Грегори Бейтсону и всем гераклитам
прошлого, настоящего и будущего...

            Волнующее прикосновение к тайне, подаренное удивительным путешествием Грегори в запретную область нашего бытия, нуждается в особом выразительном языке. Языке вербализованой метафоры, непротиворечиво сочетающей чувство и интеллект, до- логическое мышление «в модусе травы» и формальную логику «модуса Barbara», глубокою веру и здоровый религиозный скептицизм. С этой целью мы обратились к образам античности, любимой автором «страшашихся ангелов». Первичная рекогносцировка позволила обнаружить ряд соответствий между тканью, искусно сотканной древнегреческим мифом, и повествованием Грегори. В дальнейшем мы убедились в их комплементарности, имеющей не только иллюстративную, но и концептуальную значимость.
            Ключевая для эпистемологии проблема соотношения субстанционального и идеального бытия, пребывания в теснине платоновской пещеры или на просторе просвещения, выражена Бейтсоном в юнгеанских терминах Плеромы и Креатива. Первый, в сакральной географии античности, определяется нами как Ойкумена, постоянно растущее вширь  место пребывания человека, его родной дом и прочные узы одновременно. Второй — Креатив — устремленный в небесную высь Олимп, качественный антипод ойкумены, — мир бесплотных идей и идеалов. В фокусе внимания исследователя оказывается связующий их паттерн, некий интерфейс Плеромы и Креатива - тёмная область, окутанная покрывалом вечной тайны развоплощения. Это область Аида, в которой субстанциональная основа человеческого бытия отчуждается от идеального образа. В силу этого, взаимоотношение жизни и смерти представляется экзистенциальным аспектом все той же фундаментальной проблемы эпистемологии, лично пережитой и верно отраженной Грегори.

            Вход в царство мрачного Аида надежно охраняет его верный страж — трехглавый Цербер. Каждая из его глав символизирует в нашем ментальном приключении один из механизмов сбережения тайны «связующего паттерна». Наипервейший из них — забвение, даруемое чудесными водами Леты, сестры Гипноса и Таната.  Когнитивную роль забвения трудно переоценить. Она не ограничивается количественными характеристиками, потребностью к освобождению от определенной информации, как в известной дзенской притче, в которой монах советует вопрошающему «опорожнить пиалу», устранив тесноту от переполненности его сознания. Забвение обеспечивает необходимый разрыв, позволяющий структурировать знание. Полагаясь в свою противоположность, оно обращается второй главой эпистемологического цербера — привязанностью, напоминая нам об амбивалентности границы, не только изолирующей, но и связующей нечто. Пространство границы характеризуется экотонным напряжением, порождающим эмержентный эффект взаимодействия. Попытки разрубить гордиев узел привязанности приводят к ломке организма, сопровождающей патологическую зависимость, о которой размышлял Грегори.  

            Герой, способный во плоти проникнуть в Аид, решив проблему привязанности — Эней. Мотив его истории имеет коммуникативное содержание, он обусловлен потребностью совета с умершим отцом в целях основания будущего вечного града. Это указывает на временной аспект эпистемологической проблемы и его духовную составляющую — Надежду, сообщающей личности целеустремленность. Инструментом обуздания стража преисподней выступает медовая лепешка со снадобьем, способным усыпить цербера и спасти героя от неизбежной боли разрыва. Сон выступает невольным союзником Энея. Известно, что в Древней Греции медовая лепешка вкладывалась в руку умершему — свидетельство эгалитарности данного метода.  Другой, не менее легендарный образ — Орфей.  Его ведет  сердечная привязанность — Любовь, сообщающая взаимности необходимую спонтанность. Всеохватность эмпатии сообщает эпистемологии пространственное измерение.  Орфей решает задачу проникновения в Аид иным, чем Эней, образом. Он обвораживает цербера своим искусством – инструмент, свидетельствующий об элитарности данного метода. Драма Орфея и Эвридики, подобно библейскому Лоту и его жене, обнажает противоречие памяти, напоминая нам о первой главе ужасного чудовища — забвении, оберегом от  которого стала лира Аполлона.

            Третьим героем, олицетворяющим путь прижизненного проникновения в пространство «связующего патерна» - Аида, является Геракл. Он выступает в паре с неосознанностью — третьей главой эпистемологического цербера. Предпоследний  - одиннадцатый подвиг Геракла повествует о том, как чудовище было выведено на свет — отрефлексировано и возвращено на свое место, став осознанной необходимостью. Этому аспекту Грегори уделил особое внимание. Для иллюстрации роли неосознанности в эпистемологии он приводит пример с Альбатросом из «Баллады о старом Моряке» С. Кольриджа. Как осознанная необходимость - юродство, только в коммуникативном аспекте, она проиллюстрирована балийской историей об Аджи Дама с его финальным «Бе-е-е!». Волевым мотивом подвигов Геракла стал долг, тесно связанный с внутренней природой феномена Веры, а инструментом — собственная сила. В когнитивном контексте это сила Разума, которому присущ детерминизм, ментальная континуальность и симфоничный состав. Завершается цикл подвигов Геракла обретением золотых яблок гесперид, дарующих вечную молодость и бессмертие — антитезы библейскому яблоку древа познания.  Примечательно, что добытые с помощью титанического усилия Атланта они, как и цербер, возвращаются на свое место согласно воле Афины/Софии.

            «Сказка ложь, да в ней намек!» - писал Александр Сергеевич Пушкин. Текст, ставший метафорической игрой, содержит в себе эпистемологический ключ — специфическую структуру чередующихся поворотных моментов/положений единого потока, благодаря которому человек приобщается той сферы, которая долгое время была для него запретной. По существу, это новая формулировка древнего вопроса Сфинкса, неизбежно влекущая за собой  новые ответы...