Проясняя изначальное содержание тех или иных слов, выражений и фрагментов философского текста, М.Хайдеггер тем самым проясняет основное содержание философского мировоззрения авторов исследуемых им текстов, а в конечном итоге и гораздо большее - изначальное содержание, смысл и нацеленность самой философии как способа освоения мира.

Вот, исходя из этого тезиса, и хотелось бы поразмышлять о значении герменевтического метода Хайдеггера как для историко-философского исследования вообще, так и для углубления понимания того, что такое философия. Начать, несомненно, следует с обдумывания некоторых моментов содержания статьи Хайдеггера, которая так и называется: «Что это такое – философия?» [Хайдеггер М. Что это такое – философия? //Вопросы философии, 1993. - №8. - С.113 – 123].

В этой статье М.Хайдеггер в центр своего внимания помещает само слово «философия», полагая, что широко известный перевод этого слова - «любовь к мудрости» требует серьезного переосмысления. Хайдеггеру важно уяснить, что собой представляет в данном случае любовь, и на какую именно мудрость она направлена.

Хайдеггер полагает, что слово filosofos, к которому восходит слово filosofia, пустил в ход Гераклит. Filosofos – это человек, любящий sofon. О том, что такое sofon, поговорим чуть позже, а сначала посмотрим, что, по Хайдеггеру, для философии означает слово «любить».

«…Любить означает здесь, в гераклитовом смысле, omologein, говорить так, как говорит Logos , т.е. соответствовать Logos. Это соответствие созвучно sofon. Созвучие есть armonia. То, что одна сущность взаимообразно связывает себя с другой, что обе они изначально прилаживаются одна к другой, ибо находятся в распоряжении друг у друга, - эта armonia есть отличие filein , любви в понимании Гераклита» [Хайдеггер. Там же, С.116].

По поводу же слова sofon Хайдеггер дает следующее разъяснение: «Что данное слово говорило Гераклиту, передать трудно. Но мы можем прояснить это, следуя собственному гераклитовскому толкованию. Итак, to sofon говорит вот что: En Panta "одно (есть) всё". "Всё" подразумевает здесь: Panta ta onta, целое, все сущее. … Все сущее в Бытии едино. Sofon говорит: все сущее есть в Бытии. Говоря более строго – Бытие есть сущее. При этом "есть" является переходным глаголом и означает "собранное". Бытие собирает сущее как сущее. Бытие есть собирание – Logos» [Хайдеггер. Там же, С.117].

Для нашего слуха, - говорит Хайдеггер, - это звучит тривиально, что тут особенного? - весь мир знает это: сущее принадлежит Бытию. «И все же именно то, что сущее пребывает собранным в Бытии, что сущее появляется в свете Бытия, изумило греков … Сущее в бытии, - это стало для греков самым удивительным»[Там же].

Итак, открытие греков состояло в том, что "одно (есть) всё".

Данную принципиальную новизну формы греческого мышления, М.К.Мамардашвили выражает следующим образом: «…Фактически, греки устанавливают аксиому или постулат бытийного мышления или мышления о бытии, или, вернее, мышления через бытие обо всем остальном. Мышление через бытие о существующем» [Мамардашвили М. Лекции по античной философии. – М.: Аграф, 2002. – С.264]. Создатели философии, считает Мамардашвили, изобрели новую форму мышления, согласно которой все существующие предметы можно помыслить только через их бытие, которое существует всегда в неизменных формах, всегда одно, всегда завершено. Причем, самое важное здесь то, что философское мышление есть «мышление через бытие о существующем», а не наоборот – не получение «тощей абстракции» бытия из наблюдения за множеством существующих вещей.

Характерному для мифологического и обыденного сознания пониманию общего как абстрактно-общего первые философы противопоставили принципиально иное понимание общего, позволяющее совершить настоящий переворот в видении соотношения человеческой мысли и предметов мышления: отныне наша мысль приобрела возможность не только скользить от единичных чувственных вещей и событий к их абстрактно-общему признаку, но и, наоборот, двигаться от всеобщего и умопостигаемого - к единичному и чувственному.

Возникновение философии знаменовало, таким образом, рождение нового, разумного мышления, базирующегося на способности мыслителя видеть невидимое – видеть то, что позже Платон назовет идеями, эйдосами.

К сожалению, ни Хайдеггер, ни Мамардашвили не делают вывода, который представляется мне совершенно очевидным: поскольку рождение философии знаменует собой рождение разумного мышления, постольку оно одновременно означает и рождение диалектики как метода разумного мышления. Более того: отныне диалектика становится не только методом, но и предметом философии. Первую мы теперь называем субъективной, а вторую – объективной диалектикой.

Возникновение принципиально иного, по сравнению с бытовавшим до рождения философии, понимания категории общего, необходимо сопровождалось и появлением такого важнейшего элемента разумного мышления, как стремление исследователя выводить все явления из этого порождающего их общего, то есть из бытия и его логоса, причем - чисто рационально. Таким образом, философия отказывается от мифологической традиции объяснять все на свете одним лишь произволом богов. Хайдеггер воспринимает это логическое нововведение как важнейшую специфику философии, состоящую в том, что она не может выражать свои мысли чувственно, а, следовательно, иррационально: «Чувства, даже самые прекрасные, не имеют отношения к философии. Чувства принято считать чем-то иррациональным. Философия же, напротив, не только представляет собой нечто рациональное, а является подлинной держательницей разума» [Хайдеггер Там же, С.113].

Эта мысль Хайдеггера у многих встречает неприятие: философия в понимании мира не может ограничиваться сугубо рациональной формой и отказываться от чувственных и, возможно, еще каких-то не рациональных форм познания.

И, надо сказать, Хайдеггер дает здесь повод к возникновению подобных возражений некоторой своей излишней категоричностью и даже неточностью. Ему, похоже, безразлично, что рационализм, лишенный какого бы то ни было отношения к чувствам, воспринимается критиками высказывания Хайдеггера как некий сухой, ограниченный и односторонний способ мышления.

Попробуем разобраться в этой проблеме. Рациональное как форма познания диалектически противостоит, во-первых, иррациональному, во- вторых, - чувственному, и фраза Хайдеггера дает основание думать, что он ставит между первым и вторым противостояниями знак равенства. Но действительно ли это так?

Представляется странным, что противники вышеприведенного высказывания Хайдеггера обращают главное внимание на присутствующее в нем слово «рациональное», но совсем не уделяют внимания слову «разум». А ведь философию Хайдеггер здесь называет «подлинной держательницей» именно разума. Разума, который философия открывает как высшую форму мышления и надстраивает ее над рассудком, то есть той формой мышления, которая существовала уже до возникновения философии. Нет, я сказал неточно: не «надстраивает над» рассудком, а «встраивает, вбирает его в себя» как свой собственный момент.

Какие же чувства «принято считать» иррациональными у человека? Думается, что только те, которые он еще пока не смог (не захотел или не успел) выразить в мышлении и языке. Как только он это сделал, его ощущение (и, добавим, - вера) принимают рациональную форму. И в таком вот преобразованном, рационализированном виде, чувства (в том числе и чувство доверия и уверенности) вполне и даже совершенно обязательно должны входить в разумное мышление, которое, будучи самым «молодым» и самым совершенным способом отражения действительности, «снимает», то есть включает в себя в подчиненном и преобразованном виде, все предыдущие, более ранние способы отражения (вспомним Аристотеля, полагавшего, что в состав человеческой души входит и «животная», то есть чувственная, сторона [Аристотель. Сочинения: В 4 т. – Т.1. – М.: Мысль, 1976. – С. 400]).

Причем важно отметить, что чувства входят в состав разума не только как содержательный результат чувственно-конкретного отражения ими мира, но также и как необходимый формальный компонент разумной логики. Наверно, в этом смысле и следует понимать выражение - «чувства-теоретики». В логике разума (в философии как разумной рациональности) «в снятом виде» присутствуют и порожденная религией (в форме откровения) интуиция и порождаемое искусством творческое продуктивное воображение, позволяющие, во-первых, прирожденные человеку «животные» чувства превращать в чувства человеческие - чувство доброго, возвышенного и прекрасного и, во-вторых, сам процесс познания делать образным и эмоциональным. В данном случае речь идет о способности разумной души «видеть» сущности (эйдосы), видеть противоречивые свойства любой системы в единстве их взаимоотрицания и взаимополагания и испытывать при этом радость, восторг, изумление и т.д., особенно - в процессе интуитивного озарения.

Итак, мы имеем две формы рациональности: рассудочную и разумную.

Рассудочная рациональность среди этих двух форм возникла исторически первой, по-видимому, - в раннюю, патриархальную стадию существования цивилизации. Она уже подвергает сомнению свойственное мифологическому сознанию понимание причинности как результата произвола желаний и действий антропоморфных богов. А вот общее она продолжает понимать по-прежнему в традиции мифологии – как абстрактно-общий признак того или иного множества обобщаемых вещей и явлений. И поэтому рассудок способствует тому, что субъект, пытающийся познать мир только лишь с его помощью, действительно теряет связь с чувственным богатством знания: «Так как рассудок действует по отношению к своим предметам разделяющим и абстрагирующим образом, то он, следовательно, представляет собой противоположность непосредственному созерцанию и ощущению…» [Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. – Т.1. Наука логики. – М.: Мысль, 1974. - С.202].

Так что рассудок – это не только противоположность разума, но и противоположность непосредственного созерцания и ощущения. И именно это обстоятельство делает необходимым эту действительно сухую, негибкую, склонную к догматизму рациональность как-то дополнять извне, компенсируя ее недостатки откровениями древних религий и чувственностью древнего искусства.

Слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте - «Теория, мой друг, сера, но вечно зеленеет древо жизни» - относятся только и именно к «теории», создаваемой на основе одного лишь рассудка. Разумная же рациональность не требует никаких компенсаций извне. «Серость» теории и чувственная конкретность жизни перерабатываются разумной рациональностью и сливаются внутри нее в единое целое как моменты познания, нацеленного на объективное и конкретное выражение действительности.

Таким образом, оказывается, что противопоставление двух видов рациональности допустимо лишь в историческом, но ни в коем случае не в логическом плане: разумная рациональность «снимает» и содержит в себе не только чувство и веру, но и исторически предшествующую ей форму рациональности – рациональность рассудочную. Без единства обеих форм рациональности логика разума просто не сможет состояться и непременно выродится в логику скептицизма: «Диалектическое, взятое для себя, обособленно от рассудка, выступает, в особенности в научных понятиях, как скептицизм, где результатом диалектики является голое отрицание»[Гегель, - Там же. – С. 205]. Правда, не будем забывать о том, что и рассудок может обходиться без разума только в сфере обыденного человеческого мышления и бытия, а вот в сфере теоретического мышления и, соответственно, – в процессе решения сложных практических проблем им обязательно следует находиться в единстве и гармонии.