Проходил мимо и не решил еще, кто кого отповедовать будет: все их или они сами всех. С одной стороны, зря старых пердунов обижают и где-то даже ненавидят, зря. Нет, раньше и я думал – не зря, а теперь сомневаться стал. Совсем не потому, что сам до старопердунских лет дожил, а по-справедливости, без которой и миру ни дня не стоять – про то все знают.

Говорят, они деньги и власть забрали, и ни себе, ни людям: людям не дают, а самим ни к чему. У людей душа кипит, праздника жизни просит, а горючего на то нету. Седоухие эти все побрали, заперли по ларям, счетам, ячейкам, сверху сели и сидят-глядят-ждут. Чего ждут? Как люди перед ними выкобениваться станут, тогда, которым позабористей, тем понемножку дадут. Несправедливо? Может быть, но если внимательнее, то здесь не так себе, а смысл в жизнь человеческую привносится: она не просто к смерти, а к эдакому положению есть. И тогда жить не страшно, не безделица она, а вот сюда. Конечно, кому удача, но жизнь и есть не для всех, а случилась кому. Нет, не просто.

Или вот молодые попки свои, самые румяные, пердунам этим кажут – не друг другу. Когда б у них деньги да воля, говорят, такая любовь на всю землю расплеснулась, а из нее звонкий детский смех. Любовь, любовь – не старперская похоть. Только и тут не просто. Которые самые-самые, они чужие попки глядеть не желают, свои хотят показать, и кто лучше пердунов их оценит, кто языком поцокает, ай-я-яй, скажет, какая краса-красулечка, славы и деньжишек в кулечке подаст. Самым-самым что ни на есть, самим только бы взглядами друг дружку ненавистными резать. И резали бы, кабы смогли. Так что не просто, совсем не просто.

Потом, всем людям слов красивых и душевных хочется, чтоб говорили и слушать, а взять их только у нас и есть, потому как сами они в «еще» четыре ошибки могут, а матюков складно завернуть – нет, не то что стихов, без которых людям жизнь не в радость, значит мы затем, когда не навсегда. Да-да, не просто все.

Но тут один проговорился. Я хоть и сам, но молчать не стану, потому никак. В 45-м, говорит, День Победы придет в наше тело и душу: отряды нанороботов в нас запустят, которые починять там все станут в режиме нон-стоп, и тогда мы под людей спроста шифроваться сможем, то есть суть старопердунская, а снаружи никто и никогда, и так долго-долго, всегда. Круче коммунизма, только дотянуть, дотерпеть осталось. Я уже принялся терпеть, но позадумалось, где звонкий детский смех будет и Ромео с Джульеттой? Нигде. Потому – зачем? Потому – незачем. Потому скоро все кругом старые пердуны станут, как бы в людей ни шифровались, все станут, а я с ними одними жить не подписывался. Когда они сто тысяч раз в Ромео-Джульетту заиграются, пусть и выглядят точь-в-точь, то удавить их хочется очень. И себя. Удавить тогда уже не преступление, а освобождение, освобождение от скуки, какая одна только в полном праве поселится в мире том и все-все собой заполнит, и в этой скуке вселенской старопердунские мумии бродят, бессмысленные и бесполезные. Как все-таки все не просто!

Нет, они как хотят, а я без смерти не договаривался жить. Мне дорог каждый день мой, и я хотел бы длить их, длить, потому не вечны, потому что кончатся, а не так, что вереницу их не посчитать, когда она и в тумане не гаснет, мне в этом бессмысле только сесть и завыть псом, чтоб звезды заплакали, меня жалеючи, и отпустили туда, где ничто и никуда, но есть. Иначе никак, иначе не по-справедливому, а без нее миру и дня не стоять – это каждый знает.