Хотел бы обратить внимание на недавнее сообщение Аллы Горбуновой относительно внутреннего противоречия в поэзии, которое видится мне очень верным и содержательным, и провести некоторую параллель с судьбой мышления, чтобы тем самым продемонстрировать всеобщность и обязательность подобной фигуры.

Цитата:

В эпоху вещего слова каждое слово означало изменение в сущем. Но затем слово утратило своё вещее действие и стало безнаказанным. В эпоху вещего слова ни одно слово в поэзии (в мантре, священном тексте и т.д.) не могло быть изменено. Но вот появилась безнаказанная поэзия – импровизация, преступление, verses, версии, вариации. Поэзия, которая изначально вариативна. Это та поэзия которую мы подразумеваем теперь под этим словом, которую мы знаем и любим. В эпоху вещего слова и вещего языка она была немыслима. Там не было необходимой для неё спонтанности. В эпоху вещего слова преступивший, осмелившийся по своей воле переставить слова, тут же упал бы наземь бездыханным: эпоха вещего слова была подстрахована физиологически, гормонально, и за незаконную трансгрессию следовало непосредственное возмездие. С точки зрения вещего языка вся эта наша поэзия – это грандиозная фальсификация мира. Но – (!) – любая истинная поэзия жаждет наказания за неправильное употребление слов, жаждет невозможности того, что сделало возможным саму эту поэзию, хочет вернуться к единственному истинному порядку слов, логике мантры. Это внутреннее противоречие поэзии, и оно тем сильнее, чем сильнее поэт, чем более истинная его поэзия. Чем сильнее поэт, тем острее он чувствует эту жажду возвращения единственного истинного порядка слов, хотя именно отступление от него делает поэзию возможной.

Итак, вспомним "историю бытия" Мартина Хайдеггера. Обнаружив сегодня, что между мышлением и бытием пролегает пропасть, что мы утратили почву, что мышление стало лишь проводами бытия, наблюдением за его удаляющейся спиной, - мы устремляемся к истокам, к тому изначальному событию размежевания, отступления, разыва, и обнаруживаем это событие как само начало философии. Это своего рода первородный грех, сорванное яблоко, которое начинает историю. Нужно было выступить за пределы, освободиться, чтобы соотнестись. И тут же после рождения начинается бесконечный обратный путь, неизгладимая ностальгия по утраченной непосредственности, потеряный рай. Как у Карлоса Кастанеды некто вступает в борьбу с духом и попадает в загадочный Икстлан, иными словами, прозревает, но с этого момента его единственным устремлением становится вернуться домой, начинается одиссея.

Жак Деррида в свою очередь уточняет, что событие, о котором идет речь, не является собственно историческим, не произошло однажды в истории, но напротив происходит всякий раз снова и снова там, где развертывается мышление, и тем самым делает возможной саму историю, всякий раз историю открывает. И мы видим, что эта сцена неотличима от ситуации в поэзии, описываемой Аллой. А иначе и быть не могло.