Проблема Парменида

1. Разделяющая "чувственность" и объединяющая рациональность.
  Выделение понятия бытия из самого бытия ведёт философию к фатальным неразрешимым трудностям, которые никак не объедешь и не перепрыгнешь, если только вообще демонстративно не замечать такого раздвоения и продолжать делать вид, что бытие едино несмотря ни на что или, по крайне мере, стремится стать таковым в понятии о нём. Можно ведь и так поставит вопрос - раздвоенность бытия только видима, относится к "чувственности", а бытие едино именно в рамках понятия, едино в отношении к нему развитого сознания субъекта. Такова традиция философского противопоставления понятий некой недоразвитой и даже дегенеративной "чувственности", которая, якобы, только тем и занимается, что дробит бытие на части, в том числе - на мир вещей и мир понятий. А соединить их друг с другом, сшить, сплавить в единое целое можно только с помощью понятия, так как это основная функция понятий вообще.
  Надо думать, обычное бытовое соотнесение человеком бытия с окружающими человека вещами, со средой, в которой он непосредственно обитает, не ведёт к философскому пониманию бытия, потому что здесь нет самого основного, а именно - самого процесса понимания, наращивания его адекватности бытию. Понятие, выхваченное произвольно из ограниченного человеческого жизненного опыта для обозначения бытия, будет всегда с бытием в ссоре, в конфликте по причине своей конкретной семантической окрашенности, соотносимой с какой-то частью бытия, но только не с самим бытием в целом. И обычному среднестатистическому индивиду нет никакой необходимости вступать на скользкий путь разбирательства - а что такое есть бытие вообще и как наиболее точно это определить. Философия снисходительно прощает ему такое отношение, ведь не все могут философствовать, кто-то же должен пахать землю и варить сталь. В благодарность за это философия щедро делится с подрастающим поколением, без разделения его на интеллектуальные уровни, своими знаниями о правилах построения всё более точных и безошибочных иерархий понятий о вещах. Как и в социуме, в мире понятий каждое понятие знает своё место и может быть пересмотрено только высшей коллегией кураторов, коллегией, которая не склонна к авантюрам, но больше всего ценит корпоративную солидарность.
  Философия могла бы на этом успокоиться и продолжить строить иерархии понятий, аналогичные тем, которые существуют в жёстко структурированном социуме, поделенном на кланы и сословия от самых низких, бесправных деревенских общин до высших элит и преступных группировок. Ведь в социуме как? Кто задаёт иерархии, тот ими и рулит, а это может длиться вечно. Тем не менее Гегель пошёл дальше всех - поделил сам мир понятий на понятия о единичных вещах и на понятия о собственно понятиях, наиболее, якобы, адекватно описывающие философское бытие, или, лучше сказать, - мышление о мышлении. Гегель провозгласил единство бытия с понятием о нём как единственную альтернативу понятию, ссылающемуся на многообразие бытия, а потому дробному и дробящему мир вещей на части и их оппозиции. Гегель для достижения вожделенного единства бытия постарался отмежеваться не только от многообразия всего бытия в целом, но также и от многообразия самих понятий о вещах, как в наименьшей степени отстоящих от единого знания о бытии. По сути, чтобы дать определение бытия, лишённое склонности к дроблению на противостоящие друг другу стороны и аспекты рассмотрения, Гегель зашёл со стороны, противоположной бытию и его поверхностным проявлениям, а именно - со стороны знания о бытии, причём знания, в наименьшей степени ассоциированного с бытием, а точнее - с его этими самыми поверхностными проявлениями, а также с понятиями о них.
 
2. Гегелевское "чистое знание".
  Ещё до начала рассмотрения бытия в качестве предмета философии или её начала Гегель недвусмысленно выстраивает путь к этому предмету через размежевание с "миром чувственных вещей", через разделение знания о "чувственных вещах" как знания о многообразии бытия с непосредственным, умозрительным знанием о бытии вообще как бытии едином, в котором даже само знание о нём сливается с ним в неразличимое единство: "... так как чистое бытие следует рассматривать как единство, в котором знание, достигнув своей высшей точки единения с объектом, совпадает с ним, то знание исчезло в этом единстве, ничем не отличается от него и, следовательно, не оставило для него никакого определения." (Гегель, "Наука Логики", Книга первая. УЧЕНИЕ О БЫТИИ) Гегель настойчиво повторяет эту мысль: "Чистое знание как слившееся в это единство, сняло всякое отношение к другому и к опосредствованию; оно есть то, что лишено различий; это лишенное различий, следовательно, само перестает быть знанием; теперь имеется только простая непосредственность." (Гегель, "Наука Логики", Книга первая. УЧЕНИЕ О БЫТИИ)
   И, если вычистить из знания о бытии любую соотнесённость философского знания с миром единичных вещей, любое содержательное наполнение этого знания, от понятия о бытии останется только форма, которая ничем не будет отличаться от формы самого бытия. Именно так и поступает Гегель вслед за Парменидом, объявляя знание о бытии чистым и потому единым, слитным с бытием уже в силу своей неразличимости с самим бытием. То есть, полное единство с бытием как формой, не опосредствованной никаким локальным содержанием: "Чистое знание дает лишь следующее отрицательное определение: начало должно быть абстрактным началом. Поскольку чистое бытие берется как содержание чистого знания, последнее должно отступить от своего содержания, дать ему действовать самостоятельно и больше не определять его." (Гегель, Наука Логики", Книга первая. УЧЕНИЕ О БЫТИИ)
  Чистота знания для Гегеля происходит из постулируемого им отсутствия в знании о бытии какого-либо конкретного содержания, кроме того, каким может являться само бытие, которое, в свою очередь, не имеет никакой другой формы, кроме той, какой обладает знание о самом бытии, изначально едином, неопределённом и безусловном. Типа, некая совершенная и безупречная магическая закольцованность, своего рода - мягкое, деликатное подобие вещи-в-себе, аристотелевское единство формы и содержания.

3. Гегелевский способ решения проблемы определения бытия.
  Гегелевское утверждение единого бытия в качестве предмета философии выглядит достаточно пафосно и внушительно, потому что не отягощено особо сложными доказательствами и предпосылками, что само по себе оправдано в силу аксиоматически положенной неопределённости предмета рассмотрения. Здесь бы Гегелю в самый раз остановиться и подумать, а от какого ещё способа раздвоения философия могла бы дистанцироваться до самого рассмотрения бытия. Но как-то незаметно начало философии у Гегеля переходит в начало мышления, то есть самого его рассуждения о бытии: "...начало мышления должно быть совершенно абстрактным, совершенно всеобщим, должно быть просто формой без всякого содержания..." (Гегель, "Наука Логики", Книга первая. УЧЕНИЕ О БЫТИИ) Как будто это вещает уже не Гегель, а само бытие от его имени.
  Гегелю ничего не стоит изречь совершенно пустую декларацию: "Бытие есть чистая неопределенность и пустота. - В нем нечего созерцать, если здесь может идти речь о созерцании, иначе говоря, оно есть только само это чистое, пустое созерцание. В нем также нет ничего такого, что можно было бы мыслить, иначе говоря, оно равным образом лишь это пустое мышление." (Гегель. Наука Логики. Глава первая. БЫТИЕ) Гегель как-будто радуется этому так счастливо найденному им единству бытия: "Логику, стало быть, следует понимать как систему чистого разума, как царство чистой мысли.", или "Чистая наука, стало быть, предполагает освобождение от противоположности сознания [и его предмета]." (Гегель. Наука Логики. Глава первая. БЫТИЕ) Для Гегеля такое пристрастное разделяющее отношение к сознанию и его предмету есть вообще некий атавизм, несовместимый с философией как наукой, которую он уже сам по привычке называет чистой.
  Конечно, Гегель достигает своей цели единства понятия с бытием ценой разделения с бытием, которое всем знакомо и привычно, провозглашает это единство, низвергая и проклиная его многообразие или, по крайней мере, некоторое его непропорционально кособокое, а потому несправедливое подразделение. Но задачу, пусть и путём некоторого очередного размежевания, на этот раз окончательного, глобального, бесповоротного, подобного ампутированию человеческого сознания и пересадке его на компьютерное железо, Гегель решает ценой отказа от всего в себе человеческого, за исключением некоторого смутного ощущения, что соитие с бытием прошло не совсем гладко и сам метод объединения с бытием оказался не совсем чистым, если не сказать мошенническим, но, если мысль ещё получше почистить от лишних наваждений, которые мешают спокойно спать, то проблему можно легко списать на происки коварных врагов.

4. Отсутствие разделения бытия и понятия о нём.
  Чистая мысль для Гегеля - философский бренд. Но о каком мышлении говорит Гегель, если, по его логике, философии в мышлении нечем оперировать, если оно не наполнено никаким минимально определённым содержанием, если его практически, таким образом, нет и в помине? Не будет ли такое мышление, в котором превалирует отстранённость от любого содержания, прямой оппозицией этому содержанию, собственно раздвоением уже знания о бытии, аналогичным раздвоению бытия на частное бытие и понятие о нём, расслоением знания на множество пустых, лишённых смысла формальных деклараций, ссылающихся лишь на самих себя как на своё же собственное содержание.
  Возникает законный вопрос - какое дело тогда самому человеку до такого бытия, в котором нет разделения бытия и знания о нём? Слияние бытия и мысли (понятия, знания) о нём - это рассуждение уже стало общим местом в философской литературе. Толкования этого, якобы, откровения множатся, но ничего не добавляют к раскрытию его тайны. Только никакой тайны здесь нет, здесь нет ничего, кроме праздной умозрительной инерции, механической по своей природе, лишённой воли сказать себе - пусть логика говорит сама за себя, как бы ни был при этом привлекателен метод тыка - а ну-ка, появится ли единство бытия, если бытие и понятие о нём умозрительно, притворно слить воедино.
  В философской среде не устают циркулировать споры о том, а что такое есть, по Гегелю, спекулятивное мышление. Надо думать, к спекуляции как способу нетрудового обогащения оно не имеет никакого отношения. Это, по сути, всё то же теоретическое, умозрительное мышление, посредством которого сознание человека конструирует гипотезы и модели в отношении той или иной части бытия, разрабатывает научные концепции, состоятельность которых в последствии может быть подтверджена на практике или же, наоборот, отвергнута. Однако для Гегеля спекулятивное мышление есть всё же нечто большее, чем простое научное теоретизирование. Если следовать логике Гегеля, то можно обнаружить, что там, в мышлении, где уже нет никакого знания о бытии, а значит и понятия о нём, где нет также и самого мышления, но есть только его отзвуки, остаточные реверберации, замогильные стоны зомби, раздающиеся из заброшенной шахты, там, в этом призрачном подобии мышления, в этом мешке из под картошки и заключается единство бытия и знания о нём. В таком мышлении нет также логики в обычном её понимании, если не сказать - нет логики вообще, потому что в жизни существует только обычное понимание логики, а необычного нет, если только не рассуждать по-людоедски - съешь ты, пока тебя не съели.
  Логика по своей природе есть способ исчисления, то есть обнаружения и расчёта зависимостей. Но для Гегеля такой способ лучше подойдёт детскому саду, так как Гегель не оперирует "палочками", но только бытием в целом, которое вообще не делится на отдельные "палочки" - собственно бытие и мысль (понятие, знание) о нём. В таком бытии всю картошку съели мыши, осталась только сдувшаяся погрызенная мешковина да маленько трухи на донышке, которой можно пренебречь. И вот как раз в таком бытии, не связанном ни с каким стандартным мышлением, ни с какими логическими нормами, но являющимся самим мышлением и устанавливающим свои собственные правила и законы, можно наспекулировать всего, что пожелает душа философа-мечтателя, каковым, по сути, и является великий мыслитель Гегель.

5. Невозможность реализации идеи слияния бытия со своим понятием.
  Логика же подсказывает - заинтересованный в получении знания философ, причём из первых рук, от самого бытия, а не из вырожденной философской традиции, не может сузить содержание этого знания до такой степени, чтобы осталась одна только голая бессодержательная форма. Такую идею можно продекларировать, подобно Гегелю, но предельная формальная абстракция, не имеющая никакого другого содержания, кроме самой себя, не только не имеет ничего общего со знанием о бытии, но даже не в состоянии реализоваться ни в каком специализированном человеческом воображении. Всё равно это будет знание не о бытии как таковом, а о том, что каждый философ, пытающийся подстроиться мысленно к гегелевской декларации тотальной чистоты и непосредственности бытия и знания о нём, непреднамеренно вкладывает в понятие о бытии. Ведь сознание философа, занятое поисками этой самой чистоты и непосредственности, не имеет дела с бытием, но исключительно с понятием о нём, так как обращено в первую очередь на самого себя - есть ли у него осознание требуемой чистоты или его ещё нет. И тогда получается - кроме самого себя, у сознания нет других критериев обнаружения чистоты бытия и знания о нём, и это в лучшем случае, а в худшем - нет никаких критериев вообще. Если есть некоторое знание о том, что необходимый уровень единства знания о бытии достигнут, то такое знание тут же утрачивает свою чистоту. И, следовательно, чистота знания, а значит и самого бытия, реализуется только в том случае, когда сознание философа утрачивает понятие об этом, о том что есть такое чистота и непосредственность вообще, а, по большому счёту, что есть само сознание и что оно есть само для себя.
  Можно, конечно, постараться вытрясти труху и мышиный помёт из мешка, но сколько-то субстанции всё равно останется, зацепившись за нити и ворсинки. И что? Читатель должен, благодарно следуя за великим Гегелем, называть это бытием? Не много ли чести великому также фальсификатору истины, пожелавшему чуда в осознании неосознанного и неосознаваемого в принципе, просто не нуждающемуся в осознании? А осознать человек может только щепотку бытия, да и то не в состоянии сказать, не сам ли он эту щепотку себе надумал после бурно проведённой ночи. Где тогда может прятаться голая абсолютная гегелевская форма, если человек всегда имеет дело только с содержанием, со смыслом этой формы, со смыслом, от которого ему не дано никогда полностью избавиться. Человеку свойственно вкладывать даже в самые абстрактные понятия хоть какой-то минимальный смысл, а это значит, что любое бытие вне конкретного знания о нём можно смело соотнести с понятиями "хлам" или та же "труха", которыми философия, увы, не оперирует.

6. Неопределённые множества.
  Конечно, в современной философии существует много понятий, для которых нет прямых и очевидных соответствий в мире вещей и их множеств. Их смыслы могут быть раскрыты только через другие понятия, через обширные научные контексты и подробные дескрипции. Но такой бесконечный круговорот взаимно детерминирующих друг друга смыслов бытия и знания о нём имеет мало отношения к философии, так как представляет собой частнонаучное категориальное строительство, базирующееся на иерархической логике. Частные науки каждая в рамках своего круга компетенции отрезают от пирога единого знания о едином бытии свой кусок сложности и постулируют его как свой собственный аспект рассмотрения бытия. При этом со временем, поскольку развитие наук не стоит на месте, эти аспекты начинают перекрывать друг друга и тогда на стыке наук возникают другие научные аспекты, ещё более специфические и размытые, требующие пересмотра или, по крайней мере, уточнения устоявшихся частнонаучных иерархических схем.
  Для философии может быть актуальным только один аспект рассмотрения её предмета - единство бытия и его аналоги в мире вещей и понятий. Эта проблема не только вырастает из желания сознания подняться над обыденностью, но и тесно связана с мышлением среднестатистического индивида. Конечно, обыденное сознание жёстко обусловлено тем, что занято удовлетворением непосредственных нужд человека. Необходимость мыслить само себя, мыслить ради самого мышления не входит в список этих потребностей. Но где же ещё философия может взять свои обоснования, а также примеры единства бытия как такового и единства бытия со знанием о нём, как не из окружающей человека среды? Даже Гегель не гнушался ссылаться на жизненные обстоятельства, не уставая указывать на примеры из жизни, "на небе и на земле". Поэтому в первую очередь философия соотносит единство бытия с бытием отдельных вещей как его проявлений, как это делает каждый законопослушный гражданин и дисциплинированный пехотинец. А во вторую очередь просто сгребает вещи в кучу и объявляет это условное целое единством или, по крайней мере, к нему преддверием. Других вариантов единства вообще, а не только единства бытия и единого знания о нём, у философии нет.
  Таким образом, как бы ни старался какой-нибудь новоявленный Гегель выдумать какую-то всемогущую формулу, одним махом решающую проблему определения бытия и его единства, а также его отражения в мысли философа, он всегда будет иметь дело с обыденностью, всегда будет в неё скатываться, подскальзываясь на густом масле собственной несовершенной речи, мало чем отличающейся от обиходной и потому страдающей всеми её болезнями. Именно таково представление Гегеля о единстве бытия. В обычной жизни наряду с понятиями о вещах человек пользуется понятиями об их неопределённых множествах, не поддающихся подсчёту. Например - листва, ботва, вороньё, военщина, толпа. Множество понятий о таких неопределённых множествах также можно обозначить собирательным понятием с вполне определённым смыслом - болтовня. И результат попыток сплавить бытие с понятием о нём как раз подпадает по такое понятие.
  Вот и выходит, что философия также не может и слить понятие бытия с самим бытием, чтобы вообще не лишиться возможности о нём говорить связно, не рискуя опуститься до мычания и тыкания пальцем в пустоту, так как вычищение из понятия любого конкретного смыслового содержания ведёт к предельной абстрактности философского знания о бытии, граничащей с отсутствием такого знания. Получается - либо всё равно это знание о частном бытии, либо это знание ни о чём, а такого знания вообще не существует, разве что его отдалённый эквивалент - смутное чувство беды, распада и гниения. И если на чистом знании о бытии философское познание бытия кончается, то неизбежно кончается и философия, возобновляется рутинная бытовуха, торжествует естественный здравый смысл, а на смену философии приходят обычай и народные промыслы.