Когда говорящий не соотнесен с говоримым, - что встречается во всех формах увещевания от преподавания до проповеди, - тогда рождается отклик и речь его перестает быть монологом. Мое выступление есть пятиминутная попытка диалога, под последним я понимаю перекличку единой мысли, а не демонстрацию частных способностей, ведь говорящие о себе расходятся голодными. Так и мои слова, воспринятые как личная инициатива, – найдут противников; но сами по себе – не зависят от слушателей, ибо уже включают их.

С рождения мы плачем, всю остальную жизнь - терпим. Те же, кто не терпит и никогда не терпел – радуются жизни безосновательно: испытания утоньшают вкус, обостряют радость и горе, чаруют подлинностью кульминационных моментов и служат топливом для творчества. Но многие уходят в литературу, как в монастырь, берут новое имя и черпают тайную силу искусства, как собственность. Они уверенны, что нашли себя, а нашли другое. Этим остановлена и усыплена их душа, а что можно сказать во сне, кроме бреда?

Если литература – это выход души, то что есть вход? И не время ли поговорить о человеке.

Мы интересуемся не столько собой, сколько тем, где мы заканчиваемся, дабы окружением объять свою форму и догадаться о своей сути. Вот причина интереса к истории и прошлому, которых нет, и где невозможно мое пребывание.

Тем и привлекателен мир по ту сторону искусства, мир обывателей, где будущее измеряют потомством, а не потомками. В чем странное преимущество плотника перед поэтом, естественное снисхождение к нам, людям уязвимого труда? Всякий человек синхронен времени, живет жизнью и умирает смертью, но поэт живет своей смертью и равнодушен к будням. Он смешивает основополагающие полюса, дивясь красоте и множеству возникших комбинаций – так из игры рождается красота, то есть искусство. Так синхронистка, прежде чем прыгнуть в воду, принимает красивую позицию. Поэт – наилучший враль, ибо нельзя находясь здесь, познать нездешнее. Есть стремление одной стороны познать другую, но нет перехода на круглом - и земля вращаема тоской сторон.

Жизнь убеждает живущего в своей исключительности, и невозможно представить свою бесконечность как одну из множеств. Но в мире несчетного числа посторонних вещей единственная доблесть - быть готовым к слипанию, ведь всякое число кратно единице, и любое соседство – уже единство. Кто способен считать вещи, включая и себя – избавлен от глупости и все еще жив.

Слова соединяются, распадаются и соединяются по-другому в новом стихотворении - в общей тоске по Первослову. Передо мной ровные ряды исключительных людей, взаимоисключающих друг друга людей – и тем ни менее ряды, будто строчки, и читая зал, как послание, ты скромнеешь до буквы, рдеешь восторгом единения, понимая, что ничего не существует без другого, и солнце невозможно без луны, - вопрос родился, а ответ уже существовал.