Они очень славные ребята, но это не профессия. С ними бывает прекрасно поговорить о чем угодно, с ними выпить бывает прекрасно, они незаменимые спутники в путешествии (как у Горького в очерке «Мой спутник», когда постоянно всю работу приходится делать одному, а развлекать его – другому). Но как бы то ни было, я бы этим людям не доверил и трех рублей. Это люди праздные, ни к чему не способные; это люди духовно дряблые. Работа – это такая зарядка, если вы этим не занимаетесь, то у вас нет какого-то важного внутреннего стержня. Еще раз говорю: я совершенно не апологет профессионализма как оценки человеческих качеств. Наоборот, иногда профессионал является человеком невыносимым для окружающих. Но это как бы извинительно. У Гете Фауст прощен именно потому, что его стремление к истине боговдохновенно по своей природе. Да и потом, понимаете, у нас не так много критериев для оценки человека. У профессионала, по крайней мере, есть то преимущество, что он не халтурщик. Его можно как-то оценить, он честно относится к этому. Если у человека нет своей совести, то у него есть совесть профессиональная. Можно четко сказать, отлынивает ли он от работы, способен ли он, может ли он оценить ее результаты объективно, ну и так далее. Профессионализм предполагает все-таки некую сетку координат, тогда как человек, ничем не занятый, к сожалению, не подлежит никаким сравнениям, оценкам и критериям. Вот это очень печально. Сегодня в России если и не преобладает, то, по крайней мере, в значительной степени присутствует прослойка людей, которые ни в чем не являются профессионалами, однако решительно обо всем судят. А уж процент так называемой скрытой безработицы, то есть людей, работающих не по избранной профессии, не по образованию – этот процент, на мой взгляд, зашкаливает, до семидесяти доходит. Я иногда смотрю за судьбой своих выпускников – девяносто процентов заняты не тем, чему их учили. Ничего хорошего в этом нет. Не нужно думать, что мы готовим специалистов такого широкого профиля, что подготовленный нами профессионал одинаково профессионален во всякой сфере....
Видите ли, не могу сказать, что я изменил точку зрения. Я абсолютно уверен, что Россию ожидает расцвет. Но перед этим расцветом ей придется пройти через некоторый период еще более интенсивного распада, чем сейчас. Путинская Россия – это Россия, искусственно замороженная, это Россия законсервированная (в который раз повторяю сравнение с мистером Вальдемаром из рассказа По). У меня есть ощущение, что Россия после Путина вступит в период очень значительной бифуркации, и вся радость от крушения лжи, фальши, милитаристского гипноза будет уравновешиваться поведением людей, нарочно эту свободу компрометирующих. Понимаете, так же было и при Горбачеве, в сущности, когда свобода использовалась не для созидания, а для ускоренного распада. Поэтому мне представляется, что у России впереди еще долгий период постимперской трансформации. Он может привести к недолгому, но более радикальному фашизму, а может, в силу вечной незавершенности большинства российских переворотов, привести к периоду смуты, из которого выход будет в довольно долгую междоусобицу. Поэтому надежды на новое поколение, на которое я возлагал очень много… Я продолжаю, конечно, в него верить, но думаю, что оно будет улучшать мир вне России. Такая у меня, к сожалению, интенция появилась – верить в их светлое будущее за пределами страны. Я при этом совершенно не исключаю массового пробуждения гражданской совести в России сегодняшней. Но давайте сразу же заметим, что идеи Путина, та нравственная коррупция, та нравственная порча, которую мы замечаем в сегодняшней России, – это по миру распространяется эпидемически. Как в свое время в армию Израиля, говорят, многие россияне завезли дедовщину, но она там не прижилась, просто попытки такие были. Путин вообще подает миру чрезвычайно дурной пример: пример такого успешного цинизма. Надо сказать, что он успешен в России, где резистентность населения вообще гораздо ниже и выражается чаще всего в уходе от конфликта, а не в прямом раздувании. Тут вам далеко не Восточная Европа, где люди все-таки имеют какое-то представление о пределах собственного достоинства. Здесь можно долгое время творить все что угодно и всех мобилизовывать этим неврозом внешней опасности; даже не неврозом – рискну я сказать, – а даже психозом. Мне кажется, что путинский успех прежде всего в том, что миру он действительно кажется иногда успешным правителем. То есть это, конечно, успех растления, но надо признать, что свое население Владимир Путин растлевает исключительно успешно. И все-таки двадцать лет, допустим, шестнадцать лет настолько бесстыдной и тотальной пропаганды приносят все-таки какие-то плоды. Как это ни печально, но можно уже сейчас сказать, что дурной пример России во многих отношениях оказался чересчур заразителен. И то, что изначально очень многие на Западе были уверены в абсолютной нестерпимости и невозможности такого режима; были уверены, что он окажется в изоляции, – да не происходит никакой изоляции-то! Это, еще раз говорю, наводит на мысль о том, что надежды на внешние силы, которые питают какие-то персонажи, совершенно беспочвенны. Все опять придется делать самим. Помогать в случае массового голода нам, конечно, будут, а помогать нам в политическом смысле не будет никто, и это совершенно очевидно. И поэтому напрасно все время силовики отыскивают все время какие-то внешние впрыскивания в российскую оппозицию. Да никому не сдалась российская оппозиция! По большому счету, путинские болезни, болезни путинской России заразили мир. И как это ни печально, мы имеем дело с таким же уровнем лицемерия, с огромным количеством вранья. Это очень видно, понимаете? Стоит выехать из России и посмотреть на настроение массовое, и действительно многим Владимир Путин кажется успешным президентом. Это, наверное, успех компрачикоса, который очень успешно уродует свою страну. Нельзя сказать, что это совсем уж безнаказанно, но на какой-то момент вполне себе. Но видите, какая вещь: у России – что у советской России, что у нынешней – к Америке было такое странное отношение, немножечко панибратски-снисходительное: «Ребята, вы немножко заблуждаетесь, а так-то нам с вами по пути». Это отношение советских «ястребов» к республиканцам («С ними-то мы всегда договоримся»). Это, понимаете, такая уверенность, что в Америке властвует доллар, а у нас властвует взятка, продажность и ложь, и мы как-нибудь договоримся. Вот это такое странное чувство изначальной близости Америки к России («Ладно, не валяй дурака, Америка, вот те валенки, мерзнешь небось»), такая снисходительность («Да ладно, ребята, вы же только притворяетесь христианами, на самом деле вы свои, вы такие же грязные»). Я помню, как мне Доренко в умилении рассказывал, как американские реднеки, фермеры говорили: «О, ваш Путин – мужик со стальными яйцами, вот нам бы такого…». Собственно, такого они и получили, похожего типологически. Поэтому эта вера, что Америка в глубине души наша, страшная популярность романа «Вся королевская рать» о тотальной продажности американского общества – все это следствие глубокого русского заблуждения.
В Америке они понимают, что мы совершенно разные. Они понимают, что у них есть какой-то нравственный закон, а мы находим особое наслаждение в издевательстве над ним. А современная российская идеология [говорит]: «Да ладно, все одним миром мазаны! У них негров линчуют! Да они еще хуже, договоримся мы с ними – они такие же гангстеры, как и мы». И вот эта особая любовь к американской мафии, к американскому гангстерскому кино как свидетельство нравственной порчи: мы никак не хотим поверить, что они другие. Мы думаем, что они такие же, как мы, только притворяются беленькими. Поэтому, может быть, изображение американского врага в русском кино всегда такое немного сочувственное, особенно «ястребов» таких. Пентагоновские генералы – это вообще предмет тайной любви и желание подражать. У них военная махина, у нас военная махина, мы такие симметричные, такие огромные… И понять, что эти две организации власти – российская и американская – функционируют по совершенно разным правилам, а русские вообще без правил в значительной степени, – эта мысль не посещает светлые головы советских (и постсоветских) идеологов. Они постоянно почему-то уверены, что есть всякая мелочь пузатая вроде Украины, которая мешает двум великим державам договориться. Кстати говоря, и относительно фашистов тоже была такая идея в тридцатые годы, особенно в конце тридцатых, что Литвинов мешает договориться, а все потому, что он еврей. А если у нас Молотов нарком, наш, русачок, крепкий… Такие были тексты. Мы с фашистами договоримся, а всякая шелупонь вроде Польши нам не должна мешать. Это, понимаете, такая жажда увидеть в партнере образ такого братского зла. Такая идея была, и я в «Июне» пишу об ее носителях, и они были суть многие. Некоторые ведь радовались возможному союзу с Германией. Кстати, приветствовали его и очень многие в эмиграции. Вот эта коллаборация со злом – распространенная штука, к сожалению, и я боюсь (во всяком случае, сильно подозреваю), что Россия все время ищет себе такого друга-врага, с которым вместе она хотела бы править миром. Объединиться и вместе осуществить тотальный контроль. Европа, мне кажется, в ужасе замирает перед этой антиутопией, не может ничего предложить, а у большинства российских (я не буду их называть) имперских идеологов есть к Америке такая тайная подсознательная, немножко рабская, немножко эротическая, такая дурная симпатия. Это уверенность, что Америка хочет быть, как мы. Ее еще удерживают какие-то заповеди отцов-основателей, но на самом деле и у нас уже ничего святого, потому что мы, что ли, сделали это своим жизненным кредо, и у них ничего святого, кроме доллара: «Договоримся по беспределу!» ....
https://echo.msk.ru/programs/odin/2512255-echo/ Дмитрий Быков. Один
Видите ли, не могу сказать, что я изменил точку зрения. Я абсолютно уверен, что Россию ожидает расцвет. Но перед этим расцветом ей придется пройти через некоторый период еще более интенсивного распада, чем сейчас. Путинская Россия – это Россия, искусственно замороженная, это Россия законсервированная (в который раз повторяю сравнение с мистером Вальдемаром из рассказа По). У меня есть ощущение, что Россия после Путина вступит в период очень значительной бифуркации, и вся радость от крушения лжи, фальши, милитаристского гипноза будет уравновешиваться поведением людей, нарочно эту свободу компрометирующих. Понимаете, так же было и при Горбачеве, в сущности, когда свобода использовалась не для созидания, а для ускоренного распада. Поэтому мне представляется, что у России впереди еще долгий период постимперской трансформации. Он может привести к недолгому, но более радикальному фашизму, а может, в силу вечной незавершенности большинства российских переворотов, привести к периоду смуты, из которого выход будет в довольно долгую междоусобицу. Поэтому надежды на новое поколение, на которое я возлагал очень много… Я продолжаю, конечно, в него верить, но думаю, что оно будет улучшать мир вне России. Такая у меня, к сожалению, интенция появилась – верить в их светлое будущее за пределами страны. Я при этом совершенно не исключаю массового пробуждения гражданской совести в России сегодняшней. Но давайте сразу же заметим, что идеи Путина, та нравственная коррупция, та нравственная порча, которую мы замечаем в сегодняшней России, – это по миру распространяется эпидемически. Как в свое время в армию Израиля, говорят, многие россияне завезли дедовщину, но она там не прижилась, просто попытки такие были. Путин вообще подает миру чрезвычайно дурной пример: пример такого успешного цинизма. Надо сказать, что он успешен в России, где резистентность населения вообще гораздо ниже и выражается чаще всего в уходе от конфликта, а не в прямом раздувании. Тут вам далеко не Восточная Европа, где люди все-таки имеют какое-то представление о пределах собственного достоинства. Здесь можно долгое время творить все что угодно и всех мобилизовывать этим неврозом внешней опасности; даже не неврозом – рискну я сказать, – а даже психозом. Мне кажется, что путинский успех прежде всего в том, что миру он действительно кажется иногда успешным правителем. То есть это, конечно, успех растления, но надо признать, что свое население Владимир Путин растлевает исключительно успешно. И все-таки двадцать лет, допустим, шестнадцать лет настолько бесстыдной и тотальной пропаганды приносят все-таки какие-то плоды. Как это ни печально, но можно уже сейчас сказать, что дурной пример России во многих отношениях оказался чересчур заразителен. И то, что изначально очень многие на Западе были уверены в абсолютной нестерпимости и невозможности такого режима; были уверены, что он окажется в изоляции, – да не происходит никакой изоляции-то! Это, еще раз говорю, наводит на мысль о том, что надежды на внешние силы, которые питают какие-то персонажи, совершенно беспочвенны. Все опять придется делать самим. Помогать в случае массового голода нам, конечно, будут, а помогать нам в политическом смысле не будет никто, и это совершенно очевидно. И поэтому напрасно все время силовики отыскивают все время какие-то внешние впрыскивания в российскую оппозицию. Да никому не сдалась российская оппозиция! По большому счету, путинские болезни, болезни путинской России заразили мир. И как это ни печально, мы имеем дело с таким же уровнем лицемерия, с огромным количеством вранья. Это очень видно, понимаете? Стоит выехать из России и посмотреть на настроение массовое, и действительно многим Владимир Путин кажется успешным президентом. Это, наверное, успех компрачикоса, который очень успешно уродует свою страну. Нельзя сказать, что это совсем уж безнаказанно, но на какой-то момент вполне себе. Но видите, какая вещь: у России – что у советской России, что у нынешней – к Америке было такое странное отношение, немножечко панибратски-снисходительное: «Ребята, вы немножко заблуждаетесь, а так-то нам с вами по пути». Это отношение советских «ястребов» к республиканцам («С ними-то мы всегда договоримся»). Это, понимаете, такая уверенность, что в Америке властвует доллар, а у нас властвует взятка, продажность и ложь, и мы как-нибудь договоримся. Вот это такое странное чувство изначальной близости Америки к России («Ладно, не валяй дурака, Америка, вот те валенки, мерзнешь небось»), такая снисходительность («Да ладно, ребята, вы же только притворяетесь христианами, на самом деле вы свои, вы такие же грязные»). Я помню, как мне Доренко в умилении рассказывал, как американские реднеки, фермеры говорили: «О, ваш Путин – мужик со стальными яйцами, вот нам бы такого…». Собственно, такого они и получили, похожего типологически. Поэтому эта вера, что Америка в глубине души наша, страшная популярность романа «Вся королевская рать» о тотальной продажности американского общества – все это следствие глубокого русского заблуждения.
В Америке они понимают, что мы совершенно разные. Они понимают, что у них есть какой-то нравственный закон, а мы находим особое наслаждение в издевательстве над ним. А современная российская идеология [говорит]: «Да ладно, все одним миром мазаны! У них негров линчуют! Да они еще хуже, договоримся мы с ними – они такие же гангстеры, как и мы». И вот эта особая любовь к американской мафии, к американскому гангстерскому кино как свидетельство нравственной порчи: мы никак не хотим поверить, что они другие. Мы думаем, что они такие же, как мы, только притворяются беленькими. Поэтому, может быть, изображение американского врага в русском кино всегда такое немного сочувственное, особенно «ястребов» таких. Пентагоновские генералы – это вообще предмет тайной любви и желание подражать. У них военная махина, у нас военная махина, мы такие симметричные, такие огромные… И понять, что эти две организации власти – российская и американская – функционируют по совершенно разным правилам, а русские вообще без правил в значительной степени, – эта мысль не посещает светлые головы советских (и постсоветских) идеологов. Они постоянно почему-то уверены, что есть всякая мелочь пузатая вроде Украины, которая мешает двум великим державам договориться. Кстати говоря, и относительно фашистов тоже была такая идея в тридцатые годы, особенно в конце тридцатых, что Литвинов мешает договориться, а все потому, что он еврей. А если у нас Молотов нарком, наш, русачок, крепкий… Такие были тексты. Мы с фашистами договоримся, а всякая шелупонь вроде Польши нам не должна мешать. Это, понимаете, такая жажда увидеть в партнере образ такого братского зла. Такая идея была, и я в «Июне» пишу об ее носителях, и они были суть многие. Некоторые ведь радовались возможному союзу с Германией. Кстати, приветствовали его и очень многие в эмиграции. Вот эта коллаборация со злом – распространенная штука, к сожалению, и я боюсь (во всяком случае, сильно подозреваю), что Россия все время ищет себе такого друга-врага, с которым вместе она хотела бы править миром. Объединиться и вместе осуществить тотальный контроль. Европа, мне кажется, в ужасе замирает перед этой антиутопией, не может ничего предложить, а у большинства российских (я не буду их называть) имперских идеологов есть к Америке такая тайная подсознательная, немножко рабская, немножко эротическая, такая дурная симпатия. Это уверенность, что Америка хочет быть, как мы. Ее еще удерживают какие-то заповеди отцов-основателей, но на самом деле и у нас уже ничего святого, потому что мы, что ли, сделали это своим жизненным кредо, и у них ничего святого, кроме доллара: «Договоримся по беспределу!» ....
https://echo.msk.ru/programs/odin/2512255-echo/ Дмитрий Быков. Один
- Дмитрий Косой
- Для комментирования войдите или зарегистрируйтесь
Философский штурм | Совместное философское творчество © 2006-2014
Сайт представляет собой площадку для функционирования философского интернет-сообщества, участники которого заинтересованы не только в индивидуальном, но и в коллективном философском творчестве.