«Бидермайер» — это период между завершением наполеоновских войн и началом революции 1848 г. Термин «бидермайер» восходит к фамилии литератур­ного героя, олицетворявшего простодушие, и первоначально употреблялся для снисходительной харак­теристики мелкобуржуазного стиля жизни со всеми ее атрибутами, а в наше время часто употребляется для обозначения целой эпохи в истории Германии. Историки единодушно отмечают большое значение «бидермайера» для формирования немецкого национального характера.
После наполеоновских войн, послуживших толч­ком к культурно-национальной консолидации, актив­но поощряемые традиционные немецкие добродете­ли расцвели пышным цветом. Буржуазия в этот период стала определять стиль жизни и культуры, ее ценнос­ти стали ведущими — они стали влиять даже на стиль жизни и поведение аристократии.
Политически «бидермайер» совпал в Германии с Реставрацией, которая утверждала свою линию преж­де всего в противовес революции, идентичной в тог­дашних условиях любой оппозиции. Это поставило немецкую буржуазию в исключительно трудное по­ложение, она была вынуждена избегать политической сферы из-за опасений быть обвиненной в революционных замыслах — против этого упрека немецкая буржуазия постоянно защищалась в период «бидермайера». Вообще в период «бидермайера» буржуазия значительно отличалась от буржуазии во Франции, Британии, Голландии, где ее материальная независимость придавала ей дополнительный вес. В экономи­чески отсталой Германии все было несколько ина­че — гораздо важнее и весомее в Германии был слой по своему характеру также мелкобуржуазный, слой образованных людей: профессора, учителя, юристы, писатели. В немецкой буржуазии весьма велика была доля государственных чиновников, что объясняется ведущей ролью государства в процессе модернизации (прежде всего в Пруссии). Сильные позиции буржуа­зии в бюрократическом аппарате пробудили стремле­ние осуществлять либеральные реформы постепенно, а не революционным путем.
Бесформенное образование — Германия стала в период «бидермайера» объектом влияния идей революции 1789 г. Процесс секуляризации вылился в раз­витие национальной идеи, никто и ничто не было более значимо, чем нация, ее суверенитет не был ни­чем ограничен, она стала новым божеством, требую­щим поклонения и жертв. Это тем более важно, что немцы, пожалуй, более, чем другие европейские на­роды, склонны к идеализму и очень воодушевленно на него реагируют.
Наиболее важным в «бидермайере» был стиль, тип поведения мещанина, который жил в идиллии, уюте, тихой умеренности и довольстве собственным поло­жением. «Бидермайер» в переводе с немецкого — «мещанин», отказавшийся от героического измерения жизни в пользу умеренности, покоя, порядка, спокойствия. В настоящее время этим термином обозна­чают стиль мебели, одежды, относящийся к периоду между 1815 и 1848 гг.; для нас же важен общий мел­кобуржуазный фон «бидермайера». «Бидермайер» в невиданной степени способствовал распространению буржуазных ценностей и буржуазного образа жизни на все общество: культ красоты в простых вещах, уме­ренность, скромность, красота в повседневной жизни и всяческое подчеркивание домашних добродетелей охватили буквально все общество, включая придвор­ные круги. М. Оссовская в своей известной книге от­мечала, что идеалы «бидермайера» имели прямо гипно­тическое влияние на королеву Викторию, вообще на викторианскую эпоху. Королева Виктория не сразу стала непримиримой пуританкой, в молодости она любила развлечения, танцы. Но все изменилось пос­ле замужества — ее муж, немец принц Альберт, при­нес с собой немецкие идеалы, он находил удовольст­вие в жизни размеренной и трудолюбивой. Под его влиянием жизнь английского двора совершенно из­менилась: победили идеалы долга, трудолюбия, добро­порядочности и домашнего очага.
Глубокие культурные изменения в Германии в пе­риод «бидермайера» были обусловлены именно масштабами и необычным характером динамики обще­ственного развития. Постепенно возникла буржуазная общественность, которая для развития своей индивидуальности, а также для эстетических, моральных, интеллектуальных целей создавала множество различ­ных обществ, кружков, клубов, лож, объединений. Известный немецкий историк Томас Ниппердей пи­сал, что немецкая страсть к различным кружкам, хо­рам, объединениям была столь же примечательной чертой развития в 1815—1848 гг., как и сам «бидермайер». Эта немецкая страсть компенсировала от­сутствие или недостаточный плюрализм системы по­литических партий в период «бидермайера», да и позже.
В отношении буржуазии «бидермайера» в радикаль­ной историографии утвердилось мнение о ее предательстве революции. Эта критика не соответствует исторической реальности. В. Ширер совершенно спра­ведливо указывал, что разувериться или предать ре­волюцию можно, если, во-первых, к ней стремишься и, во-вторых, если имеешь реальный шанс победить. Ни то, ни другое не относится к немецкой буржуазии «бидермайера». Абсолютное большинство буржуазии не хотело революции, так как оценивало ее шансы на успех ниже, чем шансы на успех в случае эволюцион­ного пути. С этого времени берет начало традици­онное для Германии (до основания ФРГ) разделение духовной жизни и политики, которое в Германии существовало долгое время. Только этим разделением можно объяснить, почему в стране «мечтателей и поэтов» смогли утвердиться в политике нацисты с их чу­довищной политической практикой. «Немощь» немец­кой буржуазии и ее политическая бездеятельность на­ходились в противоречии с громадными культурными, умственными достижениями немцев в рассматривае­мый период. В этом отношении гипнотическое дей­ствие «бидермайера» основывалось на колоссальном интеллектуальном влиянии немецких мыслителей-ге­ниев, впоследствии ставших «героями германизма», -Канта, Фихте, Гегеля, Шеллинга, Шиллера, Гейне, Гете. К примеру, в России влияние этих мыслителей было столь значительным, что Германию впору было считать новым Иерусалимом.
Важно отметить, что к откликам на немецкий ха­рактер целесообразнее обратиться именно в рассмат­риваемый период «бидермайера», когда завершилось его формирование, а не после мировых войн XX в., когда на этот вопрос наслоились многократные идео­логические интерпретации, которые, по существу, погребли объективный взгляд на национальный ха­рактер и даже саму возможность его. XIX в. как пора наивысших достижений немецкой науки, литературы, музыки, искусства предоставляет обширные возмож­ности для далеко идущих обобщений и характерис­тик, не отягченных взаимными обидами, предвзятос­тью и претензиями.
Национальный характер вообще является важной частью национальной политической культуры, пред­ставляет собой смысловой стержень всякой нацио­нальной истории. Нация — это по преимуществу ха­рактер; еще в XVIII в. французские энциклопедисты открыли, что каждый народ обладает своим нацио­нальным характером, который влияет на историче­ское развитие. Возвышение или падение отдельных наций может быть связано с тем, что в разные исто­рические эпохи разные черты национального харак­тера имели различную ценность, либо оборачиваясь преимуществом, либо превращаясь в бремя. Не сле­дует только абсолютизировать эти качества. «Наци­ональные особенности, — писал Д. С. Лихачев, — это достоверный факт. Не существует только каких-то единственных в своем роде особенностей, свойст­венных только одному народу. Все дело в некоторой их совокупности и в кристаллически неповторимом строении этих национальных и общенациональных черт».
Рассмотрение национального характера позволяет глубже понять национальную сущность традиции, освободиться от абстрактно-социологических стерео­типов, согласно которым все в мире подчиняется общим законам. В действительности эти всеобщие законы многократно преломляются под влиянием на­циональных особенностей и традиций. В мире суще­ствует великое разнообразие национальных характе­ров, исследование которых ведется не очень активно по причине большой опасности субъективного выбо­ра материала, неуловимости объекта исследования, размытости критериев и категорий. Одна из лучших книг на тему национального характера — это опубли­кованный курс лекций профессора Оксфордского университета С. де Мадариаги «Англичане, французы, испанцы» (1928). К сожалению, интересующие нас проблемы в этом блестящем исследовании не рас­сматриваются, но о немецком национальном харак­тере есть очень известная и солидная работа профес­сора Гейдельбергского университета Вилли Гельпаха «Немецкий характер» (1954). Гельпах одно время был активным политическим деятелем — в 1925 г. он вы­двигался от демократической партии на пост прези­дента республики, набрал 1,5 млн голосов. Главным достоинством книги Гельпаха является то, что, в от­личие от Мадариаги, который выводил националь­ный характер из национальной психологии, в ней привлекается весьма многообразный и многоплано­вый материал, в том числе и исторический. В значи­тельной мере характеристику черт немецкого нацио­нального характера автор позаимствовал из этой классической монографии Гельпаха. Это заимство­вание кажется уместным, во-первых, потому, что снимает многие этические вопросы (немец пишет о немцах), а, во-вторых, потому, что всякие националь­ные характеристики кажутся всегда легкими для пред­ставителей другой национальности и, как правило, выглядят нелепыми для человека той национально­сти, о которой идет речь.
Немцы через всю свою историю пронесли следую­щие наиболее неизменные качества своего характера, которые отчасти сохраняются и сейчас: трудолюбие, основательность, любовь к порядку, грубость, упрямство и мечтательность. Рассмотрим каждое из этих качеств и попытаемся определить их значение.
Трудолюбие, работоспособность, дельность мож­но считать не только общей чертой, присущей немцам, но и свойством этики всех реформированных хрис­тиан. Если следовать этой логике, то к немцам-като­ликам эта черта относится в меньшей степени, что в общем соответствует истине, ибо социологические опросы и обследования даже в 70-е гг. нашего века показывали в ФРГ непропорционально высокую квоту выходцев из протестантской среды в «беловоротничковых» профессиях, среди предпринимателей.
Именно благодаря трудолюбию немцы смогли до­статочно быстро избавиться от последствий кризиса 1923 г. и достичь немалого в развитии экономики в период стабилизации 1924—1929гг. Лишь Великий кризис 1929 г. нарушил структуры национальной эко­номики и сделал невозможным какой-либо эффек­тивный труд, что немцы очень тяжело переносили психически — это обстоятельство Гитлер умело обы­грал в своей пропаганде.
Если в романских странах после 1945 г. долгое вре­мя продолжали оставаться руины, то в Германии они исчезли почти сразу: развалины аккуратно разобрали, отделяя целые кирпичи, «женщины развалин», как их впоследствии называли немцы. Собственно, самой важной предпосылкой «немецкого экономического чуда» в 50—60 гг. следует считать то же, вошедшее в поговорку, немецкое трудолюбие. Даже в 60-е гг. нашего века по демоскопическим опросам немцы на вопрос, какое самое главное качество их нации, на первое место ставили трудолюбие; англичане, американды, норвежцы — миролюбие, а французы и ита­льянцы — ум. Запечатленный в сердцах немцев завет, что работа — это «украшение гражданина», относится как раз к эпохе «бидермайера». Богатство ничуть не меняло образа жизни немца-бюргера. Социальная дис­танция и разрыв между крупными и мелкими буржуа, между буржуа и низшим классом, проявившиеся в XX в., в эпоху «бидермайера» едва существовала, что дополнительно подтверждает общую этическую зна­чимость этой короткой, но весьма значимой эпохи немецкой истории.
Основательность, последовательность, стремление к завершенности являются также примечательной чер­той немецкого характера, которая, правда, часто под­водила немцев. Дело в том, что в политической сфере последовательное доведение до логического конца какого-либо намерения обыкновенно приводит либо к бессмыслице, либо к противоположным результа­там. К примеру, в расовом учении немцы любовь к собственному народу логически продолжали до нена­висти к другим народам или стремление к совершен­ству, основательности в функционировании государ­ственной бюрократии привело не только к удобству, чувству безопасности и уверенности граждан в госу­дарственной власти, но и к всесилию бюрократии, которая постепенно подменила все и начала разви­ваться по внутренне присущим ей законам. Основа­тельное, последовательное отношение к политической ответственности также имело противоположный ре­зультат, о чем свидетельствует следующий историче­ский анекдот, приводимый Дарендорфом. В 1939 г. в ответ на слова некоего американца о том, что свобо­да — это величайшая ценность и вместе с ней немцы очень много потеряли, немец — торговец колониаль­ными товарами ответил: «В этом вы вообще ничего не поняли. Ранее мы должны были ломать голову на выборах с этими партиями, голосованиями. Мы нес­ли ответственность, не имея ничего взамен. Теперь же мы свободны». По этой же причине немцы — наи­более методичный народ. Кант справедливо отмечал, что немец скорее будет совершенствовать уже дан­ный метод, чем изобретать новый. «Истинная приро­да немца, — писал В. Шубарт, — это методичность, ко­торая легко вырождается в схематизм».
Один из блестящих немецких гениев, Гегель, за­дался целью создать и создал всеобъемлющую и за­вершенную философию истории и основательно из­мыслил идеальный общественный порядок, в котором государство играло исключительную роль и развива­лось по законам, недоступным и неподвластным че­ловеку, оно было скорее нравственной идеей. Геге­левское государство было не способом политической организации общества, а непогрешимым и совершен­ным созданием: послушание, чувство долга, испол­нительность подданных и тому подобные добродетели в таких условиях ценились выше свободы, индивидуализма, свойственных более англо-саксонскому протестантизму, который является прародителем современной демократии и парламентаризма. Гегелевская философия государства стала в немецкой политиче­ской традиции почти неоспоримой, эта философия была присуща в определенном смысле и российской политической философии с ее традицией авторита­ризма. Большевистское понимание государства раз­вивалось от Гегеля, Маркса, Ленина, Сталина и соот­ветствовало российской традиции большой роли государства. Совершенно иную политическую тради­цию и культуру представляли, к примеру, итальянцы в 20—30-е гг.: Муссолини отвергал какую-либо «фи­лософию государства», он просто стремился к тому, чтобы Италию уважали, чтобы она была могущест­венной, чтобы ею хорошо правили, чтобы итальянцев перестали презирать за границей.
Упомянутая немецкая основательность во многом способствовала беспрецедентному прогрессу Герма­нии во всех сферах, в период «бидермайера» в част­ности, и в XIX в. в целом. К концу века немецкий народ обладал одним из самых сильных государств в Европе, а ведь еще недавно он был бесконечно далек от этого; у него была самая надежная армия в мире, во главе которой стоял прекрасно организованный Ге­неральный штаб, который внушал ужас врагам; нем­цы располагали динамичной и весьма эффективной экономикой, превосходно организованной почтой, го­сударственными железными дорогами, прилежным и неподкупным чиновничьим корпусом, великолепной системой народного образования, поэтому иностранцы стремились многое перенять, особенно это отно­сится к русским.
Любовь к порядку — это, безусловно, черта, при­сущая немцам в значительно большей степени, чем другим европейским народам.
В. Гельпах писал, что австрийцы в 1900 г. были поражены порядком на похоронах В. Либкнехта: стройность и четкость церемонии смахивала на воен­ный парад. Или другой известный знаток немецкого характера В. Шубарт писал, что знавал высокообра­зованных немцев, которые составляли для своих де­тей письменные указания о порядке и правилах дет­ских игр, чтобы дети «могли придерживаться хоть какого-нибудь распорядка». Немецкие домохозяй­ки заводят картотеки, в которые вносят размеры во­ротничков, обуви, перчаток членов семьи, чтобы не попасть впросак при вопросе продавца. Примерами необыкновенной приверженности немцев к порядку, рутине можно заполнить тома. Соответственно, столь же полным было чувство отвращения к беспорядку, анархии. Еще Гете признавал, что скорее потерпит несправедливость, чем беспорядок. Отсюда — весьма значительный авторитет власти и ее неоспоримый приоритет. Кажется, Сталин после напрасных ожида­ний пролетарской революции в Германии с сарказ­мом сказал, что немецкой революции не будет, ибо там революции запрещены полицией. Ноябрьская революция 1918 г. не в счет, ибо она не была социальной революцией в строгом смысле слова, скорее простой сменой политических декораций под влия­нием неожиданного поражения в войне. Социальные структуры немецкого общества и его идентичность не были сколь-либо значительно затронуты (о чем по­дробней см. ниже).
Ученые-психоаналитики, исследуя такое свойство человеческого характера, как преклонение перед авторитетом, пришли к некоторым любопытным вы­водам. Личность, склонная к преклонению перед авторитетом, является садо-мазохистской, она восхища­ется авторитетом, безусловно подчиняется ему, но одновременно сама желает иметь авторитет и повеле­вать. Один из последователей 3. Фрейда, Эрих Фромм, полагал, что «для огромной части низов среднего клас­са Германии и других европейских стран садо-мазохистский характер является типичным, именно в ха­рактере этого типа нашла живой отклик идеология нацизма». В самом деле, в нацистской системе иера­рхическая организация и безусловное подчинение играли главную роль в обществе и государстве. Поли­тическая ответственность в этой системе была на­правлена не на нижестоящих (как в демократии), а наоборот, то есть имела место ориентация не на об­щественное мнение, а на мнение начальника, дейст­вия которого контролировались только другими на­чальниками.
Любовь к порядку можно также интерпретировать как склонность к дисциплине, об этом немецком свойстве Э. Ренан писал после франко-прусской вой­ны: «Победа Германии в 1870 г. — это победа дисци­плинированных людей над людьми, не знающими что такое дисциплина, людей благочестивых, тщательных, внимательных, методичных, над людьми, которые таковыми не являются». Соотечественник Ренана Андре Лихтенберже писал, что склонность к субординации, к товариществу во всех его видах -врожденная у всех немцев. Немец подчиняется дис­циплине без «принуждения, он делает это охотно. Инстинкт дисциплины, — указывал Лихтенберже, — очень силен в Германии и ведет к консервативному настроению всей нации. Индивидуальная мысль в Германии очень смела, она не отступает ни перед какой проблемой и все свободно подвергает иссле­дованию. Но в окончательном результате она отвер­гает крайние решения». Легко предположить, что внимание французов именно к названным немецким качествам было обусловлено отсутствием оных у них самих. Например, в романских странах в профсоюз­ном движении доминировал анархо-синдикализм с его организационной беспомощностью и деструктивностью в отличие от Германии, где профсоюз нахо­дился под строгой опекой социал-демократии. При­чинами господства анархо-синдикализма в романских странах были не какое-то особое свойство структу­ры рабочего движения, а качества национального ха­рактера, невозможность организовать профсоюзное движение с дисциплиной, ответственностью, четкос­тью.
Немецкая любовь к порядку оборачивалась от­вращением к конфликтам, внутрипартийным разногласиям или оппозиционной борьбе, которая рас­сматривалась как признак слабости организации, несовершенство организации. Отсюда, как справед­ливо считал К.Зонтеймер, «постоянный интерес не­мцев к социальным утопиям, к проектам обществ, которые не знают конфликтов и борьбы мнений, так как являются едиными».
Грубость; об этом качестве немецкого характера В. Гельпах высказывал на первый взгляд парадоксальное суждение, что проявления невежливости, невос­питанности, грубости зависят от степени внешней несвободы, подчиненности человека. Гельпах указывал на то, что общеизвестно, насколько подчеркнуто гру­бо ведет себя в господских семьях старая прислуга, верность и преданность которой находятся вне вся­ких сомнений. Да и у военных всего мира грубость по отношению к нижестоящим является компенсацией полного подчинения по отношению к вышестоящему. Пролетарий в социалистическом движении необхо­димым образом также занимал подчиненное положе­ние и, соответственно, он был угрюмым, мрачным, дерзким, хамским типом, с которым трудно вести ра­зумный диалог. В. Гельпах, однако, справедливо от­мечал, что с ростом благосостояния народа, уменьшением эксплуатации простой человек становится обходительней, вежливей, внимательней к другим, цивилизованней.
В отличие от других стран в Германии XIX—XX bb (по крайней мере, начала XX в.) это неприятное качество имело значительное распространение. Помимо указанной причины грубость, безапелляционность по­рождали сознание всесилия приказов и распоря­жений государственной бюрократии, это сознание переходило всякие разумные границы. Гельпах указывал, что по сравнению с мягкой обходительностью австрийцев (по крайней мере, жителей Вены), вежливостью поляков, любезностью и приветливостью рус­ских, куртуазностью и политесом французов, грубость немцев отчетливо выделялась и не способствовал; симпатии по отношению к ним. «Мы, — писал Гельпах, — утешаем себя мыслью, что когда немец веж­лив, он врет».
Упрямство, своенравие — эти качества Гельпах от­делял от непреклонности, упорства, консерватизма Последнее качество немцам вовсе не присуще. Кон­серватизм, непреклонность характера могут быть очень неудобны, однако этим качествам часто сопутствует благородство, часто они свойственны властным нату­рам. В целом консерватизм более присущ англича­нам; среди немцев такого рода консерватизм, указы­вал Гельпах, более всего свойствен нижним саксонцам, которые ближе всего англичанам. У швабов же это свойство вылилось в неистовое упрямство. Гельпах приводил анекдот о швабах, о которых говорят, что каждое предложение у них начинается с «нет» и за­канчивается «да».
По Гельпаху, упрямство — очень широко распро­страненное качество немецкой натуры, немец вполне способен ответить неожиданной грубостью на вежли­вую просьбу, безобидное требование, разумное пред­ложение. Особенно выделяется это качество у швабов, баварцев, гессенцев, рейнских немцев. У тюрингцев, саксонцев, у жителей Померании и Гольштейна это качество кажется неявным благодаря их немногосло­вию. Более благополучная картина имеет место на немецком северо-западе, особенно в ганзейских го­родах. Гельпах отмечал, что это справедливо и для того времени, когда писалась его знаменитая книга (1954). Со временем, разумеется, местные особеннос­ти все более устраняются, но не исчезают вовсе, хотя крайне сложно ответить на вопрос, какие региональ­ные особенности вошли в национальный характер и являются ли различия между баварцами, саксонцами, швабами более значительными, чем между англича­нами, валлийцами, ирландцами или между испанца­ми, басками, каталонцами. Несмотря на существен­ные региональные различия, Германия является, пожалуй, единственной европейской страной, не име­ющей и никогда не имевшей региональной проблемы, связанной с неодинаковым экономическим раз­витием, которое, как известно, влечет за собой и про­чие различия: например, в Италии север и юг больше отличаются друг от друга, чем некоторые европейские страны. Нельзя, однако, представлять немецкий ха­рактер и политическую культуру как что-то совершен­но однородное. Парадоксальные и странные выверты мелкотравчатой немецкой государственности породи­ли и такой необычный для Германии феномен: до­вольно высокоразвитую либеральную традицию в Бадене и Вюртемберге. Даже англичане, гордые своей демократической традицией, признавали это. Так, в 1800 г. английский политик Джеймс Фокс писал, что помимо Англии единственной страной Европы, об­ладающей конституцией (имеется в виду не формаль­но зафиксированная конституция, которой в Англии, как известно, нет, а действительно конституционный строй политической жизни), является Вюртемберг. На фоне баварской монархической привязанности и прусской авторитарной традиции либеральная тради­ция в Бадене и Вюртемберге связана с влиянием Вели­кой французской революции, убеждениями монарха, а также с намеренным культивированием антипрусских ценностей.
Соответственно, и грубость не может рассматри­ваться как некое общее немецкое качество, хотя В. Гельпах отмечал в упомянутой книге, что во вре­мена моды на обмен студентами французские студенты жаловались, что с немецкими студентами очень трудно устроить настоящую дискуссию, ибо они из­бегают намеченных к обсуждению проблем и начи­нают искать, что им не подходит, отзываются резко уничижительно обо всем. «Сведущие люди, — писал Гельпах, — знают, что легче общаться с простым французским рабочим, крестьянином, неграмотным итальянцем или испанцем, чем с "образованным" немцем, который всегда занимает уклончивую пози­цию и стремится задеть партнера уничижительной бестактностью. Ни одно извинение у нас так не рас­пространено, как "извините, я совсем не то имел в виду"».
По мнению Гельпаха, рассматриваемое качество немецкого характера является одной из причин недоверия других народов к немцам, которые не обладают никакой «надежной» чертой своего существа, на которую можно положиться, напротив, эти качества вызывают опасения.
Мечтательность; о ней Гельпах писал, что удиви­тельным явлением немецкого национального харак­тера является противоречие между мечтательностью, сентиментальностью, чувствительностью, с одной сто­роны, и усердной основательностью, крикливой без­оглядной жестокостью и грубостью, с другой сторо­ны. Великие пионеры немецкой промышленности Вернер Сименс и Альфред Крупп были не в состоя­нии высказать своим служащим возражение или упрек в спокойной форме. Гельпах полагал, что гру­бость являла собой своеобразный переходный момент к немецкой романтике, которая была определяющим фактором духовного развития Германии в первой половине XIX в.
Во всех сферах жизни немцев образцы толерант­ного отношения к инакомыслию, терпимость были исключены из обращения. Американский историк Ф. Штерн писал, что «немецкий иллиберализм был своего рода проявлением гражданской незрелости. Эта незрелость была частью исторического развития Германии. Немецкий народ не совершил успешной ре­волюции, он никогда не имел опыта умения "окоротить" начальство. В Германии революции происходили сверху, изменения производили либо династии, либо бюрократия». В. Зауэр отмечал, что «в отличие от фран­цузов, немцы от Бисмарка до Аденауэра всегда в по­литике имели отца; кажется, и немецкие представле­ния о государстве базируются на модели семьи».
Мечтательность, элегичность, возвышенность чувств являются действительно важной частью роман­тичности. В чрезмерных дозах романтичность, стрем­ление драматизировать производило комическое впе­чатление. Гельпах иронически писал, что немецкий бюргер, если счастлив, поет: «Я не знаю, что это зна­чит, что сегодня печален я так»; если он хорошо вы­спался и находится в прекрасном расположении духа, прислушиваясь к лепету своего любимого ребенка, то напевает: «Зорька, зорька, светишь ты к участи горь­кой...».
Генрих Гейне сатирическим образом изображал немецкую сентиментальность: «У меня мирные наме­рения. Я хотел, чтобы у меня было следующее: скром­ный домик, но удобная постель, хорошая еда — свежее молоко и масло, перед окнами цветы, перед домом несколько красивых деревьев, и уж если Господь Бог хочет сделать меня совершенно счастливым, то пусть порадует меня тем, что на этих деревьях будет пове­шено 6-7 моих врагов. Перед смертью я им простил бы с великим удовольствием все, что они мне причи­нили. Врагов надо прощать, но не прежде, чем они будут отданы в руки палачу».
Это кажется парадоксальным, но известный немец­кий публицист А. Руге в свое время писал, что «истоки романтичности, мечтательности находятся в земных страданиях человека, и чем романтичней, элегичней народ, тем более тяжело его настоящее положение». В свою очередь, романтичность связана с впечатли­тельностью, в этой связи интересно свидетельство одного из нацистских главарей А. Розенберга: «Свое­образие политического развития Германии заключа­ется в том, что у нас пустые политические лозунги, иллюзии и политическая демагогия играют значитель­но большую роль, чем у других народов». В самом деле, нацисты весьма ловко использовали романтику авторитарного, которая влекла за собой искомое без­условное подчинение; Гитлер смог сделать для себя полезной самую восприимчивую слабость немецко­го национального характера. Прискорбно, но, как писал Гельпах, «истинная трагедия немецкого наро­да заключалась в том, что одно из самых человеч­ных, трогательных, полноценных свойств его наци­онального характера — романтизм использовалось только для разрушения и производило впечатление варварского».
Все эти черты национального характера после «зем­летрясения», произведенного Бисмарком в 1871 г. (объединение Германии), сразу получили новые ка­чества, стали рассматриваться совершенно под дру­гим углом зрения, и производили они абсолютно про­тивоположное впечатление: то, что ранее считалось и было безобидным, сразу приобрело зловещие черты. Поэтому слова Ч. Диккенса, умершего в 1870 г., о его восхищении и обожании Германии, о высоких духов­ных качествах немцев и о богоизбранности немецко­го народа, в начале XX в. уже воспринималось совсем иначе, чем в эпоху «бидермайера». Наиболее значи­мым и чреватым тяжелыми последствиями в этих пере­менах было то, что немецкий характер, немецкий путь стали рассматриваться обыкновенно как незападные, даже антизападные по своей сути. Эта тенденция в перспективе оказалась очень опасной, ибо на ее ос­новании строили свои опасные теоретические кон­струкции правые националистические течения в Гер мании; из этой же интерпретации национальной идеи исходили в свое время и национал-социалисты. Лю­бопытно, что на «особое» положение Германии в Европе довольно рано обратил внимание Ф. М. Дос­тоевский, отличавшийся, как известно, весьма кри­тическим отношением к западной демократии, пар­ламентаризму, в целом к духовному строю Запада. Достоевский многократно в своих политических за­метках обращался к нежеланию Германии слиться с Западом, ее противоположности с ним, противостоя­ние Германии и Запада всячески подчеркивалось великим писателем, он даже высказывал предполо­жение, что в будущем Германия в силу своего антиза­падного аффекта поведет весь остальной мир за собой, прочь от западного пути. Подобные по отношению к Западу высказывания и «почвенничество» Федора Михайловича сделали его весьма желательным мыс­лителем в среде германской правой, особенно в пе­риод Веймарской республики. Даже нацисты не ви­дели ничего противоестественного в поклонении Достоевскому, «почвенничество» последнего они при­нимали почти без изъятия (правда, только до 1933 г.), для них был важен не исторический контекст, не то, что было, а то, что в его творчестве совпадало с их собственными представлениями.
Интересно отметить, что немцы в вопросе обосно­вания «почвенничества» и антизападного аффекта вы­ступали в роли стороны, заимствующей идеи, ибо все основные теоретические конструкции, подводящие базу под различного рода националистические толко­вания истории, были разработаны в последние десятилетия XIX в. в славянофильских кружках Петербурга и Москвы.
Самым неприятным качеством категории «нацио­нальный характер» является ее изменчивость — с ней нельзя обращаться так, как обращаются с прочими историческими категориями, относительно устойчивыми. В принципе в национальном характере нет ничего такого, чего бы не было в национальной исто­рии, и он меняется в процессе исторического разви­тия. К примеру, в начале 60-х гг. во Франции местное население во время опроса общественного мнения при ответе на вопрос о степени симпатичности представителей европейских наций на первое место постави­ло с большим преимуществом немцев. Немцы и французы веками жили как кошка с собакой, и такая метаморфоза выглядит просто волшебной и свидетельствует о действительном изменении немецкого наци­онального характера, причем изменении радикальном. Это прекрасный пример изменчивости национально­го характера и зыбкости формальных построений на этой основе.
Однако при всей «вторичности» понятия «нацио­нальный характер» абстрагироваться от него недопус­тимо, ведь в нем воплощена национальная история, как бы ни казались национальные характеристики эмпирически необоснованными и исторически измен­чивыми. То, что произошло в Германии, в принципе не могло произойти в Китае, и наоборот. Эта констатация выглядит слишком необязываюшей, но в исто­рии часто бывают ситуации, когда «каждая часть вы­ражает некоторую сторону жизни, то есть имеет зна­чение для целого, а собственное значение части определяется на основе целого». Исходя из этой кон­статации Гадамера, надо признать важность, неотъем­лемость национального характера для национальной истории. В случае с Германией итог воздействия на­ционального характера на историю таков, что он прямо роковым образом способствовал реализации правых политических тенденций, по крайней мере, до пер­вой трети XX в.
Пленков.О.Ю. «БИДЕРМАЙЕР». НЕМЕЦКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР http://gigabaza.ru/doc/44463.html