Не брутальной бестией, могущей в дионисийском помрачении разорвать в куски человека, как какого-нибудь козла, а эдаким культурным потребителем, скажем, консервов из человечины. Если такой вопрос задать самому Ницше, то он наверняка бы в ужасе отшатнулся, несмотря на всю свою убедительность в пространстве «по ту сторону добра и зла»: просто такое поведение абсолютно несовместимо с образом «танцующего бога». Несовместимо, не потому что аморально, а потому что безобразно, унизительно эстетически. Настолько унизительно, что он "просто кушать не может".

Ницше самого уже не спросишь... Впрочем, почему? Самое важное, для чего он на этом свете был, – его тексты остались, они открыты для вопрошания. Открыты, но не каждому. Не потому что каждый придет и напакостит, а потому что каждый, с чем придет, с тем и уйдет – со своими банальностями, может быть, словечек пару умных с собой прихватит.

В качестве поводыря по Ницшевым текстам лучше не может быть Хайдеггера – самого дотошного и глубокого читателя и безусловного его почитателя. Только читаешь-читаешь, а сверхчеловек все как-то не в фокусе внимания Хайдеггера, не вокруг него все время кружится Хайдеггеровская мысль. Кое-где, походя, просто повторяет вслед за Ницше, пусть на своем языке, про сверхчеловека нечто возвышенное и вдохновляющее, к примеру, что он потрясает, прежде всего, способностью к «превосхождению себя», что «сверхчеловек – это человек, который заново утверждает бытие — строгостью знания и большим стилем творчества», и тому подобное, близкое сердцу каждого истинного интеллигента. Только это так, не важно, потому что его собственная мысль постоянно стучится об «волю к власти» и «вечное возвращение того же самого» — именно там ему видится разгадка Ницшевского переворота в философии. Стучится пока не отворяется ему, что Ницше вовсе не распахнул дверь в новую философию, но завершил старую, которая от Платона и до теперь. В Ницше старый мир осознает свой предел, свою безвыходность, свою безнадежность в повторении того же самого.

Ницше называет истину родом иллюзии, необходимой для существования определенного вида живых существ, то есть человека. Потому что реальность, в какой живет человек – это становящийся непрерывно хаос, а человек, чтобы жить, нуждается в порядке: чтобы он сам чувствовал, что он есть, нужно чтоб и вокруг него был мир прочен. Для этой основательности, прочности себя и мира и нужна вера в истину. Вера эта нужна, чтобы жить, жить телесно, значит, в стремлении впечатать себя в сущее как собственное господство, таким образом, вера в истину позволяет человеку стать мерилом сущего, позволяет ему чувствовать себя уверенно в реальности, являющейся непрерывным становлением, которое человек останавливает, отпечатывая в нем себя. С Ницше западная метафизика обнаруживается тотальным антропоморфизмом, где человек в безусловном праве своей жизни упорядочивает существующее становление как подлежащее и подчиняющееся его господству и тем самым вносит в мир прочность и стабильность, без которой ему жизнь кажется не обеспеченной. Но только эта прочность и стабильность возвращается ему снова и снова как единственно возможный и непреодолимый порядок, как неизбывное то же самое, что он сотворил своим господством, которому ему невозможно не подчиниться.

Бессмысленный антропоморфизм обнаруживает себя единственным «смыслом сущего в целом». Уверенно себя чувствовать в мире человек может только тогда, когда все в его власти, все у него под контролем, все-все-все. В том числе и в первую очередь, он сам.

В этом горизонте, где «воля к власти» и «вечное возвращение того же самого» метафизически мыслят одно и то же, где становится очевидным, что вечно возвращается та же самая печать воли к власти, то же самое ее впечатывание в становление, здесь главное открытие Ницше – сверхчеловек – характеризуется Хайдеггером предельно жестко и ни в коем случае не видится ему прорывом, исходом из мира последнего человека:

«Сверхчеловек» предстает как завершение предшествовавшего ему последнего человека, как упрочение доныне еще не утвердившихся, все еще рисующихся впереди, «истинных в себе» идеалов одержимого влечением к власти и исторгающего свою силу зверя. Сверхчеловек есть предельная rationalitas в полномочии animalitas, он есть animal rationale, совершающееся в brutalitas".

Этим завершением метафизики в одном и том же для воли к власти и вечного возвращения и упразднением в этом «одном и том же» бывших платоновских «истинного и кажущегося миров», все становится просто пространством осуществления нашей «жизни». Все оценивается отсюда, от нашей «жизни» либо как материал, либо как помеха, препятствие. И чтоб чувствовать себя уверенно, человек все должен поставить под контроль, все заранее рассчитать. Вот это требование «жизни» становится единственной точкой отсчета приемлемости или неприемлемости истины, и тогда это другая истина, не платоновско-гелевская сама по себе, но инструментальная, полезная истина, та самая, которой воля к власти, к господству говорит «да». Мир вслед за этим съеживается до места для человека и все, и тогда встает вопрос об обустройстве этого места, что должно в его обустройстве в первую очередь приниматься во внимание: безопасность и комфорт маленького человека, желающего тихой, спокойной, размеренной, безопасной жизни, либо жизнь человека дионисийского, с его страстью к беспредельному и беспредельной страстью, с его желаниями и вожделениями, не имеющими границ других, нежели желания и вожделения другого такого человека, который потому и есть сверхчеловек, что обычного человека во внимание не принимает.

Царство сверхчеловека никакой не выход из мира «последнего человека», сам сверхчеловек не прыжок в иное бытие, но это сам «последний человек», «человек-блоха» как его собственный идеал, как его платоновская идея, которая должна организовать его собственное правильное существование, тот самый для «последнего человека» порядок, который только и может быть вечным. «Белокурая (или чернокудрая) бестия» – это то, что он для себя всегда мечтал, но только для себя, и Ницше, по сути, сказал, что это доступно ему, если он окажется состоятельным в осуществлении воли к власти. Да, в мире, где кругом «последние человеки», сверхчеловеками окажутся те, кто сумеет поделить этот мир на два: на свой и на мир бывшего «последнего человека», его властью сброшенный туда, в природу, в животный мир, который уже можно будет не принимать в расчет.

Порядок как осуществление воли к власти снова и снова предстает перед человеком как неодолимость, как господство над ним самим, как судьба, как предначертанная ему невозможность выхода в иное, иное становление. И прыжок в сверхчеловеки как вознесение в эту ипостась «последнего человека» есть тоже судьба, ибо никаким иным способом царство сверхчеловека не может установиться в этом мире, мире «последнего человека», но только той самой волей к власти наделением некоторых из «последних» титулом и регалиями сверхчеловека. Кому случилось властью быть вознесенным на вершину господства, тот и есть сверхчеловек. У него теперь есть право на животную чувственность, как он сам ее себе представляет, право на бестиарий в отношении бывших людей, которые теперь далеко внизу, среди коровок, свинок и овечек.

Может ли сверхчеловек быть каннибалом? Why not? Ведь, по сути, он играет роль животного, той самой бестии, которой все дозволено в отношении людей, бывших людей, уравненных с домашними животными. Но он не просто animal, но animal rationale, и почему бы ему не использовать «отбросы человечества» для изготовления корма для любимых кошечек и собачек, больших и маленьких, наконец, деликатесов для себя любимого. Почему нет? Это рациональное, эффективное использование природного материала, чтобы ничего в природе зря не пропадало и не загрязняло его окружающую среду. Мы до сих не знаем имени человека, который изобрел технологию утилизации кожи, зубов и волос жертв Аушвица, но этот человек или человеки были, и что мешало им наладить производство, скажем, консервов из человечины – им просто времени не хватило.

Он не просто animal, но animal rationale, потому после дионисийских безумств мир должен быть сохранен для новых безумств, он должен быть заранее рассчитан, чтоб не провалиться в хаос, где обеспечение жизни уже становится невозможным, потому бывший «последний человек» в мире сверхчеловека вовсе не только дичь, пища, но раб. Им можно «сыграть в кости на зеленом столе истории», но стол должен быть и должен быть обихожен. Потому что сверхчеловек – не труженик, не работник. Воин-не воин, а не работник. Тогда мир сверхчеловека есть снова гегелевская пара: господин-раб. И снова гегелевская диалектика, ведущая к освобождению раба, но в Ницшев мир господства этого раба, мир господства последнего человека. И снова нигилизм, и новая переоцека ценностей, и новый миф о сверхчеловеке...

Если бы так, то Ницше, наверное, согласился бы на такое вечное возвращение, только там, по ту сторону пропасти, куда ведет мост из человека, его поджидает вместо танцующего бога кривляющаяся обезьяна в одежде и регалиях сверхчеловека – последний человек, прицепившийся к власти и ею внесенный в господина, то есть вместо подлинного царства сверхчеловека только маскарад, поношение на него. Потому первый высший жрец его мифа, первый верный апостол религии сверхчеловека – Гитлер – спешит успокоить: мол, не надо на них смотреть, по ним не надо мерить, сами они совсем еще не то: они место расчищают и строят дом, прочный дом для вечного царства сверхчеловека.

Только Хайдеггер не просто так говорит о конце метафизики – кольца змеи слишком туго сжали шею орла – между миром последнего человека и миром сверхчеловека больше нет зазора. Они слишком быстро перетекают друг в друга, маскарад не успевает закончиться, как вот оно снова царство последнего человека, и снова нигилизм быстро-быстро, и снова лихорадочная жажда переоценки ценностей, и снова желание поносить одеяния сверхчеловека, подержать в руках его символы – пусть денек, но мой. А потом... потом вдруг повезет.

Ницше говорил, что главное не от чего освободиться, а для чего. Раб хочет свободы, чтобы самому стать господином, создать такой мир, где все вроде как господа. Господа в том смысле, что все не трудятся, а всё есть – другого смысла раб в жизни господина не видит. Мир освобождающегося раба согревается этой мечтой, вдохновляется этой платоновской идеей как образом высшего истинного мира и живет ценностями общего дела, пока верится в движение к нему, в прогресс. Но он неизбежно приходит к миру последнего человека, следовательно, к торжеству нигилизма, как ощущению того, что невозможно это, что, напротив, неизбежно для порядка, «чтобы здесь выработалась скромная и непритязательная порода людей, порода китайского типа: в этом был бы разумный смысл, это было бы прямо-таки необходимо», – Ницше выговаривает умеющим слушать.

«Вырабатывание такой породы» и есть первая задача кандидата в сверхчеловеки по обеспечению себя, потому он должен быть предельно rationalitas в своей animalitas.

Наивный Маркс придумал свою формулу нового мира: "Коммунизм – это свободный труд свободно собравшихся людей", путь в который проложит пролетарий, своей мозолистой рукой опрокинувший господство капитала. Трижды «ха-ха» для Ницше, потому что результатом любого пути освобождения все одно будет мир последнего человека, который свободно хочет и может собираться только для праздности, а ко всякому делу его необходимо принудить, и не важно, называется этот мир капитализмом, социализмом, национализмом или еще как. Потому свобода от труда только для отдельных, которые сверхчеловеки, всем остальным рабство есть неизбывный и справедливый удел, и это правильно.

Может быть, правильно, когда есть еще множество не бывших в этом кругу людей, когда еще много неискушенного, неисторического человечества, с которым можно начинать историю с "поделиться" на господин-раб и двинуться в новую "долгую дорогу в дюнах", но если мир уже весь стал миром последнего человека, он уже прошел свой путь освобождения раба от господина по факту, то отрицанием мира сверхчеловека, выходом из него становится непосредственно мир последнего человека – двери слишком близко друг от друга, как в декорациях сцены. Раб прошел путь освобождения от господина, но остался под властью идеала жизни господина, таким образом, сам мир последнего человека и является проблемой – вовсе не мир сверхчеловека, который непременно захочет случаться снова и снова, пока не будет обнаружен выход из мира последнего человека для человека вообще или мир человеческий погибнет вовсе. Почему нет? Ницше прав в том, человеческое существование не необходимо, не обеспечено, в один из моментов становления оно может не попасть в такт, стать лишним и… все.

По ту сторону стены нам мнится-таки, слышится гул другой жизни, в которой есть место всякому человеку, как человеку, то самое место, какое он сумеет освоить сам и настоять на своем или не суметь настоять и довольствоваться тем, какое организуют для него другие. А поодаль стоят наивные Гегель и Маркс, и еще более наивные Сократ с Ницше, и другие, наивные в своей мудрости. Стоят себе и улыбаются – они все еще в надежде на нас.