Никаких существенных изменений с точки зрения открытия истинного порядка мироустройства не случилось у Аристотеля – этот истинный порядок теперь принадлежит самим вещам, и именно в них надо всматриваться, а не отворачиваться высокомерно от мира кажимости, мира чувств, как Платон, но всматриваться в него, проникать в существ

Никаких существенных изменений с точки зрения открытия истинного порядка мироустройства не случилось у Аристотеля – этот истинный порядок теперь принадлежит самим вещам, и именно в них надо всматриваться, а не отворачиваться высокомерно от мира кажимости, мира чувств, как Платон, но всматриваться в него, проникать в существо, и оно откроется именно здесь, в этом мире. Благодаря изменению пути постижения истинного мира, мир человеческий более не отделен от мира природы, это, по сути, единый мир сущностей, потому необходимо множество наук, позволяющих проникнуть в сущность вещей, завершением которых является философия как наука об общем порядке вечных сущностей. Вместе с Аристотелем возникло пространство для естественных наук, потому как для Платона они лишь множат мнения, заблуждения, определенные кажимостью, потому только математика как наука о чистых числах и фигурах как пропедевтика философии.

И у Платона, и у Аристотеля, и у Канта предполагается некий демиург, который соединяет идеи и материю, воплощает идеи в действительность, только у Гегеля идея больше не нуждается в мастере, в художнике, истина сама миростроительна, лозунг новой философии: «знание – сила» обретает буквальное значение, то есть само только знание, идея уже достаточна для производства действительности, она сама найдет себе демиурга, когда она созрела для воплощения, хочет воплощения, практика становится неизбежным следствием, демиург становится просто следствием. Отсюда все идеи о покорении мира супермозгом, суперкомпьютером. Потому что все уже случилось, когда знание достигнуто, такое знание, где должное сливается с фактическим, когда не только должно, но и не может быть иначе, ибо знание есть абсолютная истина.

Здесь высочайшее возвышение человека как мыслящего существа и окончательная дискредитация его как живого. Он есть постольку пока, поскольку нет более эффективно мыслящего существа, пусть даже более глубоко мыслящего, то есть нет Гегеля помощнее.

Ницше восстает против всего этого пути, который для него открывается как непрерывный путь нигилизма. Где человек с неизбежностью уменьшается до «последнего человека», «человека-блохи». Его переворот гласит, что потустороннего мира истины как самостоятельного нет, но есть лишь посюсторонний. Этот посюсторонний есть единственный мир, где господствует жизнь как простирающаяся и возрастающая в нем. Для жизни (здесь прочтение Хайдеггера) мир перспективен, причем перспективен множественно. Для обеспечения надежности жизнь выбирает одну из перспектив как главную, которая и определяется истиной. Потому истина важнеюща как обеспечивающая жизни тождественность мира и сохранение себя самой, самовоспроизведение как того же самого. Но именно здесь коренится самозапирание жизни в клетку, закрытие для нее возможностей для самовозрастания, в результате чего она измельчается и истощается. Отсюда истина враждебна жизни как самоизменению, самостановлению.

Хайдеггер: «Истина, то есть истинно сущее, то есть постоянное, упроченное, будучи закоснением той или иной перспективы, всегда представляет собой лишь ставшую властной кажимость, то есть заблуждение. Поэтому Ницше говорит («Wille zur Macht», n. 493): «Истина есть вид заблуждения, без которого не мог бы существовать определенный род живых существ. Ценность для жизни является последним основанием». Истина, то есть истинное как постоянное, есть некий род видимости, оправдывающий себя как необходимое условие утверждения жизни».

Ницше ищет то пространство, где стремление жизни к самоизменению станет максимально свободным и находит его никак не в знании, в науке, а в искусстве. Именно там жизнь обретает горизонты самовозрастания, и именно там выясняется разделение человечества на последнего человека и сверхчеловека, пусть как цели лишь, то есть выделение того человека, который годится быть мостом к сверхчеловеку. Искусство становится и важнее философии, но философии как морализирующей и трындящей об истине как святости. В искусстве художник по ту сторону добра и зла, и это как раз отворяет горизонт самостроению сверхчеловека.

Хайдеггер: «Истина же напротив представляет собой тот застывший ракурс видимости, который закрепляет жизнь и удерживает ее в одной определенной перспективе. Будучи такой фиксацией, «истина» предстает как умиротворение жизни и, следовательно, как препятствие ее развитию, как ее разрушение: «У нас есть искусство, дабы мы не погибли от истины» («Wille zur Macht», n. 822)… Если жизнь всегда возрастает, «с истиной невозможно жить». «Воля к истине», то есть к какому-то закосневшему облику, «уже симптом вырождения» (XIV, 368). Искусство как преображение сильнее способствует возрастанию жизни, чем истина как фиксация определенного облика».

Где-то тут, за углом Платон и Гегель похихикивают над Ницшевым романтизмом. Ну и над Хайдеггеровской увлеченностью им.