КОЕ-ЧТО ДЛЯ ПРОТОКОЛА

Аннотация

Название «Кое-что для протокола» призвано отвлечь внимание публики от всякого рода несерьёзной литературы и заставить наконец читателей вплотную заняться глубоко научными проблемами человеческих глупостей.

Книга будет полезной для всех, кто не желает себе неприятностей, подобных тем, в которые вляпался бедный Сидор Акимович, когда внезапно разбогател, невероятно удачно женился и стал обустраиваться на своём новом дачном участке.

Извинения

В целом мире нет второй такой вещи, которая была бы мне более омерзительна, чем ложь. И не родился ещё второй такой человек во вселенной, кто ненавидел бы её сильнее, чем я. Нести людям правду, одну только правду и ничего, кроме правды, вот мой тяжкий просветительский крест, дотащить который до самой Голгофы, уверяю вас, довольно непросто, практически невозможно, во всяком случае для меня, возлюбившего истину более фактов. Надрываюсь который год!

Попадись мне навстречу некий Киринеянин, по имени Симон, идущий с поля, я бы тоже, даю вам слово, начал своё сочинение не с извинений, вопреки моей чистой совести, а с благодарностей, как это делают другие авторы, менее одарённые, вынужденные ручаться за свою болтологию чужой незапятнанной репутацией. Только я в одном ряду с этой братией и секунды не простою. И не то чтобы не сумею примазаться, а, пожалуй, даже не выдержу. Истину я всем сердцем люблю, я в ней просто души не чаю, я от неё, если честно, буквально с ума схожу[1], но чтобы вот так? Как они? Ни разочка не покривить душой на дню? Лишь одну правду-матку сермяжную резать с утра до вечера? И ни в жизнь не сморозить глупость? Мне, признаюсь по чести, отродясь такого не удавалось. Вру безбожно, можете мне поверить.

Поначалу, кстати сказать, у меня вертелось на языке совершенно другое название для затеянного шедевра, куда как более знаменитое: «Метафизика нравов». Ведь, решившись на такое заимствование, я наделал бы больше шуму, чем того же добился Кант. Только чью бы сторону принял суд, умудрись отец-основатель человеческой нравственности оставить миру наследников? Горький опыт подсказывает, что присяжные, будучи полными в юстиции дилетантами, встанут, черти, на сторону истины. И вот тут я подумал, неожиданно для окружающих: а что есть истина, знает кто-нибудь из людей? Да никто! Ни одна живая душа на свете! Даже боги, насколько мне помнится, в рот воды набирали, когда к ним обращались за дефиницией. А богам-то уж верить на слово можно, просто так они отмалчиваться не станут.

Тогда я уселся за письменный стол и сразу почувствовал себя богом: как захочу сейчас, так и будет. Захочу сотворить человека по образу своему и подобию – и вот вам, пожалуйте-с, человек. Как нареку его душу живую, такое имя и будет ей. Какие растения насажу в Эдеме, такие и будут произрастать в раю. Ну разве это не замечательно?

Если кто и портит картину, так это наши уважаемые философы. Кто вдолбил им в премудрые головы, будто истина якобы это то, что соответствует объективной реальности? Будь они правы хоть пять минут, кому нужна была бы их философия? Пой, что видишь, и дело с концом! Выгляни во двор из окошка, вот тебе и критерий непогрешимости! Может быть, в обожаемой ими античности истина и впрямь соответствовала действительности, спорить не будем, но, заметьте, было это давным-давно и сегодня уже неправда. Ну, допустим, выбрались вы из кабинета на улицу, подышать, понимаете, воздухом, а на улице, предположим, феодализм. Что вы скажете об увиденном? Вы не скажете, вы возопите:

– Эт-то что ещё за безобразие! Ни в какие ворота не лезет! Чтобы сию же минуту всё было исправлено!

Но с какой же академической радости вы намерены исправлять реальность, а не ваши умозрительные фантазии? Ведь ежели настоящая повседневная жизнь, текущая прямо у всех под носом, расходится с нашими о ней представлениями, то именно представления должны быть объявлены ложными, коль они не соответствуют фактам! Или нет? Что, по логике, полагается отменять – отвлечённые метафизические идеи, не соответствующие действительности, или действительность, не соответствующую идеям? О каком вообще соответствии речь, когда нет его ни в прямом отношении, ни в обратном?

Что-то, кажется, неслучайно Антуан де Сент-Экзюпери заподозрил, витая, по своему обыкновению, в облаках, что в действительности всё иначе, чем на самом деле. Только он-то думал, что видит действительность, а фактически чёрта с два! Сверху ему виднее, конечно, это верно, но ведь истина является человеку не через органы слуха и зрения, а совсем с другой стороны! Разве трудно себя проверить? Пусть, положим, в огороде у него бузина, а в Киеве, для примера, дядька. Если он об этом и не догадывается, то на самом-то деле всё обстоит совершенно иначе, чем в его афоризме. Ведь проблема, как мы заметили из окошка, заключается вовсе не в том, чтобы истину подогнать под реальность, а как раз наоборот, чтобы мир подвести под истину. Но сначала её надо найти! Где же будем её искать? В огороде? Или, может быть, на обратной стороне луны?

Постыдились бы, между прочим, и спрашивать. В голове, милейшие, в голове! Выдумки и фантазия – вот квинтэссенция истины! Истина – плод разнузданного воображения, произведение чистого разума, изобретение человека, её нет во внешнем пространстве. Среда обитания истину не содержит, её вырабатывает человеческий мозг. Значит, что? Значит, подлинная действительность подлинна лишь тогда, когда она существует в сознании. Логика, друзья мои! Логика, и больше ничего. Причинно-следственные связи.

Вы думаете, откуда у нас к математике такое неограниченное доверие? Да всё оттуда же, ниоткуда! Соответствие объективной действительности никогда не служило условием математической достоверности. У приверженцев точного знания нет нужды в окружающем мире, они просто-напросто присваивают воображаемому объекту символ Икс и работают с ним так, как будто он существует. Для них вообще не существует ничего несуществующего, им вообще на всё наплевать, что творится на самом деле. Вот вам и залог успеха! Разве истину можно испортить, если расписать несуществующие явления небольшими несуществующими деталями? Вот вам и причина непогрешимости! Где вы видели, чтобы абстрактные алгебраические уравнения, построенные целиком в уме, не давали бы результата на практике?

А известно ли нам хоть одно достижение у философов? Смех! Даже признаков в наличии не имеется. Что вы скажете, почему? Потому что им фантазии не хватает? Скудновато воображение? Чепуха! Потому что не умеют они правильно фантазировать. Не способны без погрешностей сочинять. Или вы всерьёз полагаете, будто выдумать можно всё что угодно? Была бы, дескать, только фантазия побогаче? Ужаснейшее заблуждение! Допустить ошибку в фантазиях куда как легче, чем исказить реальные факты. Да-да, поверьте мне, старому болтуну, я проверил на собственной шкуре: сочинительство – дело весьма непростое, гораздо, гора-аздо сложнее, чем честно описывать что-то так, как оно было на самом деле. Небылицы выдумывать – это вам, знаете, не пейзажи изображать. Вспомним хотя бы вчерашний день – передовую коммунистическую формацию. Ведь фантазия? Безусловно! А сколько народу полегло! Нет, что ни говорите, а измышления – дело серьёзное, не всякому разуму по плечу. Попробуйте на досуге начать свои научные построения предложением: «В начале Бог создал небо и землю», и можете быть уверены, что теория прибавочной стоимости у вас отсюда никак не выльется. И не мечтайте.

Вам не кажется это странным? Ни «Капитал» и ни Библия не имеют фактических подтверждений в практическом бытии, и поэтому, согласно философской концепции истины, ни один из этих источников не может быть признан вполне достоверным. Если, однако, попробовать допустить, что обе книги одинаково ложны, так как обе основаны-де лишь на домыслах, как же они могут противоречить друг другу? Получается, иллюзия иллюзии рознь? Обман, выходит, противоречит не только правде, но в той же мере и самому себе?

Загляните, не поленитесь, в «Библио-Глобус», если вас занесёт на Мясницкую улицу, и вы изумитесь не менее моего, когда осмотрите торговые залы моими глазами. Сколько бы вы ни искали чего-то такого, чего, как вам кажется, там не хватает, вы не найдёте табличку со словом «фантастика» над полкой с романом Сервантеса «Дон Кихот». И «Майн кампф» с «Идиотом» никто не посмеет выставить рядом. И «Утопию» Мора выложат вдалеке от «Божественной комедии» Данте. И учебники по научному коммунизму не отправят, даже ошибочно, в раздел эзотерики.

Стало быть, есть какая-то непостижимая разница между вымыслом, но не очень, с одной стороны, и вымыслом, но чересчур, с другой. Почему вас это не удивляет? По каким приметам удаётся судить, что произведения Андерсена и Гофмана – это именно сказки, а не художественный реализм вроде Гобсека или Раскольникова? Какая тут может быть разница, когда ни Шерлока Холмса, ни доктора Фауста, ни князя Мышкина на свете ни разу не было и, конечно же, не предвидится? Не думаете же вы, что стоит Анне Карениной стащить из избушки на курьих ножках метлу и ступу, как Баба-Яга немедленно бросится под поезд, потому что, мол, по законам жанра, они должны будут тут же поменяться на полках местами. А почему они, собственно, обязаны поменяться? И, главное, чем? Чем, объясните мне, ради бога, Анна Каренина отличается от Яги, когда ни та, ни другая не настоящие? Ведь раз они обе не существуют в природе, то не существуют они абсолютно одинаково, целиком, а не отдельными органами или частями. Можете ли вы себе представить, чтобы у них у обеих не было где-то там, где положено, ничего, но при этом у одной из них этого было бы меньше, чем у другой?

Не буду настаивать слишком рьяно, чтобы вы не сочли меня сумасшедшим, но вы и сами, пожалуй, видите, что мир предметов несуществующих – это отнюдь не хаотическое нагромождение всякой бредовой всячины, которую городи не хочу, и ничего тебе за это не будет. Ничего подобного! Всякие придуманные образы, несуществующие предметы и несостоявшиеся события, рождённые в нашем воображении, составляют особый невидимый мир, где тоже есть что-то вроде реальности и что-то вроде обмана. Но где кончается романтизм и начинается чистый вымысел? Где кончается религия и начинается мифология? Где кончается реальность и начинаются фикции? Неужели эта тонкая непостижимая грань пролегает аккурат по проходу между книжными стеллажами? Уж и не спрашиваю, существует ли бог и по какую сторону от границы, чтобы не ставить вас в неловкое положение.

Делаем выводы.

Честность, зоркость и отменная память – вот набор обязательных качеств, от которых срочно необходимо избавиться, чтобы стать настоящим писателем. И философ из вас не получится выдающийся, если верить только своим глазам и полагаться лишь на правдивость. Да и просто человеком разумным не быть, представителем Homo sapiens, если к подлинной объективной реальности относить единственно то, что можно пощупать, понюхать, украсть, положить себе на язык или спрятать у себя под кроватью.

Я к чему клоню? Исключительно к вашей пользе. Вся эта писанина затеяна вовсе не для того, чтобы во всех подробностях, ничего не добавляя и не приукрашивая, описать такие события, которые на самом деле происходили совсем иначе, чем это было в действительности. Всё, что мне нужно для вашего счастья, уберечь вас от тех неприятностей, в которые вляпался бедный Сидор Акимович, когда внезапно разбогател, невероятно удачно женился и стал присматривать себе дачный участок. Только, ради бога, не спрашивайте, почему я назвал его бедным и каковы размеры его богатства, это ровным счётом ничего не меняет. Цифры, факты и точные даты здесь решительно ни к чему и отчасти даже вредны для глубокого понимания жизни.

Видите, как легко обмануть читателя? Я ещё толком ничего не придумал, а вы уж и уши, поди, развесили. Не будьте такими легковерными! Враки всё это, если не выбирать выражения. Брехня. Не получилось у Сидора Акимовича обогатиться. Не было у него ни дачи, ни жены, ни денег, ни поэтому неприятностей, да и никакого Сидора Акимовича, сказать по правде, не было никогда на свете. Если вам нужна правда, это не ко мне, подберите себе другое чтиво и другого автора, более честного и беспристрастного, который ни единого слова не припишет к тому, что видел собственными глазами или клал себе под язык. Только, предупреждаю, правды вы всё равно не узнаете, вас обязательно одурачат, потому что окружающая действительность, как бы точно и добросовестно её ни описывать, истины, увы, не содержит.

Моя задача куда благороднее, чем просто копировать всякую дрянь, выдавая её за истину. Ибо истина – это вовсе даже совсем не то, что соответствует объективной реальности, а целиком и полностью то, что гарантирует нам вечное бытие, бесконечное благоденствие и процветание. А что нам нужно для полного счастья? Что нам нужно для успешного продления жизни и всяческого преуспеяния? Не знаете? Тогда начните хотя бы уже с того, чтобы избежать всех тех неприятностей, в которые вляпался бедный Сидор Акимович, когда внезапно разбогател, невероятно удачно женился и стал присматривать себе дачный участок. Ну и что, что дело было совсем не так, как это описано ниже?

Дорогие друзья! Настоящая правда заключается не в том, что мы пишем, как при умножении столбиком, а в том, что мы откладываем в уме. Только это и важно. Ибо всё хорошее и плохое, что случается с нами в жизни, зависит в конечном счёте лишь оттого, что творится у нас в головах, а никак не от чего-то такого, что происходит в действительности. Да и существует ли она вообще в действительности, эта самая действительность? Есть тому доказательства? Не было их до Канта, нет их и по сегодняшний день. Вне сомнений лишь наши сомнения, как весьма справедливо заметил Декарт.

Что ж, на этой перенастроенной ноте прекращаем отклоняться от истины и приступаем к измышлению фактов.

Глава 1
Мамона

Вы отсчитайте семь тысяч восемьсот для Варламова, а я буду считать для Гусевича. Да глядите, не просчитайте.

А.П. Чехов

§1. Дышите на ладан глубже

Фамилия досталась Сидору Акимовичу, если говорить откровенно, не слишком-то уж удачная – Горемыкин. И хотя, как мы увидим в дальнейшем, она созвучна более или менее общей линии его биографии, искривлённой разными неприятностями, всё же горестей с ним приключалось, прикидывая на круг, не особенно много, не через край, ничуть не более, во всяком случае, чем с другими такими же недотёпами, которым тоже вполне пришлась бы к лицу подобная же фамилия. Да и во всём остальном он казался человеком совершенно обыкновенным, таким же, в общем, как все, или, по крайней мере, как большинство одиноких мужчин, обманутых неверными жёнами.

Если, стало быть, пересказывать всё, что ему довелось испытать на своём веку, выйдет, кажется, скучновато и нисколько не занимательно. Кто не знает, как это бывает? Выбрать надо лишь самое интересное, а всё наиболее интересное, что случилось с Сидором Горемыкиным, началось только ближе к пенсии, или, вернее, в старости, а если ещё точнее, в глубокой старости. Да чего уж там говорить, просто при смерти, вот и всё! Он, пожалуй, уже на ладан дышал, а всё туда же – жениться вздумал. Ну не смешно? В четвёртый раз!

– Первые два раза не в счёт! – оправдывался Сидор Акимович, когда ему приходилось с кем-нибудь объясняться. – Ошибки молодости!

Две ошибки – это немного. За такую долгую жизнь? И всего только две ошибки? Это очень, очень немного. Результат, прямо скажем, поистине замечательный, любым прохиндеям на зависть и в наущение, недовольным мелкими достижениями.

Надо, впрочем, кое-что уточнить, чтобы вы о нём, не дай бог, не подумали, будто ему и впрямь со дня на день грозит карачун. Это было бы чересчур. Правда, однако, заключается в том, что близость страшной кончины, действительно, приходила на подозрение при взгляде на Горемыкина, но такое превратное впечатление возникало не так уж часто, лишь в присутствии близких родственников, готовых его убить. И убить, по возможности, не откладывая, заранее, хорошо бы ещё до прибытия на место преступления, не доводя ситуацию до торжественной церемонии в загсе, где тамошним засидевшимся бюрократам будет, естественно, решительно наплевать, из какого крематория Сидор Акимович приволок сюда невесту и на кой ему чёрт понадобилось связывать эту древнюю мумию узами Гименея. Шлёпнут в паспорте колотушкой и отправят обоих откуда пришли.

Но родные сердца неужели не встрепенутся? Припозднившийся новобрачный является членом дружной большой семьи, и судьба его кровникам не безразлична. Что если он натолкнётся на череп и кости, повредится от счастья рассудком и пропишет эти останки к себе на жилплощадь? Вы не знаете, какие хитрющие нынче пошли приживалки! Вымажутся в салоне глиной, обольстят мощами, уси-пуси, суженый распустит слюни да и согласится усыновить её детей и внуков. А те возьмут да нарожают ему ещё. Ума у них хватит, не сомневайтесь! Особенно у невесты. Но кто она, извините, такая, эта выскочка с того света, чтобы быть законной наследницей чужой квартиры и устраивать из неё для себя мавзолей? Чёрта лысого, выселишь![2]

Кто она такая, Сидор Акимыч и сам не знал, потому что не было у него пока на примете ни одной подходящей кандидатуры. К поискам благоверной он даже ещё не приступал, но, не подумайте, не потому, что был уже неживой или боялся нарваться на что-то такое же непотребное, а всего лишь по той уважительной причине, что относился к браку со всей ответственностью, как в первый раз, обстоятельно, по-научному, как при раскопках, или даже того серьёзнее, как перед вскрытием склепа, ему бы надо сначала набраться духу. Стадия эта для окружающих незаметна, сохранять её втайне от общества он мог бы до скончания века, но стоило ему заикнуться о своих тайных намерениях приятелю Мáгусу при соседских бабульках, бдящих сутками напролёт, как вся его многочисленная родня была уже тут как тут, в полном составе и при полном боевом оперении.

– Ишь, чего выдумал! – наседали они на распоясавшегося гуляку. – В твоём-то преклонном возрасте!

– Протестую, – протестовал обвиняемый. – Возраст у меня не преклонный!

– Согласны, – соглашалась сторона обвинения. – Почтенный! И тем более, постыдился бы перед людьми!

Кое-какое смущение в нём, естественно, шевелилось, без стеснения в этом деле никак обходится, но такое малоприятное чувство, как стеснительность, свидетельствовало скорее о высокой нравственности Сидора Акимовича, нежели о его виновности. Хорошо воспитанному мужчине, каковым он себя считал, очень бывает к лицу ощущение некоторой неловкости или даже порядочного конфуза, особенно в тех деликатных вопросах, которые не могут быть решены иначе, кроме как только через постель. Какие чувства в процессе таких решений испытывают его дамы сердца, Сидор Акимович, будучи джентльменом, понятия не имел, да и знать не хотел, он не лез в чужие дела, которые его не касаются. В данном пикантном случае, как и во всех остальных, его душу и вовсе ничего другого не трогало, кроме сугубо личного: надо самым безотлагательным образом покончить со своим опостылевшим одиночеством. Оно опротивело ему донельзя! Что здесь может быть неприличного или зазорного?

Но никто из родных даже слышать об этом ничего не хотел. Глупости! Блажь! Помутнение разума! Громким слаженным хором они пытались ему втолковать, что-де все его косметические проекты, связанные с женитьбой, устарели ещё в прошлом сезоне, потому что-де даже если брачующимся лишь слегка перевалило за сорок, всё равно они уже опоздали, опоздали давно и безнадёжно, поезд, дескать, ушёл. А поезда нынче, знаете, какие скорые? Особенно усердствовала в увещеваниях Полина, старшая сестра, разведёнка, воспитывающая двух прелестных внучат, обживающих потихоньку её тесную однокомнатную хрущёвку. И она, между прочим, была права, когда выдвигала против разбойника Сидора железные аргументы. В самом деле, нельзя не признать, что брак заключается с единственной целью – зачать ребёнка и взрастить его для дальнейшей жизни. А какую цель преследует её братец, обезумевший от низменной страсти? Тьфу! Даже подумать тошно.

Что правда то правда, дети были ему совершенно без надобности. Он мечтал совсем о другом. О возвышенном. О величественном. Прекрасном. Об обеспеченной старости, наконец. И неплохо бы супруга ему подвернулась с медицинским образованием. Пусть хотя бы не с высшим, пусть хотя бы она была медсестрой. Хотя нет, медсестре с этой ролью, пожалуй, не справиться, слишком низкие в этой сфере доходы. Если уж отдавать своё счастье в руки женщины посторонней, то она ну просто обязана быть богатой! Обладать приличным достатком – её первый супружеский долг. Я вам больше скажу: для такой немыслимой жертвы, на какую шёл Горемыкин, наделённый тонким эстетическим вкусом, мало быть всего лишь богатой и обеспеченной, надо быть богатой неимоверно и обеспеченной фантастически! С огромными апартаментами где-нибудь, скажем, на Чистопрудном бульваре, с шикарным кабриолетом в подземном гараже, в норковой шубе и бриллиантах на шее, с платиновой картой Сбербанка, на которой всегда оставалась бы сумма, которой хватило бы на любые капризы Сидора Горемыкина с его изощрённым воображением. Изумительный план, не правда ли? Жениться надо не во имя рождения детей, а во имя рождения голубой мечты!

Но внезапно Горемыкин очнулся, как от гнетущего, но завораживающего сна. А не дурак ли я? – мелькнуло у него в голове, и он тут же сам с собой согласился. Нужно быть законченным идиотом, чтобы всерьёз рассчитывать на воплощение своих сумасбродных фантазий. Нет, программу он разработал неосновательно, всё это не более чем мечты, и мечты эти слишком хрупкие, нежные и хрустальные, чтобы смешивать их с реальностью, они разбиваются вдребезги, натыкаясь на окостенелый мещанский быт. Сама природа протестовала против его легкомысленных планов, она призывала Сидора Акимовича одуматься, она разводила по сторонам миражи и явь, заклиная его отличать одно от другого, она настойчиво диктовала ему совсем другое поведение. Разве мог он, скажите, не подчиниться? Объективный закон неподкупен!

Делать нечего, он собрал свою волю в кулак, каким его одарила генетика, эта подлая буржуазная лженаука, стиснул зубы, остававшиеся у него ко дню бракосочетания, и передумал жениться на богатой невесте. Плюнул и решил отложить. Не беда, что лучшие его годы уже позади, зато остаются худшие, а на худшую долю всегда, по закону подлости, период приходится более длительный. Так что времени у Горемыкина вдоволь, целая вечность в запасе, и, возможно, ему ещё повезёт, если правила этикета за это время хоть немножечко да смягчатся. Может быть, жениться станет приличным столько же много раз, сколько и разводиться? Это было бы здорово! Только бы к этому сроку богатство не додумались приравнять к буржуазной заразе. Надо бы успеть сколотить себе состояние, пока эту норму тоже не отменили.

Неплохая, кстати, мыслишка. Почему бы и вправду между делом не разбогатеть? Превосходный антистрессовый план! Вот чем следует срочно заняться!

Следующие два дня, прошедшие с момента принятия нового правильного решения, Сидор Акимович посвятил тому, чтобы выяснить, где в Москве находится биржа, что торгует ценной бумагой. Или другим каким дорогим товаром. Или сырьём. Сырья, само собой разумеется, в его распоряжении не имелось, зато у него была почти ещё не ржавая «копейка», которая, если повезёт[3], могла бы принести своему хозяину небольшой первоначальный капиталец. А без денег какое обогащение? Пусть не крупное состояние, но и маленькие деньжата можно будет на что-то там такое спустить. Учредить какую-никакую контору. Или затеять что-нибудь вроде мелкого судоходства. А то и взять какую-нибудь перекопанную улицу, заброшенную за ненадобностью строителями, да и открыть напротив химчистку. Да мало ли какие идеи навеет шелест банковских ассигнаций! Если хватит ума, можно даже и бренд винтажный придумать, что-нибудь хлёсткое, вроде «Скупка краденого», или «Медвежьи услуги», и сварганить под это дело мировую франшизу. Отбою не будет! Особенно с фирменным импортным лейблом «Sale».

Перед мысленным взором Сидора Акимовича снова забрезжила надежда, не идущая больше вразрез с объективными закономерностями, управляющими природой, ибо эти закономерности касались не личной жизни граждан, которые вели себя как им вздумается, а финансово-кредитной системы государственной экономики, где порядка, должно быть, гораздо больше, а если уж не порядка, то, во всяком случае, предсказуемости чего угодно.

Уж что-что, а предсказывать Горемыкин умел, в прозорливости ему не откажешь, он научился этому искусству давно и предвещал любые мажоры блестяще. Строить прогнозы – дело нехитрое, сложнее их делать правильными, а такое умение становится мастерством лишь по мере приобретения опыта. В искушённости же Горемыкина усомниться было бы неприлично. Смеётесь? Если сложить все потери, понесённые его совокупным доходом в результате крушения банков, холдингов и финансовых пирамид, куча поднимется о-го-го. Так что опыта Сидору Акимовичу не занимать, он накопил его предостаточно, на несколько поколений вперёд, и сейчас этот опыт как нельзя ему пригодится. Как нельзя – в смысле позарез, а не в буквальном смысле. Понимаете, о чём он?

Понять Горемыкина бывает непросто, он нередко ставил в тупик даже самых близких своих друзей, Магуса и Аношкина, причём в последнее время, с учётом наплыва душевных терзаний, всё чаще и всё регулярнее. Но на кого же ему ещё обрушивать прорву своих напастей, если не на головы лучших товарищей? Для чего ещё нужны друзья? С Аношкиным они неразлучны с младенчества, начиная с детского сада, благо оба жили неподалёку, и хотя Магус прибился к ним намного позднее, в середине седьмого класса, это тоже случилось довольно давно, так что прочность и искренность их отношений прошли испытание временем. И кому, как не им, этим двум его закадычным приятелям, лучше прочих полагается знать, какому решению отдать предпочтение – женитьбе или обогащению? Уж они-то не ошибутся, найдут самый верный ответ, и всё, что останется после этого Горемыкину, сопоставить рекомендации, полученные от друзей, с теми советами, что исходили от родственников, тоже людей далеко не последних, и тогда уже можно с всею твёрдой решимостью уклониться от совершения глупостей.

Есть тут, правда, одна закавыка: мнение друзей, как и следовало ожидать, разошлись радикально с мнением его родственников. Родные были на седьмом небе от счастья, когда до них дошли слухи о перемене матримониального настроения Сидора Акимовича. Что же до Магуса и в особенности Аношкина, эти вредины даже не полюбопытствовали, какого рода коммерцию он собирается раскрутить. Нет, они ничего не имели против подъёма национальной экономики, чёрт бы с ней, пусть поднимает, коль ему так приспичило, только им, видите ли, и без всяких подробностей было ясно, причём ясно было как божий день, что выбирать ему следует не между супружеством и коммерцией, а между успехом и тем крестом, который надо на успехе поставить. Сам вопрос для обоих предельно прост: выбирать придётся именно крест, причём как побольше и как пожирнее, а все остальные варианты просто выбросить вон из головы и на том успокоиться.

Сидор Акимович застрял на распутье. В полученных наставлениях не угадывалось ни малейшего намёка на подсказку. Если родственники проявляли самое возмутительное равнодушие к его предпринимательскому настрою, лишь бы им не участвовать в безобразной пародии на брачный союз, то друзья почему-то, напротив, больше тревожились об итогах его деловой активности, нежели о семейном благополучии, объясняя свою озабоченность тем, что, как саркастически выразился Аношкин, супруга – дело наживное, а бизнес – уголовное. С кем ему легче справиться – с хозяйкой на кухне, которая да убоится мужа своего, или же с ликвидностью принадлежащих ему активов, которыми распоряжается государство?

Решение между тем откладывалось, и задержка с окончательным выбором, вместо того чтобы сократиться, стала выглядеть ещё более неопределённой, чем до вмешательства ближних в его внутренние метания. Сидор Акимович сокрушался поначалу, конечно, не без этого, но очень скоро остепенился, окреп духом и взял наконец быка за рога, то есть стал решительно полагаться на случай. Как только встанет вопрос ребром, так он с ним и разделается подчистую. Сидор Акимович справится, не сомневайтесь. Вы его ещё не знаете. Он не из тех неудачников, кто терпит безропотно причуды фортуны, он ещё всем покажет, на что способен его практический ум! Надо только определиться, с какими мельницами сразиться и на чьём поле[4], а дальше, будьте уверены, всё потечёт, как по маслу, не остановишь. Нет желающих его поддержать? Не нашлось у советчиков ничего подходящего на уме? Ну, тогда уж, не обессудьте, он предпримет свой собственный план, сохраняя его в секрете от всех так долго, насколько это позволят ему обстоятельства.

Впрочем, на тот момент, о котором мы тут, кажется, чересчур заболтались, никакого секретного плана у него пока не сложилось. Всё самое главное ещё впереди.

§2. Первый просчёт

Процесс фантастического обогащения Сидора Акимовича был запущен совершенно случайно, у него дома, на кухне, в обеденный перерыв, в один из тех дней, когда в эфире «Эха Москвы» шла передача, посвящённая сохранению населением своих сбережений. Известный финансовый аналитик, представляющий малоизвестную инвестиционную компанию, в течение чуть ли не целого академического часа промывал своим слушателям мозги, пытаясь их убедить, что без его консультаций и без его учебного курса все они неминуемо разорятся и пойдут побираться на парапет. Ну, а чтобы и читателю стало ясно, в каких невыносимых условиях предстояло принимать решение Сидору Горемыкину, нам придётся взять себя в руки и хотя бы частично ознакомиться с той немыслимой ахинеей, которую, затаив дыхание, слушала по четвергам за обедом лучшая часть страны.

Слава богу, или, может быть, ужас-ужас, на сайте радиостанции существует архив, где хранятся в печатной форме все эфиры этих удивительных выступлений. Запечатлённый в эховых[5] текстах глубокий смысл, то есть смысл, говоря фигурально, буквальный, столь разительно изменил поведение Горемыкина и так существенно повлиял на его судьбу, что лишь самый отъявленный щелкопёр и обманщик перескажет своими словами хоть кое-что из того, что можно одним кликом скопировать и без всяких поправок вставить. А уж нам-то, убогим, сам бог велел. Полюбуйтесь только, каким изящным украшением нашего романтического повествования служит вышеупомянутый текст:

Вот мы-то занимаемся тем, что мы готовим аналитические обзоры, за деньги естественно. Ну, и научиться. Да, это для тех людей, инвестиционные фонды, кто вообще времени учиться нет, но научиться грамотно зарабатывать на инвестициях можно у нас, в учебном центре «ИФ…М». Ну, понятно, что студенты не приходят, к нам приходят люди с деньгами. Причём вот по моему наблюдению, вот самые такие ходовые суммы от 100 тысяч рублей, до миллиона. Вот это то, чем. Вот у 80% есть определенная заначка. И вот наш семинар для всех людей, у кого есть деньги. И вот не надо представлять, что вот в наш учебный центр приходят такие опытные люди, напоминающие таких киношных волков с Уолл-стрит. Это не так, приходят обычные люди, средний класс, пенсионеры. Специалисты, которые зарабатывают деньги, у которых есть деньги, да? Но как правило все уже после наших передач знают, что дома хранить нельзя, это вообще никак. Что хранят хотя бы в банке, хотя бы 10% годовых, хоть что-то. И вот к нам может придти абсолютно любой человек, да? Но который понимает, что действовать нужно сейчас. Срочно, и решительно. Люди, которым там 60 лет, 65, они же всю жизнь работали. Они работали, зарабатывали деньги, у них есть деньги. Потому что все методы, они уже давно придуманы, они уже разработаны, и на практике опробованы. Надо просто придти в учебный центр «ИФ…М». Это быстро, буквально неделя, а потом уже заниматься инвестированием. Поэтому всё, что я говорю – то не просто я там где-то придумал, прочитал в книжке, или у кого-то там узнал, это то, как оно есть на самом деле. Поэтому и у нас-то в принципе в учебном центре, у нас там и лицензии есть, и преподаватели с профаттестатами. Поэтому всё, что мы говорим, это то, как оно на самом деле происходит. И мы всегда готовы показать, рассказать, научить, что делается сегодня, да? И есть книги, там в «Библио-Глобус» там целый раздел посвящен, да? На Мясницкой. Тысячи книг написаны по этой теме, даже есть видеокурсы. В интернете там сотни… Ну не сотни, тысячи сайтов, по телевидению специальные рубрики ведутся, да? огромный массив информации, в котором очень сложно отыскать, а как оно на самом деле. Ведь на чтение книг уйдет масса времени. Вот учебный центр, в рамках такого семинара, да? Предлагает самую важную, самую востребованную информацию, да? Которая уже там прошла. Поэтому звоните, записывайтесь по телефону, чтобы сегодня к нам попасть. Телефон 105-…-59, код 495. Или те, кто находится около интернета, вэлкам.

Речь, согласитесь, великолепна! Образец высочайшей художественной убедительности! Устоит ли хоть одна наивная душа, прозябающая в экономической темноте и инвестиционном невежестве, против столь неистового натиска финансового ликбеза? Казалось, ещё одно удачно подобранное слово, последний яркий мазок, довершающий картину чудесного преуспеяния, и по всему столичному региону разнесётся грохот падающих стульев, оттого что тысячи москвичей, осенённые одной и той же идеей, повскакивают из-за столов, и, не доев котлету, помчатся сломя голову в учебный центр, чтобы успеть занять в аудиториях самые удобные места, поближе к своему благодетелю. И правильно! Ещё, глядишь, в проходе маячить придётся, сидя на корточках, и тогда, упаси боже, пропустишь самое главное, какое-нибудь волшебное трахтибидох, как в заклинаниях старика Хоттабыча, и в результате получится пшик.

Один только Сидор Акимович сидел как дурак под включённой старенькой магнитолой, свисающей углом с холодильника, и, похоже, даже не собирался предпринимать усилий, чтобы сделать себя счастливым.

– Ага, сейчас. Уже бегу, аж спотыкаюсь, – бормотал он себе под нос, помешивая ложечкой чай.

Странный всё-таки человек, ей-богу, этот Сидор Акимович. Большой, как видно, оригинал. Ему предлагают огромные барыши, а он и с места даже не сдвинется? Что же за сила его удерживает? Есть ли что-нибудь более важное для существ с человеческими амбициями, чем жажда обогащения? Бывает ли в мире удовольствие сладостнее, чем купание в сказочной роскоши? Какие завихрения мысли отвлекают его от всеобщего меркантильного возбуждения, позволяя ему усидеть на месте, когда другие уже не могут? Неужели сработал животный инстинкт? Но Горемыкин – это вам не собака Павлова и, тем паче, не лабораторная мышь! Он управляет своими инстинктами с помощью разума! Может, у него что-то с разумом не в порядке, раз он так отличается от большинства населения?

Разница между Сидором Акимовичем и остальными радиослушателями, если к ним внимательно присмотреться, действительно не может оставаться незамеченной слишком долго. Однако он отличался от нормального большинства не отставанием в развитии, а, напротив, опережением. Толпам взбудораженных земляков, возжелавших состязаться с фортуной и мечтающих её победить, только-только ещё предстояло обрести тот бесценный горчайший опыт, которым Сидор Акимович был пресыщен уже сполна. Сытый и ленивый, он даже и не думал заглатывать столь грубо состряпанную наживку, способную соблазнить только тех простодушных головотяпов, чей девственный, неискушённый рассудок пока не включился в анализ рыночных человеческих взаимоотношений.

Спокойствие и невозмутимость не изменяли Сидору Акимовичу до тех пор, пока аналитик не заговорил о своих уникальных «просчётах», которыми обещал обеспечить всех желающих, откликнувшихся на его приглашение.

И вот очень часто для просчёта того, а что будет с курсом британской валюты, вырастет или упадёт, используется специальный биржевой индикатор…

Сидор Акимович чуть не поперхнулся от смеха и едва не повалился с табурета на пол, усилив своим падением нарастающий инвестиционный ажиотаж. Спутать расчёт с просчётом? И это говорит финансист? Умора!

– Э, нет, брат, меня не проведёшь! Тебя послушать, так надо делать всё наоборот!

В этот-то самый момент и пробил его звёздный час, которого он с таким нетерпением ожидал. Пробил громко, торжественно, звонко и с такой магической силой, что в мозгу у него что-то щёлкнуло, булькнуло и замкнуло. Делать всё наоборот? Постойте-ка… Но ведь это же ключ к успеху! Ну конечно! Разумеется! Вне всяких сомнений! Надо выслушать рекомендации консультанта и поступить обратно тому, что он посоветует!

Что-что? Минуточку. Что он такое несёт? И откуда вдруг в нём эта спесь? Уж не стряслось ли с ним и вправду то помрачение, против которого все его неисчислимые родичи тупо выстроились свиньёй[6], защищая подходы к загсу со стороны крематория и мавзолея?

Они бы ещё заняли почту, телеграф, телефон, как Ленин в октябре, только Сидора Горемыкина больше этими штучками на пушку не возьмёшь, его словно подменили, он и сам теперь может на кого угодно страху нагнать. С ним, по всей очевидности, и впрямь случилось нечто весьма необычное, экстраординарное, какая-то очень странная, почти болезненная метаморфоза, преобразовавшая его в мгновение ока из пассивного и нерешительного шалопая, каких называют тряпками, в комок оголённых нервов, в сгусток неукротимой энергии, в самого настоящего зверя, способного разорвать на части любого, кто усомнится в его непобедимости и встанет у него на пути. Нет, вы видали? Только что он сидел тюфяк тюфяком, инфантильный и ни на что непригодный, и вдруг на тебе, разошёлся, разбушевался, завертел шальными глазищами в поисках свежей крови.

Только не надо, пожалуйста, думать, будто резкие перемены в психическом состоянии Горемыкина, так сильно поднявшие его настроение, были навеяны выступлением бесплатного агитатора, добившегося как будто своего. То есть, да, именно так, отрицать бесполезно, причина витала где-то там, в эфире, однако главное событие, потрясшее Сидора Акимовича, произошло у него в сознании, а не на Новом Арбате. До чего же всё-таки удивительны эти маленькие невидимые идеи, которые берутся неизвестно откуда в человеческих головах, неслышные и неуловимые, но производят с человеком разумным такие невероятные трансформации! Ещё минуту назад ничего такого в котелке его не было, ни одной разумной идеи, и вдруг – бац! – появилась. На пустом месте. Откуда она взялась? Не из эфира же прилетела! Разве услышал Сидор Акимович хоть что-нибудь новенькое, чего он прежде не знал? Не смешите! Он и сам бы мог немалому научить этого самоуверенного финансового проповедника, возомнившего себя спасителем голытьбы и отцом-благодетелем всех оборванцев, оказавшихся по божьему недосмотру в зоне покрытия сигнала FM. Голову можно дать на отрез, что этот зарвавшийся желторотый юнец ещё ни копейки не заработал, когда Сидор Акимович уже свой первый рубль прос… потерял.

§3. Законы рынка

Феерия между тем развивалась стремительно. Глаза у Сидора Акимовича заблестели зелёным светом, потом зажмурились от сияющих перспектив, потом снова распахнулись, но теперь уже для того, чтобы посмотреть на своё положение по-новому и кое-что изменить, что не нравится ему в этой жизни. Взгляд его оживился и быстро-быстро забегал по полочкам и шкафам, подыскивая местечко, где будет удобнее всего раскладывать миллионы, которые вот-вот к нему потекут. Потекут непременно, не сомневайтесь! Всё, что для этого требуется, всего лишь перенаправить денежный поток, взяв управление на себя, а чтобы рулить ситуацией, нужен сущий пустяк – угадать интерес биржевых спекулянтов и использовать это знание себе на пользу. А что там угадывать и чего там можно не знать? Разве не ясно, что все их усилия нацелены только на то, чтобы опустошить наши карманы и очистить наши банковские счета? На кой бы чёрт мы ещё им сдались со своими сбережениями, а? Или кто-то может подумать, что они выступают по радио и устраивают бесплатное обучение лишь для того, чтобы просто нас облагодетельствовать? И всё? Преумножить наше благосостояние, и больше ничего?

Только не надо рассказывать ему сказки про взаимные интересы, вот этого не надо, про взаимность, Сидор Акимович заткнёт себе уши. Сыт, спасибо, увольте. У денежного потока может быть лишь два направления – либо от них к нам, либо от нас к ним. Закон исключённого третьего. Объективный закон мышления. Чистая формальная логика, управляющая неформальными товарно-денежными отношениями.

Горемыкин вторгался в сферы, казалось бы, весьма и весьма далёкие от его профильного технического образования, но его рассуждения представлялись ему настолько неоспоримыми, здравыми и до такой чрезвычайной степени ясными и элементарными, что он и сам не переставал дивиться тому, как такие нехитрые мысли до сих пор не приходили в голову никому другому, то есть таким же, как он, интеллигентам, обладающим синим дипломом инженера-механика, средней сообразительностью и дырявым в трёх местах кошельком.

Главный вывод, сделанный Сидором Акимовичем, переворачивал биржевые устои вверх дном. Он решил, что делить игроков на быков и медведей абсолютно неправильно, и объяснял своё заключение теми же аргументами, которыми бравировали ушлые знатоки: поскольку зарабатывать удаётся как на продажах, так и на покупке ценных бумаг, то какая, к лешему, разница, выступал ли ты в качестве продавца или в качестве покупателя? Главное, приумножил ты своё состояние или же промотал! Поэтому делить участников рынка, по твёрдому убеждению Горемыкина, необходимо принципиально иначе: на победителей и проигравших, или, говоря по-простому, по-нашему, на умных и дураков. Сидор Акимович не сомневался, что на уме у биржевых махинаторов, ведущих массированную пропаганду среди населения, в ходу именно такой принцип деления, потому что единственное, что для них имеет значение, заработали они или нет, и неважно, на росте или падении.

Ещё одним козырем, оказавшимся на руках Горемыкина, послужил закон сохранения количества вещества, первооткрывателем которого, по версии советской общеобразовательной школы, является Михайло Ломоносов, именно так в учебниках и написано, хотя ни для кого из учеников не секрет, что это типичное патриотическое враньё. Принцип сохранения материи был сформулирован ещё в V веке до нашей эры древнегреческим философом Эмпедоклом: «Ничто не может произойти из ничего, и никак не может то, что есть, уничтожиться». Позднее этот закон был экспериментально подтверждён учёными Нового времени, и тоже задолго до работ Ломоносова, но не менее любопытен факт, что даже в религии это сугубо научное положение имеет статус закона. Местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский писал в начале XVIII века: «Материя не может ни рождаться, ни разрушаться. Бог сохраняет материю».

Известно ли что-нибудь на сей счёт экономическим пустобрёхам? Вряд ли. А зря! Они ещё пожалеют, что прогуливали занятия в школе и не помнят всеобщего естественного закона, потому что именно его формулировка удобнее всего объясняет поведение Горемыкина, от которого все они скоро потерпят ужасное поражение.

Причина их неотвратимого краха содержится в школьном учебнике, где приводится выдержка из письма Ломоносова к Леонарду Эйлеру:

Сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте, сколько часов положит кто на бдение, столько же сну отнимет.

У какого тела отнимется? У дурака. К какому телу присовокупится? К умному. Есть желающие быть дураками? Полно, как собак нерезаных, но они об этом и не догадываются, когда распихивают по карманам свои жалкие гроши и отправляются на заклание к биржевым воротилам. А умные кто? Пока что один только Горемыкин. И первым, кого он положит на обе лопатки, будет сам экономический гуру. Уже в первом раунде.

Убедиться в этом несложно, достаточно просто хорошенько себе уяснить смысл понятия «биржа», причём проникнуть в его содержание необходимо настолько глубоко, пока не достигнешь дна, как это посчастливилось Горемыкину. Что же это за зверь такой – фондовая валютная товарно-сырьевая биржа ценных бумаг? Это место перемещения денег от одних владельцев к другим, причём количество этих денег не растёт и не уменьшается: сколько кто потерял, ровно столько же, по принципу Ломоносова, приобрёл другой. Разве биржа что-нибудь производит? Нет! Она всего лишь перекладывает деньги и ценности из одного кармана в другой. Из этого очевидного факта Сидор Акимович выводит такое научное определение: биржа – это замкнутая физическая система, масса которой на всём протяжении торгов остаётся строго неизменной. Он имеет в виду, разумеется, денежную массу, а не массу физических тел участников, которые могут, естественно, от страха или волнения облегчаться, однако такие показатели, за неимением практической ценности, на табло не отображаются.

Теперь представьте себе, если сможете, что наиболее успешные биржевые игроки, включая великих финансовых гениев вроде Сороса или Баффета, самым искренним образом поделились своими методами и принципами в области инвестиций, раскололись, разоткровенничались, раскрыли все секреты своих достижений, не утаив ни единой мелочи из накопленных знаний и опыта. Значит ли это, что все участники торгов, ставшие в одночасье их прямыми последователями и учениками, одновременно обогатятся? Абсурд, не правда ли? Чтобы кто-нибудь получил прибыль, кто-то другой непременно обязан понести ущерб, одно без другого не бывает. Игра на бирже – тот же футбол, победы не существует без поражения. Стало быть, дело не в обучении, коль победители и проигравшие проходят одну и ту же школу. Но если секрет успеха не в знаниях, которыми обещал поделиться финансовый аналитик на «Эхе», то в чём?

В этом вопросе теория Горемыкина достигает своей кульминации, или, лучше сказать, вершины, отделяющей живую материю от неживой. На этом пике, куда взлетела его фантазия, физическая природа кончается и начинаются всякие личности, лица, персоны, субъекты, словом, живые люди со своими личными интересами, а с людьми, как известно, всегда возникают какие-то осложнения, мы не в силах предсказать их решения, объясняя совершаемые поступки некими строгими причинно-следственными закономерностями, вроде того закона, который был незаконно приписан Михайло нашему Ломоносову. Но почему-то же всё-таки приписали, верно? И народ поддержал! Не возмутился, не возроптал! Значит, всё это не случайно, не так ли? Значит, в живой природе тоже действуют свои законы, не менее строгие, чем в неживой, надо только правильно их сформулировать.

Один из таких законов и открыл сегодня за чаем Сидор Акимович, назвавший своё открытие законом сохранения глупости. Суть его озарения в том, что если, допустим, финансовый аналитик поделится с населением своим рублём, то рубля лишится, а если поделится своей глупостью, то глупость останется при нём. Любопытная зависимость, не правда ли?

Глупость – это идея, а не материя. Идеи не подчиняются законам, написанным для материи. Рассматривая произвольного идиота как замкнутую психофизическую систему, нетрудно увидеть, что сколькими бы идеями он ни делился с окружающими, количество этих идей в его голове не убудет. Зато у слушателей возрастёт! Запомните это важное обстоятельство: число глупцов увеличивается, в то время как финансовый воротила не только ничего не теряет, но на этом-то как раз и зарабатывает! На росте числа дураков!

Логика Сидора Акимовича предельно проста, следите за ходом его мысли.

В чём задача профессионального трейдера? Получить максимальную прибыль.

Для получения максимальной прибыли необходимо привлечь на финансовой рынок максимальное число дураков, способных только на то, чтобы потерять как можно больше своих вложений.

Следовательно, приглашая на биржевую площадку новых участников, необходимо с самого начала каким-то образом отсечь от желающих как можно больше таких соперников, кто явно обладает неслабыми умственными способностями. Студентов, к примеру, как их об этом заранее предупредили по радио.

Теперь вам ясно, как работает эта кухня? Если бы на «Эхо» прислали умного, образованного, компетентного специалиста, студенты сказали бы: «А что? Пожалуй, он дело говорит!» И явятся на торги соперничать с акулами бизнеса. А зачем они тут нужны, серьёзные конкуренты? Хлеб чужой отбивать? Вы что, с ума сошли? Биржа – это вам не игрушки! Это игра! На деньги! А значит, на жизнь!

Но зато-о-о-о! если прислать на радио такого консультанта, которого слушал Сидор Акимович, это же будет совсем другая песня! Просчёт – это вам, знаете, не расчёт! Разве умные люди станут слушать подобную околесицу? Соберутся сплошные олухи, а они-то спекулянтам как раз и нужны, пусть приходят, голубчики, милости просим, встретим по одёжке, проводим голышом! Чем больше появится дураков, не умеющих делать просчёты самостоятельно, тем выше окажется прибыль у финансовых маклеров, дилеров, трейдеров и кто там у них ещё сидит в яме, в зале, на полу или у монитора.

Что же такое выходит? Выходит, что такая бездарная агитация, на которую могут клюнуть одни дуралеи и лопухи, задумана была изначально и преднамеренно? Конкурс дураков? Интересненько! По теории Горемыкина получается, что инвестиционная компания отнюдь не случайно выдвинула в пропагандисты такого косноязычного агитатора, который двух слов связать не умеет, да и связывать ему, собственно, нечего, судя по содержанию его речей, точнее, по отсутствию в них содержания. Лучший план не придумать, чтобы отпугивать людей рассудительных, способных на серьёзный анализ, и привлекать непроходимых тупиц, управляемых неуправляемой жадностью. Любой спортсмен, получивший возможность выбирать себе соперника по своему усмотрению, был бы вечно мировым чемпионом.

Отсюда Горемыкину ясно, как ему нужно действовать. Чтобы выбиться в успешные трейдеры, надо всего лишь сходить на семинар и послушать, как должны вести себя дураки. А уж этими сведениями вас обеспечат, будьте покойны. Ничего не утаят, выложат всё, как на духу. Поделятся своими знаниями по справедливости: ложные сведения сообщат ученикам, а истинные оставят при себе.

Сидор Акимович прекрасно знает всю их механику, он раскусил этого хитроумного финансового консультанта как орешек, раскрыл на раз всю его подноготную, разгадал его скрытые мотивы с точностью до последнего знака после запятой. Ну, а дальше он сам! Его учить не надо, как сделать так, чтобы всё получалось наперекор, поперёк, назло, в этом он понимает толк. Ничего, что он занимается явно не своим делом, позвольте ему делать всё по-своему, потому что все остальные его сограждане ничего в этом не понимают. Неужели они не догадываются, что имеют дело с лицами заинтересованными? Неужели они поверили, что за их навязчивыми призывами кроется искренность?

Прав ли Сидор Акимович в своих оценках и заключениях? Если прав, то завсегдатаев, оккупировавших московские биржи, ожидают тяжёлые времена. Ну, и чёрт с ними, пусть разоряются и погибают. Горемыкину сейчас не до них, ему предстоит продажа своего жигулёнка, чтобы собрать первоначальный взнос для приобретения тех акций, покупать которые категорически не рекомендуется.

§4. Реклама

Предварительные расчёты Сидора Акимовича, или, выражаясь специализированной финансовой терминологией, его предварительные просчёты, которые он заложил в основу своего предпринимательского проекта, опирались на доходность в 50% за присест. Именно за присест, потому что годовое исчисление его никак не могло устроить, деньги ему нужны были срочно и позарез. Впрочем, в его возрасте все дела были срочными, медики даже такие тяжёлые случаи обозначают пометой «Cito!», чтобы не опоздать. Если он опоздает, или прибыльность его операций опустится ниже, чем 50%, Сидор Акимович сильно расстроится. Но расстраиваться, насколько мы понимаем, ему, само собой разумеется, едва ли придётся, настолько продуманным и непогрешимым выглядел его план.

План, между тем, созрел, и настала пора приступать к его воплощению, то есть, как учит экономическая наука, к накоплению первоначального капитала. Если Лас-Вегас от вас далеко, вне пешей доступности, а в долговую яму вы угодить не хотите, приступайте, по примеру Сидора Горемыкина, к распродаже имущества, не прогадаете. Смотрите, только не прогадайте, в бизнесе это главное.

Первым инвестиционным шагом, который требовалось совершить на пути к богатству, заключался для Горемыкина в том, чтобы сбыть как повыгоднее что-нибудь из вещей, являющееся предметом его особой гордости. Среди имущества, числящегося за Сидором Акимовичем, наиболее ценной вещью, за которую можно надеяться выручить сколько-нибудь ощутимую сумму, пригодную для оборота, была машина ВАЗ-2101, «копейка», а её главная и, вероятно, единственная ценность заключалась в том, что без неё легко можно было бы обойтись. Без неё, пожалуй, было бы даже легче, чем с ней.

Уверенность Горемыкина в беспроигрышности задуманного предприятия достигала такой запредельной степени, что он готов был продать не только автомобиль, но в придачу ещё и квартиру, ибо выигрыш в итоге увеличился бы до поистине астрономических величин, не поддающихся механической калькуляции. Но Сидор Акимович прикинул, что ему так много как будто не надо, и решил ограничиться автомобилем. Что до мебели и фамильного столового алюминия, дело до этого, будем надеяться, не дойдёт.

Начал Сидор Акимович свой бизнес, как и все уважающие себя предприниматели, с рекламы. Распахнув обе дверцы платяного шкафа, он забрался с головой в его тёмные недра и принялся копошиться в сорочках, костюмах и галстуках, перекладывая их с места на место, пока наконец не выудил откуда-то с самого низу японский цифровой фотоаппарат Sony, с которым ездил как-то по осени за кордон, во Владимирскую губернию, отдыхать. Навесив камеру на грудь, он спустился во двор, где в общем ряду среди современных дорогих иномарок стояла его легендарная «копейка», мечта его поколения, отечественная красавица, сильно, однако, от времени потускневшая, явно подержанная или, лучше сказать, передержанная, то есть, если по совести, потасканная весьма изрядно. А вы чего хотели? Уж она походила по рукам на своём веку!

Завелась она с пол-оборота, приблизительно через полчаса, когда сосед ей дал прикурить от своей Suzuki. Дыму и копоти пыхнуло незначительно, людям привычным вполне терпимо, машина заурчала, звякнула какой-то жестянкой из-под глушителя и выкатилась из тесного ряда на целых три метра вперёд, чтобы покрасоваться перед завистниками на более свободной территории, пригодной для панорамного обозрения. Сидор Акимович выбрался из-за руля и стал кружиться вокруг неё словно чёрный филин из «Лебединого озера», подыскивая ракурс, с которого меньше всего были заметны на кузове ржавые пятна. Затем сделал несколько снимков, и, надо признать, получились они в высшей степени выдающимися, на некоторых фотографиях его прекрасная царевна-лебедь выглядела настолько великолепно, спасибо японцам за Sony и за Suzuki, что её почти невозможно было отличить от любой другой модели на заднем плане. Покончив со съёмками, Сидор Акимович вернулся домой сочинять объявление о продаже.

Судя по той основательности, с какой он занялся всевозможными приготовлениями, работа ему предстояла тяжёлая. Сидор Акимович включил компьютер, дождался окончания загрузки, и когда на экране появился готовый рабочий стол, положил перед собой листок бумаги, взял в руки шариковую ручку, ухватился за её кончик зубами и стал внимательно рассматривать потолок, словно старался вычитать на нём тот текст, который собирался разместить на сайте бесплатных объявлений Avito. Так, мол, и так, предлагаю, дескать, совсем ещё свежий советский автомобиль…

Первая версия отняла у него совсем немного времени, всего минут 15.

ВАЗ-2101, белый, крашеный, в отличном состоянии, почти новый, 1973 года выпуска, привод сзади, вложений не требует, нет смысла…

Вроде всё правильно, но что-то как-то не очень. Сидор Акимович перечеркнул написанное и начал с красной строки:

ВАЗ-2101, почти что танк Т-34, выдержал не одного хозяина, коробка механическая, пробег никто не помнит, бензин любой – результат одинаковый…

Опять чего-то не хватает. Или что-то лишнее? Он залез в Интернет и стал сосредоточенно просматривать чужие объявления, чтобы понять, как это делают другие. После чего переписал своё объявление заново, а именно так, как оно должно выглядеть сегодня:

ВАЗ-2101, седан, усилителя руля нет, кондиционера нет, подогрева сидений нет, подушек безопасности нет, АБС нет, электростеклоподъёмников нет, магнитолу спёрли, задний левый габарит не работает…

Слово «спёрли» совсем не типично для Горемыкина, в устной речи у него такие глагольчики не проскакивали, он его вставил в сердцах, под безрадостным впечатлением от того положения дел, которое складывалось по его собственным неумеренным откровениям. И поэтому, чтобы немножко разбавить мрачноватые краски, удручающие нарисованную картину, он решил добавить капельку позитива:

Зимней резины не требует, в мороз не заводится.

Основная сложность сводилась к тому, чтобы сделать объявление привлекательным, поэтому творчество Сидора Акимовича завершилось удовлетворительным результатом уже поздним вечером. Окончательный текст был собран, как пазл, по кусочкам из целой дюжины самых разнообразных набросков. Над ценой, которую стоило бы назначить, чтобы не прогадать, он раздумывал особенно долго. Продешевить в этом вопросе никак нельзя, но и отпугивать покупателей незачем. Наконец он сказал себе: «А! Была не была! Если что, поторгуемся». И вписал туда 70 тысяч.

И всё-таки, согласитесь, довольно странно, если не сказать подозрительно, что эта простенькая заметка, всего-то в несколько односложных строк, обошлась дипломированному специалисту, инженеру, человеку с высшим образованием, такими несоразмерными затратами времени и столь значительным напряжением сил. Неужели Сидор Акимович настолько бездарен, чтобы не выполнить эту работу за пять минут? Думать так было бы заблуждением ещё более безосновательным. Вся серьёзность его задачи состояла вовсе не в сложности, а в судьбоносности выполненного мероприятия. Моментов подобной важности встречается на жизненном пути раз два и обчёлся, так почему бы не отдаться этому делу всей душой, всей энергией и всей широтой своей эрудиции? Слава богу, однако, всё закончилось благополучно, и после нескольких минут модерации, положенных правилами Avito, с его предложением ознакомятся миллионы автолюбителей.

Но время ожидания Горемыкина измерялось отнюдь не минутами. Сутками. И сутки эти, начиная с активации его объявления, потянулись мучительно. Желающих приобрести такой раритет почему-то не находилось. Спустя три дня, не выдержав нервного напряжения, Сидор Акимович снова зашёл на Avito и исправил 70 тысяч на 50. К концу недели стало ясно, что снижение стоимости фортуну не разжалобило, и тогда он вообще удалил все цифры, ограничившись лаконичной концовкой «цена при осмотре». Время полетело стремительнее, но перемены в его жизни всё равно упорно не наступали.

Молчание, которое с такой стойкостью выдерживали посетители сайта Avito, Сидор Акимович объяснял тем, что проблема с его объявлением, по всей очевидности, не в цене. А в чём? В товаре? Тогда, может быть, ему следовало продать не «копейку», а какой-нибудь, к примеру, роллс-ройс? А где он его возьмёт? Вы об этом подумали? Надо довольствоваться тем, что имеешь! Разве не к этому благородному аскетизму призывают святые отцы? Но, с другой стороны, если бы он довольствовался только тем, что у него уже есть, зачем бы ему вообще затевать катавасию с бизнесом? Нет, должны быть и полезные исключения. Чтобы экономика в государствах крутилась, необходимы отступники, нарушающие правила церкви. Хотя бы малая гвардия еретиков. Процентов пять. И такие, к счастью или несчастью, уже имеются, их полное поголовье и персональный учёт ведётся журналом Forbs.

Только путь на эти страницы для Сидора Горемыкина почему-то, удивительным образом, затягивается. С чего бы это? По ночам в его голове роились всё новые толкования, идеи и предположения, но к утру они все исчезали, уступая место реальности. Тысячи вариантов были детально рассмотрены, тщательно проанализированы и отброшены, за исключением одного единственного и, пожалуй, самого разумного аргумента, который Сидор Акимович, по неясной причине, наотрез отказывался принимать во внимание. Ведь есть же у него в Пробизнесбанке приличная сумма, прибережённая как раз на всякий пожарный случай, и на её размер продажа автомобиля практически не повлияет. Триста с лишним тысяч рублей, пусть не золотом, но ведь тоже весьма блестяще! И проценты, по всей очевидности, немалые набежали! Какую роль сыграет та копеечная прибавка, без которой Сидор Акимович никак не решается начинать свой вожделенный интернет-трейдинг? Что заставляет его терять драгоценное время? Упрямство? Суеверие? Тайный обет?

Здесь нам надо себе признаться, что мы пока ещё очень плохо знаем этого человека. Что его радует и что огорчает? В чём он видит смысл своего бытия? Какой морали придерживается? О чём мечтает? Как он выглядит, наконец? Ничегошеньки нам о нём пока неизвестно. Неплохо бы с ним познакомиться поближе.

Всякий, кто хоть однажды видел этого человека, узнает его спустя долгие годы даже при огромном стечении народа. Внешность Сидора Акимовича производит чрезвычайно сильное впечатление, он выделяется лицом и фигурой в любой толпе. Статный, высокий, спортивного сложения, импозантный невероятно, с густой каштановой шевелюрой, какой, невзирая на седеющие виски, позавидовало бы большинство его молодых современников. Но главная особенность Горемыкина, которая прежде всего бросается в глаза – это его удивительно властный взгляд, строгий, высокомерный, уничтожающий. Харизма, присущая ему от рождения, подавляет любого на расстоянии сотни метров, а то и дальше. Приближаясь к нему, невольно хочется подчиниться, даже не зная наперёд, что он вам скажет или с чем обратится. А если вам удастся ещё чем-нибудь ему угодить и понравиться, это было бы просто чудесно! Каждому, кто с ним оказывается рядом, хочется вызвать его одобрение, хоть в чём-нибудь, хотя бы в пустяке, хотя бы на минутку привлечь его внимание к своей незначительной персоне.

Однако первое впечатление, которое производит при встрече Сидор Акимович, весьма и весьма обманчиво. Стоит с ним только заговорить, совсем неважно о чём, пусть хотя бы о расписании самолётов, и буквально через минуту-другую становится совершенно ясно, что перед вами не лидер и не тиран, а сущее недоразумение, личность крайне безвольная и слабохарактерная. Из такого только верёвки вить, а на большее он едва ли годится. Речь его хоть и яркая, литературная, убедительная, но мнения твёрдого он не отстаивает, предпочитая уж лучше поддакнуть и согласиться, чем вступать с оппонентами в спор. Если же что-то ему не понравится, он старается промолчать, стушевать свою неловкость, не идти на конфликт, а высказывается лишь в тех безвыходных ситуациях, когда бы надо выразить комплимент, похвалу или признательность, пусть даже и незаслуженно, но, согласно правилам этикета, с приличествующим случаю пиететом. Словом, если на ком-то и возят воду, то, по поговорке в народе, как раз на таких, как он.

Но есть ещё одна, самая поразительная черта, свойственная характеру Горемыкина. Казус заключается в том, что не только первое, но и второе впечатление чрезвычайно обманчиво! Его подлинная душевная организация куда как сложнее, чем это может показаться на первый взгляд случайному встречному-поперечному. Нет, он неровен, он не тождественен самому себе, вчерашний – сегодняшнему, нынешний – завтрашнему. Может статься, вы уже через мгновение будете протирать глаза, тот ли это человек перед вами, что был всего секунду назад. Всякий, кто позволит себе над ним посмеяться, подтрунить, подшутить, полагая, что имеет дело с наивным клушей и размазнёй, играет с огнём, ибо если Горемыкин не вспыхнет, не взорвётся и не запылает, считайте, что вам повезло несказанно. Он способен дать любому насмешнику настолько решительный отпор, что у вас, пожалуй, челюсть отвиснет от неожиданности, а то и потемнеет в глазах. Вы не знаете, какого ирода дразните! Вы даже и не догадываетесь, насколько крутой нрав таится в его глубине! Разбудить в нём зверя, впрочем, бывает непросто, он срывается не так часто, но если вам повезёт, и вы сумеете его спровоцировать на самый жёсткий ответ, вот с этого-то только момента и начнётся по-настоящему постижение подлинного устройства его души.

Большинство его шапочных знакомых, ведущих общение с ним на уровне мимолётных приветствий «Доброе утро, Сидор Акимович!» и формальных расспросов о делах и здоровье, даже и не догадываются, насколько ершистым и несговорчивым бывает этот человек, с непривычки он может показаться даже жестоким, а подчас и несправедливым. За внешней его мягкотелостью скрывается порой лютый изверг и изувер, договориться и поладить с которым бывает практически невозможно.

Раскрывался Сидор Акимович людям именно в такой последовательности: сначала он вызывал у них тайное восхищение, затем глубокое разочарование, и только после более длительного общения наконец выясняется, что ни черта о нём никому пока неизвестно, а все предыдущие заключения не имеют под собой ни малейших достаточных оснований. Требуется провести с ним ещё немало времени, чтобы хоть немного поглубже проникнуть в его сложную, многоуровневую и сильно запутанную внутреннюю систему, поддерживающую в работоспособном режиме весь букет его несовместимых психических состояний и заведующую его непредсказуемыми реакциями на внешние раздражители.

И всё же любые выводы, допускающие оценку его личности одними лишь негативными обобщениями, возникают, вероятнее всего, по незнанию, чем опираются на глубокое понимание его натуры, потому что же терпят как-то его коленца и выходки те люди, с которыми у него сложились приятельские или даже дружеские отношения.

В какой же из трёх своих ипостасей пребывал в настоящее время Сидор Акимович? Почему он надеялся только на «Жигули» и отказывался воспользоваться теми деньгами, что скопились у него на счету в Пробизнесбанке?

Чтобы выяснить, в чём тут дело, надо за ним ещё немного понаблюдать. Наверняка своими поступками он вскоре выдаст себя с головой.

§5. Три копейки за «копейку»

Планы у Сидора Акимовича были на загляденье, прямо антик с гвоздикой, хоть труды на эту тему пиши и награды получай с поздравлениями. То-то, однако, и удивительно, что, невзирая на высочайшую эффективность его программы, разработанной по последнему слову финансовых спекуляций, дело его как-то с самого начала не заладилось. Маловато что-то желающих поучаствовать в его обогащении. Алчущие сделать его обеспеченным почему-то не отзывались. Горемыкин упал духом и что-то там такое себе сломал. В двух местах. Руки, ноги целы, а уверенность в своих силах, похоже, повредил. Нельзя сказать, что он впал в депрессию, до отчаяния было ещё далеко, но надежду он определённо терял, она угасала в нём с каждым днём, и поэтому, когда зазвонил телефон, он уже и не чаял услышать кого-нибудь из тех голодранцев, кто позарился на его потрёпанную «копейку».

– Я по объявлению, – раздался в трубке хрипловатый мужской баритон. – Кто продаёт тачку?

– Я продаю, – признался Горемыкин. Не отпираться же!

– Завтра в четыре буду смотреть, диктуй адрес.

Демонстративная фамильярность, какую позволял себе потенциальный покупатель, показалась Горемыкину неуместной, даже недопустимой. Проявление столь откровенной невежливости, граничащей с непозволительной грубостью, резала ему слух, ведь круг его постоянного общения всегда составляли люди интеллигентные, хорошо воспитанные, бывшие сотрудники НИИ, которые обязательно сначала поинтересуются, удобно ли ему такое-то время, и уж точно не станут «тыкать» незнакомому человеку. Однако подобного рода сюсюканьям сейчас как будто не время, и Сидор Акимович просто продиктовал: Ярославское шоссе, дом 138. Встретиться условились во дворе, перед подъездами дома.

С работы пришлось отпрашиваться, процедура эта неловкая, щепетильная, а лучше сказать, противная, будто ты перед начальником заранее виноват, хотя ещё ничего дурного не совершил, и злишь его уже тем, что не желаешь этот факт признавать. Сидор Акимович не сомневался, что согласие будет получено, так оно и случилось, и всё же на душе у него остался неприятный осадок, не зря же он так старался всячески избегать подобных эксцессов, отваживаясь на такие крайние меры лишь при самых экстренных обстоятельствах. Но сейчас, по всей видимости, наступил именно тот неотложный случай, когда жеманничать не приходится.

Подготовка к визиту клиента сводилась к единственному пункту: снять с машины аккумулятор и поставить его на зарядку. Ночи на это достаточно. Рано утром Сидор Акимович установил аккумулятор на место, съездил как обычно на службу и уже к половине четвёртого, возвратившись с работы домой, был готов к предстоящей встрече. Прогрел мотор, во избежание нежелательных сбоев, сел на лавочку у подъезда и стал посматривать то влево, то вправо, рассчитывая не прозевать появление покупателя. Если тот будет двигаться со стороны МКАД, надо бы контролировать правую сторону, а если из центра, ожидать его следует слева. Ему почему-то думалось, что раз уж покупателю понадобилась такая дешёвка, как его старушка, он бы должен явиться сюда пешком. Ибо худшего средства передвижения, которое хотелось бы поменять на его «копейку», просто не существует на белом свете.

Под ложечкой сосало, но не от голода, понятно, а от многодневных переживаний. Долгая неподвижность оказалась Сидору Акимовичу невмоготу, не унимаемая нервозность требовала движений, необходимо было хоть немного размяться. Направляясь к площадке, он остановился, пропуская проезжавшую мимо машину, но она внезапно затормозила и встала прямо перед его носом, загородив проход. Сидор Акимович хотел было её обойти, но в этот момент стекло водительской двери опустилось, и оттуда, словно немазаное колесо, раздался знакомый хрип:

– Ты продавец? – нажимая на «ты», обратился к Горемыкину водитель.

– Я, – упавшим голосом откликнулся Сидор Акимович, потерявший одномоментно всякую надежду на совершение сделки.

В самом деле, зачем обладателю такого роскошного внедорожника понадобился бы его старенький, видавший виды жигулёнок? Этот не купит, заключил Горемыкин, оглядев с нескрываемой завистью чёрный, огромный, сверкающий полировкой джип Чероки.

Между тем водитель вышел из машины, им оказался невысокий, метр, наверное, шестьдесят пять, мужчина, лет на десять моложе Сидора Акимовича, или, если поменьше, то не намного. Телосложением он был очень похож на снежную бабу. Два абсолютно круглых шара, один – туловище, второй – голова. Верхний шар, что поменьше, был нахлобучен на нижний, большой, совершенно без всякой шеи, точно так же, как у снеговика, да и ручки и ножки были такими же бесподобными – четыре хилые веточки, воткнутые в нужных местах, тоненькие и кривые. Если он чем и отличался от снежного человека, так это только горбатым орлиным носом, воткнутым вместо морковки и похожим на клюв попугая[7], да вычурным недешёвым нарядом, явно не из бутика в подземном переходе. Чёрный кожаный пиджак, или, вернее, куртка, сверкающая ярким глянцем не меньше, чем поверхность его автомобиля, мешковатые синие джинсы, футболка с ярким рисунком и латинскими буквами, которых Горемыкин прочесть не мог. Наполовину лысый, оставшаяся половина белёсых волос собрана на затылке в жиденький хвостик, связанный тоненькой пёстрой лентой. Глаза обыкновенные, ничего особенного не выражающие, а уши прижаты к черепу так, что их за мясистыми щеками не сразу и разглядишь, если смотреть анфас. Зато никак нельзя было не заметить толстенную золотую цепь, размером с мотоциклетную, она обвивалась скорее вокруг головы, нежели вокруг шеи, которая, как уже было сказано, вообще не была предусмотрена его генотипом. Шея, прошу заметить. Не голова. Наверняка у него ещё и перстни с камнями на половине пальцев, предположил Горемыкин, и его догадка немедленно подтвердилась.

– Егорыч, – представился снеговик и протянул для приветствия руку.

– Сидор Акимович, – промямлил Сидор Акимович, ответив рукопожатием.

– Брось дурить! Акимыч, и хватит с тебя! Отчество, фамилия… Ты бы ещё статью назвал, как на зоне.

Может, он уголовник какой? – предположил Горемыкин, стараясь не слишком заметно осматривать Егорыча. – Рецидивист? А, впрочем, какая разница! Купит машину – хорошо, не купит – не надо.

Егорыч, однако, совершенно не производил злодейского впечатления, напротив того, он улыбался довольно добродушно и даже приятельски хлопнул Горемыкина по плечу, когда скомандовал в свойственной ему небрежной манере:

– Ну, показывай свой чермет.

Сидору Акимовичу было отлично известно, что означает слово чермет, это близко к его специальности. Чермет – сокращённое обозначение чёрных металлов, так для краткости называют металлолом, в отличие от цветмета – лома цветных металлов.

Горемыкин повёл Егорыча к своему чермету и тут он впервые увидел своего клиента в профиль. Сбоку. Стало ясно, что он чертовски ошибся, когда подумал, что тот состоит из двух шаров. Никакие это были не шары. Это были полушария. Задняя сторона организма Егорыча была ровной и гладкой, как стол, поставленный вертикально. Затрудняетесь это представить? Поставьте стол вертикально и прислоните к нему спиной Егорыча – просвета между ними не будет. Возможно, это преувеличение, но весьма умеренное. Его туловище словно разрезали сверху донизу пополам, ровно, как по отвесу, и точно посередине, отделив переднюю часть от задней, отсутствующей, и, стало быть, бегает она где-то сейчас по свету, его вторая половинка, а он, вероятно, мечтает её найти. Подобно тому как Горемыкин искал свою, да так и не нашёл, сколько бы раз ни прикладывался.

Наблюдая исподтишка за выражением его лица, Сидор Акимович пытался угадать настроение, вызванное видом его товара. Но Егорыч лишь слегка скользнул по машине взглядом. Его как будто больше интересовали птички на небе, цветочки на клумбе и стройная девушка с малышом на качелях.

– Хотите посмотреть салон? Моторный отсек?

– Чхать я хотел на мотор! У меня всего два условия. Первое: машина должна ездить. И второе: её не должно быть жалко, когда она попадёт в ДТП.

– Зачем же сразу ДТП, – стал фальшиво заискивать Сидор Акимович, думая таким образом прибавить Егорычу оптимизма.

– Ездить буду не я, моя тёлка, – успокоил он Горемыкина. – Я бы мог ей, конечно, купить любую крутую тачку, хоть BMW, хоть Audi, хоть КамАЗ с прицепом, но, понимаешь, какое дело, права мы ей выкупили только вчера, стукнется она не раз, а твоя машина для этого самое то. Зачем уродовать Мерседес, а? Верно я говорю? Мерседес подороже будет, чем два десятка таких, как твоя. А когда она немного понавтыряется, купим ей следующую. Одной твоей, сдаётся мне, для репетиций не хватит. А там, глядишь, и до Лексуса очередь дойдёт. Нам бы тачку пока подешевле, за три копейки, на первое время.

Если и купит, смекнул Горемыкин, то дорого не заплатит. Однако такое предположение его почти что не огорчило, разве только самую малость, лишь бы поскорее с этим делом разделаться, пусть хотя бы за три копейки, уже неплохо. Метафорически выражаясь.

– Мы тут посмотрели одного «пыжика», тоже убитого, не лучше твоей «копейки», но у него автомат. А ей бы надо покататься сначала с механикой, я уверен, не помешает, а потом уже пусть и с автоматом потренируется.

Вероятно, под «пыжиком» Егорыч имеет в виду «Пежо», догадался Горемыкин, этот сленг был не очень ему знаком. Егорыч между тем продолжал:

– Да ещё и с мозгами этот французик, а, значит, опять расходы, если приводить машину в порядок.

Под мозгами, не иначе, следует понимать всякую электронную начинку, которой напичканы все иномарки, – снова сообразил Горемыкин. Он не настолько хорошо разбирался в современном модельном ряде, предлагаемом автопромышленностью, но не от недостатка ума, разумеется, а лишь по той закономерной причине, что эта область не вызывала у него такого же жгучего интереса, как у современной молодёжи, которая с трёхкилометровой дистанции уверенно распознаёт роллс-ройс, но не может без подсказки отличить Марка Твена от Чехова даже в упор. Большинство молодых людей, питающих страсть к иномаркам, будут искренне удивлены, если им сказать, что, к примеру, литература тоже бывает родной или иностранной, но у них, пожалуй, мозги расплавятся, когда они попытаются понять, почему литература импортной не бывает, даже если она зарубежная, а вот машины импортными бывают, хотя и тот и другой продукт может иметь одну и ту же страну происхождения.

Есть ещё кое-что странное в этой разнице, о которой Горемыкин порой задумывался: машина – это единственная на свете вещь, о которой можно сказать, что ей ровно столько лет, на сколько она выглядит. Даже о женщине такого сказать нельзя. Пятидесятилетняя женщина может, конечно, выглядеть на тридцать, но родить она уже больше не сможет. А если трёхлетний автомобиль выглядит на пятьдесят, то ему никак не три, а ровнёхонько все пятьдесят.

– Лапуля! – крикнул Егорыч, прервав его размышления.

Из чёрного внедорожника выпорхнула молоденькая девица, да такая хорошенькая, что Горемыкин невольно ахнул от изумления. Этакая красавица, и досталась такому снеговику? Настоящая царевна-лебедь, и её охмурил этот чёрный филин? Как ему удалось? Тем же обманом, что и в «Лебедином озере»?

Лапуля оказалась заметно выше своего кавалера, ростом почти с Горемыкина. Нет, она явно не походила на ту половинку, которая была бы Егорычу в самый раз. Это была другая половинка. Во всяком случае, не задняя. Подбежав к Егорычу, Лапуля ласковым голоском промурлыкала:

– Что, милый?

– Нравится тебе тачка? – Он мотнул головой на «копейку».

Лапуля скривила губки. Однако Егорыча её мнение, похоже, не волновало.

– Ключи зажигания при себе? – обратился он к Горемыкину.

Сидор Акимович протянул ключи. Егорыч вручил их своей тёлке, как он её за глаза величал, и велел попробовать прокатиться.

Лапуля долго-долго примерялась к замку зажигания, затем с трудом пыталась восстановить в своей памяти всю последовательность телодвижений, которые требовалось исполнить, прежде чем включить передачу, потом наконец завела мотор и отпустила сцепление. То, что это действие было отработано у неё пока плоховато, не беда. Хуже было другое – она ещё с передачами разобралась не ахти. Машина дёрнулась слишком резко, но не вперёд, а назад, и с ужасным металлическим скрежетом ударилась багажником в один из стальных столбиков, понатыканных по периметру детской площадки. Мотор заглох. Лапуля молча и неподвижно оставалась сидеть за рулём, не выпуская его из плотно зажатых пальчиков. Очень красивые пальчики. С маникюром.

– О! – воскликнул Егорыч без всякого сожаления, скорее даже ликующе. – Теперь твоя тачка стала дешевле.

Он обошёл машину кругом, остановился сзади и даже пригнулся, чтобы рассмотреть получше ужасную вмятину. Закончив осмотр, он уточнил своё первоначальное заключение:

– Сильно подешевела, – слово «сильно» он не то чтобы произнёс, а пропел с каким-то особым чувством, мало похожим на выражение сожаления или сочувствия.

Сидор Акимович не шевелился, он застыл, вероятно, с теми же ощущениями, которые должна была бы испытывать сейчас Лапуля. Её настоящего имени он не знал, их друг другу не представили, а Егорыч по имени к ней ни разу не обращался.

В этот момент зазвонил телефон, мобильник Егорыча. Разговаривая с собеседником, Егорыч низко склонил голову и смотрел прямо в землю, даже удивительно, как ему это удавалось при такой комплекции. Сначала его речь была спокойной, размеренной и настолько тихой, что, о чём разговор, было не разобрать, но тон постепенно повышался, голова поднималась всё выше, и в конце концов он перешёл на крик:

– Зачем ты ему позволил, дурья твоя башка! Немедленно возвращайся и жди меня, сейчас буду. Приготовь вчерашние бумаги и вызови срочно Вельяминова…

Не прерывая разговора и не отрываясь от трубки, Егорыч сделал жест Лапуле, чтобы та следовала за ним, и быстрым шагом направился к своей машине. Лапуля с несчастным видом выбралась из искорёженной «копейки», оставив ключ зажигания в замке и не захлопнув за собой дверь, провела ладонями по бёдрам и, стараясь не смотреть в сторону Горемыкина, засеменила стройными ножками вслед за Егорычем, и даже его опередила, стараясь как можно скорее забраться в машину и укрыться за её чёрной сверкающей полировкой от этого ужасного внешнего мира, в котором так много опасностей и несправедливости. То же самое, не отнимая от уха мобильник, проделал и Егорыч, но, прежде чем сесть за руль, он всё-таки глянул на Горемыкина и махнул ему на прощанье свободной рукой.

Кроссовер Егорыча выезжал со двора со всей элегантностью, на какую только было способно обычное крашеное железо, сверкая габаритами, стопами и поворотниками, шикарный, высокомерный, самодовольный. Невольно залюбуешься этакой изысканной красотой. Интересно было бы заглянуть под капот, наверняка там мозгов побольше, чем у хозяина вместе со всеми его пассажирами. Если положить на весы, разумеется, а не тестировать на IQ. Хотя, кто знает…

Лишь когда машина Егорыча скрылась за углом, Сидор Акимович пришёл наконец в себя и, заранее сморщившись, оглянулся на своё пострадавшее ни за что ни про что авто, заслуживающее, уже хотя бы по возрасту, гораздо более деликатного обращения, нежели то, что пришлось сейчас претерпеть. Странные чувства бередили его душу, словно не автомобилю перепало, а над ним самим насмехались, ему в лицо плевали, по его голове били тростью, по его ланитам ударяли и говорили: прореки нам, Сидор Акимович, кто ударил тебя? Но был ему свыше глас, перечивший его чувствам, и был этот глас похожим на голос Аношкина: прости им, ибо не ведают, что творят. Тогда он мысленно разодрал на себе одежды и, превозмогая умом и сердцем прорву противоречий, выбивающих его из колеи, направился на распятие, к любимому чаду, осмеянный и обесчещенный. А что ему ещё оставалось делать? Пора бы уже встать на колени и самостоятельно оценить ущерб, который он только что потерпел по собственной непростительной глупости.

Картина предстала его глазам удручающая. Бампер, крышка багажника и вся задняя часть машины были утоплены глубоко, ровненько, углом по всей высоте, оттопырившись скрюченной горкой на месте замочной скважины. Удар пришёлся точно по центру, но топливный бак, по счастью, не пострадал. Столбику тоже, конечно, досталось, он был вывернут из земной коры чуть ли не с корнем. Вид у Сидора Горемыкина был примерно такой же. Как у столбика. Или как у его «копейки». Он неспешно уселся за руль и подогнал машину на место, после чего запер дверь и пошёл домой. Конечно, домой, куда же ещё. Не на кладбище.

– Ишь, разъездились, – услышал впереди себя Горемыкин. – Нет, вы только полюбуйтесь, что натворили! Управы на вас нет, весь двор загадили, окаянные! Одни развалины после вас, машинисты пустоголовые!

На него надвигалась бабуся, её он знает, она из соседнего подъезда. Наблюдала, поди, аварию из окна, принеслась, нелёгкая! Сидор Акимович прошествовал мимо неё молча, но с поднятыми руками и опущенной головой, признавая безоговорочно свою вину.

Ночка выдалась неспокойной. С утра он выглядел вялым, не выспавшимся, измотанным, словно не просто вчера стоял и смотрел, как разбивают его машину, а сам принимал в этом участие, да ещё и вручную. Сидор Акимович подошёл к окну и отдёрнул штору. Сверху его машина выглядела по-новому, задняя часть её приняла форму греческой буквы Σ, сигмы, которой в математике обозначают сумму. Сумма под этим знаком проглядывала небольшая. Маленькая. Совсем маленькая. Мизерная. Возможно, даже с лёгким минусом. А ведь это было самое свежее и самое красивое место в его машине!

Скверное расположение духа, овладевшее Горемыкиным после неудавшейся коммерческой операции, неотступно преследовало его весь день. Наступил обеденный перерыв, но аппетит не появлялся. Не улучшилось настроение и к окончанию рабочего дня. Требуется, вероятно, гораздо больше времени, чтобы позабыть о случившейся неприятности и вернуть себе утраченное душевное равновесие. Не хотелось никого видеть. Не хотелось ни с кем разговаривать. Не хотелось даже на звонок отвечать, когда его телефон затрещал в автобусе. Нет, ответить бы всё-таки надо, подумал Сидор Акимович, и полез в карман за мобильником.

Он не поверил своим ушам, когда услышал в трубке голос Егорыча.

– Как сам? – будто ничего нехорошего не случилось, начал разговор Егорыч.

– Хотелось бы лучше, да некуда, – съязвил Горемыкин, удивляясь его хладнокровию.

Чего ему ещё надо? Мало ему вчерашнего? Второй машины у Горемыкина нет! Где он ему напасётся? Пусть обращается на автобазу!

– Чем обязан? – недовольным тоном спросил Горемыкин.

– Обязан? Гы-гы-гы! Ты разговариваешь, как моя баба. Будь мужиком!

Его хрипучий говор так сильно резонировал в трубке, что разносился, кажется, по всему салону, привлекая внимание пассажиров.

– Мне сейчас неудобно говорить, я в дороге, – прикрывшись ладонью, тихо сказал Горемыкин и нажал отбой.

И кого, вы думаете, он увидел во дворе своего дома? Егорыча! Тот стоял опершись о капот своего джипа, скрестив все четыре свои кривенькие конечности – тонкие ножки под собой и тонкие ручки на груди.

– Так и думал, что едешь домой. Есть дело.

Горемыкин остановился в вопросительном молчании.

– Я беру твою тачку, – с полной решимостью заявил Егорыч.

Опять незадача, не переставал изумляться Сидор Акимович. Разве они обсуждали цену? Даже намёков не было. Как же он мог принять решение? Откуда такая уверенность?

Нет, поймите его правильно, Горемыкин, возможно, готов был отдать машину и даром, за так, пусть подавится, если у него совести хватит, но поведение Егорыча не имело под собой ни малейшего рационального основания, а когда понимания нет, Сидор Акимович чувствовал себя не в своей тарелке, отсутствие разумного объяснения ставило его в тупик, он терялся, он не знал, как ему следует себя вести, что говорить и куда смотреть. Словно угадав его мысли, и чтобы развеять его растерянность, Егорыч продолжил:

– Много не дам, предупреждаю сразу. Машина битая, сам понимаешь. Сто тысяч рублей. Замётано?

– Сто тысяч? – У Горемыкина аж перехватило дыхание, он не успел даже вовремя сообразить, что лучше бы ему было сдержаться, не давать волю эмоциям, чтобы не выдавать своей беспредельной радости.

– Ну, хорошо, сто десять. Но не больше! Да она и не стоит больше. Замётано? – повторил это мерзкое слово Егорыч.

– Замётано, – согласился Сидор Акимович.

Он испытывал брезгливость, опускаясь до такого низкого сленга, каким разговаривал его покупатель, но в то же время ощущал невероятный душевный подъём от заключённой внезапно сделки.

– Сбегай за паспортом и ПТС, сгоняем к моим ребятам, они всё оформят быстро.

Долго упрашивать Сидора Акимовича не пришлось. Спустя несколько минут они уже сидели в джипе, но прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, Егорыч извлёк из внутреннего кармана пачку перевязанных резинкой купюр, приготовленных, как видно, заранее, и протянул их Горемыкину, затем открыл кошелёк, достал оттуда ещё две пятитысячные банкноты и добавил их до полной оговоренной стоимости. Сидор Акимович, в свою очередь, передал ключи от «копейки», Егорыч пообещал отогнать её завтра же и только после этого завёл мотор и надавил на газ.

«Его ребята» занимали убогую халабуду возле такого же убогого гаражного кооператива, основанного, не иначе, в эпоху классовой борьбы и социалистических соревнований. Над входом в заведение, расположившимся слева от покосившихся железных ворот, висела выцветшая на солнце растяжка: «Оформление купли-продажи автомобилей». Времени на всё, и правда, ушло немного, а когда всё было закончено, Егорыч предложил подбросить Горемыкина к дому, но Сидор Акимович отказался, сославшись на желание прогуляться до метро пешком.

Немного развеяться после бурных переживаний, наверное, было бы кстати, это очень правильное решение, от которого мог быть толк, если бы прогулка по свежему воздуху проветрила Сидору Акимовичу мозги, но в голове у него, к сожалению, так и не прояснилось. Столь удачное завершение провального дня, не предвещавшего, кажется, никаких чудес, буквально затмило его внимание. Из поля зрения Горемыкина ускользнула одна очень маленькая, но очень существенная подробность, микроскопическая деталька, без которой, однако, весь этот сложный многоходовой механизм, обеспечивающий ему райское будущее, не просто не смог бы сработать, но не мог быть даже запущен. Вопрос, между тем, оставленный без ответа, настолько же естественен, насколько необъясним: почему Егорыч купил именно его машину? А? Ведь он бы мог преспокойно забыть о вчерашнем инциденте и больше не попадаться Горемыкину на глаза, не так ли?

Прощаясь с Егорычем, Сидор Акимович был абсолютно уверен, что больше они с ним никогда не увидятся, и в подобной ситуации такая уверенность выглядела, в общем, вполне оправданной. Ему и в голову не могло прийти, что это была не последняя их встреча.

§6. Марыль–Боро

В истории обогащения Сидора Акимовича не сохранилось ни единого подтверждённого факта, свидетельствующего о том, что, мечтая сколотить себе состояние, он исправно посещал учебные семинары, которые устраивала финансовая компания, посулившая всем желающим золотые горы. О, если бы нам было хоть что-то известно об этих курсах! Мы бы с вами, знаете, сколько компромата выложили на финансовых консультантов? Чемоданов двенадцать, не меньше! Наше счастье, что ничего у нас на них нет, а то бы они поплатились.

Впрочем, некоторое предварительное представление об экономических познаниях Горемыкина, на которые он возлагал свои розовые надежды, мы уже получили, остаётся дополнить их несколькими уточняющими подробностями. В основе его теории лежит простой логический принцип, справедливость которого не могли поколебать никакие пособия и учебники. Незыблемость этого принципа объясняется именно тем, что принцип этот логический, и заключается он, по глубокому убеждению Сидора Акимовича, в следующем:

Не имеет ровным счётом никакого значения, каковы те реальные признаки, будь их пять или двадцать пять, по которым следует формировать список компаний в порядке нарастания привлекательности их ценных бумаг.

В правоте Горемыкина убедиться несложно, потому что в действительности, как метко заметил Экзюпери, всё иначе, чем на самом деле. Попробуйте с этой целью на минуточку допустить, что действительное положение дел нам известно, и оно именно таково, как учат биржевые специалисты. Вспомните заверение из передачи на «Эхе»:

Всё, что я говорю – то не просто я там где-то придумал, прочитал в книжке, или у кого-то там узнал, это то, как оно есть на самом деле.

Но задумывался ли автор этого самонадеянного пассажа над тем, а что такое «на самом деле»? Разве требуется много ума, чтобы сообразить: действительная ценность любых бумаг отнюдь не такова, какова она «на самом деле», а исключительно такова, что о ней думают биржевые игроки. А кто-нибудь знает наверняка, что они там себе думают?

Пусть, допустим, реальная стоимость неких бумаг, как они понимают «реальную стоимость», равняется миллиону рублей, но все участники рынка абсолютно убеждены, что цена им, положим, ломаный грош. Выложат они за них миллион? Ха-ха-ха. Они скорее продадут их за грош, чем купят за миллион. Потому что цена – это то, что у них на уме, а не то, что на самом деле.

Вот хотя бы простейший воображаемый факт. Некая, скажем, Файнэншл таймс, случайно, без всякого злого умысла, просто по досадной ошибке, сообщила, сама того не желая, о взрыве на заводе нефтепродуктов компании Шелл. Упадут акции Шелл на бирже? Даже не сомневайтесь! Но ведь на самом-то деле никакого взрыва не было! Стало быть реальная цена, которую называют «на самом деле», не должна измениться, коль она объективна, не так ли? Почему же она упала? Или возьмём обратный надуманный случай: взрыв всё-таки случился, но сведения об этом в прессу не просочились. Упадут цены на акции? И не надейтесь! Для того-то, собственно, и засекретили информацию! Так почему же, простите, цена не упала, коль скоро компания пострадала «на самом деле»? Да по той простейшей причине, что никакой реальной цены не существует в природе, за исключением той единственной, которая складывается у человека в сознании! Кто как думает, тот себя так и ведёт! Причём совершенно неважно, правильно он думает ли нет.

Теперь представим себе самую современную, самую идеальную, самую надёжную и хорошо апробированную теорию, которой все игроки руководствуются на практике. Если у них на уме одни и те же идеи и одни и те же принципы, известные из данной теории, то все они станут вести себя абсолютно одинаково, как по шаблону, дружно скупая и продавая одни и те же бумаги, не так ли? Однако стоимость, как известно, зависит от спроса и предложения, то есть цена будет расти у тех бумаг, которые все покупают, и падать будет у тех бумаг, которые все продают. Следовательно, стоимость акций будет зависеть только от поведения участников рынка и более ни от чего другого! Так что же такое «на самом деле»? То, что у нас во дворе за окошком, или то, что у каждого в голове?

Словом, так. Как только на вооружении дилеров, трейдеров, маклеров и прочих биржевых махинаторов появляется перечень каких-либо «объективных признаков», по которым якобы определяется инвестиционная привлекательность ценных бумаг, эти признаки сразу же начинают работать против самих себя, поскольку привлекательные акции начинают массово скупаться, теряя свою привлекательность, а бросовые бумаги начинают массово продаваться, наращивая свои позиции. Что же касается некой методики, которая якобы «на самом деле» истинна, то в ходе торгов выигрывает не тот, кто, пользуясь данным методом, надеется предсказать так называемое реальное значение индекса Доу-Джонса на следующей неделе или курс валют на конец ближайшего месяца, а всегда только тот, кто угадывает поведение игроков. Но так как законы, управляющие поведением человека разумного, никому не известны и на курсах по инвестициям не растолковываются, то становится очевидным, что легче угадать, в какую сторону дунет ветер, чем знать заранее завтрашний результат торгов на фондовых рынках.

Получается, таким образом, что любая теория, которой вас собираются «обучить» какие бы то ни было гуру с какими бы то ни было лицензиями и профаттестатами, это не более, чем обман, надувательство, очковтирательство, и только в качестве фикции всё их преподавание существует «на самом деле». Ибо истинные законы рынка – это отнюдь не законы поведения ценных бумаг, а законы поведения живых людей, в самом что ни на есть своём чистом виде. Люди же, как известно, существа довольно капризные, нервные, вспыльчивые, впечатлительные, часто они совершают свои поступки по прихоти, а то и по глупости, но всегда в зависимости только от того, что у них в голове, а не что на самом деле. Можете ли вы сказать, что у человека на уме, если этот человек – не вы? Наверняка – никогда. Значит, нет на рынках никакой «объективной» реальности! Вся реальность здесь субъективна!

На что же надеялся Сидор Акимович? Он не надеялся, он точно знал, что надеяться надо лишь на зловредность всякого рода биржевых педагогов и на их коварные замыслы. Раз они играют на бирже, то из кожи вылезут вон, но обязательно устроят как-нибудь так, чтобы приглашённые люди вели себя, во-первых, более или менее одинаково, и, во-вторых, с прямым ущербом для себя, то есть, стало быть, к выгоде консультантов. Если такова была их цель, а вряд ли она могла быть другой, их усилия, по замыслу Горемыкина, не должны увенчаться успехом. Горемыкин этого не допустит.

Конечно, он непростительно ошибается, когда так плохо думает о хороших людях, подвергая сомнению их высокие моральные качества и ту огромную общественную пользу, которую они приносят радиослушателям. Но мы-то с вами что тут можем поделать? Разве только фигу в кармане держать.

Располагая компании в порядке возрастания их инвестиционной привлекательности, вырисовывающейся по методике наиточнейшей, как заверяют консультанты, экономической теории, существующей на текущий момент, Сидор Акимович получил в своё распоряжение список, который должен был получиться и у всех остальных абитуриентов, мечтающих быть зачисленными в когорту биржевых миллионщиков. Ему для этого даже не понадобилось вникать в предметную суть рабочих характеристик, определяющих искомый рейтинг, поскольку он был уверен наперёд, что всё это полный бред.

Свою задачу Сидор Акимович видел в том, чтобы список составить по их правилам, а действовать по своим. Акции каких кампаний рекомендуют покупать финансовые хитрюги? Возглавляющих иерархию! Следовательно, Сидор Акимович купит бумаги тех, кто окажется в списке в самом низу. Победителем, по его расчётам, то есть аутсайдером, по мнению опытных брокеров, оказался бренд с очень длинным названием Marlboro. Слышали когда-нибудь про такие сигареты? Это они. Слышали что-нибудь о борьбе с курением? Это о них. Сидор Акимович не курил, ему и слышать не доводилось о том, что подобная марка существует на свете чуть ли не с самого начала прошлого века, пережив открытие медиков, установивших в 1950-х годах прямую связь между курением и раком лёгких. Никакими, впрочем, особыми сведениями на сей счёт Горемыкин, естественно, не располагал, однако и восполнять свои пробелы в познаниях, конечно, не собирался. Зачем забивать себе голову бессмысленной ерундой? Он же эти сигареты не выкуривать собирался, не никотин из них выкачивать, а максимально возможную прибыль. Не умеете применять их по назначению – зарабатывайте себе рак лёгких, а Сидор Акимович будет зарабатывать на них себе миллионы. Знает ли кто-нибудь лучший способ попасть на страницы Forbs? Вот и действуйте, согласно своим идиотским воззрениям, а Сидор Акимович поступит согласно своим, пусть не менее идиотским, но зато гораздо более эффективным, и скоро вы в этом все убедитесь.

Следующий экономический принцип, который ему надо было перевернуть с ног на голову, чтобы сделать его продуктивным, известен с незапамятных времён любому мальчишке. Все успешные финансисты в один голос твердят, что, мол, нельзя, ни в коем случае нельзя хранить все яйца в одной корзине. Боже, какие глупости! Ведь если ты выиграешь на одних акциях и потеряешь на других, зачем же тогда вообще затевать эту грязную махинацию с чистой прибылью? Сколько туда положил, столько оттуда и взял, какой в этом смысл? Останешься при своих, вот и весь результат! И это ещё в лучшем случае.

Значит, заключил Горемыкин, нужно действовать наоборот. Необходимо сложить все яйца, что у него есть, в одну единственную корзину. У Горемыкина всё в этом смысле было не как у людей. Но корзину-то как-никак он выбрал самую правильную, свою собственную! По своему безотказному методу! Короче говоря, все свои деньги, что ему удалось наскрести, все до последней мелочи, все до последней крошки из вывернутых карманов, он ухнул на эти акции. А наскрёб он ни много ни мало полмиллиона рублей! Ну, то есть почти полмиллиона, без каких-то там трёх копеек.

Видите, как всё просто? Самая большая трудность, с которой столкнулся неожиданно Горемыкин, подстерегала его в сфере лингвистики. Он не знал английского языка. Абсолютно. Ни бум-бум. Даже что означает слово о’кей, он не мог сказать с полной определённостью. То он слышал один перевод, то другой, то ещё какое-нибудь русское соответствие – как во всём этом скопище едва уловимых оттенков разбираются иностранцы? В русском языке всё гораздо понятнее, на каждый случай тысячи вариантов, а у них на тысячу случаев один вариант. Поди, пойми, что это был за случай! Как англоязычные люди понимают друг друга? Это же невозможно!

Вот и это мудрёное слово, пропади оно пропадом, Marlboro. Самый популярный бренд в мире, но до чего же сложное написание! Битых полдня он разбирал его по слогам, да так и не выговорил толком, леший бы их побрал, этих англичан. Буквы с горем пополам ещё можно было отличить, за исключением I и l, но произношение ему не давалось. Сначала у него получилось Мэрэльбрэ, потом Морайбура, в конце концов он заучил его себе для памяти в двух отдельных словечках: Марыль и Боро, с ударением на последнем слоге в каждом слове. Так и проговаривал мысленно это Marlboro на французский манер: Марыль-Боро – с двумя ударениями на конце получалось намного проще.

Итак, дело сделано, деньги вложены, оставалось ждать сверхъестественной прибыли. Сидор Акимович был окрылён надвигающимся на него успехом. Прекрасное настроение, отменный аппетит, ровное сердцебиение, все неприятности позади! А чтобы понапрасну не волноваться, он решил не следить за движениями на рынке в течение, по крайности, двух недель. Хотя бы. Если хватит терпения.

То, что ему не хватило терпения, это ещё полбеды, но вот то, что ему не хватило ума, это уже беда. По прошествии первой недели, полной самых сладких переживаний, он зашёл таки снова на сайт, чтобы убедиться в непогрешимости своей биржевой доктрины. Ну-с, как там ведут себя его акции? Не подкачали? Два часа, потраченные на беспорядочные поиски, протекли незаметно, но сколько он ни старался и какое внимание ни проявлял, ни активов, которые он купил, ни своих барышей он почему-то не обнаружил. Как корова языком слизала! Что такое?

Лишь на третьем часу бессистемных блужданий по сети до него наконец дошло, что, оказывается, слово Марыль-Боро, которое он по памяти набирал на английском, пишется совершенно не так. По-русски вроде всё правильно, а по-американски нет. Всё у них не так, как надо, чёрт их, чужеземщину, разберёт! Сидор Акимович покопался в своих записях, нашёл нужную латинскую транскрипцию и, чтобы больше не было ляпов, проверил каждую буковку по отдельности. Вот тут-то к его полному ужасу и обнаружилось, что ещё на самом раннем, на начальном этапе, приобретая свои первые активы, он прозевал в этом слове сразу восемь грубейших грамматических ошибок! Вместо слова Marlboro его угораздило в какой-то Melbourne! Подумать только, за всю свою долгую жизнь он совершил всего лишь два незначительных промаха, всего-то два раза неудачно женился, а тут в одном слове целых восемь ошибок подряд! Он купил не те акции! Он владел теперь долей какой-то непонятной компании в Мельбурне, о которой ему ничегошеньки неизвестно! Балда! Надо срочно всё продавать, если только уже не поздно!

Раздумывать некогда, время – деньги, и Сидор Акимович быстро-быстро, как только смог, продал к чёртовой матери то, что ему не положено, даже не пытаясь расшифровывать, что же такое ему там принадлежало, и стал в лихорадочной спешке искать бумаги компании Marlboro. И что вы думаете? Его ожидала новая напасть! Ни одной компании с таким названием словно и не существовало никогда в природе! Впору, кажется, застрелиться, как это принято у них там на диком западе, но, прежде чем покончить с собой, Сидор Акимович решил собрать последние силы и употребить их на то, чтобы выполнить почти невозможное: забить в поле поиска само это слово Marlboro.

Дальше рассказывать? Или сами всё знаете? Любому дураку известно, что такой компании нет. Но Горемыкин-то не дурак! Он очень быстро сообразил, почти сразу, практически в тот же самый момент, как только до него дошло, что компанию совсем не обязательно путать с брендом. Marlboro – это бренд, а компания, которая его производит, называется совсем по-другому. Совсем-совсем по-другому! Из целых трёх слов, причём все они иностранные! Во, попал, да? Сидор Акимович даже взмок, когда искал указательным пальцем на клавиатуре незнакомые буквы, потом давил на клавишу, потом стирал, потом начинал всё сначала, но в конце концов, само собой разумеется, у него получилось всё-таки это оскорбительно длинное для русского человека латинское наименование целиком: Philip Morris International. На этот раз он всё проверил неоднократно, пока не убедился, что больше ошибок не совершил, и только после этого купил наконец настоящие бумаги настоящей компании, именно той, что хотел. Уф-ф! Пронесло. Теперь можно спать спокойно.

Но спалось ему почему-то не очень. Что-то его беспокоило, но непонятно, что. Смутная тревога не оставила его и на следующий день. И на третий день ощущение покоя не приходило. Не появлялось, однако, и понимание причины его неясных волнений. Он ещё раз зашёл на сайт, и ещё раз убедился, что ошибок больше не совершил, компания именно Philip Morris International. Что же тревожит его душу? Подсознательное ожидание потерь? Переживание своей вины? Но вины его в этом нет, подумаешь, слова перепутал! Marlboro и Melbourne. Похоже, правда? Очень похоже. Не зная английского, не отличишь.

Но однажды во время своей обычной работы, просматривая какие-то служебные циркуляры, он вдруг явственно осознал всю трагичность своего положения. Грамматику-то он у своей табакерки проверил, а с котировками этого Морриса что? Про волатильность-то он и не вспомнил! Это важное обстоятельство, обстоятельство практически ключевое, напрочь вылетело у него из головы! Табачная компания Philip Morris International действительно проходила по всем параметрам его стройной теории, но рассчитывал-то он её инвестиционную привлекательность две недели тому назад! Когда же он покупал её акции вторично, то есть по-настоящему, биржевые показатели должны были измениться! Вот чего он не учёл! Что если эти акции к тому времени, когда он их в действительности приобрёл, пора было бы уже продавать, а не покупать? Как он мог не подумать об этом? Как он мог не учесть?

Нервы Сидора Акимовича едва не лопнули от напряжения в ожидании окончания рабочего дня. Терпение было на пределе, выдержка на исходе, баланс, должно быть, на нуле, а бизнес катился в пропасть. Окончание рабочего дня прозвучало для его слуха набатом, он примчался что есть духу домой, тотчас сел за компьютер и принялся за анализ текущих индексов и котировок, чтобы заново выстроить список компаний по их биржевой привлекательности, сложившейся после последней торговой сессии. Исключив из составленной иерархии наиболее выгодные для покупки бумаги, которые, вероятнее всего, будут скупаться, он остановился на тех, которые, по стандартной методике, никому не нужны, кроме его одного, и буквально оцепенел, когда ситуация прояснилась. Это была катастрофа! В эту чёртову табакерку, если следовать его обратному принципу, ни в коем случае нельзя было вкладывать деньги! Филипп Моррис давно уже выпал из нижних рядов! Вылетел давно и далече! Дальше, чем за дюжину пунктов! И второй его блин получился комом!

Странно, но Сидор Акимович ощутил вдруг бесконечное облегчение от этой ужасной новости. Накатившееся было поначалу отчаяние, едва не ввергнувшее его в ступор, сменилось внезапно умиротворением и спокойствием, даже какой-то радостью, если за радость можно принять простое отсутствие огорчения. В самом деле, чего бояться? Ниже нуля его баланс всё равно не опустится. Всякий раз у него на руках либо деньги, либо активы, а их стоимость не бывает отрицательной. Пусть даже все его акции полностью обесценятся, он их просто уложит в корзину для мусора и вынесет на помойку, вот и все неприятности. Как бы плохи ни были его дела, он никому не останется должен, верно? Бесспорность такого соображения его успокаивала чрезвычайно. Действовала на душу, как бальзам.

С полным и совершенным хладнокровием, без спешки и треволнений, он продал всё, чем располагал, и стал теперь совладельцем какой-то мобильной сети, которая угодила в нижнюю строчку его прогнозов. И всё. Выключил компьютер и обо всём забыл. Попечения на сегодня закончены. Оставалось лишь съесть под хорошую музыку булочку в качестве скорого холостяцкого ужина, глянуть, чем там его побалует канал путешествий по телевизору, и, может быть, насладиться парой страничек Зощенко на сон грядущий. А что там какая-то мобильная сеть? Пусть живёт и здравствует, если кто-нибудь озабочен её судьбой, а ему беспокоиться больше не о чем, ему пора отдыхать, его утомили упражнения праведности.

Безмятежностью, однако, Сидору Акимовичу удалось насладиться недолго. Вторая оплошность потрепала ему нервы не меньше, когда он спутал компанию Coca-Cola Company с компанией Пепси. Правда, на этот раз его промах был не в грамматике, а во вкусе, точнее в отсутствии вкуса, которым должны были отличаться напитки пепси и кока-кола, но, по мнению Сидора Акимовича, разницы между ними не было никакой. Поэтому он не сразу заметил, что вместо компании Coca-Cola Company приобрёл бумаги компании Пепси, и всего только потому, что в процессе поиска нужных акций слово Пепси попалось ему на глаза первым, но его смысловые ассоциации, испорченные вкусовыми впечатлениями, помешали ему понять, что это не то, что надо. Уже потом, по прошествии времени, он догадался, что если бы первой ему попалась на глаза Coca-Cola, ошибки удалось бы избежать, ведь иначе пришлось бы хорошенько поразмышлять, прежде чем станет ясно, что если два напитка не отличаются на вкус, то это ещё не значит, что и две компании, которые их производят, это тоже одно и то же.

Может быть, в процессе торгов были допущены ещё и другие погрешности, это никому неизвестно, потому что если это и было так, всё равно подобные казусы оставались для него незамеченными, а, стало быть, и переживать по этому поводу незачем. Сожалеть, пожалуй, приходилось только о том, что наркобароны и наркодельцы не выпускают акций своих картелей. Если бы их бумаги торговались на бирже, Сидор Акимович, надо полагать, прикупил бы их себе обязательно. Уж чего-чего, а ума у него на это хватило бы.

§7. Пресыщение

Тревожные перепады в настроении Горемыкина, шквал которых ему опять пришлось пережить, не исчезли бесследно, не прошли незамеченными мимо его внимания, предвещая скорые ненужные потрясения. Где-то в дремучих глубинах его души, тёмных и недоступных даже для него самого, вновь вызревали неотвратимые перемены, не подвластные его волевому влиянию. Куда подевалась целеустремлённость, согревающая его надеждами на успех? Где сегодня то его былое воодушевление, которое когда-то сделало из него полноценного киношного волка с Уолл-стрит? Хорошо, если бы он просто обрёл невозмутимость и сдержанность, этих полезных качеств ему действительно на первых порах недоставало, однако за видимостью его теперешнего спокойствия скрывалось не хладнокровие, не холодный расчёт, а нечто вроде разочарования, опустошённости, утраты веры в правильность своих жизненных устроений.

Внешне в нём мало что изменилось, трейдинг на бирже по-прежнему продолжался, он не отказывался от случая к случаю что-то такое там продавать или покупать, высчитывая наиболее выгодные для себя операции по своей собственной доморощенной технологии, наперекор проверенным стандартным критериям и элементарному здравому смыслу. Однако в его поведении больше не наблюдалось ни огонька, ни азарта, ни приятного возбуждения от перекачивания адреналина в крови. Сидор Акимович превращался мало-помалу в заурядного биржевого робота, в сухую и бездушную компьютерную программу, выполняющую заложенный в неё алгоритм без всякого понимания сути, без эмоционального сопровождения совершаемых действий и, само собой, без моральной оценки получаемых результатов.

Желание отслеживать волатильность и котировки посещало его всё реже, индексы, таблицы и графики вызывали у него тошноту, положение дел на рынке волновало его с каждым разом всё меньше, и даже судьба его личных сумасшедших вложений почти не трогала его чувств. Надо бы глянуть? Ладно, посмотрим. При случае. Нет желания заходить на сайт? Ну, и бог с ним, как-нибудь обойдётся.

Что это с ним? Приближение старости? Вероятно. Сентиментальные размышления о смысле жизни, о своих ожиданиях, о прошлом и будущем, о полноте бытия, о своём месте в обществе и полезности для окружающих всё чаще занимали его сознание. Что это как не первые признаки старости? Просится даже слово «старчество» на язык вместо банального понятия «старость».

Сидор Акимович, однако, боялся не старости, он боялся превратиться безвозвратно и окончательно в одного из тех биржевых спекулянтов, кто сводит любые мотивы осуществляемой жизнедеятельности к единственной конечной цели – исключительно к барышам, к доходам, к деньгам. Нет, он никого не осуждал, боже упаси! Скорее наоборот, он относился к этой несчастной братии сочувственно, с жалостью и состраданием, потому что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. Он прекрасно их понимал! Им действительно нужны деньги, много денег, ведь их души исполнены зависти, гордыни, тщеславия, а для утоления этих страстей необходимы шикарные виллы, океанские яхты, престижные автомобили, дворцы, бриллианты, орды охранников, огромная армия разнообразной прислуги и чёрт-те знает что ещё!

Но Горемыкину-то всё это на кой? Соревноваться с ближними в роскоши? Да он скорее сгорит от стыда, чем приблизится к многолюдному обществу на каком-нибудь Майбахе или таком же гнуснопаршивом Порше! Уж лучше пройтись пешком, незаметно, тихонечко, не трубя о своих победах, больше похожих на грехопадения, и не выставляя напоказ свои душевные язвы, порочные склонности и аморальное недержание, только бы не терзать себя лишний раз угрызениями совести. Сидор Акимович не ангел, это понятно, он не строит из себя святую невинность, и всё же у него иные представления о правилах хорошего тона, о достоинстве человеческой личности, о подлинных проявлениях высокой культуры, словом, обо всём том, что характеризует уровень эволюционного совершенства особей Homo sapiens. И менять свои взгляды он не собирается. Жить на солнечном побережье, впрочем, было бы замечательно, но зачем же обязательно во дворце? И почему непременно в личном? Ведь не в этом же замысел эволюции! Напросись погостить к какому-нибудь высокообразованному финансовому магнату, осознающему всю тлетворную подоплёку своих несметных богатств, он прострёт тебе навстречу объятья, и наслаждайся дворцовыми коммунальными удобствами в своё удовольствие!

Всё это очень странно, не правда ли? Необъяснимо. Предосудительно для поведения Горемыкина как вершины земной эволюции, как типичного представителя наиболее прогрессивного биологического вида, наделённого разумом и сознанием. Ну в самом же деле: полагать себе целью прибыль, которая на поверку ему претит, не очень-то, согласитесь, вяжется с человеческим интеллектом. Как он мог опуститься до уровня тех заблудших ангелов падших, для кого ценность обыкновенной бумаги превосходит любые иные человеческие ценности, вплоть до самых священных? Бумагу делают ценной не водяные знаки, а печатные! Сравните хотя бы роман Толстого или труды Лобачевского с акциями Лукойл в масштабах цивилизации, что у вас перевесит? Лукойл?

Одно Бугатти чего стоит, два миллиона долларов неприкрытого срама, позорнейшее пятно в истории человечества, клеймо антихриста на душах производителей и покупателей, проигравших битву с пороками, соблазнами, алчностью и прочими сатанинскими искушениями. Горемыкин ни за какие коврижки не сядет в эту скверную шедевральную мерзость, даже если его будут туда запихивать силой. Ни за что! Имейте в виду, он будет сопротивляться! Пусть другие впадают в экстаз от подобного дутого шика, а Сидор Акимович на дух не переносит всякого рода чрезмерность, извращающую великие цели, ибо любые подобные отклонения происходят от недостатка ума – самого уродливого порока человека разумного и самого обидного обвинения в его адрес. Чувства успешности и превосходства, которыми упиваются толстосумы, их обманывают! Им бы следует разобраться со своими эмоциями и исправить их на более правильные. Скорби, страхи, страдания, понимание собственного ничтожества – вот наиболее верное соответствие всей их мифической состоятельности! Таких людишек немного в пересчёте на род человеческий, но как же они уродуют общий план! Как же они искажают картину живой природы! Великую досаду они вызывают у Горемыкина, досаду за всю земную цивилизацию!

Впрочем, о чём это он? Уж не съехал ли он у нас, часом, с катушек, пока мы залазили к нему в душу и копались в его мозгах? Ведь ежели одно и то же явление вызывает у разных людей противоположные чувства, значит, кто-то в своих ощущениях обманывается! Кто же из них сбился с истинного пути? Магнаты, наслаждающиеся неизмеримым достатком, или же Горемыкин, страдающий от отвращения к роскоши?

Ох, добром такие раздумья не кончатся! Сначала Сидор Акимович стал ловить себя на мысли, что хочет проиграть. И не просто проиграть, не то чтобы потерять процентов пятнадцать-двадцать, а по-настоящему, без дураков, разориться в пух и прах, вылететь в трубу, обанкротиться подчистую. Что он ищет на этой площадке? К чему стремится? Во имя чего усердствует? Всего только для того, чтобы доказать преимущество своей гениальной теории перед ложными теориями биржевых консультантов? Чтобы вывести этих обманщиков на чистую воду и успокоиться? Но в том-то и соль, что он решительно отвергает любые экономические теории, в том числе и свою, если они не объясняют и не предсказывают поведение человека. Но раз такая теория в нашем распоряжении пока что отсутствует, как же он может что-нибудь доказать? Вне теории доказательств нет! Стало быть, вся его деятельность на бирже полностью обессмысливается, если только он не имеет в виду извлечение прибыли. Однако такая цель постепенно теряет своё значение, расплывается, умирает, вот беда. Сидор Акимович не желает служить мамоне, это в корне противоречит его врождённым этическим маячкам, указывающим верный жизненный курс.

Из этих невинных, на первый взгляд, мыслишек, ни к чему его, казалось бы, не обязывающих, следует вывод куда более грустный и безысходный: он совершил непростительную ошибку, ввязавшись в аферу с обогащением. И вовсе не потому, что это занятие грозит ему потерей в деньгах, он теряет и оскверняет душу! Необходимо свернуть свою недостойную деятельность, и чем раньше, тем лучше! Бросить шапку о землю и перестать выигрывать на торгах! Вот единственное решение, которое напрашивается взамен предыдущим. Вот в чём можно найти утешение. Продать всё махом и удалиться. Забрать свою баснословную прибыль и навсегда уйти. Бывали случаи, когда он приходил в такое расстройство чувств, что начинал орудовать назло не маклерам, а самум себе, наперекор своим же теоретическим установкам. Махнув рукой на все свои принципы и убеждения, он начинал вдруг ни с того ни с сего покупать бумаги просто наобум, вслепую, тыкая в названия фирм наугад, не разбирая, что он такое делает, лишь бы снять поскорее наплывающую нервозность и разрядить концентрацию смятения и тревоги. Ну, и что, что такое безрассудство расходится с его первоначальными замыслами? Чем ему грозит нарушение своих же правил? Хрен редьки не слаще.

Но не впадает ли он, часом, в очередную ошибку? Почему его не оставляют сомнения, коими больше никто, кроме его одного, не терзается?

Звонок Аношкина пришёлся как нельзя кстати. О лучшей духовной поддержке, чем голос друга, нельзя было и мечтать в такую минуту.

– Привет, дружище! – Жизнь Аношкина, судя по его радостному настроению, текла своим чередом, без осложнений, не в пример положению Горемыкина. – Какие планы на выходные? Мы тут с Магусом долго не могли разобраться, хотим тебя видеть или нет, бросили монетку, выпало – хотим. Не возражаешь, если нагрянем?

– Перезвони через часок, – стал подыгрывать ему Горемыкин. – Сейчас выпью кофе и погадаю на гуще.

– Не утруждайся, могу заранее предсказать результат.

– Ты ясновидящий? Не знал!

– Ты ещё много не знаешь, дружище. Я вижу всю твою кофейную гущу так же ясно, как тебя сейчас.

– Видишь? Меня?

– Ну, если хочешь, слышу. Слышу отчётливо твой правильный ответ: в субботу ты ждёшь гостей. Могу даже назвать их фамилии: Аношкин и Магус.

– Так и быть, валяйте. Лишайте меня кофе. Променяю это удовольствие на встречу с вами, дуралеями.

Конечно, Аношкин не ошибся в своём прогнозе, Сидор Акимович действительно заждался своих друзей. Видеться им удавалось нечасто, Аношкин и Магус не повторили незавидную судьбу Горемыкина, они оба были женаты, притом женаты удачно, и поэтому договариваться о встрече поначалу было непросто. Но сейчас, когда их дети давно разъехались и стали жить отдельно, самостоятельно и так же счастливо, как их родители, воспрепятствовать общению старых приятелей могла бы разве что плохая погода, внезапная революция или, возможно, третья мировая война.

В день прихода столь важных для него гостей Сидор Акимович слонялся из угла в угол, поглядывая то и дело из окна, и тяжело обдумывал волнующие его вопросы, которые он так долго от них скрывал, решившись обсудить их с друзьями только сегодня. А сделать это было ой как непросто, ведь, с одной стороны, ему необходимо было добиться от них полного понимания мучающих его сомнений, но вместе с тем нельзя было выглядеть в их глазах зарапортовавшимся и перемудрившим болваном, высасывающим несуществующие проблемы из пальца.

Наконец во дворе промелькнул подъезжающий Фольксваген Аношкина, из него высадились оба и спустя минуту ввалились в его квартиру. Начинался мальчишник, как всегда, ничего не значащими разговорами о том о сём, через пятое на десятое, но вникать в содержание завязавшейся болтовни совершенно необязательно, Горемыкину сейчас не до этого. Устроились на кухне, за столом, ничего, на первый взгляд, необычного, однако застолье это выглядело настолько безобразно, до такой неумеренной степени нелепо и отвратительно, что мне, признаться, неловко даже продолжать описание. Не будь эта рукопись моим собственным художественным произведением, я бы с самым брезгливым выражением лица, единственным, какое у меня только есть, выбросил бы этот циничный пасквиль в корзину для использованной бумаги, но не стал бы срамиться перед любопытствующей аудиторией, делая достоянием общественности всякие неприглядные подробности их совместного времяпрепровождения. И только долг писательской чести, а также жёсткие обязательства, неосмотрительно данные читателям в предисловии, вынуждают меня воспроизвести разворачивающиеся перед глазами события, рождённые силой воображения.

Вы не поверите, на какое только враньё ни способна творческая фантазия! Готовы? Так вот, на столе, за которым сидел Горемыкин со своими гостями, не было ни гранёных стаканов, ни русской горькой, а один только, извините за выражение, английский чай. Из Индии. Да, и ещё бисквитный торт, едва уместившийся рядом с огромной вазой, полной самых разнообразных сладостей – конфет, мармелада и шоколада с зефиром. Стыд и срам, одним словом. Можете себе представить, насколько сложную задачу ставят перед автором произведения такие его герои? Это ведь только пьянь беспробудная ведёт себя в основном одинаково, но никогда не угадаешь, что могут натворить на трезвую голову люди с образованием. Верно?

В нашем собрании трёх великовозрастных мужей, попивающих чаёк и уплетающих разные вкусности, неподобающие их половой и национальной принадлежности, присутствовало, безусловно, что-то не русское и не мужицкое, какое-то странное отклонение от местных устоев и привычной ориентации, но так уж у них повелось, алкоголем они не баловались, лишь изредка, когда появлялся серьёзный повод. Причём если Аношкин и Горемыкин позволяли себе по чуть-чуть, то Магус не пил совсем, капли в рот не брал, хотя когда-то в молодости попивал изрядно, злоупотреблял, что называется, без меры и краю. И только присущая его уму чрезмерная рациональность позволила навсегда покончить с этой дурной привычкой: пять минут удовольствия – и две недели неприятностей, зачем ему это? Не лучше ли обойтись и без радостей, если без неприятностей не обходится? Это он так пошучивал. Вряд ли, впрочем, лукавил.

Сидор Акимович всё ждал удобного случая, чтобы перевести беседу на важную для него тему и как бы невзначай подступиться к вопросам вселенской значимости, но хитрости от него не потребовалось, ситуация разрешилась сама собой, когда Аношкина в порыве душевного подъёма вдруг посетила идея отдохнуть на природе.

– Что-то мы давненько никуда не выбирались. Не сгонять ли нам завтра на шашлычки? Что нам назавтра пророчат синоптики?

– Кажется, кратковременные осадки, – после некоторой заминки сообщил Магус.

– Где ты смотрел погоду? – вмешался Сидор Акимович, чтобы скрыть свою озабоченность интересом к прогнозу синоптиков.

– На Мейле.

– Смотрел бы лучше на Яндексе, там всегда и осадков поменьше, и на пару градусов потеплее.

– Вот и чудненько! – заключил без лишней канители Аношкин. – Вот и договорились! Будем ориентироваться на Яндекс. Правда, сам повезти вас не смогу, мою машину экспроприировала супруга, ей за покупками. Так, что, дружище Магус, – Аношкин положил ему руку на плечо, – поедем на твоей.

– Если только на следующей неделе. Моя до вторника в сервисе.

– Надеюсь, хоть твоя старушка на ходу? – Аношкин посмотрел на Горемыкина, после чего заговорщицки подмигнул Магусу.

– У меня нет машины, – сказал Сидор Акимович.

– Угнали?

Магус хотел уже было расхохотаться, даже прыснул для завязки и разогрева, но, встретившись с серьёзным взглядом с Горемыкиным, осёкся.

– А что? Я ничего. Хорошая машина.

– Машину я продал.

Тут уж к веселью Магуса подключился Аношкин.

– Продал? Что так? Отказывались брать даром?

– Смейтесь-смейтесь! Мне, между прочим, отвалили за неё 110 тысяч!

– Да ну? И где же твои обновки? – Аношкин замельтешил по квартире. – Компьютер тот же, что и в прошлом тысячелетии. Может, телевизор новый? Старьё! Мебель обновил? Дрова! И холодильник, как всегда, пустой, ни ананасов, ни рябчиков. Деньги кончились?

– Все мои деньги в деле.

– Ого! Так ты, значит, всё-таки ввязался в эту безумную авантюру? Втайне от нас?

– Да, я играю на бирже.

– И давно это с тобой?

– С какого-то четверга, не помню.

– После дождичка? На прошлой неделе?

– Да нет, после передачи на «Эхе». Скоро, наверное, год. Хотя нет, дайте подумать, начал я в сентябре, сейчас май. Месяцев девять.

Женщинам хорошо, они просто делают аборт, и с них как с гуся вода. Но Сидор Акимович был, к несчастью, мужчиной, аборты ему не показаны, так что носить ему не сносить свои проблемы во чреве до конца своих дней, или даже чуть дольше, если Магус с Аношкиным не откликнутся вспоможением.

Они как раз в эту минуту переглянулись, чтобы сверить возникшие подозрения. Похоже, Горемыкин не шутит.

– И ты всё это время молчал? Скрывал своё горе от лучших друзей?

– Почему же сразу «горе»! У меня ещё что-то там оставалось.

– Вот как? Ты до сих пор не банкрот?

– Нет. Хотя точно не знаю, давненько не проверял.

Наступило долгое молчание. Переварить такую сенсацию друзьям Горемыкина было непросто. Первым пришёл в себя Магус.

– Если память мне не изменяет, ты намеревался разбогатеть. А теперь пытаешься нас уверить, что доходы тебя не волнуют?

– Волнуют, конечно, но только в обратном смысле. Если я потеряю свои вложения, то вреда от меня никому никакого. А если я заработаю прибыль? А если к тому же немалую? Разве это не будет значить, что кто-то по моей вине пострадал?

К разговору подключился Аношкин:

– Нашёл проблему! Пойди и верни награбленное!

– Оставь себе только суточные и за проезд, – добавил Магус. – Отсидишь положенное, как Деточкин, и с чистой совестью на свободу.

– Как вы не понимаете? Биржа – это место гибели человечества!

– Ах, так ты затеял нас всех погубить? – догадался Аношкин. – Чем тебе пособить?

– Это он так пошутить хотел, поэтому получилось так грустно, – пояснил Магус. – Ты ведь, Сидор Акимович, не погубить нас собрался, верно? Ты ведь явился на биржу, чтобы всех нас спасти? Только, мнится мне, наш спаситель и сам нуждается в помощи.

Сидор Акимович решил отмолчаться, разговор в таком легкомысленном духе его не устраивал. Как бы выровнять направление? Подступиться бы надо с другой стороны.

– Представь себе, Аношкин, что ты украл деньги.

– Давай я лучше представлю, что потерял деньги. Украсть мне будет гораздо труднее.

– Хорошо, не ты. Магус украл некоторую сумму денег.

– Здрассьте, пожаллста! – обиделся Магус. – Чуть что, сразу Магус!

– Ладно, это сделал я. Я вытащил из чужого кармана деньги, а потом раскаялся и решил их вернуть. Но хозяин мне неизвестен. Как быть?

– Очень просто, – ответил Аношкин. – Раздай нуждающимся, смоешь грех.

– А если я был не один? Если нас целая банда? Должен ли я попытаться остановить остальных? Надо ли их образумить? Или они собираются оставаться безнаказанными?

Чтобы прекратить разгорающийся спор и слегка охладить Аношкина и Горемыкина, Магус решил перевести разговор в практическое русло:

– Господа, что мы собираемся обсуждать? Факты с позиций этики или этику с позиции фактов? – Магус перешёл на серьёзный тон. – Нам пока ни то, ни другое неясно, даже Сидор Акимович путается. Не покажешь картинку?

Магус имел в виду, разумеется, картинку на мониторе.

– Да ради бога! – Сидор Акимович даже обрадовался этой просьбе.

Наконец-то начнётся разбор полётов, о котором он так часто мечтал всё последнее время.

§8. Разбор полётов

Первые несколько минут, проведённые Магусом за компьютером, прошли в относительной тишине, прерываемой время от времени лишь его короткими возгласами «Надо же!», «Ого!», «Ничего себе!», и только однажды он облёк обуреваемые его эмоции в форму развёрнутого членораздельного предложения:

– Ишь ты, даже валютой успел побаловаться.

– Только в период всплесков, – уточнил эту реплику Горемыкин.

– Никогда бы не подумал, что ты понимаешь в этом толк, – удивился Магус.

– Ты прав, я ни бельмеса в этом не смыслю.

– Прибедняешься? Не заметил пока ни одной убыточной сделки.

Сидору Акимовичу это было и самому известно, по крайней мере в общих чертах, но вряд ли сейчас был затронут именно тот вопрос, что заслуживал, по его личному мнению, первоочередного внимания. Поэтому ожидание окончательных выводов, которыми должен был завершиться анализ Магуса, продолжилось в прежнем полном безмолвии, хотя волнение в комнате явственно нарастало.

Наконец Магус оторвался от монитора, откинулся на спинку кресла и повернулся с ним, не вставая, лицом к Горемыкину и Аношкину.

– Вот видишь, можешь, когда не хочешь. Два миллиона чистой прибыли на текущий момент. Если продать всё прямо сейчас.

– Неужели два миллиона? – Аношкин посмотрел на своего старинного друга, от которого нельзя было ожидать ничего подобного, с нескрываемым восхищением.

– На самом деле больше, – поправил его Магус. – С учётом первоначальных вложений, на его балансе в настоящее время два с половиной миллиона.

– У тебя два с половиной миллиона, балбес, неужели ты не чувствуешь радости? – не справлялся с нахлынувшей возбуждённостью Аношкин.

– Дай подумать, – Сидор Акимович прикрыл глаза и погрузился в свои ощущения. – Нет, ничего не чувствую. Может, я уже умер? Потрогай меня, я тёплый?

Однако Аношкина интересовала в эту минуту не столько физиология его товарища, сколько та ниспадающая по всей ширине завеса, которую никто пока не отдёрнул, чтобы продемонстрировать заинтригованной публике тайну головокружительного успеха. У него никак не умещалось в голове, чтобы столь ошеломляющие итоги финансовой предприимчивости, благодаря усилиям какого-то пришлого новичка, любителя, дилетанта, могли быть обычным следствием простого стечения обстоятельств. Люди здесь собрались образованные, все трое с дипломами, они сдавали экзамены по интегральному исчислению и матанализу, так что им, безусловно, должно быть стыдно, усомнись они хоть на миг в справедливости теории вероятностей. А эта теория категорически настаивает на том, что если бы Сидор Акимович вёл свою линию методом случайного тыка, как обезьяна за печатной машинкой, непременно происходили бы и провалы. Нет, настоящие чудеса не объясняются обыкновенной случайностью.

– Может, поделишься своими секретами? – прищурившись, предложил Аношкин.

– Мне известно не больше, чем вам, – совершенно искренне признался Горемыкин. – Между прочим, свою первую прибыль я получил по ошибке, как потом оказалось. Это был нелепейший ляп!

И он рассказал им историю про Марыль-Боро, а потом и про Пепси. Аношкин посмеялся от души, а Магус лишь слегка улыбнулся, храня молчание, чем вызвал разочарование и у Аношкина, и у Сидора Акимовича, ибо его особое мнение по поводу бренда Marlboro и волатильности бумаг Philip Morris International, если б он его высказал, оказалось бы, несомненно, наиболее весомым и авторитетным, ведь он как-никак был единственным в их компании курильщиком.

Однако Магус не вмешивался в их разговор, его неподвижный взгляд был устремлён в пространство, мысль его над чем-то усиленно работала, раздумьями он витал где-то далеко-далеко отсюда. В конце концов он задумчиво произнёс:

– Не знаю, что всё это значит, но что-то мне подсказывает, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно удача от тебя отвернётся, каких бы правил ты ни придерживался. Хочешь знать моё мнение? Продавай свои акции и прекращай эти дурацкие игры.

– Ты в своём уме? – едва не задохнулся от негодования Аношкин. – При таких-то способностях? Выбывать из игры? Отказываться от сумасшедших доходов?

– Кто вселяет в тебя несбыточные надежды? Познакомь! Я надаю ему тумаков! – Магус явно начинал сердиться. – Да и тебе не помешало бы вправить мозги.

– Напрасно вы ссоритесь, – оборвал их перепалку Горемыкин, – потому что решение я уже принял, ухожу. С понедельника начинаю новую жизнь. Беда только в том, что ухожу со старыми ранами. Всё же есть во всей этой мудрёной механике какая-то чудовищная непристойность, и, боюсь, ощущение гадливости будет преследовать меня и после выхода из игры. У меня такое чувство, будто я совершил преступление перед человечеством.

Аношкин отнёсся как будто не слишком серьёзно к очередным выкрутасам Сидора Акимовича, дело это привычное, но в то же время не мог не видеть, что тому сейчас не до шуток, и поэтому решил воздержаться от открытых насмешек над его безответственными заявлениями. Тем не менее, чтобы выяснить, что происходит, он сформулировал для начала простой вопрос:

– Преступление? В чём состав?

– В лишних двух миллионах, которые мне по праву не принадлежат.

– Если бы я тебя не знал, решил бы, что ты сумасшедший.

– Но ты меня знаешь, я не сошёл с ума. Я таким родился.

– Это видно, что ты с отклонениями, но не настолько уж разум твой беспросветен, чтобы не понимать элементарных вещей!

– Каких, например?

– Ты ведь не украл эти деньги, а заработал своим умом! Или что там у тебя в голове.

– В том-то и загвоздка, что я эти деньги не заработал. Я их выудил из чужого кармана и положил в свой.

– Однако же действовал ты по общепринятым правилам. Ты их нарушал? Жульничал? Нет! О чём же тебе беспокоиться?

– Эти правила незаконны. Их необходимо упразднить. А биржи предать анафеме.

Аношкин на миг задумался, а затем принялся рассуждать.

– Почему ты не допускаешь, что твои переживания ложны? Что если ты ошибаешься, а на самом деле реального повода для огорчений нет?

Слава богу, подумал Сидор Акимович, ухвачена самая суть. Вот что требует размышлений! Вот над чем надо бы сейчас покумекать!

– Пусть так, реального повода нет, однако ведь чувство моё вполне реально! Оно хоть и ложно, но мучает-то меня по-настоящему! Даже если это иллюзия!

– Но если это иллюзия, её бы надо развеять, не так ли? – стоял на своём Аношкин.

– Проблема в том, что эта иллюзия не развеивается, и не только не развеивается, но с каждым логическим шагом всё более укрепляется. Следовательно, дорогой Аношкин, никакая это не иллюзия, а самая настоящая правда. Против логики даже боги бессильны.

– Логика, говоришь? Хорошо, давай применим логику. Если чувство вины, которое тебя донимает, верно отображает действительное положение дел, то ощущение радости, которые испытывают другие счастливчики, является ложным? Да? Ты один прав, а все остальные неадекватны? А тебе не приходило в голову, что на самом деле что-то не так с тобой, а не с ними? Тысячи людей ликуют, выигрывая даже гроши, они что же, по-твоему, тоже, как и ты, должны посыпать свои головы пеплом?

– Ты упустил из виду вторую тысячу, тех людей, чьим деньгам сейчас радуется первая тысяча. Как по-твоему, эта вторая тысяча тоже в этот момент торжествует? Нет! Наверняка они горько переживают свои потери, казнят себя, страдают, возможно даже, их беда непоправима, что тогда? Кого эти чувства обманывают? Меня с моей радостью или моих жертв с их печалью?

– Сидор Акимович, выкинь из головы эти глупости! Люди приходит на биржу по собственной воле, никто их туда на аркане не тащит. Знали они, что могут проиграть? Знали, не маленькие. Морочишь голову себе и другим!

– Когда ты слышишь крики утопающего, ты рассуждаешь так же? Дескать, сам виноват, чего вопишь? Никто тебя в воду не тащил на аркане, никто тебя не топил, так что пропадай, приятель, мне до этого дела нет – так, по-твоему, справедливо?

– Не утрируй, – протестовал Аношкин.

– Но это неправильно! Биржа – это ошибка! Сказать вам, что такое ошибка? Это то, что требует исправления!

– Ну, положим, ты прав. Но что мы можем сделать? Магус, ты можешь это исправить?

Магус пожал плечами.

– Я тоже не могу, – продолжил Аношкин. – Мы ничего не можем с этим поделать, слышишь, Сидор Акимович? И что теперь? Сядем в кружок и будем жаловаться друг другу на окружающую несправедливость? Раздирать на себе одежды?

– Беда не в том, что мы ничего не можем сделать. Беда в том, что мы не хотим этого понять. Не желаем даже задуматься, просто давим по привычке на клавиши, как обезьяны, которым дали поиграть с пишущей машинкой. Представь себе, что все люди, все до последнего человека, которые были уверены, что биржа есть эффективный инструмент экономики, вдруг осознали свою ошибку. Сначала во всех головах доминировала одна идея: «Биржа – это хорошо», а затем она поменялась на обратную: «Биржа есть зло». Что произойдёт с таким обществом? Вся история потечёт иначе!

Аношкин о чём-то задумался, как будто силился что-то вспомнить, и начал вдруг рассказывать о каких-то совершенно посторонних вещах, не имеющих, кажется, никакого отношения к делу.

– Кстати, мне недавно попалась в руки книженция, в которой изложена логическая система, описывающая поведение людей. Любопытная теорийка, доложу я вам. Это самая настоящая аксиоматическая модель, такая же, как геометрия Евклида. В одной из аксиом утверждается, между прочим, что всякое живое существо ведёт себя исключительно так, как устроена его душа, а вовсе не так, как устроена окружающая природа. Что-то в этом роде. Вот скажи-ка, любезный Магус, если на твоём пути встретится пропасть, она ли послужит причиной твоей остановки?

– Как же иначе? Не будь пропасти, я пошёл бы себе куда надо без остановки. Жить-то хочется! Как ты думаешь? Остановлюсь, конечно.

– Скажите, какой умный! А если ты пропасти не заметил? Шагнёшь ты дальше?

– Если не замечу? Шагну, должно быть.

– Запомни, пожалуйста, свои ответы. И сравни их с другим интересным случаем. Допустим, никакой пропасти в действительности нет, но она тебе почему-нибудь померещилась. Шагнёшь ты туда, где тебе привиделась пропасть?

– Пожалуй, нет, не шагну.

– Так что же, на самом деле, милейший друг, является истинной причиной твоего поступка: реальная пропасть, существующая либо не существующая в окружающем мире, или идея, существующая либо не существующая в твоём мозгу? Если образ пропасти у тебя в голове возник, ты остановишься независимо от того, есть ли пропасть на самом деле или её нет. Если же образа пропасти в твоём сознании не появилось, то, опять-таки, ты продолжишь свой путь независимо от того, есть на самом деле пропасть или же её нет. Всё решает твоя идея, только и исключительно идея, а реальное положение дел здесь совсем даже не при чём. Уразумел?

– И что? Даже если всё это верно, надо ли Горемыкину наложить на себя руки, или ему продолжить свою преступную деятельность?

– Я к тому, – пояснил Аношкин, – что Сидор Акимович, пожалуй, был прав, когда утверждал, что законы экономики суть законы человеческого поведения.

– В таком случае я тоже был прав, когда призывал его к прекращению участия на торгах. Поведение людей непредсказуемо, а раз так, то трейдинг – это обычная лотерея. Посади обезьяну за монитор, и результат окажется тем же, что у людей, потому что ни обезьяны, ни люди не видят ничего из того, что творится в головах у сородичей. Они угадывают это по косвенным признакам, а этот способ весьма ненадёжен.

– А как же Баффет? Сорос? Разве они не гении? Разве обезьяны добьются тех же результатов, если их усадить за клавиатуру? – не унимался Аношкин.

За объяснения взялся Горемыкин:

– На самом деле зависимость здесь обратная. Если стадо обезьян усадить за клавиатуру, среди них, по теории вероятности, непременно окажутся те, кто выиграет больше других. Но не назовёшь же ты обезьяну гениальной на том только основании, что наибольший выигрыш пал на неё! Это случайность! Это всё равно, что назвать гением победителя игры в кости. Так что, если быть последовательным, нельзя отрицать, что Сорос и Баффет обогатились не потому, что они оказались гениальнее остальных участников торгов, а ровно наоборот, их причислили к гениям по той тривиальной причине, что выигрыш случайно выпал на них. Точно так же, как в истории с обезьянами. Они в такой же степени заслуживают этих денег, как та обезьяна, которая тоже вполне могла бы выиграть, если б ей дали нажать на клавиши.

Снова повисла пауза. И снова её прервал Горемыкин.

– Почему ты, Аношкин, только что отказывался даже предположить, что способен на кражу? – задал вопрос Горемыкин и сам же на него ответил. – Ты не можешь пойти на такое бесстыдство, потому что уверен, что тебя замучает совесть, и эти мучения значительно превысят тот выигрыш, который тебе обеспечат чужие деньги. Согласен?

– Допустим. Я об этом не думал.

– Но разве выигрыш на бирже, которая выглядит внешне явлением совершенно невинным и даже вполне законным, чем-нибудь менее омерзителен, нежели явная, неприкрытая, откровенная кража? Такое же бессовестное присвоение денег, которые тебе не принадлежат. И не то же ли самое игра в казино? Рулетка ли, лотерея или ставки на скачках – разницы, согласись, никакой, обыкновенное перекладывание денег из одного кармана в другой, вот и вся подноготная этой мерзости. Почему же тебя не беспокоит, что, занимаясь куплей-продажей акций, ты, возможно, обкрадываешь несчастную вдову, о которой говорится в твоих любимых Писаниях? Воровство – оно и есть воровство, в каких бы извинительных формах эта дрянь тебе ни привиделась. Так у кого же из нас иллюзии? У тебя, растяпа, или же у меня?

– Ну-у, – протянул Аношкин, разводя руками, – если так глубоко копать, в чём угодно можно найти греховность.

§9. Магус и Аношкин

Всякий раз, когда между Магусом и Аношкиным возникали какие-либо разногласия, Сидор Акимович ловил себя на том, что наблюдает за собственной внутренней борьбой, разворачивающейся между двумя противоборствующими резонами – рационализмом, опирающимся на железную логику и на строгие научные достижения, и наитием, не имеющим под собой никакой иной опоры, кроме ничем не подкрепляемой интуиции. Если же сам Горемыкин расходился во мнениях со своими друзьями, то, полемизируя с Аношкиным, он всегда и, как кажется, помимо своей воли выступал с точки зрения прагматизма, свойственного Магусу, а прекословя Магусу, часто сам того не замечая, занимал позицию подсознания, или чутья, но чутья не звериного, не инстинктивного, а, если хотите, интеллектуального, которому, по всей очевидности, следовал бы на его месте Аношкин. В противном случае, если их взгляды не могли быть разведены, как на ринге, по двум диаметрально противоположным углам – романтическому и практическому, поводам для дискуссий вообще бы неоткуда было взяться.

Один из друзей Горемыкина был евреем, второй – русским, но вы глубоко и грубейшим образом ошибётесь, если попытаетесь угадать, кто из них кто, по звучанию их фамилий. Русским был как раз Магус, по крайней мере без малейших еврейских вкраплений в его родословную, разве только с хохлацкими напылениями, а евреем таки являлся не кто иной как Аношкин. Ничего удивительного, впрочем, в этом нет, потому что Аношкин – фамилия такая же русская, как и еврейская, хотя на слух эту разницу не уловить. Только зрительно. Чёрный как смоль, умеренно кучерявый, высокий и худощавый, но даже будь он блондином или арийцем по всем документам, обмануться в его происхождении никак невозможно – достаточно мельком взглянуть на его характерный профиль и услышать это милое урчащее «р-р», которое может с таким изяществом перекатываться во рту лишь у типичного иудея.

Евреем Аношкин был чистокровным, всё проверено и перепроверено чуть ли не до колена самого Моисея, но еврей он всё-таки несколько странноватый, выбивающийся из общего национального строя весьма своеобразной ортодоксальностью, делающей его этаким маргиналом среди своих и бельмом на глазу среди чужих. В том, что он уверенно относил себя к ортодоксам, не было бы, пожалуй, ничего необычного, если бы не тот факт, что исповедовал он не иудейство, а православие, и притом с такой же непоколебимой бескомпромиссностью, с какой фанатичностью соблюдали свою исконную веру ортодоксальные иудеи.

Увлечение духовным мировоззрением начало пробуждаться в нём ещё в школе, в период воинствующего атеизма, немногим позднее после того, как наш слегка чудаковатый генсек пообещал показать по телевизору последнего попа. Откуда, однако, из каких обетованных земель и какими ветрами был занесён в генезис Аношкина слой питательной почвы, на которой произрастала его весьма нетипичная религиозность, не соответствующая ни духу времени, ни родовым истокам, оставалось загадкой и для родителей, и для учителей, и для сверстников. По собственному же его предположению, которым он поделился много лет спустя, выбор конфессии был делом случая: если бы та одноклассница, которая втайне снабжала его книгами своей прабабки, носила бы ему не «Жития святых» и Евангелие, а Талмуд и Тору, в его душе, по всей вероятности, укоренилась бы традиционная вера его народа. Но, что случилось, то случилось, менять свои взгляды, когда настала эпоха веротерпимости, он категорически отказался и нисколько об этом сегодня не сожалеет.

Другая диковинная черта Аношкина, необычная как для всех не евреев, так и самих евреев, проявлялась в его неумеренной страсти к чтению, усугубляемой необъятной широтой интересов, или, лучше сказать, абсолютной литературной неразборчивостью. Подсуньте ему любую печатную продукцию, хоть новеллу, хоть лекцию по ядерной физике, хоть политический памфлет, он тут же начнёт всё это читать, да не с усилием, не принуждая себя, а жадно, не отрываясь, взахлёб, не гнушаясь даже всяких инструкций и этикеток, когда ничего другого под рукой не оказывалось. Если во время беседы ему попался на глаза какой-то печатный текст – всё, собеседника вы потеряли. Он с головой уйдёт в содержание, и чтобы вновь вернуть его к разговору, придётся силой вырывать у него из рук любые брошюры, журналы, тома или просто исписанные кем-то листочки. Даже если у него совсем мало времени, всё равно он прочитает хоть столько, сколько успеет.

Читал он много и всё подряд, это правда, и всё же называть его ходячей энциклопедией было бы некоторым преувеличением. С одной стороны, характеристика справедлива: и какой только разнообразнейшей чепухой ни забита его бедная кудрявая черепушка! Однако многое из того, что он с таким увлечением вычитывал в самых разных изданиях, в частности, в академических, узко специализированных, забывалось сразу, не задерживалось надолго у него в памяти. Какая же польза, спросите вы, от такого бессмысленного занятия? Колоссальная! В одно ухо влетает, а из другого вылетает? Пусть! Зато след остаётся. Как в камере Вильсона. На людей не от мира сего, как и на солнце, нельзя смотреть невооружённым глазом – не увидите самого главного, особенно во время затмения. Солнечную корону, например. Или нимб. Или само затмение.

К слову, насчёт затмения. Оно действительно находило на Аношкина, когда он корпел, предположим, над заумной учёнейшей тарабарщиной, понятной, по-видимому, только профильным дипломированным специалистам, перелопатившим любимое поприще вплоть до такой его непригодности и до такой научной бесперспективности, что даже самые элементарные вещи становились полностью недоступными разуму простых смертных. Аношкина, впрочем, это не останавливало, он проглатывал всё что угодно, лишь бы написанное не было китайскими иероглифами. Ничего, что ясности ему такие тексты не прибавляли, но и общего впечатления от прочитанного, оседающего где-то на недосягаемой глубине в подкорке, бывает порой достаточно, чтобы уточнить и откорректировать некие интуитивные ориентиры, помогающие ему выравнивать нужное направление мысли в тех запутанных случаях, когда ничто другое уже не помогало нащупать истину.

Ещё одна особенность Аношкина, которую ни на секунду нельзя оставлять без внимания, это его довольно оригинальная манера общения, применяемая, впрочем, только во время споров, когда, возражая сопернику, он не высказывал свои протесты в явном виде, а вёл себя подобно Сократу, прибегая к всякого рода уловкам и ухищрениям, чтобы спровоцировать собеседника самостоятельно прийти к тем заключительным выводам, которые, с его точки зрения, являются верными. И страшно радовался, когда согласие в спорном вопросе, благодаря его наводящим вопросам, достигалось как бы само собой, без нужды повышать тон или переходить границы учтивости. Важно поэтому помнить, что слушая тирады Аношкина, нужно быть начеку и не очень-то доверять всему тому, что преподносится им как его убеждения, потому что на самом деле может оказаться, что он всего лишь обыгрывает допущенные вами противоречия, своевременно незамеченные, чтобы в дальнейшем сделать на этом свою партию выигрышной, а вас принудить поменять свои прежние неверные представления на более правильные. А кому, как не Аношкину, это знать, какие идеи являются правильными, а какие нет? Согласиться с ним всё равно придётся, уж кто-кто, а он-то сумеет вас убедить в чём угодно, ведь делает он это с помощью ваших же аргументов.

Далеко за примером ходить не надо, взять хотя бы последний случай, неприглядный, но до чего показательный в этом плане! Мог ли Аношкин не знать, что Горемыкин склоняется к выходу из биржевых торгов? Как не знать, когда именно с поношения трейдинга Сидор Акимович и начал делиться с друзьями своими сокровенными мыслями. А заметили ли Магус с Горемыкиным, какую позицию в этом вопросе взялся аргументировать Аношкин? Ту, против которой, вне всяких сомнений, выступал и сам. Получается, что он как будто лукавил? Шёл на сделку с самим собой? Как бы не так! Он защищал неприемлемую для себя точку зрения невзаправдашне, понарошку, хитроумными экивоками, но при всём при том с благородными задними мыслями, тихой сапой преследуя ту подспудную цель, чтобы вынудить Горемыкина выжать из своего интеллекта все разумные аргументы в защиту собственных выводов, разрушая ими любые доводы Аношкина, и в конечном итоге укрепиться в своём решении – уходить. Что тут скажешь? Одно слово – еврей. Только этим все его хитрости и объясняются. Так и хочется протянуть аналогию до его учителя и кумира Сократа: уж не отрастали ли на генеалогическом древе этого знаменитого грека еврейские веточки?

За подобными справками лучше всего обращаться к Магусу, домыслы и гипотезы не в его стиле, он не станет настаивать на чём-то таком, в чём пока ещё не до конца убедился. Есть у вас доказательства существования бога? Нет! Значит, Магус будет считать себя атеистом, оставаясь при таком убеждении до тех пор, пока ему не представят всех доказательств обратного. Атеизм его, впрочем, смотрелся не слишком уж впечатляюще, а как-то так, в виде удобной платформы, как временный прагматический принцип, за который он голову на отсечение не отдаст, но и не отступится от него без крайней необходимости. Он уверен, что бога нет, но не станет клясться в этом на Библии. Суть воззрений, которых он твёрдо придерживался, состояла лишь в том, что он никогда, ни за что и ни по какому особому поводу не признает существование бога как некое исходное допущение, на которое было бы позволительно опереться. Для отстаивания тех или иных умозаключений, претендующих называться истинными, Магус предпочитает опираться на более твёрдые основания, нежели ничем не подкреплённую гипотезу о разумном начале в становлении мироздания.

Очень, очень разительным был контраст между складом мышления религиозного Аношкина и скептика Магуса, и не только по темпераменту и рассудительности можно было об этом судить, как судят, положим, о разнице между физиками и лириками, но и по весьма красноречивому облику того и другого. Оно и понятно, ведь украинская фамилия Магус сама по себе ещё не могла служить доказательством его национальной принадлежности, и только наружность его, выраженная не менее броско и ярко, чем у Аношкина, не оставляла ни малейших сомнений относительно его славянских корней. Белобрысый, курносый, приземистый, заметно лысеющий и несколько грузноватый, он, однако, несмотря на не очень презентабельный вид, пользовался самым высоким авторитетом из нашей троицы, причём, говоря без предвзятости, вполне заслуженно, потому что пиетет его был одинаково высок как среди знакомых и сослуживцев, знающих его не понаслышке, так и в любом другом коллективе, где успели хотя бы немного с ним пообщаться. Уважение, должно быть, он вызывал к себе уже тем, что отличался немногословностью, высказывался нечасто и только по существу, а этого, как правило, бывает достаточно, чтобы снискать доверие общества. Редкое, согласитесь, качество. Соглашаетесь? Болтуны! Никакого сравнения с Магусом.

Он по большей части отмалчивался, но, если надо, спорил отчаянно. И любого рода полемика, вспыхивающая между Магусом и Аношкиным, лишний раз подчёркивала непохожесть их типажей. По какому бы вопросу ни разгорался спор, отправлялись они от совершенно непримиримых посылов, причём один из них двигался к искомым ответам инстинктивным путём, одним вдохновением, почти на ощупь, обращаясь за аргументами к древним традициям и неким туманным общечеловеческим ценностям, это был, разумеется, Аношкин, а второй неукоснительно рассуждал по правилам логической выводимости, не отклоняясь от идеалов научности ни на шаг, и этим сухим педантом, понятно, был Магус. Но чем дальше они отстояли друг от друга в начале спора, тем более поразительными итогами завершались их пламенные баталии, ибо не было на памяти Горемыкина ни единого случая, когда бы они не пришли к согласному мнению, с каждым разом всё более подтверждая тот непризнанный пока факт, что между религией и наукой противоречий нет и не может быть. Или всё дело в том, что побеждает дружба? Неважно. И то, и другое совсем неплохо.

Вот и в дебатах по поводу биржевой эффективности наблюдалась обычная расстановка сил, типичная для нашей компании. Какими доводами оперировал Магус, советуя Горемыкину бросить трейдинг? Теорией вероятностей, непредсказуемостью поведения биржевых игроков, бессмысленными рисками и всеми такого же рода причинами, которые только и принимает в расчёт любая серьёзная научная дисциплина.

– При каком условии торги на бирже имеют смысл? Лишь тогда, когда есть возможность купить подешевле, а продать подороже. Если же ситуация ровная, без падений и взлётов, никакого дохода не может быть. Стало быть, всем участникам фондовых рынков крайне выгодно раскачивать лодку. И они это делают, даже не отдавая себе в этом отчёта. Подъём они неоправданно завышают, приближая и усиливая закономерный крах, а при падении устраивают панику, ещё более усугубляя кризис. Основная функция биржи – поддерживать высокую волатильность, изменчивость, порождать пертурбации и даже, смею предположить, устраивать кризисы и революции. Постоянство, стабильность, устойчивость в экономике – всё это несовместимо с существованием бирж.

А на какие соображения напирал Аношкин, подталкивая Сидора Акимовича к правильному решению? На сущую эзотерику! Никакая радость, видите ли, не может быть оправдана, если она покоится на чьём-то несчастье. Откуда у Аношкина этот утопический принцип? Ниоткуда. Чем он подтверждён? Ничем.

Тем не менее доводы, выдвигаемые Аношкиным, звучат не менее убедительно, чем выкладки Магуса, и поэтому также не могут оставить собеседников равнодушными. Слушая речи Аношкина, не обязательно глубоко проникать в их содержательный смысл, достаточно просто почувствовать, что это чистая правда:

– Чтобы продать подороже машину, купленную задёшево, необходимо вложить в неё труд. А кто из брокеров или маклеров что-нибудь делает для повышения стоимости приобретённых активов? Биржа ничего не производит! Заработать они могут только на чьих-то ошибках, на ущербе, на человеческом горе. Кровь, страдания, жертвы – вот подноготная биржи! Имея очи, не видим? Почему даже жертвы добровольно на это идут? Бог дал нам дух усыпления! Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце своё, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Он исцелил их.

Обратили внимание на разницу в отправных посылах, принятых Магусом, с одной стороны, и Аношкиным, с другой? Небо и земля! А заметили расхождения в выводах? Ни малейших!

Итак, если Магус держал себя в рамках строгой научной методологии, не доверяя частному мнению или сиюминутному впечатлению, то Аношкин руководствовался именно теми соображениями, которые не принимал во внимание Магус. Этика, нравственность, свод всеобщих гуманистических норм, а то и ссылки на религиозные догмы – вот та зыбкая почва, на которой Аношкин строил свои воздушные замки. Очевидность подобных устоев весьма переменчива и сомнительна, их правомерность носит оттенок скорее мистический, нежели имеет под собой надёжную научную базу. Любой пройдоха, которому эти правила встанут поперёк горла, вправе оспорить их высокую нравственность на тех же невнятных основаниях, на которых данные принципы были когда-то признаны нравственными.

Горемыкин же представлял собой нечто среднее между Магусом и Аношкиным. В начале своей предпринимательской деятельности он придерживался практичности Магуса, но покидал финансовый рынок по мотивам Аношкина. И так во всём. Спросите у него, верит ли он в бога, и ответа вы не добьётесь, только э-э… да гм… И ответ этот будет совершенно верным, потому что Сидор Акимович, положа руку на сердце, и сам не мог определённо сказать, кто он такой по своим убеждениям – атеист или верующий. Слишком сложный вопрос для такого взыскательного рассудка, какой он, по-видимому, унаследовал от родителей. Кто-то наследует колоссальное состояние, кто-то дорогую недвижимость, кто-то семейный бизнес, а Горемыкин унаследовал неуверенность, половинчатость и чертовски избирательный интеллект, который не позволял ему ответить на такой простой вопрос без внутренних колебаний и долгих мучительных размышлений, не завершающихся обыкновенно ни малейшей определённостью. Сказать, что бога нет, это было бы против его совести, однако и признать его существование он не мог, поскольку не располагал достаточно вескими основаниями ни для утвердительного заключения, как у Аношкина, ни для отрицательного, как у Магуса.

Наполовину Магус, наполовину Аношкин, вот кем являлся, по существу, Горемыкин. Никакого равновесия в голове, никакого в душе согласия. Неудивительно, что даже успехи, которых он время от времени в чём-нибудь достигал, оборачивались для него утратами и разочарованием. Бывало, впрочем, и наоборот, когда изначально гиблое дело завершалось для него совершенно неожиданными удачами. При более пристальном наблюдении может даже показаться, что реже, вероятно, с ним случались истории совершенно естественные и закономерные, когда беспроигрышная партия заканчивалась бы победой, а заведомо безнадёжное начинание – проигрышем. Всё не так, всё иначе, чем у нормальных людей, а почему? Слишком много в его естестве накопилось противоречий, подогреваемых, между прочим, Магусом и Аношкиным, без всякого, однако, нехорошего умысла с их стороны.

Да и как тут не запутаться, когда по любому простейшему поводу они высказывали совершенно особое мнение, идущее вразрез с общепринятыми понятиями! Чем, к примеру, богатый человек отличается от бедного? Вряд ли, казалось бы, настолько примитивным вопросом можно поставить в тупик человека со средней сообразительностью. У богатого денег больше, а у бедного денег нет, правда же? Не вздумайте только, боже вас сохрани, брякнуть в присутствии этой троицы что-то вроде подобной глупости, не поздоровится. Поднимут на смех! Бедняк, по убеждению Магуса и Аношкина, это не тот, у кого пустой кошелёк, а тот, кому мало, кому хоть какой-то безделицы да не хватает. Но разве магнаты, миллиардеры и прочие толстосумы, у которых денег куры не клюют, когда-нибудь успокоятся на достигнутом? Нелепо даже подумать такое! А Горемыкину, для примера, много даже двух миллионов, он никак не может взять в толк, на что бы такое их можно потратить, потому что, как ни крути, а всего у него как будто навалом. Прибавьте к его имуществу что-то ещё, и оно уже будет лишним. Так кто же из них, извините, бедствует, а кто ни в чём не нуждается? Сорос с Баффетом, которым постоянно не хватает ещё по крайности нескольких миллиардов, или Сидор Акимович, у которого всё необходимое уже есть?

Было бы странно, согласитесь, если бы Магус с Аношкиным не схлестнулись по вопросу о том, как такими большими деньгами полагается распорядиться хозяину, которому эти деньги, по существу, не нужны.

Глава 2
Страсти

Многими скорбями надлежит нам войти
в Царствие Божие.

Святой апостол Павел

§10. Трудные деньги

Ровно такого-то числа и такого-то месяца, ни раньше, ни позже, день в день, а именно с понедельника, у Горемыкина, как он и обещал, началась совершенно новая жизнь. Все его давние неприятности одним махом закончились и с той же самой минуты, тютелька в тютельку, начались совершенно новые, свеженькие, с иголочки, сталкиваться с подобными закавычками ему ещё ни разу не приходилось. А ведь какого только лиха он ни повидал на своём веку! Какого только горя не мыкал! У любого другого, наверное, давно бы крыша поехала, а Горемыкину хоть бы хны, у него лишь немножечко нарушилось равновесие в голове и слегка пошатнулось доверие к человеку. Вот вы, к примеру, уважаемые читатели, студенты, пенсионеры, домохозяйки и бизнесмены, бездельники и трудящиеся, сумеете ли потратить миллиончик-другой без посторонней помощи? Просто истратить – это легко, любой дурак справится. А израсходовать правильно? Нич-чего у вас не получится! Как не получалось и у Сидора Горемыкина. Поверьте, он пробовал. Напрасный труд.

Первая же препона, о которую вы сразу сломаете себе голову, может оказаться для вас в диковинку: а что означает, собственно говоря, потратить деньги правильно? На виллу? На яхту? На себя? На других? На издание учёного опуса?[8] На полёт в космос? На спасение вымирающих видов? Даже если они вымирают по собственной глупости?[9]

С маленькими деньгами если и промахнёшься, большой беды не наживёшь, никто на ваш ляпсус внимания не обратит, а вот с крупными накоплениями появляются осложнения, причём чем солиднее сумма, тем порядочнее последствия. И дров можно наломать, и народ насмешить, и авторитет подорвать – любая оплошка вам дорого обойдётся, когда дело доходит до миллионов. Особенно не своих. Особенно государственных. Представляете, сколько там нулей? Нет, если вы государственный чиновник, тогда, ради бога, не извольте беспокоиться, можете расходовать казённые деньги на что вашей душе угодно, это ваша прямая и к тому же весьма приятная должностная обязанность. О чём там долго раздумывать? Где там правильно? Где неправильно? Сунули нолики в ближайший оффшор, и дело в шляпе. Но что если вы никакой не чиновник, а, прямо скажем, наоборот? Что если вы обычный законопослушный гражданин? И у вас на руках чужие деньги, которые вдобавок, как в случае с Горемыкиным, вообще неизвестно кому принадлежат? Куда их теперь прикажете ему засунуть? Есть у вас миллионы? Попробуйте! Это надолго отобьёт вам желание богатеть.

В одиночку потратить большие деньги довольно сложно, с непривычки можно дряни всякой в дом натаскать вчетверо больше обыкновенного, и хотя поначалу весь этот хлам нам доставит настоящее нереальное[10] удовольствие, наша радость продлится недолго, надо снова бежать в магазин. Проблема? Нескончаемая! Но если к вопросам шопинга относиться со всей серьёзностью, если действовать по велению разума и строго по справедливости, то ещё перед самой первой покупкой неожиданно выясняется, что хуже такого занятия, как слушаться голоса совести, и вообразить уже ничего нельзя. Невыносимо даже просто подумать об этом. Тратить свои кровные правильно? Что вы этим хотите сказать? Уж не намякиваете ли вы на то, что если тратить всё всегда на себя, то не всегда это будет верно? Ну и хитрый же у вас моральный кодекс! Наверняка его придумали голодранцы.

В детстве мы без запинки давали ответ, что такое хорошо и что такое плохо, но по мере взросления начинаем всё больше путаться, причём путаница эта разрастается с такой неимоверной скоростью, что за ней никакое благосостояние не угонится. Деньги, казалось бы, умножают наши возможности, от широкого выбора глаза разбегаются, но стоит только в процесс размышлений включить условие истинности, как тут же любое дельце, казавшееся до этого простеньким и ординарным, превращается в предприятие весьма заковыристое, даже порой в абсолютно неисполнимое. И чем богаче становится человек, тем труднее ему даются решения, заслуживающие всеобщего одобрения.

Граница между правильными тратами и неправильными сегодня настолько размыта, а сам вопрос до того неприятен, надуман и тёмен, что, если вы захотите его решить, вам придётся обращаться за помощью, нет, не к политикам, социологам и экономистам, защитившим свои[11] диссертации по данной научной тематике. В этой сфере они бесполезны. Даже вредны. Вам помогут лишь подлинные высококвалифицированные специалисты, превосходно разбирающиеся в тех областях человеческих знаний, где вращаются крупные капиталы. Догадались, чей камушек в огород? Ведьмы, чревовещатели, астрологи и колдуны – вот кто сумеет в два счёта[12] решить любые ваши денежные проблемы. Слава богу, служителей этого культа всегда было в обществе под завязку. Оно и понятно, ведь всякого рода сакральные сведения, недоступные официальной науке, оплачиваются настолько щедро, что было бы, согласитесь, странно, если бы среди ничего не значащей черни не нашлось целой армии профессиональных любителей, готовых израсходовать по справедливости всё, что у вас есть. Но по поводу уяснения разницы между ложью и истиной вы, в конечном итоге, всё равно ничего не добьётесь, потому что получите на сей счёт ровно столько разнообразных суждений, советов и объяснений, сколько умников ворожило над тем проклятием, каким запечатана вся подноготная правильных и ошибочных трат. Хотя физиологические результаты их жизнедеятельности, судя по остаткам на ваших счетах, будут в точности для всех одинаковыми. А ведь изначально вариантов было хоть пруд пруди!

Что же до Сидора Акимовича, то у него всего один вариант, да и тот с подвохом – обратиться за помощью к Магусу и Аношкину, дождаться, когда они перестанут ругаться, и ознакомиться с их совместно разработанной декларацией, подкреплённой антагонистическими соображениями. Но даже в том исключительном случае, когда его личное мнение разойдётся с мотивами того и другого, что само по себе почти нереально, он ни за что, ни за какие коврижки не обратится за консультацией к авторитетным философам, посвятившим всё своё гениальное творчество именно той глубокомысленной ерунде, от которой у него мозги набекрень. Знаем, читали! С головой окунались в эту трескучую великосветскую болтовню! По уши увязали в трясине наукоподобной[13] бессмыслицы!

Как же Горемыкину поступить? Что ему делать с его миллионами? Человеку обыкновенному, или, лучше сказать, нормальному, не привиделось бы в этом вопросе, относящемся к чистой теории, ни малейших практических трудностей, осложняющих верное заключение. Какая покупка напрашивается в первую очередь? Конечно, вернуть себе утраченную машину! Не правда ли, вполне разумно? Но Сидор Акимович что-то засомневался. Куда ему на ней ездить? Общественный транспорт в столице на высоте, дороги в мегаполисе ровные, проваливаются редко, светофоры исправно мигают, тротуары метут трудолюбивые гастарбайтеры, освещение кругом как в сказке, словно и на вашей, и на нашей улице праздник одновременно. Что ещё нужно для перемещения человека в пространстве?

Магус с Аношкиным не настаивали на непременном приобретении автомобиля, пусть Горемыкин решает сам, но дискуссии, тем не менее, избежать не удалось. Первым, по своему обыкновению, начинал накалять атмосферу Аношкин:

– Ну-ка, Магус, растолкуй мне, болвану, если ты такой умный: автомобиль – это роскошь или средство передвижения?

– Всё зависит от стоимости. Если у машины нормальная цена, то это средство передвижения, а если машина стоит несколько миллионов, то её покупают не для поездок, а совсем с другой целью.

– И какая же это цель?

– Спроси у тех идиотов, которые покупают автомобиль как предмет роскоши.

– Почему ты решил, что они идиоты? Из зависти?

– Потому что цена выше средней уже не может называться разумной. А если разума у человека нет, как иначе ты его назовёшь?

– Давай сначала определимся, какими словами мы называемся сами. Допустим, тебе предстоит поездка из Москвы в Париж, и в твоём распоряжении два автомобиля, один из которых Бугатти, изготовлен специально по твоим меркам, на заказ. Согласись, что на такой машине проехаться по Европе будет гораздо комфортнее, чем на твоём теперешнем Хендай.

– Гораздо? С чего ты взял? Рекламы наслушался? Я и разницы-то никакой не замечу! Да и ты не настолько уж чувствителен и разборчив, чтобы оценить различие в несколько сотен тысяч долларов. О каком же комфорте ты говоришь? Чем один автомобиль лучше другого, да ещё и «гораздо»?

– А ты не лукавишь, часом? Пусть эти деньги, которых достаточно для Бугатти, у тебя просто-напросто лишние. Почему бы их не использовать с шиком?

– Поищи кого-нибудь поглупее. Здесь ведь очень простая арифметика. Возьмём, к примеру, машину среднюю, лучше даже, для пущей наглядности, выше средней, ну, допустим, Мерседес за двадцать тысяч долларов. Автомобиль вполне приличный, он способен выполнить весь набор полагающихся ему функций, что есть и у машины за миллион, не так ли? И привезёт тебя именно в Париж, куда тебе надо, а не в Стамбул, куда тебе не надо, и температура в салоне тебе понравится, потому что 22°С в Мерседесе – это в точности то же самое, что и 22°С в Бугатти, и скорость будет примерно такой же, и руль поворачиваться с тем же усилием, и «Ave Maria», которую ты так любишь, будет звучать и там и там одинаково, да и всё остальное, положа руку на сердце, ты просто не сумеешь отличить уже по самой своей физиологической ограниченности. Даже задница у тебя, извини, не настолько уж восприимчива, чтобы не ошибиться по её ощущениям при распознавании более дорогого сидения из двух под тебя подсунутых. Однако Мерседес тебе обойдётся в 20 тысяч зелёных, а Бугатти, самое малое, в полтора миллиона. Разница составляет 1480 тысяч долларов, то есть ты заплатишь за то же самое в 75 раз больше, чем оно того стоит. Теперь ответь мне на элементарный вопрос: за что ты платишь такие деньги? Ну, хорошо, 20 тысяч ушло на езду в автомобиле, а остальные 1480 тысяч за что? Ни за что! Эти деньги на ветер! А ведь бывают ещё машины за пять миллионов долларов! Но если повода для переплаты нет, то такой покупатель больной человек и, возможно, неизлечимо.

– Больной, говоришь? – не преминул зацепиться за это словечко Аношкин и, обратившись к Горемыкину, задал ему вопрос изменившейся интонацией, – Сидор Акимович, если тебе предложат на выбор либо дорогущую Ламборджини, либо дешёвенький Daewoo Nexia, предложат даром, платить не придётся, какую машину ты предпочтёшь?

– Тут и думать нечего! – уверенно ответил Горемыкин. – Разумеется, Дэу! Никакой Ламборджини мне и даром не надо!

Удовлетворившись ответом, Аношкин снова обернулся к Магусу:

– Что ты на это скажешь, дружище Магус? Как по-твоему, Сидор Акимович у нас в здравом рассудке или ему не мешало бы показаться психиатру?

Магуса такой оборот не привёл в замешательство:

– Я бы тоже выбрал Дэу. Даже если Ламборджини достанется бесплатно, в обслуживании он будет намного дороже. Не потянуть.

Аношкин сделал хитрое выражение лица и попробовал его переубедить:

– Но ведь Ламборджини намного мощнее, он разгоняется до 100 километров в час за три секунды, а твой Хендай секунд за пятнадцать, если не больше.

– И что? Ты хочешь сказать, что если я сэкономлю двенадцать секунд при поездке в Париж, мне это что-то даст? Что?

– Чувство удовольствия, например.

– Какое там удовольствие, ты о чём? Разве выигрыш во времени, продолжительностью несколько секунд, компенсирует дополнительные расходы на топливо?

– А ты не боишься, что ошибаешься? Дело здесь вовсе не в деньгах, а скорее наоборот. Представь, например, что некоему толстосуму его Бугатти почему-нибудь разонравился, что-то там не так с баранкой, мода на цвет поменялась, пепельница переполнилась или со временем появился дефект на сиденье или седалище. Одним словом, съездить в булочную за хлебом ему было бы намного комфортнее на Дэу, чем на своём Бугатти. Однако ведь в Дэу он ни за что не сядет, согласен? Значит, даже испытывая, возможно, ужасные боли и дискомфорт, он, тем не менее, лучше будет терпеть, мучатся, морщиться, однако же разъезжать продолжит всё-таки на Бугатти!

– Естественно, – согласился Магус, – ведь если он поменяет Бугатти даже не на Дэу, а на Мерседес, то уже потеряет 1480 тысяч долларов. Если же будет терпеть, то сохранит эту сумму. Разве она того не стоит?

– Не упрощай! Смена машины не будет стоить ему ничего! В материальном плане, во всяком случае. А если говорить о нематериальной стороне дела, то осмелюсь утверждать, что за свои физические страдания он не прочь ещё и приплатить, лишь бы не пересаживаться в машину, не соответствующую его достоинству. Стало быть, помимо желания попасть в Париж, он использует автомобиль ещё и в других своих интересах, существование которых ты совершенно недопустимо отрицаешь. Эти деньги не лишние, они отнюдь не на ветер, как ты позволил себе заявить. Этот другой его интерес не только существует, но и в 75 раз превосходит все остальные. В чём же суть его мотивации? И позволительно ли человеку разумному не знать причин своего поведения, если эти причины столь велики и существенны, что многие за них готовы жизнь отдать, и не только свою!

К разговору подключился Сидор Акимович:

– Сдаётся мне, Аношкин, что тебе эти мотивы известны?

– Что бы это ни было, тщеславие ли, гордыня ли, зависть или корыстолюбие, любые пороки подобного рода на церковном языке называются страстями, с которыми христианин обязан бороться, если потребуется, до конца своей жизни. А в той теории, о которой я вам недавно рассказывал, любые причины наших поступков, как порочные, так и благие, объединены в одной категории, называемой потребностью. Эта штука полностью идеальна, и, в отличие от реальности, она-то, по первой аксиоме, и служит единственной причиной всех совершаемых нами поступков. Помните пример с пропастью? Тебе, Сидор Акимович, в Ламборджини померещилась пропасть, и ты остановился. А толстосум шагнул, потому что в своём Бугатти увидел мостик. Если бы смерть наступала мгновенно, как только человек ошибся, никакой проблемы при выборе автомобиля никогда бы больше не возникало. Однако до смерти ещё дожить надо![14] Эволюция должна на все сто убедиться, что естественным отбором допущена ошибка, а на это уйдёт целая уйма времени! Несколько поколений потребуется для проверки! Как же узнать, кто из нас ошибается – аскет или сребролюбец? Пропасть подстерегает нас в Дэу или в Бугатти?

– По твоей теории получается, что пропасть таится не в окружающей действительности, а в наших душах, – заметил Магус. – Не значит ли это, что выбирая одну и ту же машину, один человек шагает в пропасть, а другой парит беспрепятственно в воздухе?

– Нетривиально мыслишь, дорогой Магус! Разумеется! Один и тот же крематорий можно использовать как для сжигания усопших родственников, которых мы беззаветно любили при жизни, так и для сжигания заживо представителей низших рас, которые ненавистны сжигателям. Стало быть, дело вовсе не в крематориях, а в душах тех, кто ими управляет, верно? Правда, с трудом могу себе представить хоть одну благовидную причину, которая оправдывала бы производство легкового автомобиля стоимостью 5 миллионов долларов. Может быть, у меня бедновато воображение? Или у толстосумов чересчур разыгралось?

– Согласен и с первой догадкой, и со второй, я тоже в этом мало что смыслю. Современные технологии позволяют создавать огромное разнообразие товаров, цену их можно повышать до небес, однако сколько бы лишних денег и дополнительных ресурсов ни закладывать в производство, повышать отдачу до бесконечности невозможно в принципе. Ходики на кухне и часы с бриллиантами будут показывать одно и то же время, до каких бы заоблачных величин ни повышалась их стоимость. В чём же критерий выбора? И почему нам постоянно чего-нибудь не хватает?

– Вот и я о том же! – загорелся Горемыкин. – Допустим, я купил себе новый телевизор. Почувствую ли я изменения? В какой мере и с каким знаком? Какая разница, смотреть ли мне французский фильм «Амели» по японскому телевизору Sony или по китайскому телевизору BBK? Удовольствие я получу одинаковое, потому что впечатление будет зависеть от создателей фильма, а не от производителей кинокамер и телевизоров. Существует, выходит, некий объективный, технически обусловленный предел, выше которого нам не прыгнуть. Но тогда наш Магус не преувеличивает, называя идиотами тех, кто думает о себе, что способен взять куда более значительную высоту, недосягаемую для остальных людей, в которых он усматривает своих конкурентов и лузеров.

– Не так всё просто, – продолжал развивать свою мысль Аношкин. – Не всякого рода чрезмерность достойна общественного порицания. Назовёшь ли ты идиотами тех, для кого жизнь теряет смысл, если они не возьмут вершину Монблан? Или не покорят Северный полюс? Направишь ли на психиатрическую экспертизу отшельника, отрекшегося от мирских благ во имя служения богу? Сочтёшь ли сумасшедшим изобретателя вечного двигателя? Осудишь ли какого-нибудь безрассудного филателиста, готового пожертвовать благополучием семьи, жены, детей ради пополнения своей уникальной коллекции? А ведь не будь среди нас таких, с позволения сказать, ненормальных, над которыми принято насмехаться, не было бы у нас и Третьяковки! Никогда навскидку не скажешь, какой из чудиков достоин чествований, а какой – осуждения, потому что метод проб и ошибок, практикуемый эволюцией, производит огромное многообразие типов, чтобы затем проверить весь этот разброс вариаций на практическую выживаемость. Процесс этот неимоверно долгий, и только очень сильный рассудок способен вычислить результат наперёд, чтобы устранить заведомо ложные варианты заблаговременно.

– Нас здесь трое, – принялся подводить итог Горемыкин, – и каждый уверен в своей правоте. А где доказательства? Доказательств нет, поэтому остаётся полагаться только на интуицию, на ощущения и чутьё. Но с чутьём у людей неважно! Чувствуют все по-разному! Следовательно, рецепторы, встроенные в человеческий разум, работают ненормально! Выжить в конечном итоге должны не все, а лишь единицы, однако человечество, как ни крути, живёт и здравствует!

– То, что человечество всё ещё живёт, это верно, однако тот факт, что оно здравствует, признать не могу, – заявил Магус. – Разум сопротивляется.

– Не потому ли твой разум сопротивляется, – подхватил эту мысль Аношкин, – что наши души повреждены? Машина за пять миллионов долларов свидетельствует о смертельной болезни человечества, и ещё вопрос, успеет ли оно исцелиться до распространения метастаз. Беда ведь не во владельцах этих машин, а в нас, в большинстве, потому что мы с детства приучены жить в клише, границы которого очерчены денежными знаками. В чём мы убеждены? В том, что чем дороже у человека автомобиль и чем больше его состояние, тем, дескать, он более преуспел в борьбе за существование? Обогнал остальных в эволюционном совершенствовании? Уверен, однако, что прямой зависимости здесь нет!

– Почему же мы болеем? – задался вопросом Горемыкин.

– Потому что мы не умеем измерять истину! – сказал Магус.

– Потому что у нас нет совести, – не согласился с ним Аношкин.

– А по-моему, и то, и другое, – поправил их Горемыкин. – Потому что и совесть, и разум у нас в голове. Чувства, побуждающие нас действовать, и разум, диктующий правильное поведение, не должны друг другу противоречить.

Аношкину, однако, не понравился такой размытый диапазон мнений, в котором верная мысль теряется, и он обратился к Магусу с новыми возражениями:

– В тебя ведь никакая пища не полезет, если ты попытаешься обедать в присутствии людей, умирающих от голода. Чем ты это объяснишь? Не тем ли, что отчасти они умирают и по твоей вине? Или тебе кажется, что ты здесь не при чём, а терзания совести тебя обманывают?

– Нет, не обманывает! Эволюция ошибаться не может, и если она внедряет в наши души такой инструмент как совесть, значит, это необходимо для выживания человечества. Будь этот путь развития ошибочен, он не имел бы продолжения. Между тем процесс дальнейшего одушевления живой природы не только не замирает, но всё более и более ускоряется! Потому что от отсутствия совести мы погибнем гораздо скорее, чем от отсутствия еды. Доверь всю мощь, достигнутую современным интеллектом, безнравственному властолюбцу, начисто лишённому чувства личной вины за чужие ошибки и за чужие скорби, и мир будет уничтожен в течение пяти минут. А от голода за пять минут не помрёшь, можно что-то ещё успеть предпринять и поправить. Ты прав, Аношкин, в том, что наличие совести куда важнее содержимого холодильника. И всё же позволь тебе заметить, что ложное чувство отличить от истинного мы в состоянии только с помощью разума. Одной лишь совестью в этом деле не обойдёшься.

– Ой ли? Разве мы с тобой не считаем себя существами вполне разумными? Однако же кусок у нас в горле застревает только тогда, когда обедать случится на виду у голодающих! А если они далеко-далеко? Если их отсюда не видно? Наш разум почему-то молчит! Перед глазами их нет, но разве нам неизвестно, что голодные существуют? Они есть всегда, в любое время суток, в каждый час приёма пищи, но мы преспокойно себе обедаем, когда их не видим, но глотку тут же сжимает спазм, стоит им появиться воочию. Почему же наши чувства так разительно отличаются в ситуациях, которые на самом деле абсолютно одинаковы? Где тут твой хвалёный рассудок?

– Соглашусь с тобой в том, что в одной из двух ситуаций наши ощущения ложны, они нас обманывают. Но я настаиваю по-прежнему, что разум может компенсировать отсутствие совести, а вот наличие совести не гарантирует правильного поведения в отсутствие разума. Разум нужен нам для того, чтобы не потакать своим чувствам, в особенности тогда, когда они вводят нас в заблуждение.

Аношкин всё больше распалялся:

– Наш разум, который ты так горячо восхваляешь, подобен разуму страуса, зарывающего голову в песок, чтобы обмануть появившееся чувство опасности. Намного ли мы превосходим птиц, не будь у нас совести? Что проку от такого тяжёлого мозга, если он не в силах дать нам понять, что люди голодают независимо от того, сидят они рядом или поодаль? Да, мы разумны, но наша совесть почему-то чиста! Чтобы её пробудить, надо подсунуть раздражитель прямо под нос, как нашатырь, а иначе мы не очнёмся от спячки, не возмутимся, не придём в себя! Просыпается совесть только тогда, когда ей задать пинка! С чего бы это? Почему наш разум бездействует? Почему не компенсирует этот недостаток?

Магус сохранял хладнокровие и невозмутимость:

– Видимо, потому, что мы ещё недоразвиты. Только недоразвит наш разум, очевидно, неодинаково. Эволюция продолжается, и процесс этот не настолько гладок и благополучен, как нам бы того хотелось. Мы все можем оказаться за одним и тем же столом, но не каждый из нас сядет за руль Порше и Мазератти, чтобы погонять в своё удовольствие по ночным улицам, кичась своей мнимой успешностью перед жалкими неудачниками, вынужденными влачить существование от получки до получки. Ликование толстосумов ложно, их радость обманчива, но не надо всё списывать на проблемы с совестью. Винить её надо лишь во вторую очередь, после разума, ибо совесть бывает лишь у разумных существ, и, стало быть, отсутствие совести свидетельствует о невежестве самым убедительным образом. Аморальность есть признак недоразвитости, а всякая недоразвитость представляет угрозу для жизни. Впрочем кое-кому об этом до сих пор ничего не известно.

– А известно ли об этом водителю Ламборджини? – горячился Аношкин. – Он разумен, он зряч, он ни за что не признает себя бессовестным, но замечает ли он кого-нибудь на обочине? Если и замечает, то лишь тех, кто, как он думает, восхищается его несметным богатством. Не будь завистников, на кой бы чёрт ему была нужна такая дорогая машина, а? Если бы никто в мире не знал, за какую цену он купил себе этот автомобиль, он никогда бы не сел за его руль! Или нарисовал бы огромным шрифтом цену по всем бортам! Ибо это и есть то главное, ради чего он выложил полтора миллиона, в противном случае его расходы теряют смысл. Каким же слепцом надо быть, чтобы ничего этого не видеть!

– Ты берёшь примитивный случай, когда споров при анализе ситуации не возникает. Но в жизни мы сталкиваемся с огромным множеством куда более сложных коллизий, когда доподлинно никому неизвестно, кто обманывается, а кто прав, делая выбор из нескольких альтернатив.

– Об этом-то я и толкую! – воскликнул Аношкин. – Если решение зависит от того, видим ли мы нуждающихся собственными глазами или нет, то, выходит, нет у нас ни совести, ни рассудительности. Мы не знаем, надо ли гордиться одиночками, покоряющими горные вершины или жертвующими своим здоровьем во имя научных открытий. Но не возместится ли наше незнание тем, что мы называем верой? Сидор Акимович, к примеру, не нуждается в том, чтобы видеть или знать поимённо тех бедолаг, положение которых не даёт ему покоя. Бывает множество и других ситуаций, ещё более сложных и запутанных, в которых разногласия неизбежны, а верное решение вычислить мы не можем.

– Причина разногласий проста, – взялся за разъяснения Магус. – У нас пока нет эталона ценности, некой своеобразной линейки, подобной той, например, с помощью которой принято измерять расстояния. Если бы мы придумали и ввели в обиход единицу измерения человеческих потребностей, как это делают физики со своими параметрами, а затем сравнили бы результат измерения с ценником на товаре, то любые махинации на любых рынках сразу бы канули в лету.

– И обрызгали бы тебя с ног до головы, – попытался пошутить Горемыкин.

Ни Магусу, ни Аношкину, судя по их молчаливой реакции, шутка не понравилась. Они смотрели на Горемыкина так, как смотрят на идиота, покупающего Бугатти.

– Чего насупились? – сказал Сидор Акимович. – Единиц измерения потребностей у Магуса нет, в лету, стало быть, ничего не кануло, так что можно сказать, что он опять вышел сухим из воды. Но пока вы тут воду в ступе толчёте, я по-прежнему не могу взять в толк, куда пристроить эти чёртовы миллионы, чтобы снова не допустить ошибки.

§11. Почём фунт лиха

Если вам совершенно точно известно, как преодолеть возникшую перед вами проблему, считайте, что её у вас нет. Настоящая проблема, способная попортить нам немало крови, появляется лишь тогда, когда мы не в силах с ней справиться, сколько бы ни раскидывали мозгами над её решением. На одно из таких препятствий и наткнулся Сидор Акимович, когда настала пора распорядиться своими доходами, доходами хотя и нетрудовыми, но в известной степени всё-таки умственными, если учесть, что причину совершаемых глупостей следует всё-таки искать в голове, а не где-то там на рабочем месте.

– Вот ведь напасть какая! Деньги вроде мои, как захочу, так и потрачу, верно, Аношкин? Но они почему-то никак не желают тратиться! На что ни прикину, всё не то!

– Может быть, потому, как ты сам полагал, что на самом деле эти деньги не твои?

– Хочешь, передам их тебе в управление?

– Нет уж, уволь. Сам эту кашу заварил, сам и расхлёбывай.

Горемыкин в отчаянии стал наседать на Магуса:

– Но ты-то, Магус, знаешь, как поступить?

– Конечно, знаю! – обнадёжил его Магус. – Подумай, чего тебе в жизни сейчас не хватает, на то и потрать.

– Мне? Не хватает? – Сидор Акимович огляделся, потирая подбородок. – У меня скорее больше лишнего, чем чего-то недостаёт.

Магус пожал плечами. Помощничек!

– Напрасно ты пропустил мимо ушей моё замечание, – опять намекнул Аношкин.

– О том, что деньги не мои? – предположил Горемыкин.

– Иногда ты так медленно соображаешь!

– Мне и самому известно, что деньги не мои. Только что толку от твоего гениального назидания?

– Ну ты и валенок! – возмутился Аношкин. – Все твои трудности мигом исчезнут, если ты потратишь деньги на тех, кому они принадлежат по праву.

– Ты настоящий друг! Что бы я без тебя делал? Диктуй фамилии и адреса.

– Важен здесь не тот факт, что деньги чужие, – терпеливо принялся объяснять свою позицию Аношкин. – По существу говоря, все деньги чужие, все они общие, как кровь в организме Левиафана, по образному выражению Гоббса. Главное, на чём тебе надо сосредоточить внимание, что эти деньги у тебя лишние.

– Спасибо, вразумил! Гора с плеч!

– Ты недослушал. Раз эти деньги лишние, то, по закону сохранения, о котором ты нам давеча все уши прожужжал, где-то в другом месте именно их-то как раз и не хватает.

– Если я тебя правильно понял, деньги надо просто изъять оттуда, где их излишек, и отправить туда, где их маловато? Не спрашивая ни у кого имён и рода занятий?

– Твой мозг не безнадёжен, – удовольствовался ответом Аношкин. – Левиафан болен, а болен он потому, что его кровообращение нарушено, оно не обеспечивает равномерным питанием все его органы одинаково. Где-то крови с избытком, а где-то её катастрофически не хватает. Кто такие бедняки и богачи в составе человеческого общества? Это органы Левиафана, и все они жизненно важные. Представь, что селезёнка получает не только предназначенную ей кровь, но и кровь, полагающуюся печени. Выживет Левиафан? Окочурится! Обследуй мысленно его организм, что ты увидишь? Ставка футбольного тренера составляет миллион евро в месяц, а при этом, скажем, философы вынуждены влачить жалкое существование, чуть ли не побираясь по мусорным бакам! Каков, по-твоему, диагноз? Правильно ли устроен и функционирует наш Левиафан? Он обречён! Потому что создан не Богом, а человеком. Никакая селезёнка в одиночку не выживет, как бы привольно ей ни жилось. Она погибнет вместе с той печенью, чью кровь она пьёт. Они все пропадут вместе со всем организмом! Ни один богач не жилец, пока при нём присутствует бедность. Один спорт чего стоит! От спорта в его нынешнем виде, да и в любом другом его воплощении, сплошной несомненный вред, как от смертельной бациллы! Вред и спортсменам, и болельщикам, и всему обществу в целом.

– А от философов, позволь полюбопытствовать, какая практическая польза? – насторожился Магус.

– Философы формируют душу, от которой зависит наше благополучие, наше процветание и, в конечном итоге, сама жизнь! Пусть они не достигли пока тех успехов, которых мы от них ожидаем, однако же все они, вне зависимости от индивидуальных достижений, заняты делом полезнейшим, важнейшим для человечества! Делом отнюдь не праздным, как о них порой отзываются сталевары и хлеборобы! Можешь ли ты угадать, кто из мыслителей первым сдвинет эту науку с мёртвой точки? Нет! Главное открытие нашей эпохи сделает кто-то один, но лишь благодаря усилиям многих и многих, как мы говорим, неудачников! А от футболистов какая польза?

– Они зарабатывают деньги, и немалые. Раз люди им платят, значит, они знают, за что, ведь взамен они получают вполне определённое удовлетворение.

– Наркоманы тоже платят за дозу. И древние посетители Колизея выкладывали свои кровные за удовольствие понаблюдать за убийствами людей и животных. И наши современники охотно раскошеливаются, чтобы попасть на корриду и увидеть собственными глазами, как живые существа умирают на арене. И футбольные болельщики, между прочим, заражены всё теми же атавизмами и рудиментами, унаследованными от животных прародителей, когда устраивают эти жуткие свистопляски и дикарские оргии на стадионах и улицах! Но во имя чего они это делают? Во имя какой практической пользы? Разве можно сравнить полезность учителей, зарабатывающих гроши, с полезностью спортсменов и тренеров, купающихся в роскоши?

– Я могу согласиться, что распределение ресурсов, принятое в современном мире, не совсем справедливо, – задумчиво произнёс Магус, – однако отсюда ещё не следует, что большому спорту в нормальном обществе места нет. Может быть, надо всего лишь кое-что перенастроить и подрегулировать?

– Одной настройкой здесь дело не обойдётся. Даже если привести в надлежащий порядок систему кровообращения, она продолжит снабжать питанием и кислородом не только здоровые органы, но и раковую опухоль. Спорт как раз и является одним из таких органов, который губит Левиафана! Этот орган не просто воспалён, он относится к рудиментам! Его необходимо вырезать, как вырезают гланды или аппендицит.

– Хирургическое вмешательство применяют лишь в крайних случаях, – спокойно заметил Магус. – Может быть, достаточно эти органы подлечить? Без удаления?

– Платон утверждал, – продолжал стоять на своём Аношкин, – что хорошим правителем может быть только философ. Как ты думаешь, почему?

– Я? Думаю? Ты мне льстишь.

– Тогда я скажу тебе, почему! В частности, потому, что ни один философ не станет расходовать народные деньги на такую откровенную гнусность, как большие спортивные сооружения.

– Извини, Аношкин, но эта мысль не вполне очевидна. С ней наверняка не согласятся очень многие люди, причём не только отъявленные пройдохи и дебоширы, ведь среди заядлых болельщиков немало людей высокообразованных.

– А что, по-твоему, представители культуры, науки и образования не подвержены греховным страстям?

– Но что плохого в стадионах? Спорт – это здоровье! Или ты полагаешь иначе?

– Спорт – это болезнь! Здоровье – это физкультура, да и то лишь при том непременном условии, что во время занятий не предусмотрено состязание, соперничество, заявка на первенство. Сколько людей отдали своё здоровье во имя спорта? Сколько судеб было искалечено во имя того, чтобы несколько секунд постоять на пьедестале? Любая спортивная арена – это рассадник человеческих страстей! Это место, где губят своё здоровье все, и болельщики, и игроки! Это место, где победа всегда остаётся за дьяволом! При любом исходе матча! Неужели ты не видишь разницы между стадионом с трибунами и обычным тренажёрным залом? Небо и земля! Рай и ад! Зато между древнеримским Колизеем и самым современным спортивным комплексом тождество абсолютное! Потому что суть не в строительных материалах и технологиях, а в душах участников и зрителей!

Горемыкин не принимал участия в обсуждении этой темы, столь отдалённой от его насущных проблем, но начинал заметно нервничать.

– Вы обо мне не забыли? Кажется, я не собирался финансировать строительство стадионов!

Магус с Аношкиным обернулись в его сторону с таким недоумённым видом, как будто старались понять, откуда он тут взялся. Увлеклись, похоже, вопросами, отвлечёнными от действительности.

Вспомнив суть его затруднений, они одновременно почувствовал на себе часть ответственности, которую, будучи друзьями Сидора Акимовича, обязаны вместе с ним нести.

– Не вижу ничего дурного в том, – откликнулся Магус, – если ты обзаведёшься хотя бы скромненькой машинёшкой, если уж дорогая тебе не по душе.

Высказав своё предложение, Магус почти сразу почувствовал, что уверенности ему явно недостаёт, и обратился за поддержкой к Аношкину:

– Надеюсь, Аношкин, твоя религия не рассматривает такую покупку как грех?

– Ослы, сто раз вам повторять! Носителем греха является дух, а вовсе не материя!

– Даже если я обзаведусь автомобилем, денег ещё останется уйма, – продолжал сокрушаться Горемыкин.

– Но уже хоть что-то! – постарался утешить друга Магус. – А остальные деньги пусть пока полежат. Они ведь каши не просят. Появится хорошая идея, тогда и воспользуешься.

– Ну уж нет! – запротестовал Горемыкин. – Эти деньги будут жечь мне карман до тех пор, пока я от них не избавлюсь. Во что превратится моя жизнь? В бесконечную пытку! Этого вы мне желаете? Аношкин, ты мне друг, или кто? Если бы эти деньги были твоими, как бы ты поступил?

– Я бы в первую очередь поискал ответ у святых отцов, а все они в один голос твердят, что всякий, кто хранит деньги на чёрный день, тот его к себе приближает. Сребролюбие есть дщерь неверия, писал Лествичник, а его авторитет непоколебим. Сбережения свидетельствуют о неверии в Бога. Надеяться лишь на себя, значит надеяться на свою немощь, а не на всемогущество Отца. Разве труден здесь выбор? Разве не очевиден?

– Понимаю, мне следует пожертвовать деньги тем, кто в них нуждается. Понимаю и принимаю! Сделаю это с удовольствием! Но как? Перечислить в какой-нибудь фонд?

– Опять ты всё усложняешь, – схватился за голову Аношкин. – Вокруг любого из нас полным-полно нуждающихся. Ты слеп, как слепы водители Ламборджини и Майбахов.

– Но если ты зрячий, можешь ли ткнуть пальцем хоть в одного из нуждающихся?

– Я не только зрячий, но ещё и ответственный. Поэтому тыкать пальцем не буду. Дело это не такое простое, как кажется. Что такое благотворительность? Творение блага. Но творим ли мы благо, подавая просителям милостыню? Да нам до нищих и дела-то никакого нет! Что мы о них знаем? Ничего! Наша милостыня суть эгоизм, мы думаем лишь о себе, о своём спасении, мы тщеславимся лишь собственной добродетелью! Мы уподобляемся тем террористам, которые ради того, чтобы попасть в рай, готовы резать головы кому угодно, без всякой жалости и сострадания! Лично мне, признаюсь по совести, не удавалось видеть в Москве ни одного человека, действительно нуждающегося в материальной помощи, за которой он обращается в переходах, в метро и даже у входа в храм. Творим ли мы добро, подавая им деньги? Не умножаем ли мы зло? Боюсь, что верно как раз последнее. Однажды я всучил какому-то бедолаге сто рублей, а тем же вечером, возвращаясь, я снова его увидел, он подошёл ко мне за милостыней, но уже в стельку пьяный. Что за прок был от моей помощи? Мы плодим мошенников и пьянчуг, мы увеличиваем численность грешников и проходимцев, и такая милостыня нам в осуждение.

– Здрассьте, приехали! – совсем опечалился Горемыкин. – Ежели уж и благотворительность отпадает, то не знаю, что и подумать. Где же выход?

– Решение найдётся всегда. Даже если тебя проглотил крокодил, гласит китайская поговорка, у тебя остаётся, как минимум, два выхода.

– Китайцы не пропадут, их в тысячу раз больше, чем крокодилов. А на меня одного, вероятно, приходится тысяча бедствующих. Кого из них выбрать?

– Вот с этого места тебе и следует начинать соображать. А поломать здесь голову придётся, не сомневайся. Не хотелось бы каркать, но почему-то предвижу, что первый блин на поприще благотворительности у тебя выйдет комом, как бы тщательно ты ни продумывал свой план и какими бы благими намерениями ни руководствовался.

– Что же здесь сложного?

– Увидишь, – загадочно произнёс Аношкин и закончил на этом разговор.

Горемыкин увидел. Но, конечно, не сразу. Потом. Когда было уже поздно.

§12. Гримасы самообмана

Тяжкие душевные передряги, выпавшие на долю Сидора Акимовича, настолько далеки от обыденных и настолько невероятны, что за их достоверность ручаться довольно трудно, если не подключить немного воображения. Но гораздо труднее поверить в то, что ничего ещё более невероятного произойти уже больше не может. Может! Именно это с ним опять и случилось. Почему именно это и почему именно с ним? Да потому что с обыкновенными людьми ничего необыкновенного не происходит.

Поначалу, как водится, ничто не предвещало беды. Распрощавшись с биржей бесповоротно и окончательно, Горемыкин снял с торгового счёта все причитающиеся ему деньги, коих набралось, как и было подсчитано Магусом, два с половиной миллиона, и, преисполнившись самыми благостными надеждами на ближайшие светлые перспективы, перелистнул навсегда и забыл эту грустную страницу своей биографии, серьёзно подпорченную опрометчивыми поступками прошедших нескольких месяцев.

Два с половиной миллиона – это немало, правда? Да ещё и с приличным утешительным гаком! Почему бы ему при подобном раскладе и впрямь не рассчитывать на некоторое оздоровление весьма подавленного духа? Почему бы не выпрямить наклонную плоскость, по которой он едва не скатился в трясину тлена и развращения? Обстоятельства складываются чрезвычайно удачно!

Однако ни жизнь его, вопреки ожиданиям, не вошла в беззаботное тихое русло, ни его настроение, сильно подточенное затяжными переживаниями последнего времени, не вернулось в прежнее безмятежное состояние, ни даже вся обретённая ранее многоопытность не придавала той уверенности в себе, которая приличествует достигнутой зрелости. Возможно, беспокойное биение его сердца, истерзанного неумеренными нагрузками, абсолютно неверно реагировало на реальное положение дел, возможно, тревога была напрасной и безосновательной, возможно, на самом деле всё обстояло не так уж плохо, а чувства паники и смятения его обманывали, однако этот коварный обман, доводивший его порою до исступления, отнюдь не казался ему таким иллюзорным, каким он выглядел, вероятно, со стороны. Тяжесть груза нерешённых проблем давила мощно, по-настоящему, требуя самых безотлагательных мер, действенных и кардинальных. Душа его изболелась, извелась, она явно была не на месте, шарахаясь из крайности в крайность в поисках утраченного покоя, и, чтобы выправить этот вывих, надо как-то умудриться совместить её с объективной действительностью, придать ей нужную форму, унять её приевшуюся маету, утихомирить, усмирить, пусть даже изворотом, пусть даже хитростью внушить ей ложное убеждение в полном порядке вещей, о котором якобы нечего волноваться.

Что же это за пакость такая, не дававшая ему покоя ни днём, ни ночью? Наличные миллионы! Они абсолютно противоправно и без всяких уважительных оправданий обосновались в его шкафу! На верхней полке большого отделения, под стопкой постельного белья. Сидор Акимович чувствовал их кожей, воспринимал всем телом, улавливал их уничтожающие флюиды измождённым сознанием, причём излучение от каждой купюры отзывалось в его натянутых нервах настолько явственно и с такой отчётливостью, что по этим лихорадочным импульсам можно было легко и безошибочно, точно по навигатору, ориентироваться в пространстве. До чего же гадкое ощущение! Если он человек порядочный, если не совершал поступков бесчестных, то откуда у него миллионы? Его терзала даже не совесть, а обычный человеческий разум, не способный найти удовлетворительных объяснений. Немощь его настолько сильна и могущественна, что он, как ни тщился, не в силах был её превозмочь.

На какие только ухищрения он ни пускался, чтобы загладить чувство вины, какие только уловки ни перепробовал, чтобы избавиться от неправедного богатства, на что только ни был готов, лишь бы как можно скорее преодолеть накатившийся нравственный кризис – ничего не помогало! Находиться в постоянном присутствии этих поганых денег, истязавших его беспощадным укором, оказалось в высшей степени невыносимо. Нужно найти наконец решение, причём не любое, а самое правильное, чтобы не приходилось потом опять кусать себе локти, умножая лавину всё новых и новых падений, грехов и несчастий. Сколько времени на это уйдёт, неизвестно, а спокойствия хочется прямо сейчас, вновь обрести гармонию и умиротворение необходимо немедленно!

Битва с нажитым состоянием истощила его настолько, что он готов был уже покориться жестокому року, сложить оружие и сдаться на милость победителя. Но даже этого сделать было нельзя! Сдаться попросту некому! Предъявлять ультиматум и принимать капитуляцию он мог только сам! Лично! Больше некому, он сражался с самим собой. Необходимо срочно что-то предпринять, пока он окончательно не распсиховался на собственную психику, выводившую его из себя. Наступит ли когда-нибудь этому конец? Конец наступит только тогда, когда он сумеет отделаться от навязчивого чувства, вводившего его, судя по общественному мнению, в глухое и бесплодное заблуждение. Но как это сделать? Как избавиться от ощущения горя, которого на самом деле не существует?

Есть один отличный способ. Надо это ложное чувство, со своей стороны, обмануть! Умно, не так ли? Должны же быть случаи, когда и недостойный метод срабатывает!

В сознании Сидора Акимовича давно вертелась эта идейка, она преследовала его постоянно, настаивая на своём осуществлении. Но с той же твёрдостью и непреклонностью, с какой эта мысль его донимала, он её от себя отгонял, не идя ни на какие поблажки, когда встречался с подобными искушениями. Всякого рода сомнительные решения, предлагающие способы неподобающего свойства, он отвергал не рассматривая, пресекал на корню, желая быть выше своих человеческих слабостей. Перебраться на новое место жительства? От себя не убежишь. Утопить своё горе в вине? Он решительно против пьянства. Отпустить усы и бороду? За бородой свои скорби не спрячешь.

И всё же дело сдвинулось с мёртвой точки, когда его терпение лопнуло. Случилось это, как и положено, в полнолуние, глубокой июньской ночью. Проснувшись в холодном поту от очередного кошмара, он не выдержал, вскочил с кровати, набросил на голое тело ветровку, сунул за пазуху свёрток с деньгами, схватил сапёрную лопатку, оставшуюся после продажи «копейки», спустился во двор и под пристальным наблюдением бледных лунных лучей, следящих за каждым его движением мельканием зловещих теней, закопал за домом между деревьями злополучную пачку.

Сильный ход, ничего не скажешь! Не каждый додумается до такого ловкого выхода из безнадёжного аморального тупика! Он ведь только что закопал свою совесть!

Потоптавшись на рыхлом слое свежего грунта, чтобы его уплотнить, он аккуратно укрыл зарытую яму дёрном, отдышался, сложил лопатку и, ещё раз убедившись в незаметности устроенного могильника, возвратился в свою квартиру, освободившуюся в конце концов от страшного бесовского наваждения. Какое-то облегчение, вроде как, наступило, но, увы, совсем ненадолго. Уже следующей же ночью он снова явился на место погребения незаслуженных миллионов, вскрыл своё тайное захоронение, извлёк из земной коры ненавистную упаковку, отряхнул, почистил, обернул вчерашней «Независимой газетой», сложил в полиэтиленовый пакет и опять запихнул её на прежне место, под бельё, на той же полке в шкафу. Фокус со столь примитивным самообманом, конечно, не удался. Перехитрить свой собственный разум не получилось, его мозг ему не поверил, да ещё и ехидно посмеялся над такой безрассудной выходкой.

Потерпев фиаско с инсценировкой скоропостижной кончины и похорон, Горемыкин не стал поддаваться пораженческим настроениям. Может быть, столь бесславный финал, увенчавший его предприятие, выглядел не совсем презентабельно лишь потому, что место выбрано неудачно? Слишком близко от дома? Но где ещё в мегаполисе найдётся участок, свободный от цемента, асфальта или гранита? Не в мавзолее же прятать свою заначку!

Стоп. А почему бы, интересно, и нет? Почему бы и не в гробу? Сунул к Ленину под подушку свои сокровища, как их принято спокон веку хоронить на Руси, и концы в воду!

В воду? Кажется, промелькнуло слово вода? Сидор Акимович аж подскочил на месте от этой мысли, потрясшей его сознание своей новизной и оригинальностью. И вот уже его хмурую бесцветную тень можно было увидеть слоняющейся по набережным Москвы-реки и Яузы, где он выискивал удобное местечко, чтобы спрятать эти гадкие миллионы, погрузив их куда-то на глубину, но в то же время с таким условием, чтобы в случае первой необходимости снова выудить их на поверхность. Что ему для этого понадобится? Не так уж много сподручных средств. Во-первых, леска, невидимая чужому глазу. Во-вторых, такой же невидимый крючок, замаскированный невдалеке от берега, чтобы на него эту леску накинуть и закрепить. А в-третьих, и это самое главное, потребуется прочная герметичная капсула, абсолютно непроницаемая для тех едких, разъедающих всё и вся химикалий, которыми насыщены сверх всякой меры все московские реки.

Слишком всё это сложно, пожалуй. С подводными планами ничего путного, по всей вероятности, не получится. Зато о едких химических реагентах не помешало бы призадуматься. Что если растворить бумажные деньги в какой-нибудь концентрированной кислоте, а потом, когда они снова понадобятся, привести их к первозданному виду с помощью подходящего крекинга или катализа? Это было бы здорово! Но, увы, едва ли осуществимо. Да-а, химия пока ещё в большом долгу перед современной интеллигенцией с её неукротимой фантазией и ущемлением основных уголовных прав. Много не нахимичишь!

И тогда он придумал другую хитроумную комбинацию, гораздо более эффективную, как ему, по наивности, представлялось, чем все предыдущие вместе взятые. Надо просто-напросто взять и отправить все эти деньги почтовым переводом самому себе, прямиком на свой домашний адрес. Выбрать офис подальше от дома, затруднив почтовым работникам исполнение данной услуги, чтобы продлить себе удовольствие, и оттуда послать перевод. А? Как работает наша почта, ни для кого не секрет, по старинной русской традиции, тише едешь – дальше будешь, и за то немалое время, пока эти миллионы будут болтаться где-то в пути, в никому неизвестных местах и незнамо в чьих руках, он получит долгожданную передышку от их нестерпимой близости. Чем не выход из положения? Хоть на какой-то короткий срок, но облегчение ему обеспечено!

Новый проект так пришёлся по душе измотавшемуся Сидору Акимовичу, что на радостях он отправился погулять, прихватив с собой всю сумму, продолжавшую как ни в чём не бывало самым бессовестным образом жечь ему карман. Прогулка его не предполагала какого-либо конкретного маршрута, он шёл наугад, куда кривая выведет, но ноги как будто сами, точно кто-то их дёргал за ниточки, несли его в сторону старого императорского почтамта, что стоит с эпохи царизма на площади Мясницких Ворот. И лишь в операционном зале, на втором этаже, его осенила мысль, едва не расстроившая весь его замечательный план. Примут ли от него перевод, если и отправитель и получатель одно и то же лицо? Такую жирную запятую он откровенно прошляпил! Нет, с подобными просьбами к операторам лучше не обращаться. Ещё, чего доброго, подумают бог знает что! Тем более, всё, что они могут подумать, так оно, вообще-то, и есть.

Наткнувшись на свой досадный просчёт, который он, к стыду своему, так непростительно проморгал, Сидор Акимович зашарил глазами по помещению, выискивая среди посетителей кого-нибудь из людей, кто мог бы ему помочь, послужив в качестве подставного отправителя денежного перевода. В каждом из них ему определённо что-нибудь нравилось, но стоило Горемыкину подогнать потенциального кандидата под свою сиюминутную мерку, как все его потенциальные избранники немедленно сливались в однообразную серую массу, делались на одно лицо, становились совершенно одинаковыми и абсолютно непригодными для воплощения его замысла. Публика, на беду, подобралась тяжёлая, все они как один занятые, глубоко погружённые в свои повседневные заботы, заботы не менее, вероятно, важные и неотложные, чем у него. Не подступись!

Но вот как будто симпатичный старичонка, божий одуванчик, с мягким взглядом и добрейшим выражением лица, старательно оформляет квитанцию, скособочившись за узенькой стойкой перед стеклянной перегородкой. Если не он, то кто?

– Извините за беспокойство, – полушёпотом обратился к нему Сидор Акимович, – вы не уделите мне пару минут?

– Да, пожалуйста, – охотно откликнулся пожилой человек.

– Вы не могли бы отправить мне почтовым переводом два с половиной миллиона?

– Что-что, простите? – вскинув от удивления брови, переспросил дедуля.

– Почтовый перевод, – повторил Горемыкин более медленно, с расстановкой, чтобы не перенапрягать его увядающую смекалистость. – Всё, что от вас требуется, заполнить бланк, предъявить свой паспорт сотруднице и отдать ей два с половиной миллиона рублей.

Человек на мгновение замер, вытаращившись на Сидора Акимовича так, будто впервые в жизни видит перед собой космического пришельца, затем встрепенулся, засуетился, судорожно скомкал свои формуляры, в которые только что заносил, по-видимому, некие важные секретные сведения, после чего схватил свою шариковую ручку и, тщетно пытаясь затолкать её дрожащими пальцами в верхний наружный карман пиджака, на удивление резво, несообразно своему преклонному возрасту, ринулся к выходу, оглядываясь то и дело назад, чтобы убедиться, нет ли за ним погони. Ничего удивительного, так себя ведут все, когда встречаются с не такими, как все.

Сидор Акимович его понимал и всё-таки немного расстроился. Вот ведь ещё незадача! Кто бы мог подумать, что найти отзывчивого человека, который бы с радостью согласился ему помочь, будет совсем непросто! Впрочем, не всё потеряно, ещё одна попытка – не пытка, надо только подойти к вопросу с умом, не ошарашивая людей невероятными просьбами, а просто и ясно изложить суть. Только и всего. Разве есть что-то дурное или неприличное в его затее? Обычное дело, не правда ли? Кажется, вон та белокурая милашка чрезвычайно интеллигентного вида в состоянии будет понять, что ему от неё нужно.

– Простите, – начал Горемыкин, теперь уже более осторожно выбирая выражения, чтобы не выглядеть, как в первый раз, нахалом и крохобором, – вы не могли бы потратить на меня некоторую часть своей жизни? Совсем немного…

– Время, конечно, я могу потратить. А что потратите на меня вы?

– Ну, не знаю, – замялся Сидор Акимович, пытаясь угадать, на что она намекает.

– Когда будете знать, приходите, поговорим.

Дав понять, что разговор закончен, девица демонстративно повернулась к нему задом. Залюбуешься! Масса тела, заключённая в её стройной фигурке, не настолько уж велика, чтобы сваи молотом в грунт заколачивать, что-то около половины центнера живого веса, но соображать-то ничего не мешает! Ведь в составе этой органики полтора килограмма серого вещества! Разве этого недостаточно для успешной мыслительной деятельности? Но, поди ж ты, полное непонимание простейшей нужды, совершенно естественной для всякого нормального человека. Из уст Горемыкина не прозвучало ни одного незнакомого слова, никакого расплывчатого смысла, ни малейшей заумной мысли, но опять его ждал провал! Какие здесь могут скрываться сложности, недоступные интеллекту его биологических единоплеменников? Прямо руки, ей-богу, чешутся от образчиков столь напыщенной бестолковости! Почему так сложно понять, что слишком большие деньги отравляют ему жизнь?

Сидор Акимович присел на скамеечку в уголочке, посчитал до десяти, успокоился и принялся усиленно обдумывать предстоящее своё обращение заранее, тщательно расставляя нужные слова в короткие и ясные предложения, чтобы при следующей попытке, которую он тоже во всех деталях прокручивал в воображении вперёд и назад, добиться взаимопонимания без осложнений, не попадая больше, словно сопливый мальчишка, впросак. Наконец всё было готово, просьба мысленно сформулирована, воле придан победный дух, оставалось наметить подходящую жертву. В смысле подобрать кандидатуру.

И вдруг в противоположном конце зала показалась знакомая до боли фигура, она поднималась по ступеням парадной лестницы, появляясь в поле зрения постепенно, медленно, шаг за шагом. Сначала возникла причёска, затем голова, а потом и всё остальное, что полагается иметь цветущему женскому организму. Он не верил своим глазам, но это была, несомненно, Лапуля! Собственной персоной! Она ниспослана ему самим богом! Уж они-то друг другу не посторонние люди, найти с ней общий язык будет, конечно же, легче лёгкого! Вот кто может его сейчас выручить! Сидор Акимович до того обрадовался этой нечаянной встрече, до того воспрянул духом и ободрился, что все его предварительные заготовки тотчас же вылетели у него из головы. Он бросился чуть ли не с объятьями к своей старой знакомой, поделившейся с ним когда-то, как минимум, пудом соли, и тут же выпалил свою просьбу, ещё на ходу, не успев приблизиться к Лапуле на достаточное расстояние, чтобы не пришлось напрягать голосовые связки. Спешка была обязательной! А вдруг это просто мираж? Вдруг она сейчас растает? Вдруг вот-вот растворится в окружающей атмосфере вместе со всеми его надеждами? А поскольку действовал он быстрее, чем думал, то и получилось поэтому громко, очень громко, даже слишком:

– Переведите мне мои миллионы!

Лапуля, безусловно, сразу узнала в Сидоре Акимовиче своего недавнего собрата по несчастью, не вспомнить его она никак не могла, впечатление от их знакомства оставило в её памяти след практически неизгладимый. Но что касается его восклицания, прозвучавшего точно гром среди ясного неба, здесь ум Лапули, неприспособленный к задачам повышенной сложности, проявил себя далеко не блестяще. Смысл услышанной просьбы был истолкован ею, сказать по правде, не совсем правильно. А если быть до конца откровенным, совсем неправильно. Уж и не знаю, что на неё нашло, но ей почему-то почудилось, что Горемыкин требует от неё возмещение за нанесённый когда-то материальный ущерб, так что дальнейшие события потекли совсем не туда, куда их мысленно направлял Горемыкин.

Подумать только, пока он сидел на стуле, программа его действий выглядела очень недурственно, местами даже весьма привлекательно, но стоило ему встать, и всё пошло прахом. Весь его гениальный сценарий, на который было потрачено столько сил, ума и терпения, пошёл наперекосяк. Ему бы, наверное, не помешало ещё посидеть и подумать, прежде чем устраивать эту шумную заваруху, кидаясь с бухты-барахты на малознакомых граждан и распугивая их своими глупыми воплями.

Неудивительно, что оторопь охватила Лапулю неописуемая. Она опешила, стушевалась, краски на её миленьком личике заиграли, как сигналы светофора в вечерних сумерках, но не успела она ещё как следует испугаться, не успела ещё даже в обморок брякнуться, как ситуация разрешилась сама собой, без её непосредственного вмешательства. Ей вообще не понадобилось самостоятельно выпутываться из того затруднительного положения, в которое она так неожиданно угодила, потому что в этот самый момент к ним по залу уже бежал наш недавний старичок-моховичок со своей пишущей ручкой, которую он так и не сумел засунуть себе в карман. Рука его с этой ручкой была вытянута во всю длину, указывая прямо на Горемыкина, к которому он почти силой тащил за собой двух здоровенных полицейских, настроенных, кажется, не очень-то дружелюбно.

Слава богу, – подумала Лапуля и тихонько перекрестилась, глядя на своих избавителей, как на икону. Чёрт знает, что такое, – подумал, в свою очередь, Сидор Акимович и приготовился к самому худшему.

§13. Полицейский протокол

Районный отдел полиции, где Сидор Акимович вскорости оказался вместе с Лапулей и несколькими возмущёнными очевидцами, согласившимися засвидетельствовать факты откровенного вымогательства, находился где-то за Садовым кольцом, на Новой Басманной улице, рядом с площадью Разгуляй. Вот оно логово его истязателей и душегубов! Вот обитель бессердечия, безучастности и жестокости! Дожил, дружок, поздравляем!

Но размах грядущей трагедии Горемыкину был неведом. Едва он почуял у себя за спиной вероломный кинжал правосудия, подталкивающий его к месту позорной казни, чувство вины, терзавшее его всё последнее время, куда-то вдруг совершенно исчезло. Напугав для храбрости встречного полицейского, не уступившему ему дорогу при входе, Горемыкин поймал себя на мысли, что желание расстаться со своими грязными деньгами у него почему-то пропало. Улетучилось. Сгинуло, испарилось, словно ничего такого и не было. Не навсегда, разумеется, не до скончания века, а лишь на период следствия, то есть до последнего издыхания всех этих разгорячённых зевак, вступивших в преступный сговор против его обескураженной персоны, то есть против ни в чём не повинного человека, и без того хлебнувшего горя от собственного падения. И чего им неймётся? Если он и считал себя виноватым, то совсем не в том, что пытаются ему сейчас инкриминировать. Безобразная сцена нарушения общественного порядка, устроенная им в почтовом отделении, выглядела, на его утончённый вкус, вовсе не так уж и безобразно, как её описывали зрители. Привередливые больно! Просто ему на репетиции времени не хватило. Или, быть может, немного таланта? Но если уж он настолько бездарен как постановщик и режиссёр, то чем вы объясните, что публика никак не расходится? Что это они ходят за ним по пятам и требуют продолжения? Второго акта не будет! Сценария ещё нет. Горемыкин экспромтом не занимается. Если только по воле случая.

Волей случая тем временем разворачивалось второе действие не анонсированной трагикомедии, собравшей так много действующих лиц. Кто здесь был исполнителем главных ролей, а кто – второстепенных, оставалось пока неясным, поэтому антракт не объявляли, чтобы не нервировать публику. Какой ещё вам антракт, вы что, спятили? По какой границе развешивать кулисы? Не смотрите, что представление бесплатное, театралов здесь нет, и все они требуют зрелищ, хлебом их не корми!

Хлебом полиция не снабжает, зато зрелищами затмит любые академические театры, и большие и малые. Представление между тем, судя по захватывающим событиям первого акта, обещало быть весьма увлекательным. Выслушав свидетелей происшествия, молоденький лейтенант, составляющий протокол, приступил к допросу задержанного:

– Итак, вы приставали к гражданам с целью присвоения их денег путём мошенничества, верно я всё понимаю?

– Что вы, как можно, – категорически отклонил обвинения Сидор Акимович. – Я обращался к людям просто за помощью.

– За какой помощью?

– За помощью с почтовым переводом.

– Вы их просили послать вам деньги по почте?

– Ну да, просил.

– И вы не считаете такое деяние предосудительным?

– Я перепробовал и другие способы, но все они провалились.

– Вот как? – заинтересовался лейтенант. – И что это были за способы?

– Ну, там, с сапёрной лопаткой, например.

Гулкий рокот негодования, прокатившийся по служебному помещению, прервал ненадолго процедуру дознания.

«Как удачно я вызвал полицию! – порадовался за себя спесивый старикашка, осознав исключительную важность своего героического поступка. – Помирать уже скоро, а ведь мог бы так и не успеть перед смертью рискнуть своей жизнью!».

«Пора, пожалуй, бросать дурную привычку поворачиваться к клиентам задницей, – вынесла для себя урок смазливая блондинка с интеллигентным выражением лица. – Никогда не угадаешь, с какой стороны ожидать насилия».

«Боже, как я ещё уцелела! – забилась в истерике Лапуля. – Надо срочно вызвать Егорыча! О, что же теперь со мной будет!». Её пробирал ужас, всё тело её вибрировало от страха, она закопошилась руками в сумочке, сначала левой, но безуспешно, потом, сменив позу, правой, стараясь нащупать затерявшийся в отделениях телефон.

– Лопаткой? – переспросил лейтенант, когда шум слегка поутих.

– Да, – подтвердил Сидор Акимович и ещё раз уточнил: – Сапёрной. А что тут такого?

Новая волна всеобщего возбуждения, охватившего толпу, с головой накрыла Горемыкина, остудив его самоуверенность как холодный душ. Что это с ними? Он обернулся, обвёл присутствующих недоумённым взглядом и решил развеять их обеспокоенность некоторыми пояснениями, повторив, теперь уже специально для посторонних, свою предыдущую фразу:

– Да, сапёрной! А что тут такого? Это очень удобно в городских условиях, она ведь складывается. Не с совковой же лопатой бегать по улице! И в багажник такая не поместится.

Приведённые доводы, однако, не только не возымели на слушателей успокоительного действия, но даже, напротив, усилили стихийный галдёж настолько, что полицейским пришлось призывать аудиторию к порядку. Дождавшись восстановления тишины, лейтенант продолжил допекать задержанного расспросами, совершенно бессмысленными, по мнению Горемыкина, и неуместными.

– Расскажите-ка поподробнее, как вы применяли лопатку.

– Да пустяки, тут и рассказывать нечего, я пытался устроить тайное захоронение.

– Когда это было?

– Глубокой ночью. В полнолуние. Но идея оказалась не очень удачной, пришлось потом опять откапывать и прятать заново.

– Да уж, так себе идейка, – согласился лейтенант. – Что ж вы так оплошали? Не смогли замести следы?

В неприкрытой иронии этой реплики сквозили нотки явно оскорбительного характера, высмеивающие его изобретательские способности столь грубо и вызывающе, что Горемыкин вынужден был встать горой на защиту своей целомудренной интеллектуальной репутации. Адвоката поблизости не было, так что оставалось рассчитывать только на себя, на своё умение разговаривать с людьми и на собственные способности убеждать, отстаивая от нападок своё честное имя и непорочную инженерную честь. А похвастаться ему есть чем, зря они так.

– У меня, между прочим, бывали идеи и получше. Утопить в реке, например, или в кислоте растворить. Но все эти методы, как вы сами понимаете, чересчур трудоёмки и не вполне надёжны. Всплывёт ещё, чего доброго, спустя какое-то время, или необратимо распадётся на атомы, или насквозь промокнет. С мокрым делом слишком много возни.

– Вы имеете в виду убийство?

Сидор Акимович замахал на него руками, цыкнул: тсс! и приложил палец к губам, намекая, очевидно, на то, что развитие этой темы не должно перетечь в публичное русло. Он озабоченно огляделся, оценивая расстояние до ближайших ушей, и тихо произнёс:

– Совсем не обязательно.

Ещё раз оглядевшись, он приблизился к уху лейтенанта и, прикрывшись ладонью от нежелательных слушателей, продолжил заговорщицким шёпотом:

– Можно воспользоваться уже готовым покойником. Я имел в виду мавзолей.

– Подкоп? На Красной площади?

Горемыкин отпрянул от лейтенанта, как ошпаренный, и больше уже не стал соблюдать условий строжайшей секретности:

– Подкоп не нужен! Уже давно всё выкопано, замуровано и засыпано!

– Вы хотите сделать заявление, что не собирались использовать лопатку в качестве орудия для убийства?

– Нет, конечно! – облегчённо выдохнул Горемыкин. – Можно обойтись и подушкой.

Сидор Акимович засиял от счастья, точно только что начищенный самовар. Наконец-то взаимопонимание налаживается! Сейчас он всё объяснит, и его отпустят.

Но его ликование продлилось недолго. Полицейский как встал вначале на скользкий путь, так и шёл упрямо по криминальной дорожке, не собираясь с неё сворачивать. Вот и опять его занесло:

– Вы намеревались задушить свою жертву?

Возглас глубокого разочарования вырвался из груди Горемыкина, обманувшегося в своих ожиданиях.

– Если бы! Ещё неизвестно, кто кого.

– И вам не стыдно в этом признаваться? Приличный с виду человек…

– Немного стыдно, конечно, но я надеюсь придумать в конце концов такой способ, который сработает.

– Значит, вы признаёте свою вину?

– Хороший вопрос, вы правильно сделали, что задали его. Но что я в этом понимаю? Поначалу мне думалось, что если люди согласны расстаться со своими деньгами добровольно, то вины моей в этом не будет. Но впоследствии выяснилось, что это не так, и мне пришлось прибегнуть к различного рода хитростям.

– Выходит, мысль присвоить себе чужие деньги незаконным путём у вас всё же была?

– Была, конечно, такая мысль, но я тогда ещё не знал, что эта деятельность незаконна.

– Стало быть, теперь, когда вам это стало известно, вы готовы признать, что совершили противоправный поступок?

– Какой? Когда? Вы о чём?

Отвечая вопросами на вопрос, Горемыкин не вкладывал сюда никакого подстрочного смысла, пытаясь всего лишь уточнить, к какому периоду в череде пережитых им запутанных эпизодов следует приурочивать разъяснения. Однако выглядела его реакция, по опыту правоохранителей, не как проявление недопонимания, а как решительный протест против несправедливо выдвигаемых обвинений, отчего лейтенант начинал потихоньку терять терпение, хотя всё ещё, несмотря на виляния подозреваемого, держал себя в руках.

– По словам очевидцев, вы требовали переслать на ваше имя их деньги.

– Клевета! – горячо возразил Горемыкин. – Чужие деньги мне не нужны, в этом-то всё и дело!

– Не хотите ли вы сказать, что просили случайных встречных отправить вам переводом не чужие, а свои деньги?

Этот версия прозвучала с такой лукавой интонацией и с таким хитрющим выражением лица, как будто представляла собой чертовски остроумную шутку, над которой можно всласть посмеяться. Но Горемыкину было не до смеха. «Ну и дремучая же у нас полиция!» – чертыхнулся он про себя, однако вслух произнёс совсем другие слова, чтобы не выглядеть слишком невежливым:

– Что за чушь вы несёте, господин офицер! Ну сами подумайте своей головой: будь эти деньги моими, стал бы я их самому себе отправлять? Зачем бы мне понадобился перевод, если деньги и так мои? Разве я похож на сумасшедшего?

– Ага, – торжествующе провозгласил лейтенант, поймав Горемыкина на противоречиях. – Значит, всё-таки вы позарились на чужое!

Положение становилось патовым, и Горемыкину это не нравилось даже больше, чем полицейскому, которому тоже стоило немалых усилий сохранять самообладание. Необходимо было сосредоточиться, причём обоим, ибо ситуация явно выходила из-под контроля, что невыгодно было ни тому, ни другому.

– Понимаете, какая штука, – начал Сидор Акимович изложение своей позиции сызнова, – на первых порах, по неопытности, я понадеялся, что чужие деньги станут моими по праву, но они почему-то отказывались.

– Кто отказывался? Потерпевшие?

– Да нет же! – вспылил Горемыкин, рискуя выйти за рамки приличия раньше, чем это позволит себе полицейский. – Потерпевший это я!

– Вы, гражданин, являетесь задержанным, а не потерпевшим, – не уступал ему в раздражительности лейтенант. – Вас же взяли с поличным!

– Это я помню, – печально махнул рукой Горемыкин. – Но поскольку мой план не удался, я теперь сам превратился в жертву. Я попался! Я стал жертвой собственного мошенничества!

– Зачем же вы затеяли аферу с переводом?

– Чтобы избавиться от этих денег.

– Чьих денег? Потерпевших?

– Скажете тоже! Моих, разумеется.

– Но вы ведь сами только что утверждали, что собирались отправить чужие деньги, а не свои. Так?

– Совершенно верно! То есть наоборот. В действительности эти деньги мои. Но на самом деле чужие. Если бы они были моими на самом деле, то в действительности у меня не было бы проблем. А поскольку эта проблема относится к сфере сознания, а не к объективной реальности, то мне и пришлось припереться на ваш дурацкий почтамт! Неужели не улавливаете разницы? У меня воображение, а у вас действительность![15]

Лейтенант отложил ручку, снял фуражку и стал растирать ладонями лоб.

– Что же мне записывать в протокол? – обречённо сказал он самому себе и несколько даже пригорюнился.

– Пишите правду, – подсказал задержанный. – Умеете?

– Разве это похоже на правду? Это же самая настоящая чушь!

– А по-моему, всё разумно. Я обращался к гражданам не затем, чтобы присвоить их деньги, а чтобы избавиться от своих.

– Так и писать?

– Так и пишите. Хотя нет, лучше напишите не «своих», а «чужих». Чтобы понятнее было тем, кто будет ваше коммюнике изучать.

– Я бы написал, но боюсь даже предположить, что обо мне могут подумать.

– Воображаю! – посочувствовал ему Горемыкин. – У меня проблема такая же.

– Никакая у вас не проблема по сравнению с моей! – обиделся лейтенант. – Сожгли бы деньги, и дело с концом!

– Нельзя! – отверг его предложение Горемыкин. – Это было бы преступлением против человечества. Деньги являются общим ресурсом жизнеспособности, их уничтожение означало бы уничтожение чужой собственности.

– Кто вам это сказал?

– Аношкин и Магус.

– Подельники?

– Друзья. Единомышленники.

– Ну, да бог с ними, – не стал вдаваться в подробности лейтенант. – Оставим пока в стороне вопрос о принадлежности денег. Давайте займёмся переводом. Перевод вам понадобился для того, чтобы избавиться от переводимой суммы. Я вас правильно понял?

– Вы видите меня насквозь, – похвалил его наконец Горемыкин.

– Кто должен быть получателем перевода?

– Я.

– Но если бы вы действительно хотели избавиться от денег, которые намерились отослать, то адресатом надо было бы выбрать другое лицо, не так ли?

– Здрасьте! – опешил от такого поворота Сидор Акимович. – Ведь я в таком случае лишился бы этих денег!

– Стало быть, – пришёл к закономерному выводу лейтенант, – вы хотели эту сумму себе вернуть. Верно?

– Конечно! Я же не дурак.

– Но если вы собирались сохранить эти деньги, то почему решили воспользоваться услугами почты, а не банка?

– Я им не доверяю.

– Вы не доверили банкам деньги, от которых решили избавиться, потому что боялись их потерять?

– Ну да! Что в этом странного?

– А на почту обратились затем, чтобы избавиться от денег?

– Именно! Как же трудно до вас доходит!

– Однако, чтобы вам вернули деньги, от которых вы намеревались избавиться, адресатом вы решили выступить сами, правильно?

– Вот видите, – сказал Горемыкин, – ничего сложного. Умно задумано, не правда ли?

Лейтенант забарабанил пальцами по столу и, пристально глядя в глаза Горемыкину, что-то усиленно про себя соображал. Ему ещё ни разу не доводилось встречать людей, которым деньги отравляет существование. Но вот ведь, пожалуйста, живой пример! Бывают же люди! Чтобы чужую собственность спутать со своей, такого мы навидались, но чтобы наоборот! В голове у него ничего никак не сходилось, его уже даже начинали одолевать сомнения: а не ошибся ли он с выбором профессии? Не пойти ли ему лучше в почтмейстеры? Или, быть может, в психиатры податься? Ведь его бумаги, над которыми он корпит уже битый час, становятся больше похожи на историю болезни, чем на полицейский протокол.

– Что ж, будем считать, что с переводом мы разобрались, – сказал он не совсем уверенно после затянувшейся паузы. – Теперь разберёмся с деньгами. О какой сумме идёт речь?

– Я бы мечтал обо всей сумме, что имеется в наличии. Но меня бы устроил и миллион, если на большее никто бы не согласился.

Лейтенант хитро прищурился, и по этой его ухмылке нетрудно было догадаться, что он придумал, как поймать этого прохвоста на лжи.

– Поскольку вы утверждаете, что собирались отправить переводом не деньги потерпевших, а свои, то, стало быть, такая сумма в настоящий момент должна находиться при вас?

– Само собой, – признал этот факт Горемыкин и тут же вывалил на стол внушительную кучу банковских упаковок.

– Сколько здесь? – задал законный вопрос лейтенант.

– Два с половиной миллиона. Приблизительно, если быть точным. На самом деле чуть больше.

В воцарившейся гробовой тишине можно было услышать, наверное, не только как хлопают глазами присутствующие, но даже как вращаются в атомах электроны, обеспечивая каждую степень защиты, предохраняющую банкноты от подделок.

– Мня… мня… – промямлил лейтенант, но быстро взял себя в руки и задал очередной вопрос: – Лопатка тоже ещё при вас?

– Нет, дома, мне не хотелось бы от неё избавляться.

– И что в ней такого ценного, когда тут… – буркнул лейтенант не подумав и тут же осёкся на полуслове. Но было уже поздно, потому что, как ему сразу показал печальный опыт, даже всего полслова не воробей.

– Сейчас расскажу, – с воодушевлением отозвался Сидор Акимович.

– Ради бога, не надо! – взмолился лейтенант, обхватил голову руками, но всё равно уронил её на стол.

Он упал лицом прямо в грязные Горемыкины миллионы. Как вам это нравится? Такого лёгкого испытания не выдержал! Молодой ещё, зелёный, жизни не видел. Ну, ничего, пройдут годы, он повзрослеет, состарится, наберётся ума и тогда, будем надеться, научится разбираться в предельно простых вещах не хуже самого Горемыкина. Надо всего лишь тупо подождать.

Только вот научится ли когда-нибудь сам Горемыкин разбираться в предельно простых вещах так же запросто и свободно, как разбираются в них полицейские, судьи и все остальные нормальные люди? Тоже, что ли, придётся ждать? Или это напрасная трата времени? Вопрос!

§14. Люди и деньги

Нужно обладать чертовски незаурядным талантом, чтобы стать таким же обеспеченным человеком, в какого за весьма непродолжительный срок превратил себя Сидор Акимович. Однако чтобы отделаться от огромного состояния, добытого несоразмерно неприличной ценой, необходимо проявить дарование куда как более выдающееся. Ну, а чтобы по обеднении ничего ещё и не потерять, надо быть вообще настоящим гением. Этим гением и почувствовал себя Горемыкин, когда дошёл до последней стадии своего фантастического проекта, жаждая ещё до захода солнца испытать душевное облегчение от отправки почтового перевода. Мечтания его были сладкими, сны золотыми, воздушные замки великолепными, и всё же реальная окружающая действительность, неожиданно для него самого, превзошла его самые смелые ожидания, обещая блаженство неизмеримо более упоительное… правда вот, лишь при том непременном условии, если он каким-то чудесным образом будет вызволен из когтистых лап правосудия ещё до захода солнца.

Верите ли вы в чудеса? Вы, ей-богу, поверите даже в Бога, оказавшись в положении Горемыкина. Ибо ясно, что для того, чтобы снова очутиться на свободе, должно произойти какое-то чудо, некий перелом, изгиб судьбы, завернувший линию жизни в обход полосы сплошных неудач. И наше повествование подступило как раз к тому судьбоносному повороту, за которым вот-вот стрясётся что-то неординарное. И оно, конечно, стряслось. Цепь невероятных событий, растянувшаяся от порога императорского почтамта, который переступил сегодня Сидор Акимович, и до порога дежурной части, откуда мы, несмотря ни на что, всё ещё надеемся дождаться его появления, с треском была оборвана, и случилось это событие ровно в тот прекрасный момент, который принято называть кульминацией. По одну сторону от разрыва оставались пройденные передряги и пертурбации, от которых голова уже кругом шла, а по другую сторону наметились перемены, которые вообще не укладывались в голове. Но ситуацию переломили не люди, возомнившие о себе, будто могут творить историю, а деньги, которые делают с людьми всё, чего только те ни пожелают.

Впрочем, обо всём по порядку. Пока все были уверены в том, что дело, заведённое на гражданина Горемыкина, яснее ясного, разбирательство продвигалось с таким грандиозным успехом, что, если бы это происходило не в полицейском участке, а на шахматном турнире, рефери давно бы уже поднял руку лейтенанта и, повалив на доску чёрного короля, объявил: «Встреча остановлена за явным преимуществом белых». И верно, перевес был явно на стороне белых, за которыми стояли органы правосудия, а позиция в этой партии тёмных сил, от лица которых усадили играть несчастного Горемыкин, была настолько безнадёжной, что на встречу обвиняемого с адвокатом не стоило и рассчитывать.

Стражи порядка и гражданские активисты, ополчившиеся на злостного нарушителя, готовы были уже трубить победу, до вердикта и заточения оставалось рукой подать, минута торжества справедливости неминуемо приближалась, и подобная непоправимая драма случилась бы с Горемыкиным непременно, попытайся он надуть ополченцев с такой же гениальной изобретательностью, с какой так ловко спланировал перехитрить самого себя. Но он повёл себя не лучшим образом, ему почему-то стукнуло в голову поступать при сложившихся обстоятельствах честно, естественно, без задней мысли, то есть, выражаясь яснее, неадекватно, по-идиотски, совершенно не так, как должен был, по устоявшимся в этом мире традициям, действовать уважающий себя человек, пойманный на месте преступления.

Стоит ли после этого удивляться, что показания задержанного больше были похожи на бред сумасшедшего, сбежавшего из психиатрической клиники, нежели на хитрые экивоки прожжённого ловкача и пройдохи, стремящегося всеми правдами и неправдами выпутаться из тяжёлого положения. Посмотрите, все признаки умопомрачения налицо! Злоумышленник впал в такой глубокий маразм, что совсем уже не опасен! Если это действительно так, а это, похоже, именно так, то нарушитель на самом деле не нарушитель, по которому тюрьма плачет, а пострадавший, нуждающийся в срочной психиатрической помощи Тогда-то у собравшихся и возник провокационный вопрос, слегка пофартивший незавидной участи Горемыкина: почему никто из ответственных лиц, кому это вменяется в обязанность, не озаботился состоянием его психики?

Причина столь обидного равнодушия, бюрократизма и нерадивости лежит между тем на поверхности – на поверхности письменного стола, едва не подломившегося под тяжестью вещественных доказательств. Но перевесят ли они тяжесть выдвигаемых обвинений? Чтобы выяснить, насколько крепки позиции белых, надо следить за их мимикой. Что же было написано на этих благороднейших лицах? Читаем и переносим в скрижали истории.

Немедленно после того, как Сидор Акимович извлёк из карманов наличные миллионы, которые в качестве доказательства своей невиновности ему пришлось предъявить, всем вдруг стало решительно наплевать и на душевное расстройство задержанного, и на мотивы его поведения, и тем более на состав преступления, каким бы коварным оно поначалу ни представлялось. У присутствующих, как сочувствующих, так и недовольных, глаза полезли на лоб. Еще бы! Не каждому доводилось видеть такие деньги вживую! Десятки обезумевших глаз уставились на эту картину с таким нескрываемым вожделением, как смотрят на бесстыдную женщину, обнажившуюся при всём честном народе на подиуме. Всё внимание зрителей было отныне приковано к этому сказочному богатству, от одного только вида которого можно было запросто лишиться рассудка. Что сейчас же, по-видимому, и произошло. Порой и самому задержанному, подозреваемому в умственном помешательстве, по-настоящему начинало мерещиться, будто он попал в сумасшедший дом, где нет ни одного вменяемого человека, кто мог бы взять в толк всю абсурдность его очевидных странностей, диагностированных общими усилиями именно как странности. В этот самый момент и наступил перелом в сознании, смешавший позицию обвинения, теряющего былую уверенность, с уверенностью задержанного, укрепляющего свои позиции. Ну, в самом же деле, если все они такие умные, то почему такие бедные? А если он такой дурак, то почему такой богатый? Где вы видели, чтобы сумасшедшие деньги были у сумасшедших?

Что и говорить, два с половиной миллиона – это вам не хухры-мухры! Едва только веер из пачек и ассигнаций расстелился под носом у лейтенанта, его рабочее место в мгновение ока превратилось в роскошный праздничный стол. Мир замер, мир ослеп, мир обомлел, мир, где всё текло и всё изменялось, вдруг перестал вертеться, остановился, застыл в ожидании торжественной части, когда наконец начнётся делёж пирога, выложенного именинником в качестве угощения.

Или, если это не угощение, то что? Улика? Вещественное доказательство? Взятка? Как прикажете его понимать? Никто из компетентных товарищей, сколько ни тужился, так и не смог уразуметь, что означало поведение нарушителя. В головах у этих людей не укладывались его разъяснения, их мозг на такие нагрузки не был рассчитан, и отсюда они вывели закономерное заключение: умишком Горемыкин не выдался. И диагноз их подтвердился блестяще! Доказательства, которые в виде крупной наличности он выложил как аргумент в своё оправдание, хоть и были вещественными, но, по неизвестным науке причинам, не могли относиться к разряду научных. Ничего эти доказательства не доказывали. Более того, они послужили поводом для выдвижения нового, ещё более серьёзного обвинения, заставляя выдумывать основания, подтверждающие законность происхождения этих денег.

Сидор Акимович не мог оценить всю опасность своего положения по причине крайнего возбуждения, в которое он так не вовремя и так безнадёжно впал. Ему и в голову не могло прийти, что угрозы, коим он себя подвергал, сводились отнюдь не к тому, что его могут упечь за решётку или переодеть в смирительную рубашку. Риск потери миллионного состояния – вот на чём ему следовало бы сосредоточить сейчас внимание! Обладай он чуть большей сообразительностью, он бы тоже давно смекнул, как смекнуло большинство из присутствующих, что теперь, после вынесения такого богатства на всеобщее обозрение, подозрение следовало бы переключить от преступных намерений задержанного к тайным намерениям блюстителей порядка, зарождающихся в их холодных головах и горячих сердцах. Хотя какие тут могут быть тайны? Секреты полишинеля! При виде внушительных банковских упаковок глаза у полицейских загорелись, как синие ведёрки на их служебных автомобилях, причём тем ярче и тем выразительнее, чем больше звёздочек на погонах у каждого.

Обобрать такого простака было проще пареной репы, они всегда так и делают, но на этот раз миллионы от них уплывали, уплывали у всех на виду, вот они, тёпленькие, обольстительные, аккуратно запечатанные кассиром и уложенные в перевязанные резинками стопочки. Каков соблазн! Ну не обидно? Такая лёгкая добыча! Сама как будто просится в руки, но руки у них, к сожалению, связаны. Предотвратить такую потерю не представлялось возможным. Близок куш, а не ухватишь! Слишком много, увы, свидетелей, причём все они, как назло, свидетели именно вымогательства! Вот если бы разбирательство происходило в темноте, с глазу на глаз, и лучше бы не в служебном помещении, а где-нибудь, как говорится, на стороне…

Ну и дела! Обладать таким огромным объёмом мозга и не справиться с такой элементарной задачей, как незаконное обогащение? Это должно быть стыдно! Сидор Акимович, пожалуй, был прав: полиция у нас всё-таки недалёкая. Что здесь такого сложного для могущественных силовиков, если это по силам даже простому гражданскому населению, проявляющему социальную активность? Полюбуйтесь хотя бы на этого клоуна Горемыкина: вроде дурак дураком, а поди ж ты, какие блестящие показатели! Так почему бы полицейским не обратиться за помощью к нарушителю? Сделать его сообщником, взять в долю, и тогда он придумает изумительный план, как им следует действовать, чтобы завладеть его состоянием, ничего при этом не потеряв. Думаете, это невозможно? Только не для Горемыкина! И каким же, допустим, образом это дело можно обтяпать? Да очень просто! Вот вам навскидку первый попавшийся под руку вариант, вполне подходящий в качестве образцово-показательного примера: надо отобрать у подозреваемого его миллионы под предлогом хранения вещественных доказательств, запереть их в служебном сейфе, а спустя какой-то период, если следствие закончится крахом, вернуть ему всё, что останется. Разве не испытывали бы они удовольствия от иллюзии обладания спрятанными сокровищами? Разве не были бы безмерно счастливы от ощущения близости к этим деньгам, пока держали бы их в своём сейфе? Дурачьё! Простофили! Пусть то чувство, что они-де являются истинными владельцами миллионного состояния, на самом деле обманчиво, иллюзорно, надумано, но ведь радость от такого обмана вполне себе настоящая! Блаженство-то нисколько не иллюзорно! Разве нет?

Неплохая, кстати, мыслишка. Надо будет ею воспользоваться, когда он снова с бухты-барахты окажется законным владельцем незаконно нажитого богатства. Хорошо, что кроме почты, телеграфа и мавзолея, есть на этот непредвиденный случай ещё и такая удобная вещь, как полиция и комитет по следственной безопасности, или чем они там занимаются, чтобы следствие по делу закончилось без последствий, когда того требуют интересы дела. Ведь вся небольшая разница между ними заключается только в том, что Горемыкин мечтал избавиться от чужих денег, ничего при этом не потеряв, а полицейским надо, наоборот, стать владельцами чужого состояния, ничего при этом не приобретя. Совпадение интересов полное!

Да и вам не помешало бы принять на вооружение этот замечательный метод. Хотите стать неимоверно богатыми? Деньги вам для этого не понадобятся, нужно только малость воображения. Убедите себя в том, что ощущение бедности, которое вы испытываете, на самом деле вас жестоко обманывает, и чтобы это назойливое чувство, со своей стороны, обмануть, надо внушить себе приятную мысль, будто вы ни в чём не нуждаетесь. И это, между прочим, ещё вопрос, какое из убеждений является истинным, а какое ложным. Ибо истинным чувством, очевидно, является то, что облегчает наше существование, помогает жить долго и счастливо, а не то, что жизнь затрудняет, отравляет и сокращает, не так ли? А с какой идеей вам легче жить: с мыслью о том, что яхты вам позарез не хватает, или с полным убеждением в том, что она вам совершенно без надобности? Как собаке пятая нога?

Подумайте над этим. Только, когда до вас это дойдёт, не пытайтесь, подобно Горемыкину, навязывать эту мысль тем чиновникам, в чьей власти полиция, армия, казна, правосудие, да и вы сами вместе со всеми вашими глупыми убеждениями. Эти глупости не облегчат вам жизни, а ежели это так, ежели от ваших намерений одни только неприятности, то, стало быть, вы ошибаетесь. Логика, друзья мои. Логика, дефиниции, доказательства и всё такое.

§15. Закон и порядок

Не будь на свете органов безопасности, синедриона, инквизиции, тайной канцелярии, охранных ведомств и прочих законспирированных спецслужб, окормляющих целые армии агентуры, как героев, так и предателей, вся реальность происходящего превратилась бы в сущий фарс. Ведь откуда до мельчайших подробностей мы знаем свою историю? Главным образом, обратите внимание, из закрытых источников – из доносов нештатных осведомителей, из шпионских депеш, секретных докладов, полицейских протоколов, прокурорских проверок, оперативных сводок, из поклёпов, прослушек и анонимок, зашифрованных рапортов и отчётов, словом, из всего того набора сугубо конфиденциальных документов, сбор и хранение которых поддерживает в первозданной свежести варварский дух любой эпохи, будь то древней, которую мы с трудом давным-давно пережили, или же вполне современной, которую до сих пор продолжаем каким-то чудом переживать. Если бы не архивы, переполненные папками и бумагами с грифом «совершенно секретно», разве в памяти поколений сохранилось бы наше славное героическое прошлое? Или всплыло бы позорное настоящее?

Вот и сегодня, благодаря строжайшей отчётности и контролю со стороны подслеповатой фемиды, даже такие ничтожные личности, как Горемыкин, могут оставить свой выдающийся след в современной российской истории. И заслуга в этом прежде всего ложится на полицейских. А не составь они протокол? Не опроси они свидетелей происшествия? Не подчинись они телефонному праву, лучше всяких законов укрепляющему законность? Как бы мы отличили стражей порядка и справедливости от жуликов и воров? Как бы разобрались в тех событиях, в которых ни бельмеса не смыслим? Никак.

Зато теперь, по прошествии неизвестного времени с момента задержания Сидора Горемыкина, мы имеем возможность твёрдо сказать, какое впечатление произвели на окружающих его идиотские пояснения. Сказать? Никакого. Все материалы благополучно утеряны. Вся документация, которую шили в его уголовное дело блюстители правопорядка, была их же собственными руками[16] добросовестно уничтожена. По какому праву, спросите вы? По обычному, телефонному. Но не волнуйтесь, всё в нашем случае происходило по-тихому, без глупостей, согласно негласно установленным правилам, потому что именно начальство позвонило подчинённым, а не наоборот. Вот если бы подданные диктовали по телефону свои условия властям, это было бы и впрямь незаконно и возмутительно.

Может быть, достоверность описываемых событий и без того вызывает у читателей некоторые сомнения, а тут ещё, извините, протоколы куда-то запропастились, без которых якобы нам приходится кое-что привирать и додумывать. Да, то есть нет, бог нас миловал, с материалами дела нам ознакомиться не посчастливилось, не повезло. Тем не менее это ещё не повод, чтобы отказываться от дальнейшего чтения в связи-де с утратой доверия к автору. В данном случае это было бы просто безосновательно, ибо голову можно дать на отрез, что вся канцелярская часть работы, до того как кануть в забвение, была проделана полицейскими на ать-два, по всей форме, в самом строгом юридическом соответствии со всеми теми формальностями, что предписаны процессуальным кодексом[17]. Поверьте, они своё дело знают! Что же может быть в нашем желании противоправного, если мы намерены этому воспрепятствовать? Раз утеряно, значит, надо восстановить! Воскресить, обновить и исправить!

Нет другого способа оставаться в курсе событий, кроме как заново переписывать ту историю, которую мы в своё время прохлопали[18], а иначе нам опять придётся отстать от жизни на застойное количество лет. Ведь в анналах, как всем известно, остаётся отнюдь не то, что происходило на самом деле, а лишь то, что вышло когда-нибудь у кого-то из-под пера. Не успели взять на заметку? Попрощайтесь с этими фактами навсегда. Нет в скрижалях – не было и в действительности. А вы чего хотели? Каков закон, таков и порядок.

Порядок этот неукоснительно соблюдался на протяжении всего того времени, пока представители власти вели себя по закону. По понятиям они стали действовать лишь после того, как под сводами Басманного отделения, где всё ещё тянулась эта беспросветная тягомотина, показалась колоритная фигура Егорыча, фигура важная, авантажная, броская, а по наружности, с какого боку ни кинуть взгляд, выдержанная с такой безупречной геометрической точностью, словно построена при помощи циркуля и линейки. Тем не менее, несмотря на присущее его облику харизматическое своеобразие, он не вызвал к себе того интереса, какого, безусловно, заслуживал. Отстаньте, не до него сейчас. Дело в том, что приход его совпал, по ужасной случайности, в самый раз с моментом возникновения вороха денег перед глазами собравшихся, отчего их зрачки увеличились до такой запредельной степени, что утратили способность хоть что-то отображать, что имеет научное объяснение. Их разум завис, он нуждался в перезагрузке, люди начисто потеряли чувство реальности! Что важнее для человека – человек или деньги? Что такое какой-то Егорыч, если тут под руками совершенно свободные фантастические сокровища, которые неизвестно кому принадлежат?

Никому в присутствии эдакого богатства и в голову не могло прийти, что новому незваному персонажу, представляющему собой абсолютный ноль по сравнению с полновесными миллионами, предстоит сыграть решающую роль в дальнейших событиях. Да он и сам, пожалуй, тогда и мысли не допускал, чтобы впутываться в чьи-то тёмные сомнительные делишки, о масштабах которых к тому же пока понятия не имел.

Но, хотел Егорыч того или нет, именно на его несладкую долю выпала благородная миссия подвести черту под криминальным прошлым задержанного налётчика, засыпавшегося на муках совести. Не кто иной как Егорыч поставил крест на мечтаниях Горемыкина, причём завершил он его неудачный проект настолько ярким и выразительным финалом, что если бы дело происходило не на чемпионате мира по шахматам, а, допустим, на сцене знаменитой Таганки, ни за что бы Любимов не вернулся из эмиграции. Переплюнуть маэстро Егорыча? С его неожиданной рокировочкой? Эту встречу не просто остановили бы за явным преимуществом белых, а и вовсе бы сняли с программы, ссылаясь на некую тайную директиву, спущенную якобы откуда-то сверху. И неважно, правда это или выдумка, ибо в сфере шоу-бизнеса, несмотря на всю его хаотическую разнузданность, правила игры не менее строгие, чем в обычном бизнесе, и нарушать их позволено лишь самым успешным, самым влиятельным и достойнейшим представителям отечественного истеблишмента. В противном случае откуда бы им было взяться, всем этим достойнейшим, прославленным и успешным, будь для них эти правила в той же степени обязательными, как и для всех остальных игроков?

Из какого элитарного класса затесался сюда Егорыч, установить пока затруднительно, и однако же, если не придавать значения той его кокетливой фишке, что вместо лёгкой концертной бабочки на нём красовалась тяжёлая золотая цепь, он как будто не из тех оголтелых болванов, кто сходу бросается в атаку с шашкой наголо, не проведя предварительной рекогносцировки. Встав чуть в сторонке от дверей, чтобы не мешать притоку новых незваных гостей, если таковые изъявят желание поразвлечься, он притаился, насторожился, насупился, ровно сыч, и стал осматривать поле боя в поисках врагов и союзников. Цепкий взгляд его пробегал по присутствующим от лица к лицу практически не останавливаясь, и по краткой задержке на личности Горемыкина легко было догадаться, что этого человека он узнал несомненно. Дольше обычного он присматривался также к интеллигентной фотомодели, играющей в этом спектакле, как ему показалось, далеко не последнюю роль, но и эта небеспочвенная догадка не побудила Егорыча приступить к решительным действиям. Куча денег на столе полицейского тоже вызвала его живой интерес, он осматривал их так долго и настолько сосредоточенно, словно пытался пересчитать в уме всю сумму с точностью до рубля. А вот чванливый старичишка, геройски выдвинувшийся на передний план, не удостоился вовсе его внимания, хотя, вероятно, не помешало бы им заинтересоваться. Но стоило зато его взору наткнуться на убитую горем Лапулю, всё ещё лишающуюся чувств в своём закуточке, он тут же направился прямо к ней.

Его походка отдавала таким холодным спокойствием и самоуверенностью, что даже тем, кто видел Егорыча впервые, было ясно, что состояние сокрушённости, в котором до сих пор пребывала Лапуля, потерявшая веру в добро на земле, не передалось ему ни вот столечко. Однако нужно быть знакомым с его темпераментом и повадками гораздо ближе и основательнее, чтобы оценить по достоинству его трогательное обращение к подруге, в которое он вложил всю силу своей безграничной любви и всю бесконечную меру питаемой к ней нежности:

– Какого чёрта ты здесь делаешь?

Погружённая в свои печальные мысли, Лапуля до этого момента не замечала ничего вокруг, она увядала, чахла, умирала в этой толпе и, чтобы отсрочить роковую минуту, чтобы сберечь в душе хоть кроху надежды, напевала беззвучно знакомые героические куплеты: «Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут…». Так, конечно, не поют. Так нервничают. Но едва раздался голос Егорыча, обдав ею всю спасительной хрипотцой, напряжение немедленно спало, и все её чувства, копившиеся в полном уединении, выплеснулись наружу:

– Меня захватили в заложники, – срывающимся от всхлипываний голосом пожаловалась Лапуля и зарыдала.

С учётом довольно существенной разницы в росте её и Егорыча, ей пришлось согнуться чуть ли не в три погибели, чтобы поплакать у него на плече.

– Кто эти изверги? – нарочито угрожающим голосом просипел Егорыч, дабы поддержать её подавленный дух ощущением защищённости.

Свой ответ Лапуля выразила таким грациозным классическим фуэте, безукоризненное исполнение которого не оставляло ни тени сомнений, что за плечами у неё довольно солидный стаж обучения в балетной школе. Начала она с того, что отступила на шаг от Егорыча, встала в пятую позицию, затем вытянулась, приподняла головку, приняла осанку стройного лебедя и, откинув руку с жеманно раскинутыми пальчиками, сделала полный оборот на носке одной ноги, совершая при этом второй ногой круговое движение в воздухе. А чтобы выполненная фигура, которой Лапуля охватила пространство вокруг себя на полные 360 градусов, не оставила недосказанности, она дополнила своё показательное выступление короткой, но ёмкой репликой, связав тем самым в единое целое классический танец и разговорный жанр. С подчёркнуто возвышенным пафосом, достойным самых значительных юбилейных торжеств, она произнесла:

– Все! Кругом враги! Они замышляют сжить меня со свету!

– Так-таки все? – с недоверием переспросил Егорыч и снова прижал Лапулю к себе, ласково поглаживая её по пояснице, потому как до лопаток почти не дотягивался.

– Есть у них предводитель, мы с ним как-то уже знакомились. – И Лапуля указала своим тонким изящным мизинчиком на Горемыкина. – Я не знаю его имени, но кто-то за моей спиной утверждал, что клейма на нём негде ставить, такой он отъявленный прощелыга. Ты не знаешь, что означает это слово?

– Тварь, мерзавец и сволочь.

– Эти слова не из моего лексикона, мне неловко их произносить.

– Тогда зови его просто Лапоть.

– Он-то и заплёл интригу!

– Что же он натворил? – насторожился Егорыч.

– Посмотри вон на ту кокотку, – Лапуля снова оттопырила мизинчик, только теперь она направила его в сторону фотомодели, привлекательность которой уже успел отметить про себя Егорыч. – Лапоть сделал ей предложение. С этого всё и началось!

– Что началось?

– Ссора Лаптя со столетним дедулей, вон он стоит с победным видом, словно Бонапарт на постаменте. – Лапуля снова воспользовалась мизинцем, стараясь делать жесты незаметно для окружающих. – Этот дед захотел жениться на роскошной блондинке первым, потому что боялся не успеть.

– Не успеть? Он боялся, что она состарится раньше и превратится в ужасную страхолюдину?

– Да ну тебя, – сделала вид, что обиделась, Лапуля. – Дед боялся сам помереть.

– А Лапоть что?

– А Лапоть не согласился ему уступать. Он сказал дедуле, что его уже закапывать пора, и пошёл за лопатой. А навстречу ему я. Тогда он решил сначала отдать меня под суд.

– С чего бы это? – искренне удивился Егорыч.

– Чтобы сэкономить время. Ему было по дороге.

– А здесь что вы делаете?

– Экономим время. Но я не уверена, – Лапуля опять начинала всхлипывать и зашмыгала носом. – Я совсем не понимаю, что вокруг происходит! Кажется, я пропустила предыдущую серию! Возможно, меня собираются продать в рабство! Видишь деньги на прилавке? Уже торгуются!

Прилавком Лапуля ошибочно называла служебную деревянную перегородку, отделяющую сотрудников от посетителей, за которой стоял стол с Горемыкиными миллионами. Но отдадим ей должное: своими широкими познаниями, касающимися жизни современного человечества, она была обязана не только боевикам, сериалам и триллерам, узурпировавшим мировое телевещание, но и ежедневным новостям на федеральных каналах TV.

– Всё ясно, – сказал Егорыч. – Жди меня здесь, никуда не отходи, а то заблудишься.

Убедившись, что Лапуля его услышала и поняла, он снял легонько с себя её руки, браво развернулся на месте, нашёл глазами привлекательную девицу, с которой, если верить предварительной информации, заварились текущие склоки, и отправился к ней за дополнительными подробностями, поскольку от взбудораженной сверх всякой меры Лапули, наэлектризованной неконтролируемыми эмоциями, толку добиться не получалось. Польза от её объяснений будет только тогда, когда вы захотите окончательно всё запутать.

§16. Телефонное право

Чтобы войти в курс дела, ворошить которое до начала разговора с Лапулей у Егорыча даже в мыслях не было, ему оставалось рассчитывать только на осведомлённость дедули и фотомодели, потому как их персональное участие в произошедших событиях гарантировало ему наиболее полную и достоверную информацию по составу того преступления, которое совершил таки, видать по всему, этот лох с фамилией Горемыкин. Подходящая фамилия, ничего не скажешь. Лучше не подберёшь.

Сердитого деда, учитывая его личную неприязнь к нарушителю, Егорыч решил попридержать на потом, отложив его в памяти как запасной вариант, а основные свои надежды, связанные с прояснением ситуации, он возлагал на интеллигентную блондинку, если видимость её интеллекта его не обманывает. Единственным препятствием, помимо переоценки её умственных способностей, может послужить другое женское качество, присущее красавицам от природы: их чертовская привлекательность обычно соседствует со столь же чрезмерной заносчивостью, гордыней и, что хуже всего, раздражительностью, с какой подобные раскрасавицы относятся к людям, обделённым презентабельной внешностью и, как следствие, недостойным их божественного внимания.

Попасть в число недостойных обычному человеку очень легко, раз плюнуть, а Егорычу для этого даже рот не понадобилось бы открывать, достаточно было просто к ней подойти, встать рядом, и всё. Ведь выглядел он рядом с этой богиней настоящим уродом, какой-то каракулей, ущербным заморышем, рахитиком недоразвитым. Затевая общение с прекрасной фотомоделью, Егорыч прекрасно отдавал себе отчёт в том, что его ожидает. В красивых тёлках он толк понимал. Уж скольких он повидал на своём веку, сколько их забраковал и отсеял, пока не нашёл для себя Лапулю! Так что иллюзий Егорыч сейчас не строил, вероятность нарваться на грубость он оценивал весьма высоко. Наверняка ему придётся столкнуться в первую очередь с сардоническими чертами её характера, встроенными в эти роскошные формы в качестве пакостных духовных придатков, сопутствующих её телесному совершенству, а это может здорово помешать достижению поставленной цели. Лучше уж, право, была бы она уродиной! Тогда он сумел бы с ней как-то так столковаться, чтобы выведать у неё даже больше, чем ей известно. Но, с другой стороны, будь она образиной, какой же бандит стал бы делать ей предложение? Порочный круг, ей-богу! Змея, кусающая собственный хвост! Чтобы завоевать расположение криминального авторитета, топ-модель должна сразить его чарами, то есть, иными словами, не слишком блистать умом. Но чтобы вычислить наперёд его преступные планы, топ-модель должна быть умницей, то есть, иными словами, страшилищем. Равно как и наоборот.

Впрочем, что тут может быть странного? Строгая научная корреляция между цветом волос натуральных блондинок и доступным им интеллектом известна каждому злопыхателю. Волосы-то у блондинок откуда растут? Из головы! А где у человека находится мозг? То-то и оно, что связь здесь самая непосредственная. А раз эта связь такая же, что и у брюнеток, то это свидетельствует о том, что в мире, где мы рождаемся, питаемся и размножаемся, временами случаются сбои, нарушающие законы природы, установленные наукой. И сейчас мы имеем дело именно с той физической аномалией, на которую наткнулся Егорыч.

Дело в том, что наша милая барышня, к изумлению и счастью Егорыча, начисто была лишена той надменности и высокомерия, коими писаные красавицы отвечают обыкновенно на неуместное к ним обращение. А поскольку неуместно это по отношению к ним всегда, в том числе и просьба Егорыча, то единственное разумное толкование её неестественной благосклонности, идущей вразрез с привычными ожиданиями, следует искать в её необычном внутреннем мире, устроенном, по-видимому, с некоторыми отклонениями от стандартов нашего жалкого времени. Слава богу, не перевелись ещё люди, одарённые не только приятной внешностью, но и редкими сердечными добродетелями. Прямо душа радуется, когда встречаешься с этакими чудинками, с этакими странностями и ненормальностями!

Почему, однако, отзывчивость и добродушие с таким трудом пробивают себе дорогу в жизнь? Разве требуют эти качества особых усилий со стороны человека? Посмотрите только, с какой необыкновенной лёгкостью наша красотка оказала Егорычу дружелюбие и любезность, а ведь стоила ему благосклонность этой дурёхи, вопреки его преждевременным опасениям, всего-то какую-нибудь пятёрочку. Пять тысяч рубликов – и всё удовольствие! Сущие пустяки! Значительно дешевле, промежду прочим, закажи он её просто убить. Злые намерения дороже добра! Проверено опытом над малоценными организмами.

Видимо, похвальное доброжелательство, повышающее её женские шансы в отношениях с конкурентками, связано каким-то заочным образом со спецификой её основной профессии, которую разгадал Егорыч. Не напрасно же, выбирая между дедулей и красотулей, он принимал в расчёт не внешние данные, не разлёт их бровей и не разницу в объёме груди и параметрах талии, что, понятно, не входит в условие решаемой им задачи в виде исходных данных. Прежде всего он учитывал разницу в их настроении, в расположение духа, в крепости моральных устоев. А подступись он сначала к старичку-большевичку? Предложи он ему пойти с ним на сговор? Небось, и по физиономии ещё схлопотал бы, если б вздумал ему сунуть купюру прямо на виду у собравшихся. И схлопотал бы, между прочим, по справедливости! За что? За открытость, прозрачность и наглость!

В те дремучие времена, когда император Веспасиан втолковывал своему сыну, что деньги не пахнут, общественные уборные были уже в ходу, а до электронной оплаты подобной услуги тогда ещё не додумались. Поэтому сегодня это крылатое выражение, дабы сохранить свою увядающую свежесть и сомнительную справедливость, необходимо с ещё большей настойчивостью внушать молодому поколению сызмальства. В противном случае их юное неокрепшее сознание будет морально разложено ошибочным убеждением, будто пахнуть не могут лишь электронные деньги, и если речь пойдёт о наличности, они способны будут что-то унюхать! Носом начнут крутить. Отворачиваться. Отказываться от собственной выгоды. И тогда их карьере придёт конец, ибо в наш космический век передача бумажных денег от одного владельца другому, неважно, физические это лица или духовные, выглядит частенько весьма подозрительно, порой с каким-то ложным смущением, а иногда доводит и до параши.

О чём это говорит? Естественной и непредосудительной финансовая операция с налом[19] может считаться только тогда, когда она совершается скрытно, незаметно для окружающих, вдали от любопытных приглядов и, конечно же, без свидетелей, готовых этот факт подтвердить. Только по этой причине, никак не связанной с общественными уборными, красная, как наше знамя, купюра, достоинством в пять тысяч рублей, перекочевала из рук Егорыча в руки фотомодели на уровне её великолепного таза, чтобы от их замаскированной сделки, по замыслу заговорщиков, не так дурно пахло. Неудобство обоих заключалось в том, что безналичными расчётами они не пользовались в силу своеобразия тех услуг, которые оказываются только за кэш. Поэтому им приходилось проявлять особую осторожность и осмотрительность, чтобы не попасться кому-нибудь на крючок, кто тоже хотел бы всех этих сложностей в своей жизни.

Однако из поля зрения Лапули, в отличие от остальных простодушных зевак, не ускользнул момент передачи денег. Лапуля их засекла, а засекла она их потому, что пристально наблюдала за действиями Егорыча из своего укромного уголочка, после того как он велел ей оставаться на месте, а сам отправился просвещаться. Она не слышала, о чём они стали беседовать, но видела, как стройная топ-модель, спрятав деньги в вырезе декольте, склонилась над нескладным корпусом Егорыча, поскольку была настолько же его выше, как и Лапуля, и стала ему что-то сверху нашёптывать прямо в гладкое лысое темечко. По ходу повествования она плавно переводила рукой от дедули к Сидору Акимовичу, затем к лейтенанту, потом на кучу запечатанных денег, после этого возвращалась обратно, пока наконец Егорыч не насытился в полной мере её жарким дыханием, разогревшим его порозовевшую лысинку. Утолив таким образом своё любопытство, он отошёл от блондинки в сторонку, послал ей на прощанье воздушный поцелуй и, доставая из кармана мобильник, стал протискиваться вплотную к служебной перегородке, облепленной разношёрстным народишком.

– Кто здесь главный? – обратился он с вопросом к группе оперативников, которые несли за импровизированным прилавком, как его окрестила Лапуля, свою нелёгкую и чрезвычайно опасную службу, ежедневно рискуя своей свободой[20]. Лапуля, конечно же, ошибалась в терминологии, потому что, как всем известно, служба эта никогда не осуществлялась по взаимной договорённости, и поэтому слово прилавок здесь неуместно. Сказала бы лучше слово барьер. Или рубеж. Или предел. Хотя какая разница? Ведь и по ту, и по другую сторону от этой деревянной границы творилось ровно одно и то же.

– Чего надо? – откликнулся лениво юнец с погонами рядового, видимо новобранец, желая как будто особенно подчеркнуть, что никто из приходящих сюда гражданских лиц, уже по факту своего здесь присутствия, не заслуживает вежливого обхождения. Вместе с тем рядовой и не думал терять бдительности, бесцеремонно разглядывая фигуру Егорыча, как будто пытался самостоятельно угадать: это что ещё за гусь, чтобы задавать такие нахальные вопросы?

– Мне надо срочно позвонить, – не покупаясь на показушную презрительность рядового, ответил Егорыч.

– Но у вас же в руках есть собственный телефон, – резонно заметил полицейский.

– Мне придётся позвонить с вашего аппарата, я буду разговаривать с вашим боссом.

– С каким ещё боссом?

Егорыч жестом поманил рядового поближе и что-то тихо шепнул ему на ухо. Тот молча придвинул к нему телефонный аппарат и, обернувшись к сослуживцам, виновато пожал плечами: дескать, сами видите, я был вынужден это сделать! После чего он продолжил своё наблюдение, напрягая в придачу ещё и слух. Но Егорыч и не думал хранить от кого-либо в тайне свой разговор. Он набрал номер, вычитав его цифры из своего мобильника, и, дождавшись ответа, громко и уверенно произнёс:

– Дай-ка мне самого.

Дальше ответы его собеседника нам придётся домысливать, тем более, что восстановить их предметное содержание не составляет никакого труда.

– Как вас представить? – спросили, естественно, на том конце провода.

– Егорыч.

– Не могли бы вы назвать своё полное имя, отчество и фамилию? – Беседа начиналась, понятно, с секретарём, ведущим какую-то свою бухгалтерию.

– Просто Егорыч и всё, он знает.

После короткой паузы телефонный разговор продолжился в более оживлённом ритме, однако ни уморившийся лейтенант, ни юродствующий Сидор Акимович, занятые чуть поодаль своими разборками, не следили за меняющейся вокруг обстановкой. Они оба пропустили мимо ушей ту фразу, упускать из виду которую было, конечно же, непростительно:

– Тут твои люди в Басманном зверинце шьют моему дружбанчику дело, которое не стоит выеденного яйца. Распорядись-ка всё прекратить, детали я растолкую тебе позже.

Закончив тираду и заручившись, вероятно, согласием с той стороны, Егорыч окликнул лейтенанта и протянул ему трубку:

– Эй, служивый, тебя к телефону!

Лейтенант, догадавшись о том, что он прозевал какую-то важную часть предшествующих событий, оторвался от своих бумаг, неторопливо поднялся из-за стола и, подойдя к Егорычу, с недоумением его на ходу разглядывая, взял из его рук трубку. После первых же услышанных в телефоне слов, о содержании которых отныне можно только догадываться, он вытянулся, как недавно вытягивалась в струнку Лапуля, поправил мундир, приосанился и чётко, по-военному, отчеканил несколько фраз, разделяя их теми паузами, в которых должны были, по всей вероятности, размещаться инструкции начальника:

– Так точно!.. Егорычу?.. Слушаюсь!..

Повесив трубку на аппарат, он так же понуро повесил и голову. Затем, после некоторых раздумий, сделал громкое объявление:

– Все свободны!

А к Егорычу обратился особо:

– Если не ошибаюсь, Егорыч это вы?

– Чтоб мне сдохнуть, – подтвердил Егорыч.

Лейтенант вернулся к своему столу, собрал в невысокую стопочку все бумаги, которые к тому времени были начаты или уже готовы, сложил их пополам и передал Егорычу. Тот небрежно засунул их во внутренний карман своей глянцевой чёрной куртки и застыл в ожидании следующих действий со стороны полицейского. Однако лейтенант, нависнув над грудой рассыпанных денег, почему-то медлил. Было видно, что его одолевают невероятно сильные сомнения. Он уставился в стол, желая скрыть от присутствующих свою растерянность, и этим минутным замешательством решил воспользоваться Сидор Акимович, чтобы подойти наконец к Егорычу и поприветствовать его как старого приятеля:

– Надеюсь, вы меня помните? – начал он со вступительного слова.

– Как не помнить? Это же ты, засранец, продал мне свою битую тачку.

Горемыкин обрадовался: «Узнал!». На жаргон, которым пользовался Егорыч, он давно не обращал внимания.

Тем временем лейтенант собрался с духом, сложил все деньги в аккуратную горку, поднял их двумя руками и, прижав к груди, понёс к огромному несгораемому шкафу, стоявшему в углу помещения.

Егорычу, следившему за его движениями краешком глаза, это определённо не понравилось. Из его губ, свёрнутых колечком, послышался характерный свист, мотивчик которого столь популярен, что его угадает с трёх нот даже самый далёкий от филармонии человек, совсем не обученный нотной грамоте, потому что звучала эта мелодия тривиально до бесконечности: ля-ля-фа. Правда, со слухом у исполнителя было неважно, он немного сфальшивил, понизив ноту фа до полутона фа-диез, что, впрочем, не могло извратить заложенного в музыкальную тему смысла: «Не балуй, приятель! Я за тобой наблюдаю!». Лейтенант на свист обернулся, и Егорыч показал ему жест, не менее популярный среди населения, хорошо понятный даже людям с учёной степенью. Надеюсь, вы меня поняли[21]. Егорыч согнул указательный палец крючком и сделал им пару движений, означающих, к общему облегчению, очень простенькую команду: «Гони-ка денежки сюда!».

Трудно сказать, какие мысли обуревали голову лейтенанта, то ли оценка своей ответственности за сохранность неподотчётной ему суммы, то ли наставления начальства, не подчиниться которым он не мог, то ли настойчивость господина Егорыча, который, как видно, без денег отсюда ни за что не уйдёт, но лейтенант в конце концов решил не связываться. Уступил. Сдался. Вернул всё до последней копеечки. Ничего не поделаешь, служба!

Из всех посетителей Басманного отдела полиции, собранных по настоящему делу, оставались к этому времени только Егорыч, Лапуля и Горемыкин, которому Егорыч и передал все деньги, полученные из рук лейтенанта. Сидор Акимович с безучастным видом распихал их снова по карманам, где они перед этим хранились, после чего все трое покинули это неприличное заведение. И только оказавшись в тёмной подворотне, они почувствовали себя в безопасности.

§17. В западне

На Новой Басманной улице уже зажигались, помигивая и набирая свечение, фонари, когда под ними прошествовала наша вольнолюбивая троица. Возглавлял её с победоносным видом Егорыч. Лысина его отсвечивала таким же триумфальным сиянием, как горит в лучах солнца позолота на императорах, поблёскивают медали лауреатов, переливаются красками лавровые венки чемпионов, сверкают глазами голодные хищники и даже, не побоимся более метких уподоблений, светятся нимбы канонизированных святых. Подвиг, совершённый Егорычем, лишним пафосом не испортить. Героизм его не умаляет тот факт, что он вызволил из заточения всего лишь двух невинных страдальцев, докатившихся до узников совести, но ведь других злоумышленников полиция пока что не сцапала! Эти двое были единственными потерпевшими горемыками, которых он с такой доблестью, почти не прибегая к непристойным приёмам, освободил из оков правосудия. Две спасённых души – это тоже уже немало! И вот он повёл их парадным порядком прямиком на вольные пажити, к лучшему миру, к святой свободе, к площади Разгуляй, рассекая своим острым горбатым носом встречные враждебные вихри, веющие над нами, и разгоняя размашистыми движениями тоненьких, но могучих ручонок тёмные гнетущие силы, о которых пела Лапуля, изнемогая в застенках охранки от произвола небрежно сляпанной диалектики.

Сегодня она навряд ли припомнит, помогло ли ей пение в ожидании той безвестной судьбы, что обещана ей Варшавянкой, но, по заведённой у нас, у людей, традиции, этот гимн полагается исполнять в каталажке всем гонимым за правду изгоям, юродивым, отщепенцам, непонятым гениям, оппозиционерам, революционерам и прочим отбросам общества. Как иначе их называть? Слово самое подходящее, самое верное и удачное, потому что обозначает оно именно то, что под ним подразумевается – отходы нравственной жизнедеятельности. Их необходимо изолировать. Что и делается. Обычная повседневная рутина.

Специализированная научная терминология куда точнее передала бы смысл понятий отбросы или отходы, если заданы наперёд давление, влажность и температура, но у нас ведь с вами не учёный трактат, если вы ещё не заметили, а обычное романтическое произведение, где условия внешней среды чрезвычайно условны и произвольны. Что считать полезным продуктом? Что относить к отходам? Эти выводы переменны, потому что в художественной литературе строгие дефиниции неуместны и не приветствуется. Так что, нравится это кому-нибудь или нет, но придётся воспользоваться теми отбросами, которые уже есть, чтобы не загромождать сюжетную линию новыми.

Итак, возглавлял делегацию непобедимый Егорыч, блестяще исполнивший роль настоящего голливудского героя-освободителя.

След в след за Егорычем дефилировала Лапуля, стараясь не отставать от него более, чем на шаг. Всеми силами своего хрупкого, эстетически уязвимого естества, ослабленного в баталиях с прозой жизни, она концентрировала внимание на куцем хвостике его волос, боясь отвести взгляд от затылка Егорыча хотя бы даже на мгновение, чтобы не увидеть ненароком, оборони царица небесная, эту страшную окружающую действительность, где буквально ни на секунду не прекращается процесс естественного отбора. Кровь леденела в жилах Лапули, когда её брала в кольцо эта ужасно устроенная биосфера, где люди готовы растерзать друг друга на части в борьбе за существование. Применительно к человечеству для этой борьбы, ведущейся не на жизнь, а на смерть, придумали более щадящее название – борьба за место под солнцем, но разве это что-то меняет? Лапуля категорически не желала на это смотреть, она не могла переносить естественную для человека разумного среду обитания, совершенно неприспособленную для её жизнедеятельности.[22] Чтобы уберечь себя от такого жуткого кровавого зрелища, как эволюция биологических видов, ей приходилось держать головку прямо, подпирая её обеими кистями рук, плотно сцепленных пальцами так, как это делают католические монахини во время вечерней молитвы. Оба локтя её, на одном из которых болталась элегантная дамская сумочка, были при этом намертво прижаты к бокам, не оторвёшь.

Замыкал процессию Горемыкин, погружённый по самый гипоталамус в свои строгие аналитические исследования. С одной стороны, он счёл бы довольно странным, если после всего случившегося они разбрелись бы как неприкаянные кто куда, как разминаются незнакомые друг с другом случайные встречные. Тем не менее Горемыкину почему-то казалось не совсем уместным его участие в дальнейших событиях, он ощущал себя третьим лишним. Какого лешего он плетётся вместе с ними словно привязанный? Разве ему не к метро? Так он ведь и движется в сторону Бауманской! Но почему он полагает для себя невозможным отделиться от этой компании? С какой это стати Егорыч ему приказывает? Так ведь тот ничего ему и не приказывал! Егорыч никому не отдавал распоряжений, не обязывал никого ему подчиняться, он и слова больше не обронил с тех пор, как вышел из отдела полиции, но даже Сидор Акимович, не говоря уже о Лапуле, считал своим долгом повиноваться его немому непререкаемому авторитету.

Кроссовер Егорыча был припаркован по неизвестной причине далеко в стороне от места их пребывания, где-то в тесных задворках особняка чернокнижника Брюса, куда наш пеший кортеж и направился мерным шагом, ведомый неодолимой силой характера маленького и полукругленького Егорыча. Ещё одна неразгаданная диковина! Почему нельзя было поставить машину поближе? Никак не вяжется с практичностью Егорыча! Следовательно, причина у него на это была, на случайность такую промашку не спишешь, а раз мотивы остаются невыясненными, это даёт основания к дополнительным рискам и опасениям.

Надо ли говорить, что Горемыкин нисколько не удивился, когда Егорыч, пискнув сигнализацией своего джипа, показал ему подбородком на заднюю дверь, распахивая переднюю перед Лапулей. Сидор Акимович, будто загипнотизированный, забрался в просторный салон и продолжил накручивать в уме беспокойство. Уж не позарились ли они на его миллионы? Да, все деньги ему вернули, но нервозности это ничуть не снимает. Интересно, а как ещё Егорыч мог поступить? Сунуть деньги себе в карман и сбежать со своей добычей прямо из-под носа полиции?

Чем дольше Егорыч отмалчивался, тем больше он вызывал подозрений у Горемыкина. Да и Лапуля больше не казалась ему такой простушкой, какую пыталась из себя изображать. Едва они пристегнулись ремнями безопасности и тронулись с места, Лапуля преобразовалась до неузнаваемости, в ней проснулась некая непреклонность, решимость и даже самоуверенность, как будто акт её перемещения из внешнего окружающего пространства во внутренний мир машины Егорыча потребовал обновления драйверов, управляющих её норовом, и такая замена, после вызова диспетчера устройств, была немедленно произведена. Вернувшись душой и телом в привычную для себя атмосферу, в свой замкнутый персональный мирок, ограниченный салоном Чероки, Лапуля стала функционировать нормально, без сбоев и конфликтов того оборудования, из которого состоял её организм.

Не знаю, как толкуете подобные аномалии вы, когда имеете дело с чем-то похожим, а я могу предложить лишь одно тому объяснение: отгородившись кузовом внедорожника от любых агрессивных воздействий извне, Лапуля заняла, по всей очевидности, ту особую нишу мирового пространства, которая служила ей личной средой обитания, персональным ареалом существования, её собственной биосферой, пригодной для нормального отправления всех её человеческих потребностей, как материальных, так и духовных.

Мир Лапули совсем невелик, однако у него, безусловно, имеется крайне важное и неоспоримое преимущество: этот мир перемещается вместе с ней, избавляя её от необходимости самой мотаться по свету, выискивая тёпленькое местечко под солнцем. Ничего лучше, спокойнее и безопаснее и придумать уже нельзя, чем этот крохотный островок безопасности, который позволяет ей беспрепятственно сновать и лавировать среди каменных джунглей, кишащих вандалами, букмекерами, приставалами и прочими неандертальцами. Стоило ей выпасть за пределы своей крохотной, но такой комфортной вселенной, как она сразу же безнадёжно терялась, становилась беспомощной и забитой, утрачивая всякое представление о существующем порядке вещей.

К полному изумлению Горемыкина, теперь это была совсем другая Лапуля. В её вопросе, адресованном Егорычу, впервые отчётливо прослушивались требовательные нотки, заставившие Сидора Акимовича непроизвольно напрячься.

– Как тебе удалось нас освободить? Ты дал кому-то на лапу?

– Следи за базаром! – огрызнулся ей в тон Егорыч. – Где ты набралась таких словечек? Скажешь тоже, на лапу! Никогда не слышал, чтобы так говорили, а от тебя и подавно.

– А разве не ты ругался такими словами на Вельяминова, когда застукал его с пожарником?

– Ничего я на лапу никому не давал, – отрезал Егорыч.

– Вот как? Должна признаться тебе, дорогой, что я заметила, как ты сунул красненькую на лапу фотомодели. Что это, если не взятка?

– Это не взятка, это оплата услуги, которую она мне оказала, хотя и не была обязана этого делать. Потому что твоя хвалёная краля не должностное лицо.

– Во-первых, эта краля, как ты изволил выразиться, не моя. Во-вторых, не твоим был и лейтенант. Почему же он выполнил все твои условия?

– Потому что он человек подневольный, его долг подчиняться начальству.

– Но ведь начальнику позвонил ты! А он с какой стати тебе подчиняется? – не унималась Лапуля.

– Он мне не подчиняется. Просто он мне доверяет. Это мой старый школьный товарищ, бывший одноклассник. Мы много лет сидели за одной партой.

Егорыч обернулся в полголовы назад и, не отрывая взгляд от дороги, спросил у Горемыкина:

– А у тебя, Акимыч, есть хорошие товарищи, которым ты доверяешь?

– Есть, конечно.

– Кто они?

– Один работает инженером в НИИ, а второй редактором в небольшом научном издательстве.

– Э, брат, с такими товарищами сидеть бы тебе сейчас не пересидеть, если не в тюрьме, так в психушке.

Жестокая обида взыграла в душе Горемыкина, не позволив ему усидеть на месте.

– Остановите, я выйду! – скомандовал он неожиданно для себя самого.

– Сиди, не рыпайся, – спокойно отреагировал Егорыч. – Я выкину тебя только у твоего подъезда. С таким содержимым в карманах до дому тебе не дойти. Не донесёшь.

– Это почему же не донесу? Мне совсем не тяжело.

– Ты с какой планеты? – хохотнул Егорыч и, обращаясь к Лапуле, вынес вердикт: – Оборжёшься на эту вшивую интеллигенцию, простых вещей не понимают! Свинья в апельсинах разбирается лучше!

– Богатым людям живётся несладко, – вставила Лапуля фразу, которую едва ли придумала сама, наверняка она уже её где-то слышала, и вряд ли от своего Егорыча.

В это время справа от Сидора Акимовича промелькнул проспект Мира, на который им надо было свернуть, но джип Егорыча с бешеной скоростью промчался мимо, сбегая с крутого уклона по Сухаревке в сторону Самотечной площади, где всего на секунду задержался перед светофором, прежде чем повернуть налево, и проследовал дальше по направлению в центр, по Цветному бульвару, то есть в противоположную сторону от того места на Ярославке, где проживал Горемыкин. Его обманывают! Его пытаются заманить в ловушку!

Из уст Горемыкина уже почти приготовилась вырваться парочка каверзных вопросов, весьма неприятных для Егорыча, но пригвоздить его к столбу позора Сидор Акимович просто не успел. Машина остановилась, Егорыч отстегнулся и, прежде чем выйти, стал давать указания Лапуле:

– Скоро вернусь. Назначаю тебя старшей. Отвечаешь за Акимыча головой, следи, чтобы не слинял. Оружие, надеюсь, у тебя под рукой?

Лапуля похлопала ладонью по сумочке:

– Не волнуйся, прослежу. Только пусть он сначала сейчас же пообещает, что будет меня слушаться.

Егорыч строго посмотрел в глаза Горемыкину и ответил за него:

– Он обещает.

Ну и дела! От такого неслыханного нахальства Сидор Акимович потерял дар речи. Пускай они собираются его прикончить, это ещё куда ни шло. Но насмехаться? Унижать? Это уж чересчур! Надо иметь каменное сердце, чтобы позволять себе подобную нетактичность. Кто дал им право с такой топорной бесцеремонностью прикасаться к тончайшим струнам его души? У него, между прочим, тоже есть немножечко чего-то такого, что у них называется честью. Или нет? Где его чувство собственного достоинства? Где его гордость? Где самолюбие? Что это он тут расселся, точно овен бессловесный, как на диване, и безропотно терпит насмешки и оскорбления от законченных проходимцев? Надо хотя бы попробовать притвориться, будто готовность к сопротивлению в нём не угасла.

Возможно, Сидор Акимович, пребывающий в эксцентрическом состоянии, излишне драматизирует ситуацию, воспринимая обычную подготовку грядущего ограбления как нанесение ему несправедливых обид. Нельзя поэтому исключать, что никто и не думал его оскорблять, а всё, что им от него нужно, это только его миллионы. Пусть они ради этого и готовы пойти на убийство, но не больше! Ему ведь с полной определённостью неизвестно, что у них на уме.

Как бы то ни было, необходимо что-то предпринимать, и притом не откладывая, иначе катастрофа может последовать непоправимая, а, возможно, и с полным банкротством. Дождавшись, когда Егорыч удалился, оставив их с Лапулей наедине, Сидор Акимович легонько подёргал ручку двери и убедился, что самостоятельно ему отсюда не выбраться. Дверь заперта и отсюда не управляется. Сначала ему надо сесть за руль, но для этого надо выйти наружу, а чтобы выйти, надо сначала попасть за руль. Ловко придумано! Заколдованный круг! В какой тут бубен надо ударить, чтобы снять заклятие?

§18. Кто есть кто

Что бы кто на сей счёт ни думал и как бы кто по этому поводу ни злорадствовал, а Горемыкина, насколько он в этом что-нибудь понимает, собираются убить и ограбить. И это его ко многому обязывает. Он перестанет себя уважать, если к столь ответственному в жизни моменту, как смерть, не успеет должным образом подготовиться. Что если что-то пойдёт не так? Вдруг ему что-нибудь не понравится? Что вообще, между прочим, людям нравится или не нравится? И почему? Надо бы с этим философским вопросом как следует разобраться, прежде чем принимать решение, а то ведь можно так и почить в неведении, обессмыслив своё земное существование. Да и нам бы с вами не помешало отвлечься, чтобы ознакомиться с тем его удивительным методом размышлений, который, по замыслу эволюции, призван ему обеспечивать тихую и счастливую жизнь. Понять его слова и поступки нам вряд ли это поможет, но в себе разобраться появится шанс. Итак.

Чтобы нанести человеку физическую травму, нужен тяжёлый тупой предмет. А чтобы причинить человеку душевную боль, ничего такого не требуется. Душевную боль человеку доставляет его личная субъективная психика. Кого-то выводит из равновесия небрежно обронённое слово, кому-то для нервного срыва достаточно незначительной сценки из истории древнего мира, а кто-то остаётся непроницаем даже тогда, когда наблюдает своими глазами ужасающие последствия собственных непродуманных действий. Ухватываете суть? Один и тот же тупой предмет наносит людям совершенно одинаковые телесные повреждения, но одно и то же событие раздражает людей по-разному, потому что их души, в отличие от презренной физической плоти, устроены до уродства неодинаково.

Ещё ли не понимаете и не разумеете? Имея очи, не видите? Имея уши, не слышите? «Обидящий мя» – не тот человек, который тебя обидел, а тот, на кого ты обиделся сам! Посторонние люди могут, конечно, делать что-то приятное или, напротив, весьма оскорбительное, однако мера причинённой обиды зависит не от обидящего тя человека, не от степени его злобности и развращения, а от степени уязвимости твоего собственного характера. И ежели вы обижаетесь и сокрушаетесь больше других, кто в этом виноват? Что бы там ни было, пеняй на себя! Вот к какому итогу вели размышления Горемыкина, и они бы туда его привели, непременно привели, если бы, как всегда, не глухой цейтнот. Да и мог ли он успеть получить ответ, если жить ему оставалось считанные минуты? И к тому же растрачивал он эти минуты совершенно впустую, потому что то положение, из которого он искал выход, характеризовалось не условиями внешней среды, как ему по ошибке казалось, а внутренним миром его души, его индивидуальными свойствами и привычками. Ему бы разобраться лучше с самим собой, чем копаться в потёмках чужой души, это было бы интереснее и полезнее. Вот об этом стоит поговорить.

Знаете, в какие моменты Горемыкин испытывает самые неприятные эмоциональные потрясения? Когда над ним насмехаются. Шпильки и подковырки со стороны окружающих, особенно незнакомых и не очень-то образованных, наносили ему тяжелейшую психическую травму, после которой он долго не мог оправиться. Всякий раз, когда он улавливал на себе неприкрытую или замаскированную иронию, пусть даже вполне безобидную и совершенно безосновательную, в нём просыпался жуткий комплекс неполноценности, вынести который ему не хватало сил. И хуже всего здесь то, что вряд ли это чувство его обманывает, ведь раз над человеком подшучивают, раз его унижают или хотя бы не принимают всерьёз, то что это значит с точки зрения учения Дарвина? Это значит, что в Горемыкине обнаружен дефект, изъян, генетическая ошибка, затрудняющая ему выживание, и чем большим числом насмешников подкрепляется его социально-биологическая ущербность, тем, очевидно, ниже находится та ступень в иерархии популяции, перерасти которую достигнутым совершенством ему, к сожалению, не удалось. Он отстаёт в развитии!

Вот и сегодняшние мучительные глумления над ним как над свободной независимой личностью, имеющей право руководствоваться собственными этическими воззрениями, прямо указывают на то, что взгляды эти недорого стоят, куда как меньше во всяком случае, чем имеющиеся у него миллионы. Сторонников его представлений в обществе не нашлось, а поскольку её величество истина, по общему мнению, всегда на стороне большинства, то, как следствие, он неправ, в его принципах затаилась ошибка, и любое из сомнительных убеждений, не будучи пересмотрено и исправлено, может оказаться для него роковым. И, таким образом, если в систему нравственных ценностей, коим он следует в своей жизни, не будут внесены подобающие поправки, его ожидает неминуемое поражение в борьбе за существование, он должен быть вычеркнут из числа участников земной эволюции, изгнан, уничтожен, отсеян в процессе естественного отбора как экземпляр заведомо неудачный, неприспособленный к самосохранению и непригодный для дальнейшего бытия. А что может быть обиднее для живого создания, чем признание его неспособности к продолжению рода? Мириться с этим Сидор Акимович никак не мог, однако и проявлять опрометчивую инициативу в сохранении своего генотипа, воспользовавшись отсутствием Егорыча[23], пока не осмеливался. Хотя выжить, бесспорно, был бы не против, продлить свой род хорошо бы, ибо так велит закон эволюции.

С этой целью он временно сосредоточил внимание на Лапуле, которая в настоящий момент, расслабившись в наступившем затишье, замкнулась в привычной ей среде обитания, словно паучок в коконе, и наслаждалась, по всей вероятности, ощущением достигнутой безопасности. Соперничество в праве на жизнь для неё закончено, она уже победила. По крайней мере до той поры, пока не покинет салон Чероки.

Некоторое время спустя после ухода Егорыча они сидели молча, и сейчас, возможно, эта очаровашка разрабатывает план убийства, не имеющего аналогов в криминальной истории человечества. Если в её прелестной головке вертелись именно эти дерзкие мысли, то перед лицом Горемыкина маячила реальная угроза проиграть внутривидовую борьбу. И кому? Особи противоположного пола! Нет, сдаваться ему нельзя. Надо предохраняться. Перебирая в памяти все известные ему средства и технологии, какие только на сегодня известны, он не нашёл ничего, что обеспечивало бы стопроцентную гарантию от незапланированных последствий, за исключением единственного способа – попробовать от неё откупиться. Он подарит ей парочку комплиментов, а она подарит ему новую жизнь. Правда, не совсем новую, просто продлит старую, зато с чистого листа, без всяких обязательств. Принимая во внимание факт, что Лапуля женского рода, обмен представлялся Сидору Акимовичу вполне равноценным и справедливым. Даже, может быть, чересчур. Возможно даже, он собирается поступить правильнее, чем она того заслуживает.

Очень скоро, однако, выяснилось, что по части лести и преференций Горемыкин был далеко не мастак. Впрочем, первое предложение, с которым он обратился к Лапуле, вышло у него вполне себе ничего, очень уж оно прозвучало искренне:

– Мне случайно довелось быть свидетелем великолепного пируэта, который вы исполнили в отделении.

– Эта фигура называется фуэте, – оживилась Лапуля. – Вам понравилось?

– Лично меня впечатлило, – подхватил её настроение Сидор Акимович.

Это тоже был верный тактический ход, но, увы, последний. Дальше его целиком поглотила жажда пофилософствовать. Только какой от нынешней философии прок? Грех один! Разновидность лжеучёного фарисейства. Но напасть караулила Горемыкина в другом его недостатке: стоило ему углубиться в научные рассуждения о приметах правильной жизни, вопрос выживаемости отходил у него на второй план, а вскоре и забывался вовсе. При текущих непростых обстоятельствах подобного рода рассеянность выглядела абсолютным безумием, но ему уже было не до теории происхождения видов. Дух дискуссий овладел Горемыкиным без остатка.

– Но если вы меня спросите, как к этому отнеслись остальные люди, – продолжал отклоняться от темы спасения Сидор Акимович, – я бы затруднился с ответом. Вам не кажется, что они расценили ваше выступление как признак некоторой странности?

– Я понимаю, что даже самое заурядное па-де-де, исполненное в полицейском участке, воспринимается несколько иначе, чем на театральных подмостках. Но скажите мне, положа руку на сердце, разве мир не стал бы лучше, если бы вместо того, чтобы строчить на соседа кляузы и судиться друг с другом, люди пели бы, танцевали и хороводы водили, держа друг друга за руки?

– В концертном зале, конечно, сидеть приятней, чем на скамье подсудимых, – наполовину согласился Егорыч, – но не станете же вы отрицать, что в обществе действуют определённые правила поведения, нарушение которых выглядит нередко как некое отклонение от нормы. Разве с нормами не надо считаться? Разве нормы не следует выполнять?

– Стало быть, судебные тяжбы, подозрительность, взаимные упрёки и обвинения вы считаете нормой? А одно только безобидное фуэте, исполненное как альтернатива всем перечисленным безобразиям, является признаком помешательства? Не будет ли лучше, если считать иначе? Послушайте, мы же с вами Homo sapiens! Не пора ли уже начать думать?

– Не сочтите меня невежей, но позволю себе заметить, что недавнее моё обращение к вам на почте тоже было воспринято вами в резко негативном ключе. Выходит, вы тоже не всегда придерживаетесь тех благородных принципов, которые сейчас отстаиваете.

– О, это очень легко объяснить! Вы сейчас умрёте! Всё очень просто! После того, как Егорыч выкупил вашу машину, которую я разбила, у меня появилась полная уверенность в том, что вина моя целиком искуплена. Однако это было лишь моё личное мнение, которое, как оказалось впоследствии, не совпадало с вашим. Я убедилась в своей ошибке совершенно внезапно, когда встретилась с вами на почте, но и это моё вторичное просветление оказалось ошибочным! Забавно, правда?

– Вы хотите сказать, что единственная причина, по которой Егорыч купил у меня машину, заключалась лишь в том, что вы её помяли?

– А что хотите сказать вы? Что можете назвать хоть одну другую причину?

Горемыкин буквально остолбенел от такого прямого вопроса, прозвучавшего словно выстрел, направленный в самое сердце. А ведь верно, Лапуля права! Чем набита была его голова, если он не только не знает других причин, но даже не потрудился на эту тему хоть немного подумать! Взял без зазрения совести эти страшные деньги за свою допотопную развалюху, да ещё и порадовался тому, что она и близко столько не стоит! В голове его пронеслись безжалостным ураганом вихри новых необычных соображений, неожиданных мыслей и совершенно несовместимых выводов, разрушающих стремительным беспорядком всю его прежнюю устоявшуюся систему, патетически именуемую мировоззрением. Восстанавливая в памяти события, связанные с продажей машины, он почувствовал себя двуногой скотиной, самой что ни на есть бездушной и неблагодарной[24], не достойной даже того, чтобы выразить ей справедливое возмущение.

– И правда, – признался вслух Горемыкин, принимая её укор. – После того, как вы тогда в спешке уехали, я готов был на что угодно поспорить, что больше он не захочет попадаться мне на глаза.

– Так может сказать только человек, который совсем его не знает.

– Был бы вам признателен, если вы меня просветите.

– Он не так прост, каким кажется. Многообразен и сложен.

– Судя по его речи, этого не скажешь.

– Это верно, речь его изящной не назовёшь, но грубым он старается выглядеть намеренно. Он боится быть похожим на интеллигента. Интеллигенцию он недолюбливает.

– Интересно, чем же ему интеллигенция не угодила? – удивился Сидор Акимович.

– За внешней привлекательностью красивых литературных речей, по его мнению, скрывается гнилая внутренняя сущность интеллигенции, её слабость, продажность, гражданская трусость и беспринципность: «Мы тут бомбочку ядерную изобрели, но вы её, пожалуйста, не применяйте по назначению», – вот и всё их участие в политическом управлении. Задача современной элиты, в особенности гуманитариев, заключается, по мысли Егорыча, в гораздо более действенном и гораздо более эффективном влиянии на судьбу человечества, и от этого своего предназначения интеллигенция хитро отстраняется. Не желает жертвовать ни своей репутацией, ни персональным благополучием, а только лишь делает вид, пускает пыль в глаза, прячет свои страхи и слабости за видимостью недосягаемого уровня просвещённости. Словом, красота и изысканность их речей абсолютно не соответствует тому наигранному и предательскому настрою, которым окрашено всё их повседневное поведение, и это делает их утончённые манеры, принятые в высшем свете, непригодными для подражания. Я с этим мнением не совсем согласна, но уже притерпелась.

– Но разве только у интеллигентов слова расходятся с делом?

– Я бы здесь говорила не о разнице между словом и делом, а о разнице между красотой слов и их содержанием. Благозвучие убаюкивает совесть, делает её слепой и равнодушной, вот на чём настаивает Егорыч.

– Однако вы в разговоре с ним упоминали то ли о взятке, то ли о какой-то услуге, выражая своего рода сомнения. Нет ли в этом противоречий у самого Егорыча?

– Я как раз хорошо понимаю всю подоплёку его поступка. Он ведь мог не замешивать ни себя, ни меня во всю эту непростую историю, да ещё и сохранить при этом пять тысяч рублей. Мог бы просто вывести меня из отдела полиции и на этом успокоиться.

– Почему же он этим не ограничился?

– Только лишь потому, полагаю, что заметил среди присутствующих вас.

– Меня?

– Да, – подтвердила свою версию Лапуля. – Могу сказать, например, что если человек ему нравится, он для него расшибётся в лепёшку. Ничего не пожалеет. Но заслужить его уважения может не всякий.

– Стало быть, он заступился за меня потому, что я ему чем-нибудь приглянулся? – Горемыкин хитровато прищурился, показывая тем самым, что выдвигает эту гипотезу в шутку, с известной долей самоиронии, а на самом деле он так не думает, как говорит. – Может быть, он по этой причине и машину мою купил?

– А вот здесь вы слишком много на себя берёте. Он купил бы у вас машину, даже если бы считал вас последним негодяем. После того, как я её помяла, он не мог её не купить. Твёрдость его жизненного кредо абсолютно непоколебима.

– Неужели? И к чему его кредо сводится?

– Я затрудняюсь с точной формулировкой, но почти всегда угадываю, как он поступит в каждом конкретном случае. Он всегда ведёт себя так, как требуют обстоятельства.

– Но разве все остальные люди не ведут себя так же? Разве не в соответствии с обстоятельствами?

– Вы глубоко заблуждаетесь! Большинство людей ведут себя иначе! Обычный человек поступает не так, как требуют обстоятельства, а так, как хочется ему самому, как ему выгодно и как ему проще. И чем сложнее складываются обстоятельства, тем меньше люди с ними считаются.

– Как-то всё это слишком туманно, слишком размыто и непонятно.

– На самом деле всё не так сложно. Есть только два рода условий, которые Егорыч принимает во внимание: его личные интересы, с одной стороны, и интересы других людей, с другой. Внешние обстоятельства – это всего лишь другие люди с их собственными нуждами и проблемами. Причём чем острее чужие проблемы, тем легче предвидеть его решение.

Сидор Акимович немного помедлил, обдумывая свой следующий ход, и наконец решился:

– Говоря об оружии в вашей сумочке, что он имел в виду?

Лапуля в ответ легкомысленно рассмеялась:

– О, это всего лишь роман Достоевского! Метафора. Егорыч абсолютно уверен в том, что самое сильное в мире оружие – это истина.

Их беседу прервал Егорыч, с весьма убедительным шуршанием водворившийся на водительское сидение.

– Как успехи? – поинтересовалась как будто из вежливости Лапуля.

– Всё на мази, отчитался и сдал бумаги.

– Ты посещал своего бывшего одноклассника?

– Его.

– Но ты же только что утверждал, что он тебе доверяет! Зачем же он затребовал у тебя бумаги?

– Будь на тебе такой же груз ответственности, как у него, ты бы тоже контролировала людей, которым полностью доверяешь.

– Разве? Никогда бы не подумала! Спасибо дрогой! И меня ты тоже контролируешь?

Сидор Акимович не понимал этих людей так же ясно и глубоко, как своих обычных знакомых. Может быть, это был сарказм? Может быть, Лапуля на такое тоже способна?

– И что? Он одобрил твоё решение? – вновь потребовала отчёта Лапуля.

– Как тебе сказать, – задумался на секунду Егорыч. – Короче, он признал, что делами такого рода должны заниматься не в полиции, а в институте философии.

– Ой, я знаю такой институт! – захлопала в ладоши Лапуля. – Имени Сербского?

– В точку! – согласился Егорыч.

Желание покидать машину Егорыча у Горемыкина как-то само собой утихло. Сначала притупилось, а потом и вовсе пропало. Более того, если бы дверь ему подчинялась, он предпочёл бы, чтобы её заблокировали. Здесь, внутри, он стал чувствовать себя гораздо комфортнее, чем снаружи. Не помешало бы ещё обнести машину глубоким рвом, наполнить его водой и убрать подъёмный мост. Или кому-то кажется, что такие предосторожности давно устарели и не к лицу современному человеку? Так ведь и опасности нас обступают, по сути, средневековые! Низкие твари, небось, наблюдают за нами из диких джунглей и, должно быть, диву не устают дивиться: биржи, родео, казино, фильмы ужасов, оффшоры, наркотики, день ВДВ, границы и пошлины, бог ты мой, до чего только ни в состоянии додуматься высокоразвитый человеческий мозг! И откуда только берутся в нём все эти буйные и необузданные фантазии?

Глава 3
Душа

На лишние деньги можно купить только лишнее. А из того, что необходимо душе, ничто за деньги не покупается.

Генри Торо

§19. Время – Бог

Знаете, какая философская категория самая противоестественная? Время! А хотите знать, почему? Потому что притом, что время постоянно течёт, не останавливаясь ни на мгновение, оно ни в чём никогда не меняется. Все параметры времени идеально одни и те же. Время не сжимается и не растягивается, не замедляется и не убыстряется, не прерывается и на себя не накладывается, не раздваивается, не сливается и не обнуляется, и, что самое поразительное, оно никогда не теряет своего направления. Время вечно идёт вперёд! Назад ни за что на свете! Пусть хотя бы чуть в сторону отклониться – не получается. Всё это как-то немного странно, вы не задумывались? Время абсолютно и безусловно неизменяемо, хотя никогда не стоит на месте!

Вряд ли вы назовёте другую физическую константу[25], которая обладала бы столь же редкой и парадоксальной стабильностью, как время. Даже постоянная Планка могла быть иной, если бы её рассчитал, предположим, не Планк. Я уж не заикаюсь про скорость света.

И всё-таки есть у нас в обиходе понятие ещё более удивительное, чем время. Это наша человеческая история. Крепко ли случайные происшествия привязаны к тем моментам, когда эти события состоялись? Намертво! Может ли кто-нибудь вернуть себе пору юности? Никто! По силам ли человеку отмотать назад хоть пару уже прожитых лет? Кишка тонка! В состоянии ли мы передвинуть хотя бы на сутки даты чьей-нибудь жизни? Пустое дело! Способны ли вычеркнуть из нашего прошлого хоть один постыдный поступок? Неизвестно даже, с какого боку к этому подступиться.

А теперь внимание: можно ли вспять повернуть историю? Да сколько угодно раз! Мы же, по сути, тем только и занимаемся, что шагаем то и дело назад! Интересно, как нам это удаётся? Ведь историю формирует время, не так ли? История вне времени – нонсенс! Но, поди-ка ты, время движется только вперёд, а история, бывает, обратно! Как это так? Чем вы объясните такую анекдотическую несообразность?

Не берусь расставлять все точки над i, чтобы не нагонять на читателя меланхолию, но кое-что любопытное, прежде чем вы уснёте, надеюсь успеть вам растолковать. Если бы вектор времени, вопреки дефинициям Ньютона, не сохранял своего постоянства и независимости, а менялся периодически по направлению или величине, как на этом настаивают релятивисты, даже самые примитивные ходики были бы невозможны в принципе. Вы меня ещё слушаете? Ну, так вот. Любые по устройству часы, начиная от дешёвеньких солнечных и кончая заоблачным Ролексом, превратились бы в такую же фантастическую нелепицу, как пресловутый перпетуум-мобиле.

Вы удивитесь ещё больше, когда поймёте, что не только простые хронометры были бы абсолютно неосуществимы, но и сам процесс сотворения мира, в случае справедливости теории относительности, стал бы полной антинаучной утопией. Ведь о чём говорит тот факт, что размеренное течение времени, по самой своей сущности, безотносительно к чему бы то ни было? Данный факт свидетельствует о том, что время, будучи, как и Бог, абсолютно неизменяемым, является собственной принадлежностью самого Творца, отличительным Его признаком, индивидуальным свойством и характерной Его особенностью.

Помните, каким предложением начинается Библия? Библия начинается с предложения: «В начале сотворил Бог небо и землю». А какие слова стоят в начале предложения? В начале стоят слова «В начале…». Следовательно, время Бог не создавал, Ему ужé приходилось делать что-то в начале, а что-то потом. Ужé что-то в день первый и в день шестой.

Ну, хорошо, допустим, время уже отсчитывало свой бег, когда Господь приступил к воплощению своего божественного проекта. Но почему Он сотворил в начале именно небо и землю? Почему бы Ему было, к примеру, не начать с человека? А после уж и свет отделять от тьмы?

Почему-почему! А то вы не знаете! Весь Его божественный замысел пошёл бы коту под хвост! Полагаете, Он не догадывался, с кем Ему предстояло иметь дело? Ведь стоит нам во что-нибудь впутаться – пиши пропало! Готовьте сразу и осиновый кол!

Нет, создание человека Отец наш небесный решил отложить напоследок. На самый последний момент. И я Его понимаю. Откуда веет дыхание жизни, которое Он вдунул в наше лицо? Дыхание жизни исходит с неба, из мира потустороннего, из мест обитания нетленных душ. А в какую сторону оно дует? В окружающую реальность, в мир земной, материальный, физический, где обретается наша бренная плоть. Вот и вся подоплёка первого понедельника: не сотвори Господь ещё в самом начале небо и землю, не проведи Он отчётливую границу между земным и горним и не отдели Он вовремя свет от тьмы, долго ли до ошибки? Долго ли перепутать предметы, достойные одушевления и недостойные? Эдак Он вдунул бы дыхание жизни, положим, не в человека, а сослепу в воду и твердь, или, скажем, в светила ночные или дневные, а человека так и оставил бы в виде праха земного, не имеющего ни воли, ни желаний, ни разума.

Но тогда мы просто обязаны у себя спросить: разве мир перестанет быть тем, что он есть, если поменять местами слагаемые, из которых он состоит? Что изменится от того, если свободой воли и личными интересами обладал бы, положим, не человек, созданный раньше суши и моря, а прочие неживые предметы, завершай они Божий план? Ничего плохого, кажется, не случилось бы. Но на что была бы похожа Библия?

И сказал Бог: да будет свет! Но свет не стал светом, потому что не захотел. И сказал Бог человеку: «Не лги, не кради, не прелюбодействуй!». И человек никогда не крал, не обманывал, не прелюбодействовал, ибо просто ничего такого не мог[26].

А что мы имеем в действительности? То, что написано в Библии:

И создал Господь Бог человека, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою.

Ну, а дальше вы знаете: и открылись глаза его, и увидел он, что наг, и услышал он, что со скорбью будет питаться от земли во все дни жизни своей; что в поте лица своего будет есть хлеб, доколе не возвратится в землю, из которой взят; и так далее, тыры-пыры… Или вы думали, это слухи? Наши пращуры по незнанию всё это понапридумывали? Тогда понятно. Тогда понятно, кто причастен к тому, что из истории сотворения мира выпала самая важная строчка:

«Не хочу быть человеком», – сказал человек и перестал им быть.

Яблочка ему, видите ли, захотелось. Его жёнушку хитрый змей соблазнил, а Адам ей, дурак, поверил. Отсюда и тянется наша история, которую мы повторяем снова и снова, из года в год, изо дня в день, то и дело возвращаясь на исходную позицию, на пройденный этап, во времена Каина, в дремучую древность. Хоть кол на голове теши! В чём же причина нашей нездоровой строптивости? Корень зла в присущей нам животной природе, которая постоянно чего-то желает, не того, так этого, не сегодня, так завтра, не по пять рублей, так по три, и не к селу, так к городу. На что ни положим глаз – то нам вынь да положь! Нам говорят нельзя, а справиться со страстями ну нет никакой возможности!

Горемыкин, как вы понимаете, тоже был существом живым, в нём тоже буйствовали желания, мысли и чувства, и он тоже, как и все остальные его сородичи, мечтал иногда о том, чтобы начать свою жизнь с нуля, пройти её по второму кругу, не уходить так быстро в небытие, пугающее зловещей безвестностью. Догадываетесь, зачем ему это нужно? Вряд ли. В отличие от прочих великовозрастных соплеменников, плачущих об упущенных удовольствиях, он хотел повторить свою жизнь не затем, чтобы сделать что-то такое, чего сделать ещё не успел, а как раз наоборот, чтобы не сделать всего того, что успел уже натворить. А успел он к своим летам немало!

Но, увы, исправить ничего невозможно. Так ему и скажите. Время в полной компетенции Вседержителя. Время – Бог! [27] А что вы можете сделать с Богом? Поставить Его в зависимость от себя и своего противного мнения? Навязать Ему свои корыстные интересы? Поместить впереди Его замыслов абсурдные положения СТО? Что ж, в таком запредельном случае Бог и в самом деле стал бы сущностью относительной. Только чем бы стала сама наука, если не всецелой неопределённостью? Во что превратится процесс познания без единой точки опоры? И на что будет годен человеческий разум, лишившись всякого исходного абсолюта? Хаос, неразбериха и смерть, вот к чему приведёт отречение от классической физики Ньютона, усмотревшего в пространстве и времени признаки божественной абсолютности. Нет уж, дудочки, не всё относительно! От учёных неверующих, возлагающих все надежды лишь на большие взрывы, одни убытки и смех на палке. А жаль, правда?

О, если б устройство вселенной было подвластно решениям, которые мы принимаем! Что бы тогда оставалось, чего делать человеку нельзя? Какие такие заповеди? Вздор! Всё бы нам было позволено, никаких запретов, ведь будь пространство и время зависимы от событий, которыми мы управляем, мы могли бы вернуться куда угодно и когда угодно, чтобы переделать любые свои неудачи и отменить любые отвратительные дела. Так какой же смысл хоть что-либо запрещать, если всё потом можно исправить?

Ан нет! На потом надеяться не приходится. Ибо всё, что происходит потом, случается не взамен, а вдобавок. Подумайте над этим, и вы убедитесь, что и думать тут, собственно, не о чем. На что будет способна машина времени, когда её наконец изобретут? На то ли, чтобы нас переправить в прошлое, или прямо наоборот, чтобы что-нибудь из минувшего прошлого заново воспроизвести в настоящем? Даже если Сидору Горемыкину и удастся пережить по второму разу хоть один день, пусть хотя бы самый ближайший, вчерашний, и пусть хотя бы прямо с утра, по будильнику, первый раз всё равно никуда не денется. Он останется с Горемыкиным навсегда, причём в неизменном своём воплощении. Вы не сможете, как на жёстком диске компьютера, записать на то же самое место что-нибудь совершенно новенькое вместо чего-нибудь устаревшего, потому что всё, когда-либо состоявшееся, остаётся в истории насовсем, без малейших изъятий и исправлений, ныне и присно, и во веки веков, аминь. А для нового в книзе животней всегда найдётся местечко, ибо ось текущего времени бесконечна по своей продолжительности и, как следствие, неисчерпаема по вместительности. Время – штука нам неподвластная, ничего с его свойствами поделать нельзя, это ясно любому смертному.

Существует, впрочем, одна лазейка, позволяющая влиять на историю. Не уверен, стоит ли вам доверять эту страшную тайну, но уж очень было бы любопытно понаблюдать, что вы станете делать, когда хоть немножечко поумнеете. И поэтому, так и быть, откроюсь.

Весь секрет в той тончайшей концептуальной границе, что лежит между прошлым и будущим. Эта грань называется настоящим. Что такое наша история? Это только лишь наше прошлое. Будущее становится настоящим, настоящее уходит в прошлое, и только прошлое навсегда остаётся прошлым, не позволяя себя изменить. Почему не бывает истории будущего? Потому что надо дождаться того настоящего, после которого будущее перетечёт в прошлое и замрёт там на веки вечные. А до той поры, пока наши планы не воплотились в реальность, никакой возможности нет, чтобы знать со всей твёрдостью наперёд, чем заполнятся скрижали истории.

Стало быть, что надо сделать, чтобы не пришлось потом ничего исправлять, стирать и перезаписывать? Ясно, что – не совершать ничего постыдного сегодня, чтобы после об этом не сожалеть. Не наглупите сейчас – не появится этого и в истории! Ведь у нас, у существ одухотворённых, в отличие от бездушных предметов природы, всегда есть выбор: съесть яблочко или отказаться, наговорить гадостей или воздержаться, оттяпать кусок у соседа или, напротив, поделиться своим. Мы же с вами не просто смертные, не какие-нибудь светила бездумные, которым космические орбиты не оставляют выбора, и не тупые тяжёлые предметы, неспособные противостоять гравитации, и даже не поезда на рельсах, удерживающих в узде машиниста с его тараканами в голове.

Против прошлого мы бессильны, это верно и справедливо, зато будущее, пока оно существует в фантазиях, мы легко можем спланировать всяко, как нам только заблагорассудится: захотим купить автомобиль – купим, не захотим – не купим; захотим жениться – женимся, не захотим – будем так куковать, неженатыми. Но после того, как глупость совершена, она уже никогда не перестанет быть глупостью. Заметили? Никогда, хоть ты тресни, не превратится в поступок благоразумный! Наоборот – пожалуйста, сколько угодно случаев подтверждается задним числом, когда неожиданно выясняется, что мудрое, казалось бы, решение, принятое в настоящем времени, оборачивается впоследствии абсолютнейшей ерундой. Но где вы видели, чтобы ерунду планировали заранее? К ерунде стремиться не надо, она приходит сама, без всяких усилий со стороны разумных существ.

Сидор Акимович относился как раз к существам разумным, хоть и неясно, как его оттуда ещё не выперли за такое большое количество лет. Что же помогает ему удержаться на самой высокой ступени развития, которой насилу достигла живая природа на нашей несчастливой планете? Эта история тёмная, библия с биологией толкуют этот процесс по-разному, и от каждого из двух вариантов, допускаемых современным мировоззрением, он наблюдал в себе какие-то отклонения. А посему, чтобы подтвердить свою неоспоримую видовую принадлежность к типичным представителям Homo sapiens, Горемыкин решил последовать практическому совету Магуса и обзавестись таки приличным автомобилем, соответствующим духу времени. Куда деваться? Не хочется, а надо! Как ещё заслужить доверие общества? Народ требует! Народ не любит никаких аномалий, выставляющих в невыгодном свете квалифицированное большинство, кичащееся своей численностью и вытекающим отсюда благоразумием.

Большинство, то бишь нормальные люди, обладающие здравым рассудком и крепкими нервами, если уж и покупают автомобиль, то делают это из какой-нибудь несомненной утилитарной надобности, по насущной необходимости, для вполне определённой корыстной цели. Чтобы ездить, к примеру, за город, на рыбалку, на дачу, или, допустим, просто покататься демонстративно перед знакомыми, чтобы все их заклятые враги и самые лучшие друзья одновременно сдохли от зависти, а то и с более возвышенными мотивами – чтобы самому от горя не помереть. Никто не станет тратить деньги впустую, надо употребить их с какой-то пользой, для какой-нибудь личной выгоды, если уж общественная не выкраивается.

А какую задачу ставил перед собой Горемыкин, посещая автосалон на Ярославке? Дачи у него не было, смерти он никому не желал, зависти был лишён от рождения, попав под предлогом неизбежной ошибки в одну из тех проб, которые в неисчислимом многообразии производятся механизмом естественного отбора, так какого же чёрта он будет делать со своим автомобилем, после того как пригонит его к себе во двор? Поставит под окнами на прикол и станет им любоваться в минуты беспричинной депрессии? Или, быть может, чтобы покупка автомобиля имела смысл, сначала бы надо обзавестись дачей, которая ему не нужна?

Решение это очень походило на очередной обман, надувательство, игру в прятки с самим собой, и всё же на этот раз его план, как ни странно, сработал. Не провалился. Успех объяснялся, видимо, тем, что план этот, говоря по совести, был не его, а Магуса. Но поскольку исполнителем выступал Горемыкин, без неожиданностей не обошлось. И каких!

§20. Стрела амура

Едва Горемыкин переступил порог торгового павильона, заставленного от края до края отдающими свежестью автомобилями, ему сразу стало понятно, что на русскую хандру, бессмысленную и беспощадную, у него просто-напросто не останется больше ни сил, ни нервов, ни свободного времени. Сегодня покупка четырёхколёсного друга совсем не одно и то же, что и в те далёкие времена, когда предпочтение приходилось отдавать единственному предложению на рынке, регулируемом, как мы помним, не спросом, а плановой экономикой. Предложение это было не только единственным, но зачастую совершенно случайным, целиком зависящим от того непредсказуемого момента, когда ты заглянул в магазин. И поэтому что тебе подвернулось под руку, то и приобретай, потому как других вариантов в наличии попросту не было. Представилась тебе возможность обзавестись «копейкой»? Вот и перестань капризничать, доставай кошелёк, плати и проваливай!

А сейчас? Ужас, что творится на белом свете! Глаза разбегаются от обилия предложений! Дух захватывает от количества вариантов! Каких только автомобилей, к изумлению Сидора Горемыкина, ни существовало на свете! Каких только моделей ни успели наизобретать, пока он разъезжал на своих допотопных «Жигулях»! Каких только усовершенствований с той поры ни напроектировали! Делать им, что ли, было нечего? Уже одно это удивительное открытие вернуло к нормальной работоспособности его серое вещество, зацикленное совсем не на тех проблемах, которые того заслуживали. К окончательному их решению, устраивающему его во всех отношениях, он так и не пришёл, а теперь, не изволите ли заметить, уже новые вопросики подоспели. Жизни не хватит, чтобы всю эту невообразимую прорву модификаций, предлагаемую современной автопромышленностью, хотя бы бегло обследовать, оценить, приглядеться, да ещё и рассортировать все плюсы и минусы, прежде чем открывать кошелёк. Как закончите с этим, так уж и помирать пора. Вот, оказывается, куда катится мир! И вот почему с превышением скорости!

Увеличение интенсивности движения на московских улицах происходило на его глазах, в этом не было для него ничего необычного или нового, однако процесс этот развивался не то чтобы слишком медленно, но как-то всё-таки немножечко в стороне, чуть поодаль от обычного круга его повседневных забот, не привлекая внимания Горемыкина к разнообразию иномарок, создающих бесконечные пробки. Но стоило ему подойти к анализу авторынка вплотную, заняться им с позиции личной животрепещущей заинтересованности, и дело приняло совсем другой оборот, непривычный, ответственный и многосложный. Ему предстояла самая дорогостоящая покупка, которую он когда-либо совершал и едва ли которую когда-нибудь повторит, и от этого становилось немного не по себе. Душа его наполнялась волнением от осознания колоссальной важности приближающегося события, которое, естественно, скажется неизвестным образом, как ему не хотелось бы думать, на всей его дальнейшей судьбе. Ощущение было тревожным, и его необходимо с себя стряхнуть как можно скорее и безболезненнее.

Менеджер по продажам, или, выражаясь учёным сленгом, синий воротничок, одетый в белоснежную рубашку[28] и черный безупречный костюм с кокетливо выделяющимся алым галстуком, приблизился к Сидору Акимовичу ещё при входе, вежливо поздоровался[29], присмотрелся и, как только убедился, что тот явился сюда не просто поглазеть, а с самыми серьёзными намерениями, закружился вокруг Горемыкина словно детская карусель, рассыпаясь перед ним мелким бесом и больше не отставая от него ни на шаг. На бейджике у сотрудника значилось только имя, Антон, без отчества. Или, если отчество было вписано тоже, Сидор Акимович его проглядел. Да и в конце концов это неважно, своё бы отчество не позабыть.

Тараторил Антон совершенно без умолку, не прерываясь, кажется, даже на то, чтобы набрать в опустевшие лёгкие новую порцию воздуха взамен уже израсходованного. Расхваливал он буквально всё, на что бы клиент ни бросил взгляд, пусть даже взгляд мимолётный и ни о чём не свидетельствующий, причём фантастические достоинства чего бы то ни было он раздувал до таких невероятных преувеличений, что даже от самого наидоподлинного чуда техники начинало, право слово, поташнивать.

Поначалу Сидор Акимович проявлял исключительную внимательность и прилежание, добросовестно усваивая всю информацию, которая, как он надеялся, поможет ему при подборе наиболее подходящей марки его будущего автомобиля. Но чем дальше изливалась потоком вся эта нескончаемая трескотня, тем меньше он к ней прислушивался, пропуская мимо ушей даже самые важные технические характеристики. Не подумайте только, ради всего святого, что источником его безразличия послужило нарастающее недоверие к речам консультанта. Ничего подобного! Сидор Акимович не сомневался ни в высочайшем качестве представленного товара, ни в достоверности рабочих параметров, ни в честности работников отдела продаж. Просто у нашего инженера не инженерский подход. Техническая сторона вопроса его мало волнует, дело не в мощности двигателя, не в объёме багажника и не в типе применяемого топлива. Выбор машины – это нравственный выбор, вот в чём корень его проблемы! Ошибиться здесь так же опасно, как опасно перепутать деревья, с которых яблочки есть дозволено или нельзя. Не нажить бы снова беды. Чуть зазеваешься – получите и распишитесь! А уж этого он наелся досыта.

Что там Аношкин долдонил по поводу моральной градации модельного ряда? И чем подкреплял своё мнение Магус, подразделяя автомобили на роскошь и средства передвижения? Какими бы аргументами они ни оперировали, Горемыкину надо твёрдо помнить одно: есть машины для верующих и есть машины для атеистов. Приличному человеку перепутать их нежелательно, это стыдно, вредно и неприлично. Да, и есть ещё, кажется, машины для сатанистов, но об этом уродливом исключении нечего даже и беспокоиться, потому что на такую грубую ошибку у Горемыкина просто не хватит денег. Он хоть и миллионер, но всё-таки не совсем настоящий. Деревянный. Рублёвый. И пришёл он, кстати, сюда не платить, а расплачиваться. Разницу ощущаете?

Лавируя между новенькими седанами, внедорожниками и купе, расставленными в красивом беспорядке под стеклянными сводами автосалона, Сидор Акимович поймал себя на мысли, что перед ним возникла та же проблема, с которой он сталкивался недавно на почте. Вся эта длинная вереница выставленных образцов, среди которых нет даже двух друг на друга похожих, чем-то напоминала ему разноликое скопище посетителей почтового отделения, среди которых тоже не было даже двух одинаковых лиц. И здесь, среди машин, и там, среди людей, трудность одна и та же: правильный выбор только один, удовлетворяющий критерию поиска, а все остальные варианты – неверные, которые, в силу всем им присущей неверности, немедленно сливаются в однообразную неразличимую массу, едва только становится ясно, что нужного качества у них нет. Так становились совершенно неразличимыми люди, когда Горемыкин выискивал среди них отправителя своего денежного перевода, точно так же теперь становятся совершенно неразличимыми автомобили, из которых ему подходит только какой-то один, но какой – пока неизвестно. На чём остановить свой выбор, чтобы не кусать потом себе локти на Страшном суде?

И вдруг вдалеке, за колоннами, в самом скромном непрезентабельном закуточке, загороженном престижными иномарками, в поле зрения Сидора Акимовича промелькнуло нечто такое, от чего у него перехватило дыхание, заставив всё тело напрячься и замереть. Мало сказать напрячься, у него даже сердце тихонько ёкнуло. Забыв обо всём на свете, он медленно, осторожно, словно боялся разбить венецианский гранёный стакан, двинулся мелкими шажочками к намеченной цели, как движутся в пасть удава кролики, загипнотизированные его подавляющим волю взглядом.

Что же приковало к себе внимание Сидора Акимовича? Предметом его интереса стал фиолетовый элегантный седан, о котором ему пока ничегошеньки не было известно, ни марки машины, ни фирмы производителя, ни стоимости базовой комплектации. Но знаете что? На всё это ему стало вдруг решительно наплевать. Он был сражён наповал необыкновенной привлекательностью этой машины, под ложечкой у него засосало, внутренности его вспыхнули и перевернулись, а ум, конечно, зашёл за разум. Горемыкин в неё влюбился! Он втюрился, как сопливый юнец! Его сердце пронзила стрела амура, и кровь забрызгала всё вокруг, застелив ему и глаза, и уши, и мозг, начиная от головного и затем по спинному к копчику. Симпатичный фиолетовый кузов свёл его буквально с ума! Вот что ему нужно! Он купит эту машину немедленно, именно эту и никакую другую, во что бы то ни стало, вне всяких сомнений, невзирая ни на какие моральные принципы а-ля Аношкин и не на какие рациональные доводы а-ля Магус. Да и что его может остановить? Считайте, что эта машина у него в кармане, достаточно открыть кошелёк, достать оттуда чужие деньги и рассчитаться. Только бы цена не выходила за пределы дозволенного! Только бы она оставалась в рамках приличия!

А если всё-таки денег не хватит? Если придётся залезть в долги? Пусть! Плевать на цену! Лишь бы не пришлось никого убивать и грабить.

А вдруг придётся? Где тут в поле соперник Авель, брат его, на которого надо восстать и убить его, чтобы заполучить этот прекрасный автомобиль?

И он ещё спрашивает? Ну и ну! Ведь ежели спрашивает, значит колеблется! Значит, допускает и такой вариант! Значит, готов быть проклятым от земли, которая отверзет уста свои принять кровь брата его от руки его. Видите, что делает с человеком дыхание жизни, вдунутое в лице его? Видите, что делают с прахом земным неукротимые животные страсти? Они превращают его в скотину, в земноводное, в пресмыкающееся, подчинённое грубым диким инстинктам, не оставляющим ему выбора. Пламя страсти, раздуваемое дыханием жизни, губит всё живое вокруг! И, увы, не только одного Горемыкина, но и братьев его, и сестёр, и всех случайных свидетелей. Как ни печально, но все его нравственные ориентиры, нацеленные на самый дешёвый вариант, провалились в тартарары, обрушились в преисподнюю, потеряли всякую ценность, утратили в одночасье то огромное, превосходящее всё и вся значение, ещё минуту назад стоящее у Горемыкина во главе угла. Это был уже даже не голос совести. Это был её жалобный умирающий отголосок.

Но давайте всё-таки будем надеяться, что на смертоубийство Сидор Акимович не пойдёт. Во всяком случае, не сейчас. Ведь прежде чем что-то сделать, чего делать нельзя, надо сначала придумать уважительную причину, если кто-нибудь вздумает занести её в протокол. Уж так он воспитан, и ничем его не исправить.

Но не торопимся ли мы с выводами? А ну как Сидор Акимович и впрямь опустится до низости толстосумов, готовых во имя роскоши на любые жертвы? Нет, чепуха. Не может такого быть. Хотя бы уже потому, что приглянувшаяся Горемыкину машина никакая для него не роскошь. И не средство передвижения. Это любовь, любовь с первого взгляда и до гробовой доски.

Любовь? Ага, понимаем, уже четвёртая на его счету. И снова до гробовой доски, как и все предыдущие. Все четыре удачные! Все четыре до последнего издыхания!

Тем не менее, это, похоже, именно так, или, может, ещё и хуже. Огромный душевный трепет охватил Сидора Акимовича, медленно приближающегося к своей избраннице. О, да, ничего другого ему больше не нужно! Модельный ряд кончился, оборвался, выбор отныне сводится только к этой его мечте, единственной и неповторимой. Он погладил кузов по крыше, ласково провёл пальцами по капоту и заглянул ей прямо в раскосые глаза[30], сверкающие в глубине галогеновыми лампочками. Сердце его будет разбито вдребезги, если она не ответит ему взаимностью!

Под взаимностью надо понимать её доступность, ведь машина – не женщина, у неё есть цена, обладание ею обойдётся в определённую сумму, и этот вопрос волновал сейчас Горемыкина больше всего на свете. Это был вопрос его жизни и смерти. Страх её недоступности заставлял его не смотреть на белый листочек с цифрами. Всячески избегая встретится с ним глазами, он молился сейчас лишь о том, чтобы не возникало необходимости в жертвах и крови. Только бы всё обошлось! Только бы это был не Майбах и не Бугатти!

Но любовь, как известно, зла. Что если он влюбился всё-таки в Майбах? Ему бы немного подождать, пока первая влюблённость не пройдёт, пока не улягутся чувства, а разум снова придёт в норму, тогда уж и можно будет совершать решающий шаг. Но нет! Ждать чего-то не было сил! О, какие прелестные формы! О, какой соблазнительный цвет! А колёса, боже, какие круглые колёса! А фонари? Загляденье, а не фонари! Нет, образумиться он не желает! Без этой машины Сидор Акимович отсюда не уйдёт, и не уговаривайте. Никакая сила в мире не заставит его отказаться от предмета своего вожделения. Или отдайте ему её, или вызывайте военизированную охрану. Он ляжет костьми, но станет её владельцем. Завоюет себе этот приз.

Антон, по-видимому, обладал немаленьким опытом, чтобы вовремя догадаться, что творится на душе у клиента. Наверное, поэтому своим вопросом он попал в самое яблочко:

– На какую сумму вы рассчитываете? – спросил он у Сидора Акимовича.

– В пределах двух с половиной миллионов, – не думая о последствиях, ответил Сидор Акимович.

– Тогда вам эта машина не подойдёт, – с твёрдой уверенностью заявил Антон. – Позвольте мне показать вам другую модель, вам она, безусловно, должна понравиться.

– Мне не нужна другая модель, мне нужна эта, – категорически оборвал его Сидор Акимович.

Заметив краешком глаза, что Антона его реплика огорчила, Горемыкин и сам расстроился. Почему это, позвольте узнать, не подойдёт? Она дороже заявленной им суммы? И поэтому покупка, на которую Антон надеялся, не состоится?

В этот самый момент он впервые увидел фирменный знак на решётке радиатора – Опель! Ну, и что? Прекрасное имя! Никакого сравнения с тошнотворным звучанием Майбах и Мазератти. Но как же всё-таки обстоит дело с ценой? Неужели и Опели бьют рекорды по недоступности?

Ох, не надо было ему сюда заходить! Теперь его отсюда никакая сила не выдворит! Ещё недавно потребовались бы охранники, чтобы силой усадить его в Бугатти, а теперь, убедитесь сами, силу необходимо применять для того, чтобы оттащить его от этого великолепного Опеля. Не странно ли? Ему и ездить-то на этом автомобиле некуда, но, поди-ка ты, вынь его ему да положь! Хоть кол на голове теши! Совсем, бедняге, крышу снесло!

Ну? И чем он теперь отличается от любителей Майбахов и Мазератти? Одно племя. Одного поля ягода. Знай наших!

– Этот Опель обойдётся вам, включая страховку и оформление, приблизительно в полмиллиона рублей, – подытожил Антон и добавил: – Неплохая машина, согласен с вами, но вы заслуживаете большего.

И только-то? Полмиллиона? У Горемыкина отлегло от сердца. Эта сумма почти вся состоит из его собственных денег! Чужой составляющей здесь практически нет! То, что нужно! Никакой крови!

Вне себя от счастья, он предложил Антону немедленно заняться оформлением покупки. И правильно. Чего тянуть? У Горемыкина ещё уйма дел впереди, главнейшее из которых заключается в том, чтобы поразмышлять хорошенько над тем, на кой чёрт всё это нужно. И ему ещё с этой темой удивительно повезло, ведь влюбись он, скажем, не в Опель, а в Мазератти, тот же самый вопрос оказался бы в тысячу раз труднее.

§21. Скорая помощь

Денёк выдался на славу. По залитому солнцем Бульварному кольцу, утопающему в разросшейся зелени и ухоженных цветниках, весело катился фиолетовый Опель, отображая в наружном глянце весь огромный окружающий мир, все его праздничные пейзажи и вернисажи, все его натюрморты и декупажи, что мелькали по ходу движения, и преобразовывая их своими полированными округлостями в аляповатую сюрреалистическую мазню. За рулём вальяжно развалился весьма довольный собою Сидор Акимович, небрежно удерживающий баранку двумя расслабленными пальчиками левой руки, локоть которой торчал из открытого окошка, а другая его рука обнимала с умилительной нежностью спинку пассажирского сиденья, выражая тем самым бесконечную любовь и признательность ко всем остальным узлам, механизмам и агрегатам его новенького, с иголочки, автомобиля. И машина отвечала ему взаимностью, повинуясь стосильной прытью всем нюансам его настроения и откликаясь всплесками радости на всякое проявление его воли. С величайшей охотой и преданностью, на какую способно любящее существо, пусть и не совсем живое, она увозила его в далёкие светлые дали, делая это, видимо, ещё и в качестве благодарности за избавление её от тесных оков наскучившего вконец автосалона.

Ничто не омрачало иллюзии безмерного счастья, свалившегося нежданно-негаданно на бедного Сидора Акимовича. Он мурлыкал себе под нос популярный мотивчик, аккомпанируя звучанию первоклассной стереосистемы, и отбивал потихоньку музыкальные такты левой туфлёй, поскольку для управления этим прекрасным автомобилем, оснащённым по последнему слову техники, достаточно было одной только правой ноги. Путь его лежал куда глаза глядят, поездка не была предназначена ни для какой насущной надобности и не преследовала никакой иной практической цели, кроме продления того наслаждения, которое ликующий Горемыкин испытывал от самой езды. Блаженство, доложу вам, неописуемое! Давненько ему не доводилось переживать столь приятных и живительных ощущений! Вот уже часа три он колесил нещадно по городу, беспорядочно сворачивая с улицы на улицу, из переулка в переулок, и всё никак не мог насытиться удовольствием от вождения. Кто бы мог подумать, что современные технологии ушли так быстро и так далеко вперёд с тех пор, как вершиной инженерного искусства считалась его примитивная «копейка»! Раньше он ведь как легковушки оценивал? Едет – и ладно. Теперь же он так больше не думает. Оказывается, превозношение достоинств новомодных автомобилей, то и дело выплёскиваемых на перенасыщенный рынок, это не хитрый рекламный трюк, не изощрённая уловка производителей, нацеленная на надувательство покупателей. Это чистая и неподкупная правда! Никакого очковтирательства!

Кто ещё не верит в любовь с первого взгляда? Сидор Акимович только что убедился на личном чувственном опыте в её несомненном существовании. Отныне он тоже в этом кое-что понимает! У него начинался настоящий медовый месяц, обостривший все его впечатления до состояния белого пламени[31]. Не сказать, что влюбился он совершенно без памяти, но умом повредился явно. Из головы его почти уже выветрилось болезненное воспоминание о том, что у него в распоряжении всё ещё остаются целых два не потраченных миллиона, а ведь с этой напастью, ничуть не исчезнувшей, надо бы что-то делать! Нет ли в этом реальной угрозы, которая разразится ужасным бедствием в самый неподходящий момент? Не развеет ли миражей наступившего благоденствия всё это сэкономленное богатство? Но совесть его безмолвствовала, и Горемыкина её безучастность нисколько не беспокоила и не угнетала. По крайней мере, пока. К пережиткам недоразвитой нравственности вернуться, безусловно, придётся, никуда от неё не спрячешься, но займётся он этим чуть позже, в конце четвёртой декады, когда наступит период отчётности, а сейчас его моральные силы истощены настолько, что пора бы от тяжести благочестия хоть немного и отдохнуть.

Не удивительно ли? Благочестие ни пощупать, ни увидеть, ни взвесить нельзя, нельзя его даже с плеч на плечи переложить, чтобы хотя бы на время перевести дух, но до чего же эти эфемерные бремена неудобоносимые! «Наказание моё больше, нежели снести можно», – всплыли откуда-то издалёка хрестоматийные сетования древнейшего персонажа, и тотчас по этом воспоминании ему улыбнулась фортуна, очнувшаяся, вероятно, от угрызений совести и ослабившая наконец удавку на его шее, натянутую гнётом непосильных социальных обязательств. Интересно, за что ему такой роскошный подарок? Грешил ведь, негодник, всласть и напропалую! Вам, друзья, за себя не обидно? Согрешали вроде бы все одинаково, а есть у вас на руках хоть два завалявшихся миллиона? Да ладно! И машина новенькая в придачу? Чёрт знает что такое творится на белом свете! Никакой справедливости! Полный разлад между причинами и последствиями[32].

Когда Горемыкин ненадолго припарковался возле Макдоналдса на Газетном, чтобы выпить любимого капучино, его не покидала уверенность, что все прохожие, все москвичи и гости столицы, как занятые, так и праздношатающиеся, оказавшиеся по случаю поблизости, во все глаза следили только за ним и его автомобилем, искренне восхищаясь наглядным примером человеческого везения и достатка. От этого ощущения, неважно ложного или истинного, Горемыкину становилось тепло на душе, его переполняло чувство законной гордости за себя и свою успешность. Да, он кое-чего достиг в этой жизни! Да, ему наконец пофартило! Да, сегодня он среди тех, кому привалило счастье! И не смейте его переубеждать – это всё равно, что отнять у ребёнка конфетку. Ну, так дайте же ему досыта насладиться! Умалить его радости, впрочем, и невозможно. Даже если бы небо заволокли тучи, а ветер крушил и разбрасывал всюду ветви деревьев, на душе у Сидора Акимовича всё равно оставалось бы солнечно, радостно и легко.

Но сколько бы ему ни упиваться эмоциональным подъёмом, время незаметно перевалило за полдень и неумолимо тянулось к вечеру, ненавязчиво намекая ему на то, что неплохо бы уже закругляться со своими детскими играми и забавами, мало похожими на взрослые культурные развлечения. Однако радость его была столь сильна, совершенна и глубока, что даже вынужденное возвращение домой проходило без особого сожаления.

И всё же стечение обстоятельств, как это нередко бывает, продлило ему удовольствие, совпав с его тайным желанием не торопиться осаживать своего разгорячённого Опеля, загоняя его раньше времени в стойло. Уже подъезжая к дому, Сидор Акимович увидел остановившееся косо такси, полыхающего клубами пара, валившими из-под капота, а рядом с ним, на кромке тротуара, голосующую женщину, держащую за руку мальчика лет пяти, которые, по всей вероятности, из-за этой поломки куда-то ещё не доехали. Бороться с соблазном кого-нибудь подвезти у него не возникло ни сил, ни желания, ни изъянов в полученном воспитании. Напротив, он был бы безмерно рад показать напоследок кому-нибудь изнутри свою замечательную машину. Хвастун.

Поравнявшись с женщиной и ребёнком, Сидор Акимович остановился и прямо со своего водительского сиденья, не поднимаясь с места и не вытягиваясь, одним движением указательного пальца, коснувшись маленькой кнопки, опустил стекло правой двери, дав понять голосующим, что готов их внимательно выслушать.

– Вы не подбросите нас к посёлку водоканала? – осведомилась дама, наклонившись к проёму окна.

Выглядит она весьма моложаво, прикинул мысленно Сидор Акимович, но вряд ли это мамаша ребёнка, если учитывать разницу в их возрасте. Скорее всего она приходится мальчику бабушкой. Или няней.

– Это далеко? – на всякий случай поинтересовался Сидор Акимович, хотя, если честно, ему было всё равно, лишь бы не пришлось выезжать за границу московской области, хотя и такой вариант совсем нетрудно было бы обсудить и обдумать.

– Нет, рядом, километров пять-шесть.

– Вы сумеете показать дорогу?

– Да, конечно, там находится моя дача.

– Что ж, садитесь, подвезу.

Для мальчонки, как выяснилось, современная техника была далеко не в новинку, в отличие, между прочим, от самого хозяина. Забравшись на заднее сиденье, этот продвинутый мальчуган сразу нащупал ремень безопасности, вытянул его на необходимую длину и ловко защёлкнул блестящую пластину в замке. У самого же Сидора Акимовича, сказать по правде, ушло бы на это с непривычки гораздо больше времени, и он этот факт не без некоторого сожаления про себя отметил.

– Добраться до места очень просто, – заверила Горемыкина женщина, устроившись рядом с ним на переднем сиденье. – Сначала надо двигаться по Ярославскому шоссе всё время прямо, а затем повернуть направо и больше никуда с дороги не съезжать. Поворот я вам покажу, это будет сразу за Яузой.

Покончив с посадкой пассажиров, Сидор Акимович вывел машину в левый ряд, и его новенький фиолетовый Опель резво помчался в сторону МКАД, до которого было рукой подать. Но едва они выдвинулись к границе столицы, нырнув под широкую эстакаду большого кольца, движение резко застопорилось: бутылочное горлышко Восемь полос со всех направлений должны были слиться всего только в три, которыми с этого места ограничивалась ширина проезжей части. В настоящее время на этом участке намного просторнее, но наши герои пока ещё не дожили до дня сегодняшнего. Будем надеяться, доживут.

Некоторое оживление в унылое черепашье движение внесла сверкающая огнями неотложка, надрывно требуя освободить ей дорогу пронзительным воем своих сирен. Она с трудом протискивалась между встречными потоками прямо посередине шоссе, забитого до отказа самым разнообразным транспортом, от открытых кабриолетов до многотонных фур, но скорость её ненамного превосходила скорость движения попутного направления. Сидор Акимович, как и все остальные водители, занимающие крайнюю полосу, стал принимать, насколько это возможно, правее, прижимаясь к среднему ряду, но быстро сделать это было непросто, приходилось подолгу дожидаться, пока впереди идущие машины не продвинутся вперёд хотя бы на пару метров, чтобы освободилось место для нужного манёвра.

– Смотри, бабуля… – начал было малыш, но не успел продолжить свою мысль.

– Ефим! – строго прикрикнула на него бабуля. – Сколько раз я тебе говорила не называть меня бабулей!

О, эта женщина, кажется, тяготится своим возрастом, вывел для себя заключение Горемыкин, и был, похоже, недалёк от истины.

– Прости, – повинился маленький Ефим и начал заново прерванное обращение. – Смотри, Изольда, этот автобус со светомузыкой лезет без очереди!

– Не обращай внимания, – равнодушно отреагировала Изольда. – Мы ведь с тобой не торопимся.

Поведение бабули показалось Горемыкину несколько странным и даже предосудительным. Кто как не она обязана растолковывать подрастающему внуку все его затруднения? Разве можно откладывать на потом развитие юного интеллекта? Решив, что подобное положение вещей в сфере воспитания молодого поколения абсолютно недопустимо, Сидор Акимович взялся за объяснение сам.

– Обрати внимание, дружок, что этот автобус с цветомузыкой не совсем обычный.

– И что в нём такого особенного? – усилил внимание Ефим, пытаясь разглядеть упущенные детали.

– Он оборудован для срочной медицинской помощи больным людям, и если будет двигаться так же медленно, как и мы, то больные могут просто не дожить до того момента, когда их доставят в больницу. Поэтому на крыше таких машин установлена яркая сигнализация, а благодаря сирене все остальные водители замечают её издалека, чтобы вовремя уступить дорогу.

– Почему же ты не привинтил на свою крышу такую сигнализацию? Мы бы сейчас…

– Ефим! – опять возмутилась бабуля. – К людям старшим и незнакомым нельзя обращаться на ты!

– Как вас зовут? – послушно исправился Ефим, обращаясь к Горемыкину.

– Сидор Акимович, – чуть помедлив ответил он, полагая, что мальчику такое сложное имя выговорить будет непросто. – Но на сирену и специальные огни имеют право только пожарные машины, полиция и скорая помощь.

– И мы обязаны их пропускать?

– Не только мы, – уточнил Горемыкин. – Все обязаны их пропускать.

– Во повезло! – воскликнул Ефим, провожая завистливым взглядом карету скорой помощи, медленно удаляющуюся по несуществующей полосе с препятствиями.

Странно, правда? Полосы такой нет, а препятствия на ней есть!

– Да, кому-то сейчас здорово повезло, – пряча улыбку, согласился Сидор Акимович. – Жаль, что не нам.

– Типун вам на язык, Сидор Акимович, – отозвалась на его шуточку Изольда.

Сидор Акимович решил, что отвечать на замечание Изольды не обязательно, и промолчал. Однако от воцарившейся тишины сделалось как-то неловко, и, чтобы разрядить атмосферу, он задал вопрос, меняющий тему разговора:

– Нескоро ещё поворот?

– Видите впереди высокую синюю[33] колокольню на левой стороне? – Изольда показала на неё вытянутой кистью, а затем теми же пальцами осенила себя трижды крестом. – Чуть перед ней, почти напротив, будет огромный синий щит… а вот уже, кстати, показался и он. Можно даже прочитать «Водопроводная Аллея». Нам туда, по стрелке направо.

Горемыкин на удивление быстро перестроился в правый ряд и приготовился поворачивать. Ему была хорошо знакома и церковь, и указатель, и все светофоры по направлению в область, но ни разу ещё не приходилось бывать на прилегающих к этим местам дорогах.

§22. Водокачка

Свернув с Ярославского шоссе на примыкающую просёлочную дорогу, обозначенную на указателе Водопроводной Аллеей, Горемыкин словно пересёк границу двух совершенно противоположных миров, в одном из которых, покинутом на распутье, оставалась сплошная завеса из копоти, грохота, тесноты, суматохи, а в другом, неожиданно обретённом, царила во всей своей первобытной красе целомудренная природа, буйная, неухоженная, отчасти даже неприлично запущенная.

Улица, высокопарно величаемая аллей, выглядела абсолютно пустынной, глухой и безлюдной. По левую руку располагалось несколько старых деревянных домов, имеющих вид не жилых, а скорее дачных строений, убогих, заброшенных и, похоже, необитаемых, а справа тянулась до самого леса облупившаяся от краски металлическая решётка, частично помятая, с несколькими выломленными и отогнутыми прутьями, образующими рваный проём, от которого отходила слабо протоптанная тропинка, ведущая неизвестно куда, потому что по другую сторону от решётки, ограждающей территорию Лосиного Острова, расстилалось обширнейшее болото, образованное поймой Яузы. За камышами и умирающими в воде стволами берёз едва проглядывал вдалеке петляющий серпантин реки, сверкающей серебристыми изгибами, и над всей этой вязкой топью беспокойно кружила огромная стая чаек, которые так истошно галдели и с таким ожесточением переругивались друг с другом, как будто пытались вести свои партии по нотам реквиема Джузеппе Верди. Бездарное исполнение! Никакого подобия с Генеральной прокуратурой, – подумалось почему-то Сидору Акимовичу. Одно слово – чайки! Минули, к сожалению, те времена, когда в образе этих вольнолюбивых птиц людям виделся символ свободы, открытости и духовного возрождения, делающего бескрылые сердца крылатыми, нечистые мысли чистыми и приземлённые идеалы возвышенными. Эти ясные и простые ориентиры позволяли взлететь над рутиной гнетущей действительности, подняться над низменными страстями и очистить свои засорённые души солёными ветрами перемен[34]. Но сегодня их некогда славное имя, имя прежде весьма благородное и притягательное, настолько опошлено и до того противно звучит, что не мешало бы Олегу Павловичу подумать о новой эмблеме для своего художественного театра. В наши дни даже пьесу с таким названием запретил бы всякий министр культуры, сколько их ни меняй[35].

Философские размышления на грустные темы современных реалий, грубо оторванных от жизни воображаемой и прекрасной, отвлекли Горемыкина совсем ненадолго, потому что строения и ограда внезапно закончились, и начинались угодья самого Лосиного Острова. Следующий участок пути, сузившись практически вдвое, пролегал по густому смешанному лесу и не был больше таким же, как раньше, прямолинейным. При въезде в чащобу, возвышающуюся над местностью плотной высокой стеной деревьев, была установлена небольшая сторожевая будка, знак «Стоп», называемый в народе «кирпичом», самодельный суковатый шлагбаум, который, как кажется, ни разу не опускался, и строгое предостережение, вывешенное на столбе: «Посторонним въезд воспрещён! Национальный заповедник».

Внимание Горемыкина привлекло ещё одно серьёзное предупреждение, гласящее о том, что впереди их ожидает тупик, и он вопросительно посмотрел на Изольду, ожидая дальнейших инструкций.

– Проезжайте смело, не останавливайтесь, – скомандовала Изольда. – Этот кирпич ничего не значит, а если выйдет охранник, я буду с ним объясняться сама.

Охранник не появился, хотя дверь в сторожку была нараспашку, и в движениях Горемыкина появилась некоторая медлительность и нетвёрдость, вызванная не только сомнениями в правомерности своих действий, но ещё и сложными дорожными условиями. Мало того, что проезжая часть заметно сужалась и была без укреплённой обочины, так ещё и вся она была покрыта колдобинами, трещинами и выбоинами, требуя от водителей повышенного внимания и осторожности. Разъехаться со встречным транспортом на узкой, в одну машину, полоске асфальта, уложенного бог весть когда и кем, было довольно непросто, приходилось всякий раз притормаживать и съезжать правыми колёсами за кромку разбитого полотна, рискуя свалиться с дорожной насыпи в хлюпкий кювет. Дело осложнялось в придачу тем, что граница твёрдого основания оставалась почти невидимой: обе обочины густо поросли невероятно сочным бурьяном всех родов и видовых отличий, какие только известны в ботанике со времён классификации Линнея. И хотя Горемыкину никто на пути не попался навстречу, следы таких происшествий – вмятины на траве от протекторов и вывороченные колёсами комья земли – виднелись повсюду. Он тогда ещё не догадывался, что если его настигнет попутная машина, или он сам догонит какой-нибудь тракторишко, нечего даже пытаться идти на обгон – бесполезно, опасно и незачем. Впереди тупик, и до него совсем недалече. Потерпите немного, и всё обойдётся.

Вынужденный ехать медленно, почти крадучись, чуть не ползком, Горемыкин отдался всеми своими чувствами обступившим его со всех сторон нерукотворным пейзажам, этому милому запустению захолустья, заключённому в обрамление из бурелома, лишайников и берёз вперемешку с елями, этим причудливыми естественным декорациями, которыми так любит изощряться богатая на фантазии растительность, если оставить её в покое. Виды кругом, и правда, такие великолепные, как будто матушка-природа списывала их украдкой с выдающихся полотен Шишкина и Куинджи, выдавая себя за автора. Что она только ни делает, чтобы понравиться людям! А чем мы ей отвечаем?

Сидор Акимович в настоящий момент отвечал первозданной природе самой искренней благодарностью. Едва его машина проникла в лесные дебри, как они оказались внутри восхитительного зелёного тоннеля, образованного сомкнутыми под небом ветвями деревьев, нависающих кривыми стволами над выстланной лентой растрескавшегося асфальта. Конца у этого коридора не было видно, потому что лесная дорога не отличалась той прямизной, что была у Водопроводной Аллеи. Но на чувства, воспламенившиеся от столкновения с девственной флорой и фауной, это никак не влияло. Невероятный душевный подъём овладел Горемыкиным! Дрожание солнечных зайчиков, пробивающихся сквозь полупрозрачные своды, и мягкие полутени, отбрасываемые колышимой ветерком листвой, вызывали у городского жителя, отбывающего пожизненный срок в неуютных каменных казематах, очень сильные сладостные эмоции, пережить которые в условиях мегаполиса выпадало до крайности редко. А какое чудесное пение птиц – щебетание, клацанье, свист, переливы! Где ещё вы такое услышите?

Да если бы дело только этим и ограничивалось – птичьим гомоном и буйной растительностью! Это ещё ничего! Буквально перед самым капотом Опеля, только что пересёкшего журчащий ручей по узенькому мосточку, вышли из зарослей два настоящих живых оленя! Можете себе такое представить? Они на секунду остановились, оглядели с презрительным равнодушием надвигающуюся на них технику, а затем, ничуть не прибавив темпа, спокойно пересекли дорогу и углубились в кустистые заросли, с шумным треском ломая ветки своими боками и раздавливая копытами раскиданный всюду хворост. И это в двух шагах от столицы! В считанных минутах от Кремля, ФСБ и Генеральной прокуратуры!

– Опять олени! – радостно закричал Ефим, провожая пальцем животных, которые, кажется, были ему уже знакомы.

– Удивительно! – воскликнул под впечатлением увиденного Сидор Акимович.

– Не удивляйтесь, – вступила в разговор Изольда. – Здесь запросто можно встретиться и с лисицей, и с сохатым, и с кабанами.

– И с ужиками, – добавил Ефим. – Я их сам на дороге не раз ловил.

Впереди показался первый, и единственный на всём пути, перекрёсток, Т-образный, с ответвлением влево, и Изольда пояснила:

– Эта дорога ведёт к цветочному хозяйству, там тоже тупик, а нам прямо.

Над каждым из направлений, сразу за перекрёстком, висело два одинаковых знака «кирпич», и опять на вылинявшем от времени щите было вынесено настоятельное предупреждение: «Особо охраняемая санитарная зона! Въезд запрещён!». Более мелкими буквами перечислялись многие другие запреты, касающиеся пеших посетителей заповедника: запрещалось разводить костры, ловить рыбу, рубить и ломать деревья, срывать цветы, оставлять мусор и всё такое. Сквернословить, драться и ссориться здесь тоже, как и везде, должно быть, не разрешается, так что останавливаться, чтобы дочитать весь текст до конца, хорошо воспитанному человеку не имело смысла. Стыдно всего такого не знать.

Изольда по поводу повторных грозных предупреждений ничего не сказала, она, по-видимому, даже не замечала эти давно примелькавшиеся таблички, знаки и указатели, и Горемыкин просто проехал мимо, решив лишний раз о тех же ограничениях не переспрашивать.

Наконец появились первые признаки пребывания человека в этих местах – сплошная бетонная стена, широкие распашные ворота, открытые, но перегороженные автоматическим шлагбаумом, большая одноэтажная контора и вывеска перед тяжёлой сварной калиткой: «Водоканал – Мытищи». Этот объект, судя по карабину на плече у охранника, одетого в камуфляжную форму, охранялся гораздо основательнее, чем въезд в национальный заповедник, а размеры сторожевого помещения, вмещающие два окна по фасаду и одно с торца, свидетельствовали о том, что дежурство несли круглосуточно сразу несколько хорошо подготовленных человек.

– Между прочим, – сообщил Горемыкину Ефим, – за этими воротами есть фонтан с земным шаром и бюст Екатерины Великой. Это она построила здесь первую водокачку. Только отсюда её видно плохо, а на территорию посторонних не пропускают. Но я знаю один секретный ход, могу провести. Хотите?

– Было бы любопытно, но нет, – поражённый познаниями Ефима, ответил Сидор Акимович. – Лучше я издали всё осмотрю.

Дорога, которая привела сюда Горемыкина и двух его пассажиров, упиралась прямо в эти служебные ворота, а затем круто уходила влево и разбегалась по небольшому рабочему посёлку, окончательно обрываясь где-то в запутанных лабиринтах садоводческого товарищества. Вся эта местность именовалось Водокачкой, однако название это, учреждённое ещё при старом режиме, имело хождение лишь среди местных жителей и владельцев дачных участков. Что касается посторонних, то их здесь практически не бывает, за редким исключением тех счастливчиков, кому известно о существовании дамбы на речке Яузе, где вода достаточно чистая, чтобы можно было вволю поплавать и позагорать. Да ещё и зимой здесь встречаются любители лыжных прогулок, прибывающие сюда откуда-то из соседних миров, но и лыжников никогда не бывало много. Медвежий угол, глухомань, захолустье, хотя официально вся эта населённая часть территории приписывалась к Мытищам.

– Приехали, – объявила Изольда, когда они поравнялись с двухэтажным деревянным домишкой, не большим и не маленьким, выглядывающим из-за обветшавшего забора и нескольких яблонь.

Она протянула Горемыкину деньги, от которых тот решительно отказался:

– Что вы, не надо! Это я вам обязан, что вы показали мне такие чудные места. И к тому же брать деньги мне не разрешает Аношкин.

– Аношкин ваш начальник?

– Нет, он мой товарищ.

– Почему же вы ему подчиняетесь?

В памяти Сидора Акимовича немедленно всплыл разговор, повторяющий слово в слово тот же самый вопрос, адресованный Лапулей Егорычу. И он решил воспользоваться ответом, услышанным тогда от Егорыча:

– Я ему не подчиняюсь. Просто я ему доверяю.

– Разве ваш друг никогда не ошибается?

– Не исключено, конечно, – вынужден был согласиться Горемыкин. – Но я подчиняюсь ему только тогда, когда он прав. А в данном случае он прав, потому что негоже брать плату за обычные человеческие услуги, которые мне ничего не стоили.

– Ну, что ж, спасибо, – не убирая денег, поблагодарила Изольда. – Обратную дорогу, надеюсь, найдёте? В Москву вам придётся возвращаться окольным путём, сначала в сторону области, а затем надо будет развернуться под первым мостом.

– Я, пожалуй, поеду чуть позже, хотелось бы прогуляться и осмотреться. Живу совсем рядом, а никогда не приходилось здесь прежде бывать.

– Тогда, может быть, дождётесь и нас с Ефимом? Мы не собирались надолго задерживаться, соберём только кое-что из вещей.

– Да, пожалуйста! Машина не помешает, если я оставлю её прямо тут?

Получив согласие, Горемыкин помог открыть перед Изольдой и Ефимом калитку, которая открылась легко, но с ужасно противным скрежетом, точно железом по стеклу.

– Я бы мог её смазать, – предложил Горемыкин.

– Мы могли бы и сами смазать, но не делаем этого нарочно, потому что этот звук нам вместо звонка, по нему мы узнаём о приходе гостей.

Не надо, так не надо, подумал Сидор Акимович, и побрёл осматривать местные достопримечательности, коих здесь должно быть невпроворот. Однако его ожидало разочарование: на освоенном человеком пространстве не нашлось ничего примечательного. Территория садоводческого товарищества, СНТ, сливалась с рабочим посёлком в единое целое, так что границу между ними удавалось угадывать лишь по внешнему виду строений, да и те особо не отличались своими архитектурными элементами. Всё, как везде, на просторах России. Обычные деревянные и кирпичные строения, огороды, обнесённые разнообразными заборами, начиная от высоких глухих до прозрачных из сетки-рабицы, сломанные качели на детской площадке, заросшей по колено травой, небольшой продуктовый магазинчик, размещённый в доме без единого окна, потому что все они были заложены кирпичом, а перед магазином огромная земляная насыпь с встроенными массивными дверями, за которыми, вероятно, скрывается холодное подземелье или водный резервуар. Вот и всё. Ничего особенного. Сидор Акимович подошёл к листочку с объявлением, приклеенным липкой лентой к столбу, но и оно не содержало ничего интересного, обычное уведомление, предназначенное для членов СНТ, где указывалось время и место сбора членских взносов. Если и есть тут какие-нибудь чудеса и диковины, то искать их надо за пределами человеческого жилья, а тут и людей-то нигде не видно, вокруг ни души, все дорожки и закоулки совершенно пусты, вот разве только путаются под ногами домашние кошки с яркими ремешками от блох на шеях, да слышен откуда-то лай собак и кукареканье петухов.

Но стоило только ему об этом подумать, как в ту же минуту, за поворотом, он впервые увидел недалеко впереди от себя сразу двух живых человека – маленькую девочку со спины, направляющуюся к мусорному контейнеру с огромной плетёной корзиной на плечах, и молодого человека, который как раз выбрасывал в этот контейнер всякий ненужный хлам, привезённый сюда на тачке. Местные, вне всяких сомнений.

§23. Диогений и Клява

Освободившись от мусора, мужчина отошёл от контейнера, отряхнулся и двинулся в сторону девочки и Горемыкина. Был он лет, наверное, тридцати с небольшим, сутулый как вопросительный знак, длинный и сухощавый, одетый откровенно по-дачному, или, во всяком случае, по-домашнему, в лёгких шлёпанцах на босу ногу, в малиновой бейсболке, из-под которой торчали в разные стороны рыжеватые космы, в просторной, не по размеру, футболке и шортах по колено, из которых при каждом шаге выскакивали наружу поочерёдно две костлявые кривые коленки. Он катил перед собой свою опорожнённую садовую тачку, самую обыкновенную, стандартную, зауряднейшую, какими торгуют на каждом углу, специально для них отведённому, но вы бы видели эту тачку! Шедевр, изготовленный непревзойдённым талантом! Произведение искусства, а не тачка! Каждый дюйм её гладкой поверхности был расписан цветными рисунками и украшен остроумными надписями, причём работа эта была выполнена настолько искусно, с такой любовью и такими тонкими изобразительными подробностями, что называть это явление наивным искусством язык, право слово, не поворачивался. Ни кустарщиной, ни, тем более, дурновкусием декаданса эта живопись тоже явно не отдавала, но если учесть, что образцы подобного творчества служили подложкой рядового хозяйственного инвентаря, нагружаемого всяческими отходами, вывозимыми на помойку, то такого рода искусство, бытующее под слоями подножной грязи, следует отнести, очевидно, к типичному андеграунду[36]. Уж по крайней мере, не к ренессансу, причислять к которому что-либо из современных творений было бы слишком поздно и вызывающе незаслуженно.

Чем бы, впрочем, ни закончились споры о художественных достоинствах этих росписей, не привлечь к себе внимания они не могли. И чего только не было на этой потрясающей чудо-тачке! Полноценный передвижной вернисаж, авантажный, трогательный и завораживающий! Очаровательные женские личики, мужские торсы, мифические герои, сказочные животные, а помимо всех этих нехитрых сюжетов, созданных метафизическими фантазиями, все углы её были утыканы фабричными катафотами и блестящими наклейками с удачно подобранными дорожными знаками, какие в огромном ассортименте предлагаются автомагазинами. Но и это ещё не всё! В довершение к подлинному искусству на боках её светились габаритные огни и даже включались, когда это нужно, сигналы левого и правого поворота.[37] Ну просто новенький одноколёсный кроссовер!

Горемыкина так и подмывало остановить владельца этого расписного шедевра, чтобы получше всё разглядеть и обо всём его расспросить, но он сдержал своё любопытство, сообразив, что проявленная им навязчивость выглядела бы так же нелепо и неуместно, как нелепо и неуместно смотрится этот чрезмерно вычурный садовый инвентарь, выставленный на всеобщее обозрение вне стен музея или академии художеств. Нет, это был не музейный экспонат, это была обычная рабочая тачка, которая, судя по неприглядным остаткам на её внутренних поверхностях, служила в хозяйстве по своему прямому предназначению.

Потрясение Горемыкина было столь велико, что, поглощённый созерцанием этого банального инструмента, превращённого творческой личностью в диковинный раритет, он совсем позабыл о девчушке, которая вышагивала, судя по всему, к той же площадке для сбора мусора, где только что побывал молодой человек. Корзина, которую она несла на своих хрупких плечах, выглядела довольно вместительной и с верхом была наполнена срезанными стеблями бурьяна и скошенной травой. Прогнувшись под тяжестью своей ноши, она почти уже достигла цели, но каждый следующий шаг давался ей с всё большим трудом, и едва они разминулись с хозяином эпатажной тачки, корзина с плеч опрокинулась, и всё её содержимое вывалилось на землю большущим зелёным комом. Девочка охнула, всплеснула руками и стала призывать на помощь мужчину, который удалился не слишком далеко, чтобы её не слышать, но он, тем не менее, её не услышал. Или, быть может, просто не захотел. Малышка ещё раз окликнула его по имени, которого Горемыкин опять не разобрал, что-то такое странное, вроде Евгений, но всё-таки не Евгений, потому что прозвучало это имя из девчоночьих уст как-то не совсем так, хоть и весьма похоже.

Сидор Акимович, успевший к этому моменту приблизиться к молодому человеку, машинально с ним поздоровался, как здороваются со всеми встречными в сельской местности, и повторил ему просьбу девочки. Но тот ничего не ответил, ни на приветствие, ни на просьбу, хотя посмотрел на Сидора Акимовича очень внимательно, как будто силился что-то понять, однако не стал ничего уточнять и покатил свою тачку мимо. Горемыкину его показное безразличие страшно не понравилось, но он сдержался, позволив себе лишь тронуть парня за плечо, чтобы обратить на себя внимание.

Этот жест на молодого мужчину подействовал. Он остановился, поставил тачку на штатные опоры, изукрашенные витиеватыми узорами, закинул зачем-то руку на затылок, поправив, видимо, волосы, и произнес:

– Простите?

– Ничего, просто я с вами поздоровался, – начал Горемыкин издалека, чтобы не распалятся по пустякам.

Мужчина протянул для приветствия руку и представился:

– Диогений.

«Какое странное имя, – подумал Сидор Акимыч, – никогда такого раньше слышать не приходилось».

Незнакомец добавил:

– Ахинейский.

«А фамилия ещё чуднее! Обиднее даже, пожалуй, чем у меня».

После чего Диогений Ахинейский, не дожидаясь ответной вежливости со стороны Горемыкина, снова поправил волосы на затылке и продолжил прерванный путь, сверкнув напоследок светоотражающей наклейкой, прилепленной к заднему борту тачки, с надписью на английском: «Long vehicle 8 м».

Что ж, ничего не поделаешь, разговора не получилось, и Сидор Акимович направился к маленькой девочке, чтобы помочь ей справиться с рассыпанным по дороге органическим месивом. Собирая его обратно в корзину, он обратился к ней с вопросом как будто ничего не значащим, просто так, без всякого выяснения обстоятельств, а всего только потому, что молчание в подобных ситуациях всегда его тяготило.

– Вам, вероятно, не очень комфортно жить бок о бок с таким неотзывчивым соседом?

– Вы о Диогении? – ответила девочка вопросом на вопрос.

И тут Горемыкин с ужасом обнаружил, что разговаривает вовсе не с девочкой, а со старухой! То есть не совсем со старухой, если быть до конца справедливым, но с женщиной всё-таки солидного возраста, никак не менее, чем бальзаковского. Неудивительно, что он так ошибся, ведь её невысокий росточек и летнее платьице на худеньком тельце могло ввести в заблуждение кого угодно, а уж незнакомого человека и подавно. Коря себя за проклятую невнимательность, Горемыкин задал другой вопрос, чтобы сгладить неловкость:

– Как, вы сказали, его зовут?

– Диогений. Так к нему здесь все обращаются, но это не настоящее его имя. Он наш местный сумасшедший, хотя человек совершенно безвредный, мухи не обидит. А не откликнулся он не из вредности, просто он глуховат. Осложнения после простуды сильно ослабили его слух. И когда ему надоедает общение с окружающими, он просто выключает свой слуховой аппарат или даже вообще не берёт его с собой, когда выходит из дома. Мы это угадываем по его поведению, даже не заглядывая ему в ухо.

Так вот, оказывается, в чём дело! Диогений, оказывается, совсем не волосы поправлял на затылке! Он включал и выключал слуховой аппарат за своей заушиной! Это всё объясняет. Хорошо, что Сидор Акимович не вспылил и не потребовал от него сатисфакции. Вот бы знатная вышла потеха! Вся округа держалась бы за животики, читая ещё один полицейский протокол! Даже, может быть, лоси с оленями и кабанчиками собрались бы с удовольствием поглазеть, как он тут изгаляется над калекой, откалывая свои собственные коленца.

– Стало быть, Диогений его прозвище? И что оно означает?

– Оно приклеилось к нему потому, что он чертовски любит пофилософствовать. Хлебом его не корми, дай порассуждать о непонятном! Сначала все его величали просто Диоген, но потом нашлись пересмешники, которые объявили, что прозвище это не совсем подходящее, потому что, мол, тот, настоящий древнегреческий Диоген, не годится нашему и в подмётки. Тогда-то и заменили прозвище Диоген на прозвище Диогений. В шутку, конечно. Да ещё и для пущей важности, подобно Суворову-Рымникскому и Румянцеву-Задунайскому, прибавили почётное звание Ахинейский, чтобы его, не дай бог, не перепутали с Диогеном Лаэрцием или Синопским.

– Вы, я вижу, тоже разбираетесь в философии?

– Нет, что вы, я в собаках разбираюсь. Что касается философских материй, то здесь от любого, кто с ним общается, можно услышать разные мудрёные словечки. Вырываются сами собой, машинально, словно это не философские категории, а ругательства, тем более, что недавно он переехал.

– Кого?

– Не кого, а куда. Он теперь проживает в посёлке постоянно, в девятом доме, а раньше появлялся только по делу и только в летний сезон. У них здесь была дача, которую он продал какой-то богатой москвичке, а сам переселился в квартиру матери после её смерти, царство ей небесное. Правда, это не совсем квартира, это часть дома с отдельным входом. Все дома у нас в посёлке разделены на части, каждая из которых считается квартирой. А своё городское жильё в Мытищах он уступил своей младшей сестрёнке, которая недавно вышла замуж. Она очень часто его посещает. Ходит сюда пешком, ведь никакого общественного транспорта здесь нет, а до станции, между прочим, больше трёх километров.

Разговорчивая попалась мадам, а общительные люди всегда Горемыкину нравились больше, чем молчуны. Сколько нового он узнал, что вряд ли когда-нибудь ему пригодится!

– Могу вам признаться, – продолжала, не останавливаясь, девочка-старушка, – что кличка есть и у меня, хотя поначалу она мне не очень-то нравилась. Моё настоящее имя Клава, но я, как вы видите, такая миниатюрная, что все зовут меня Клява. И я давно на это не обижаюсь, привыкла. Люди ко всему привыкают, не так ли?

Сидор Акимович несколько раз порывался продолжить путь, но женщина всё говорила и говорила, всё рассказывала и рассказывала, причём переходила она с пятого на десятое без всякой логической связи, и поэтому выловить паузу, чтобы с ней распрощаться, ему очень долго не удавалось. Наконец он настойчиво извинился, ссылаясь на нехватку времени, чем весьма опечалил несчастную Кляву, у которой, как нетрудно было предположить, немного находилось собеседников среди местных жителей.

Оставлять чересчур общительную Кляву без слушателей Сидору Акимовичу было искренне жаль, и это его слегка огорчало, но зато он вынес из своей незапланированной прогулки весьма забавный урок: никакая экзотическая растительность, никакие райские птицы и диковинные животные, ни в лесу, ни у речки, ни на болоте, не в состоянии произвести такие же по силе и яркости впечатления, какие с лёгкостью производят самые обычные люди на самой заурядной помойке. Сталкиваясь мимоходом с себе подобными, пусть простоватыми, ветреными и бесхитростными, открытий можно наделать ничуть не менее, а, может, куда и более, чем наблюдая тысячелетиями за живыми созданиями самыми что ни на есть уникальными, но не способными ни на безумства, ни на глупости, ни на фантазии.

Взгляните на птиц небесных: вы не гораздо ли лучше их? Посмотрите на воронов: сколько же вы лучше птиц?

Горемыкин посмотрел, поразмыслил и убедился: местная флора и фауна растормошила, конечно, его внутренний мир, приведя его чувства в состояние экзальтации, и всё же ни в одном из феноменов природы, сколь бы редкостным и изысканным это чудо ни выглядело, вы не найдёте ничего подобного тем сюрпризам, что таит в себе человеческий разум.

Я посмотрел и, рассматривая, увидел четвероногих земных, зверей, пресмыкающихся и птиц небесных. Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе.

Но если уж звезда от звезды разнится в славе, то кольми паче разнятся в славе жители Водокачки и жители мегаполиса! А раз уж на всяческие чудачества и разные гениальные хохмы горазды почти одичавшие обитатели Лосиного Острова, то не тем ли более можно обогатиться свежими впечатлениями в условиях мегаполиса? Как же так получилось, что Горемыкин это прошляпил? Разве среди миллионов и миллионов горожан, скученных в плотное месиво на столь маленькой территории, как Москва, не случается миллиона уникальных событий, достойных крайнего изумления и восхищения? Может быть, мы просто-напросто привыкаем к множеству оригинальных событий, как привыкла к запретам Изольда, и пропускаем мимо внимания многое из того, что нельзя упускать из виду? Если так, то мы сами себя лишаем многих радостей жизни, взращивая в себе семена равнодушия, чёрствости и рассеянности.

И всё же, возвращаясь к своей машине, Горемыкин был полон самых свежих, самых разных и глубоких открытий, которым радовался как ребёнок. Деревня! Глушь! Раздолье! Кто бы мог подумать! Надо будет показать эти дебри Магусу и Аношкину, не забыв прихватить с собой и мангал.

§24. Возвращение домой

Место стоянки своего Опеля, оставленного перед дачным теремком Изольды, Сидор Акимович отыскал после прогулки быстро, со второй попытки, промахнувшись всего на одну улочку. Вокруг никого, тишина, лишь отдалённое птичье пение раздавалось со стороны леса. Покрутившись некоторое время вокруг машины, он попробовал заглянуть на участок сквозь прощелины штакетника, заросшего с обеих сторон вьюном, кустами шиповника и цветами, называемыми весёлые ребята, однако за частой растительностью никаких силуэтов заметить было нельзя. Ну? И что ему делать дальше? Час отъезда не был назначен, но уезжать одному после данного обещания было бы слишком невежливо. Торчать здесь попусту в полном неведении тоже совсем не хотелось бы, и после некоторых колебаний Сидор Акимович толкнул калитку, которая немедленно оповестила округу о его незаконном вторжении оглушительным металлическим визгом. От калитки тропинка тянулась к крыльцу, на котором возилась с дверным замком Изольда, но она была так увлечена своим занятием и так расстроена, что никак не отреагировала на звук и даже не посмотрела в его сторону. Зато Ефим подскочил к нему с радостным криком:

– У нас авария! Мы не можем дверь на замок закрыть!

– Чему же ты радуешься? – поинтересовался Сидор Акимович.

– Я люблю инструмент рассматривать, а без него тут, похоже, не обойдётся.

– Твоя бабушка… – теперь уж осёкся Сидор Акимович и, озабоченно поглядев на Изольду, выразился иначе: – Разве Изольда умеет ремонтировать замки и двери?

Изольда, не оборачиваясь, подсказала:

– Я не представилась, можете называть меня Изольда Витальевна, если вам так будет удобнее ко мне обращаться.

– Позвольте, Изольда Витальевна, вам помочь, – предложил Сидор Акимович, довольный тем, что она не видит его смущения.

Она уступила ему своё место и после тяжкого вздоха сказала:

– Давно пора бы замок сменить. Уже не впервой подводит.

Повернуть в личине ключ Горемыкину тоже не удалось. Потерпев неудачу, он открыл дверь настежь и убедился, что замок в таком положении работает исправно. Тогда он снова её прикрыл, присел на корточки и, поворачивая ключом, стал наблюдать через оставленную в дверном проёме щель за выдвижением ригеля, который, как оказалось, просто не попадал в проушину пластины, закреплённой на косяке.

Установив таким образом причину, он поднялся, упёрся покрепче ногами в пол, взялся за ручку двери и, приподняв её, насколько это было возможно, снова повернул ключ. На этот раз попытка удалась, что он и продемонстрировал Изольде, подёргав за дверную ручку. Потом он проделал всё то же самое в обратной последовательности и вынес окончательное заключение:

– Дверь просела. Надо бы петли дверные приподнять. Или опустить вот эту пластину.

– А на потом это оставить нельзя? – спросила Изольда Витальевна.

– Дверь запереть мы сможем, но если при следующем отпирании её не приподнять, ключ придётся проворачивать с большим усилием, личина может не выдержать нагрузки, и тогда проблем вам прибавится.

– А много времени на это уйдёт, если исправить всё прямо сейчас?

– Полчасика, полагаю. При наличии подходящего инструмента.

– Инструмента у нас полно, – заверила его Изольда и показала на кладовку, вход в которую был из прихожей, прямо под лестницей, ведущей на второй этаж.

– Ого! – воскликнул Сидор Акимович, когда туда заглянул. – Сразу видно, что хозяин у этого дома мастеровитый.

Кладовка была небольшой, но разложено всё здесь было так аккуратно и столько тут было всего интересного, что прямо душа радуется. Сидор Акимович это дело любил и оценил по достоинству оснащение этой дачи.

Ефим с этого момента не отходил от него ни на шаг, внимательно наблюдая за каждым его движением. Но перевешивать петли Горемыкину не пришлось, потому что в одной из жестяных коробок, во множестве расставленных по полочкам вдоль стены, ему удалось обнаружить две подходящие по размеру шайбы, которые он и насадил на ось неподвижной части каждой петли, сняв с них предварительно дверь и смазав трущиеся поверхности солидолом, который тоже весьма кстати нашёлся там же. Времени эта операция заняла совсем немного.

Ключ отныне в замке поворачивался так легко и свободно, что Изольда Витальевна прямо не знала, куда деваться от счастья.

– Вот спасибо, Сидор Акимович! Что бы я без вас делала!

– Ну что вы, не за что, вы же сами видели, что ничего в этом сложного не было.

Поместив в багажник три одинаковых полиэтиленовых пакета, набитых, судя по весу, одними тряпками, они расселись по своим прежним местам. Выезжали из посёлка тем же путём, который Сидор Акимович проделал пешочком дважды, сначала туда, потом обратно. Дорога петляла мимо знакомых мусорных контейнеров, затем, у трёхэтажки с голубыми елями, уходила немного вправо, и тут Горемыкин снова увидел впереди всё то же пёстрое платьице на маленьком худеньком тельце. Чтобы обыграть интрижку, он задал вопрос Изольде:

– Угадайте, сколько лет вон той девчурке?

Изольда посмотрела, куда показывал Горемыкин, и улыбнулась.

– Этой девчурке, как вы изволили выразиться, со дня на день перевалит за пятьдесят. Просто она росточком не вышла, её поэтому даже прозвали Клявой, как будто бы это имя уменьшительное от Клавы. Очень общительная дамочка! Прежде чем с ней заговаривать, надо запастись терпением, потому что отделаться от неё будет не так-то легко.

Когда они нагнали Кляву, Изольда Витальевна махнула ей из окна рукой, и та ответила ей таким же приветственным жестом.

– У вас тут много знакомых? – спросил Сидор Акимович.

– Не так, чтобы очень, но кое-кого я знаю с того самого дня, как купила здесь дачу.

В уме Горемыкина мелькнула догадка, навеянная недавним общением с Клявой, и он решил своё предположение проверить.

– Предыдущего владельца вашей дачи звали случайно не Диогений?

– А вы здесь время зря не теряли, – удивилась Изольда Витальевна. – Откуда вам это известно?

– Мне как раз Клява об этом и доложила. С Диогением, кстати, мне тоже посчастливилось повидаться, хотя он и не был настроен на разговор. Клява сказала, что он с приветом, это правда?

– Человек он, безусловно, со странностями, ему даже не доверили оформление нашей сделки, все документы визировала его сестра. Но люди они неплохие, мы до сих пор с ними отлично ладим. Правда, если говорить откровенно, я стараюсь не оставаться с Диогением наедине, очень уж угнетают психику его заумные рассуждения.

– А Клява меня уверяла, что он безобиден.

– Я не медик, но назвала бы его недуг тяжёлой философской зависимостью. Думает слишком много, и в основном о вещах, которых не понимает. Мне порой кажется, что если б он бросил эту дурную привычку, то был бы самым обыкновенным человеком, таким же нормальным, как все.

В это время они подъезжали к шоссе, до которого добрались без задержек, но дальше движение по-прежнему было затруднено. Пробка так и не рассосалась. Да она здесь, сказать по правде, никогда и не рассасывалась, это её постоянное и законное место, которое ещё долго будет оставаться законным, вплоть до незаконного изгнания Лужкова с поста мэра.

Увидев синюю церковь, Изольда Витальевна трижды перекрестилась, а потом опять, когда после разворота они снова проезжали мимо, она осенила себя крестным знамением. И Сидор Акимович решил, что доставит Изольде Витальевне удовольствие, если заведёт разговор на религиозную тему.

– Эта церковь самая древняя из всех, что находятся далеко вокруг. Владимирская. Ей уже три столетия. Вам не приходилось бывать внутри?

– Не раз собиралась её посетить, но так и не удосужилась. Знаю только, что здесь на службах поёт иногда Диогений, у него прекрасный голос. А ведь он, как ни странно, носит слуховой аппарат!

– И об этом мне известно от Клявы. Чересчур разговорчивые люди тоже бывают полезны, если не принимать их слишком большими дозами.

– Но больше всего мне нравится слушать церковный хор в Климентовском переулке, – продолжила начатую тему Изольда Витальевна. – И храм там очень красивый, ничуть не хуже Елоховского. Реставрация его пока не закончена, но службы уже проводятся. А с настоятелем отцом Леонидом беседовать, так это настоящее удовольствие! Большего душевного утешения, чем после беседы с ним, я ещё ни от кого не получала. Но всё-таки чаще всего мне приходится посещать храм в Архангельском переулке, недалеко от Чистых Прудов. Меньшикову башню знаете?

– Да, конечно, я там тоже пару раз свечки ставил.

– Вы тоже верующий?

– Не могу о себе сказать, что я такой уж воцерковлённый, но не атеист точно.

– Исповедуетесь? Причащаетесь?

– Очень редко и нерегулярно. Только когда душа просит.

– А я подолгу без причастия не могу. После литургии такую благодать испытываю, что никакого спа-салона не нужно!

– Вам бы с моим Аношкиным встретиться, наверняка найдёте с ним общий язык.

– Это тот, которому вы подчиняетесь?

– Это тот, кому я доверяю, – поправил её Горемыкин.

– Ваши друзья все верующие?

– Настоящих друзей у меня только двое, и атеист среди нас один. Да и тот противником церкви никогда не был. Скорее, он просто не интересуется религией. Наука его кредо.

Так, за беседами о том да о сём, они доползли потихоньку до МКАД, и Сидор Акимович, сам не зная с какого панталыку, вдруг предложил Изольде Витальевне довезти их с Ефимом до самого дома.

– Было бы очень любезно с вашей стороны, – обрадовалась Изольда Витальевна.

– Вы в каком районе живёте?

– На Чистопрудном бульваре, по чётной стороне, отсюда добираться удобнее, чем в обратном направлении, потому что не придётся заезжать со сторона Покровки.

На том и договорились, но на том же прервалась и беседа. Разговаривать, кажется, больше было не о чем, всё наиболее важное уже обсудили, так что надо просто следить за дорогой и молча думать о чём-то своём.

Сидору Акимовичу не нравилось, когда непосредственно перед ним на его полосе пристраивалась машина с сильно тонированными стёклами или какой-нибудь фургончик, который не просматривался насквозь. Они заслоняли ему передний обзор, и поэтому при первой же возможности он старался такую помеху обогнать или, если это невозможно, хоть не намного отстать. Вот и сейчас его угораздило ехать за серым высоким джипом, стёкла которого буквально сливались с кузовом из-за своей непроницаемости. Однако движение было настолько плотным и медленным, что с этим неудобством приходилось волей-неволей мириться. Джип маячил перед глазами так долго, что Сидору Акимовичу удалось, от нечего делать, разобрать его название, написанное по центру каллиграфической фирменной вязью: Porsche. И он решил этот факт прокомментировать вслух:

– Очень дорогая машина.

Сказано это было опять без всякой необходимости, просто так, для видимости общения, но Ефим воспринял его сообщение всерьёз:

– Дороже твое… – тут он оборвал себя на полуслове и быстро поправился: – Дороже вашей машины?

– О, да, намного дороже.

– На сколько?

– Не могу сказать точно, но думаю, что в несколько раз.

– Что значит в несколько раз? – не унимался Ефим.

– Это значит, что если эту машину продать, то на вырученные деньги можно будет купить несколько таких, как у меня.

Ефим надолго задумался, а потом предложил:

– А давайте её стукнем! И сразу узнаем, сколько она стоит.

Горемыкину вспомнилась история с продажей «копейки», и он возразил:

– Если мы её стукнем, она подешевеет.

– А надо тюкнуть её несильно, и тогда погрешность получится небольшой.

Услышать такое от пятилетнего мальца? Это было для Горемыкина откровением! И он обратился к Изольде Витальевне за разъяснениями.

– Ваш Ефим где-нибудь учится? Откуда он мог набраться таких словечек?

– От своего папашки.

Ответ её прозвучал в таком пренебрежительном тоне, что догадаться было нетрудно: папаша приходится ей зятем, и поэтому мама Ефима – её родная дочь. Но с этим выводом, надо сказать наперёд, он немного поторопился, то есть чуть-чуть ошибся, на самую малость, потому что в действительности всё было хоть и на самом деле так, но всё-таки слегка иначе: сын Изольды был папой Ефима, и, стало быть, с его мамой дело обстояло тоже немножечко, но по-другому. Ошибка вроде бы незначительная, сущий, прямо скажем, пустяк, но Сидор Акимович наделает их ещё столько, что мало никому не покажется. Правда, эта история пока тёмная, и она заслуживает того, чтобы пролить на неё свет.

§25. Смерть в блокадном ресторане

На Чистопрудном бульваре фиолетовый Опель появился только с темнотой. Изольда Витальевна показала на арку в доме, через которую надо было въезжать во двор, а затем и на подъезд, перед которым Горемыкин остановился. Высаживались из машины молча, чтобы не потревожить Ефима, сладко спавшего на заднем сиденье.

Первым делом Изольда Витальевна занялась багажом. Выстроив пакеты в ряд, она продела сквозь прорези ручек пальцы, сложенные лодочкой, подхватила их все три разом одной рукой и направилась к Ефиму, собираясь его будить. Но Сидор Акимович успел её вовремя остановить, отстегнул осторожно ремень безопасности и, взяв мальчонку на руки, понёс его к подъезду. Изольда их обогнала, наспех набрала код и распахнула перед ними дверь. В лифте Ефим пошевелился, но глаза не открыл, и они благополучно донесли его до квартиры. Чтобы не разбудить его окончательно, свет решили не включать, передвигаясь на цыпочках в полумраке, который рассеивался слабым освещением неизвестного Горемыкину происхождения. Изольда Витальевна бросила на пол в прихожей пакеты и жестом поманила Сидора Акимовича к одной из дверей, которых, по его прикидкам, насчитывалось в этих просторных коридорах так много, что квартира, если он, часом, не просчитался, не могла не быть коммунальной. Опустив Ефима на постель, он постоял недолго рядом, помогая Изольде Витальевне его раздевать и укладывать под одеяло, и только потом они оба вышли, плотно закрыв за собою дверь.

Заметив, что Изольда Витальевна выуживает из сумочки кошелёк, Сидор Акимович опять замахал на неё руками и шёпотом закричал[38]:

– Денег я не возьму, и не надейтесь!

– Но я в таком случае останусь перед вами в долгу, а осознавать себя чьей-то должницей, как вы понимаете, мне будет не очень приятно.

– Ничего вы мне не должны, скорее напротив, я провёл сегодня чудесный день, и во многом благодаря вам.

Горемыкин не кривил душой, не обманывал и даже ничуточку не преувеличивал, его действительно переполняло чувство невероятной восторженности, беспредельного счастья и совершенно идеальной гармонии между миром и самим собой. И это впервые за много лет! На душе у него было так легко, светло и спокойно, как давненько уже не бывало. Всё в его теперешней жизни складывалось настолько славно и так удачно, что и мысли не возникало зачем-либо выяснять, чем же вызвано ощущение радости – то ли его новым автомобилем, то ли путешествием в природный заповедник, а может быть, просто бесхитростным общением с замечательными людьми, которых он столько за сегодняшний день повстречал. Зачем же пачкать эту непорочную красоту деньгами?

Расставались они с Изольдой с какой-то неуловимой, но особенной теплотой, какой среди незнакомцев обычно не возникает. Сидор Акимович уже вышел на лестничную площадку, но Изольда Витальевна, внезапно вспомнив о чём-то важном, его задержала:

– Я придумала, как нам быть! Я знаю, как обойтись без денег! Возьмите мою визитку и позвоните, когда вам будет удобно. Уверена, что тоже могу быть вам чем-то полезной.

Горемыкин протянул уже было руку, чтобы взять у неё визитку, но тут Изольда Витальевна снова передумала.

– Впрочем, нет, всё равно вы позвоните навряд ли. Дайте-ка лучше мне свой телефон.

По лицу Горемыкина пробежала тень неуверенности, обволакивающая туманом необъяснимой тревоги всё его седьмое небо, куда ему с таким шиком удалось заселиться наперекор судьбе, но всё же, немного помявшись, он решил, что ничего неприличного, кажется, в этом не будет, и принялся надиктовывать цифру за цифрой, которые Изольда Витальевна занесла в свой мобильник. И только покончив с этой пустой формальностью, они наконец распрощались.

Всю дорогу домой Горемыкин пел и отплясывал левой ногой, наслаждаясь гормонами счастья в том доступном ему объёме, в каком их успевала плодить и перерабатывать его изрядно расшатанная центральная нервная система. А если учесть, что быть несчастным ему не нравилось в неизмеримой степени больше, чем быть счастливым, то за него пока можно быть совершенно спокойным: никаких ужасных ошибок в ближайшие пару дней он не наделает, потому как на новые глупости у него просто нет сейчас, извините, времени. Он, как видите, занят по уши, и, как видите, занят он именно тем, чтобы испить эту чашу до дна, чтобы её, не приведи господи, не пронесли мимо и, ради всего святого, не расплескали. Насладиться до самой последней капли – вот единственная мечта, заслонившая все другие его желания. Жизнь прекрасна, друзья мои! Особенно, если не думать о чужих миллионах, подстерегающих его с самыми пакостными намерениями в платяном шкафу. Тьфу ты, мерзость какая! И на кой нам чёрт о них было сейчас вспоминать? Не могли бы, что ли, об этом на свежую голову покумекать? Потерпела бы эта проблема и до утра, ничего с ней не станется, как-нибудь, с божьей помощью, рассосётся.

Но и назавтра у Горемыкина не нашлось ни минуты, чтобы заново размусоливать этот безнадёжно протухший метафизический винегрет. В размеренном течении начинающегося дня не оставалось ни одного незаполненного радостью мгновения, располагающего к анализу преступного прошлого. Сначала ему надо было полюбоваться из окна на свою новенькую обворожительную машину, затем позавтракать поплотней, чтобы восстановить потраченные накануне силы, потом перемыть посуду под монотонный гомон последних новостей, после чего душа его вновь потребовала взглянуть предпоследний разочек на свою фиолетовую красавицу, а тут вдобавок и телефон неожиданно загудел, который в эти часы имел обыкновение помалкивать. Кому, интересно, он мог бы в такую рань понадобиться?

– Доброе утро, Сидор Акимович! Это Изольда Витальевна. У меня к вам есть деловой разговор. Мы могли бы сегодня встретиться вечерком?

– М-м, – задумался Сидор Акимович. – Думаю, да.

– Часиков в восемь вас устроит?

– Вполне. А какого характера дело?

По заминке, возникшей на противоположном конце беспроводного эфира, он догадался, что своим неуместным вопросом застал Изольду Витальевну врасплох.

– Как вам сказать… Вам, должно быть, известен ресторан «Прага»?

– На площади Арбатских Ворот? Конечно.

– Отлично. Тогда до вечера! Я буду ждать вас внутри к восьми.

И, представьте, повесила трубку. Попался, голубчик! Как кур во щи! Ведь рестораны для Горемыкина – самое ненавистное, самое непристойное и тошнотворное место на всей планете! После Освенцима, разумеется. В концлагере, впрочем, ему побывать не довелось, бог миловал, но сейчас его везению приходит конец, смерть, похоже, его настигнет за шикарным столиком в «Праге». Муки адские, правда же? Ведь единожды в ресторане поужинать – всё равно что всю ленинградскую блокаду пережить! О, каким жестоким надо быть палачом, чтобы выдумать сервировочное искусство! Дурно становится уже от того, чтобы только вообразить их изощрённые орудия пыток: все эти вилочки для севрюги, ложечки для десерта, ножечки для ананасов, фужеры для коктейля, стаканы для шампанского, скатерти для свежеразлитого соуса, вышитые бисером салфеточки, зашифрованные блюда меню, высокомерные ухмылочки официантов, бог ты мой, до чего же всё это[39] бывает нашим людям противно! Как же трудно на этих фронтах приходится старой гвардии бывшей интеллигенции, взращенной на пуританских хлебах военного коммунизма! Вы когда-нибудь видели среднего советского инженера, пусть даже весьма блестящего, пусть даже лауреата такой-то разэтакой премии, неукоснительно блюдущего весь этот надуманный идиотический кодекс, строго регламентирующий правила поведения за столом?

Вот и Горемыкин, как скромный труженик умственного труда, воспитанный в духе разумных потребностей[40], оказался нежданно-негаданно в кольце окружения буржуазного образа жизни. Вот-вот он будет захвачен в плен, вот-вот его свяжут по рукам и ногам загнивающие капиталисты и заставят его вариться в этом булькающем котле, где готовятся к массовому употреблению фальшивые моральные ценности. И тогда уж ему будет не отвертеться! Знает он этикет или нет, а блюсти его всё-таки придётся. Но зачем ему, скажите на милость, напрягать всю мощь своего интеллекта, уделяя так много внимания всей этой прорве совершенно бессмысленных норм? Заслуживает ли весь этот цирлих-манирлих того, чтобы засорять им свою память, если там уже хранится таблица Менделеева, уравнения Максвелла, монадология Лейбница и христианские заповеди? Ни за что эти священные знания не улягутся в одной голове вместе с знанием столового этикета. Обязательно будут друг другу противоречить, конфликтовать и рождать социально-незначимые задачи, заведомо не имеющие правильного решения.

Одни чаевые чего стоят! Кто-нибудь из учёных разрабатывал алгоритм их точного вычисления? Не смешите! Операции сложения и вычитания вам не помогут, математика здесь не работает, но попробуйте допустить ошибку при расчёте размера своей благодарности – ввек не смоете этакого позора. Уж кого-кого, а официанта вам не удастся надуть с той же ловкостью и сноровкой, как легко и играючи удавалось провести профессора на экзамене по социалистической экономике. Ведь официанты ощущают себя сливками общества в гораздо большей степени и по куда более весомому основанию, нежели многие из клиентов, которых они обслуживают. Уж эти-то господа в ливреях поизмываются над Горемыкиным в своё удовольствие, целый вечер у них в запасе! Вот же пепел на его голову!

Перезвонить и отменить? Это было бы лучшим выходом из создавшегося положения, однако отказывать даме, тем более даме малознакомой, он ещё не совсем привык, да и просто не смог бы этого сделать по причине отсутствия предварительных тренировок и слабины в характере. Хочешь не хочешь, а придётся ему проявить свои худшие качества – смириться, затихнуть и переболеть этой скорбью внутри себя. Быть тюфяком в данном случае проще. Так ему показалось, по крайней мере, вначале, а когда он впоследствии решительно передумал, было уже слишком поздно.

Вот тут-то он и вспомнил впервые за долгое время о своих[41] миллионах. Выхода нет, придётся какую-то часть позаимствовать, чтобы выдержать тот удар, который ему собралась нанести фортуна. Уложится ли он в тысяч десять? Кто знает! Отсчитав на всякий случай ещё десять тысяч, он разложил купюры по разным карманам, разделив их на две равные части, и отправился пировать на собственные поминки.

Метрдотель, увидев входящего в вестибюль Горемыкина, быстро направился прямо к нему и встал у него на пути соляным столпом, застыв в услужливой позе хозяина положения, ведь этот рассеянный посетитель, как ему показалось, забрёл сюда по ошибке, заблудился, и требовалось срочно устранить возникшее недоразумение, направив его в аптеку или соседнюю сувенирную лавку, куда ему, вероятно, и надо было на самом деле попасть. Однако Сидор Акимович, не роняя утраченного достоинства, уверенно заявил, что его ожидает здесь дама, знаете, такая симпатичная, с причёской, которая пригласила его сюда для чрезвычайно важного делового разговора. Завершив свой точный словесный портрет, он дополнил его рисунком, выполненным воображаемой кистью прямо по воздуху, на котором был изображён силуэт с характерными женскими признаками. И, надо отдать должное его изобразительному таланту, фигура в пространстве действительно выглядела божественно! Если он никого не путает. Метрдотель, во всяком случае, сразу её узнал. Он уже, слава богу, скоро полвека, как на своём посту, и уж, поверьте, как-нибудь понимает толк в том, чего хотят от него клиенты, даже самые капризные из самых взыскательных. Ни секунды не сомневаясь, о ком идёт речь, он подвёл Горемыкина именно к тому столику, за которым сидела Изольда Витальевна. Перед ней стоял бокал, примерно до середины наполненный вином.

Горемыкина нельзя отнести ни к тем, для кого бокал был наполовину полон, ни к тем, для кого бокал был наполовину пуст, потому что он и сам был для одних наполовину умным, а для других наполовину дурак. Но мы ведь с вами давно не маленькие, и должны понимать, что и те, и другие люди ничем от него, по сути, не отличаются. Люди ведь не стаканы, они не бывают умными сразу на обе половины. Что же до Изольды Витальевны, то пока ещё трудно определённо сказать, до какого градуса опьянения она успела уже дойти. Если судить по верхней части бокала, то она уже порядочно захмелела, а если судить по нижней, то до пьяного дебоша ещё далеко. Шутка. На самом деле она начала дебоширить задолго до того, как отпила свой первый глоток.

Вам когда-нибудь приходилось наблюдать за пьяным дебошем, устроенным на трезвую голову? Нет? Ну, так слушайте[42].

§26. Обмен веществ

Обменявшись улыбками, Сидор Акимович и Изольда Витальевна поздоровались друг с другом, но при этом оба сразу почувствовали, что в их приветствии снова появилась натянутость, они ощущали себя зажатыми, чужими, связанными будто бы ничем не более, чем сугубо официальными отношениями. Словом, от вчерашней искорки теплоты, проскочившей между ними при столь позднем прощании, не осталось, кажется, уже ни дымка, ни остывших углей. Уж не обстановкой ли навеяно их внезапное отчуждение? А когда Горемыкин заглянул в меню, он совсем упал духом. Метрдотель, пожалуй, был абсолютно прав, этот мир не его, это мир параллельный, он действительно оказался тут по ошибке. Ему бы лучше в аптеку. За упаковкой успокоительного.

Подавляя в себе уныние, Сидор Акимович уселся на стул, который, однако, был не просто обычным стулом, к каким мы привыкли в судах, на вокзалах и в поликлиниках, а подлинным произведением искусства, достойным лучших музеев мира. Ему вдруг почему-то подумалось, что есть что-то общее между этой роскошной мебелью, украшенной вензелями и атласом, и той изумительной садовой тачкой, которую Диогений использовал для вывоза всякой грязи и мусора. Но в чём заключается это общее? Уж не в том ли, что те и другие предметы обихода приведены в такой завораживающий вид с одинаковой целью? Ведь не ради же изменения функций этих вещей предприняты все усилия и понесены такие огромные дополнительные расходы! Почему же так не хочется думать, что подобные усилия и расходы бессмысленны?

В этом явно скрыт какой-то секрет. Ни рестораны, ни садоводческие товарищества, сколько и как их ни прихорашивай, не перестанут служить той единственной основополагающей цели, которая делает их ресторанами и садоводческими товариществами – банальному обмену веществ, то есть функции чисто физиологической, материальной. С какой же стати они тяготеют к тому, чтобы быть похожими на галереи искусств? У музеев принципиально иная социальная мотивация – духовное совершенствование личности, а подобную функцию никак нельзя отнести на тот счёт, что относится к сфере вещественной, то есть к области общепита, коммунальных удобств и прочей чистой материи, не имеющей ни единого общего элемента с универсумом идеальным.

Диогению, если что, простительно, он сумасшедший, а над этими импозантными интерьерами поработали люди не просто совершенно нормальные, но и весьма солидные, у которых хватит винтиков в голове, чтобы не украшать лопаты и грабли гирляндами и не оборудовать садовую тачку противоугонной сигнализацией. Но если отели и рестораны бывают трёхзвёздочными и пятизвёздочными, то почему в этом рейтинге не участвуют школы, ясли и поликлиники? Они ведь тоже не перестанут быть яслями и поликлиниками, если поднять их духовный уровень до уровня рестораторов. А хватит ли у нас фантазии представить себе школу или дом для престарелых, выполненные в архитектурном стиле ресторана «Максим» или «Прага»? Как же дурно устроена мировая цивилизация, если даже Басманный отдел полиции не борется за звезду Мишлен! У них там что, напрочь отсутствует тяга к художественному самовыражению?

Вопрос этот риторический, не ломайте напрасно голову. Животные же не задумываются над подобными глупостями! И ничего, благоденствуют. Жрут, пьют, испражняются, совокупляются, а если бы умели разговаривать, то и матерились бы. Что ещё нужно для благополучного сохранения своего живого состояния? Слава богу, просуществовали на сотни миллионов лет больше, чем разумное человечество, а между тем никогда у них не было ни полиции, где можно станцевать пируэт, ни тачки, которую можно украсить живописью, ни ресторанов, в которых полагаются чаевые.

Пускаясь, по своему обыкновению, в эти мудрёные отвлечённые философствования, не имеющие ни малейшего практического значения, Горемыкин не переставал следить и за собой, чтобы не выдать случайно растерянности и беспокойства, страшно мешающих ему приспособиться к этой невыносимо чопорной окружающей обстановке. Сцепив с усилием пальцы рук, чтобы не теребить ими от волнения золотистые кисти скатерти, он принялся рассматривать потолок и стены, расписанные, по его мнению, ничуть не хуже, чем хозяйственный инвентарь чудаковатого Диогения. А хрусталь на огромных люстрах? Ослепнуть можно от такой красотищи! Сияет так, точно это не хрусталь, а самые настоящие сигнальные огни, которые Диогений зажигает на своей тачке перед выездом на помойку.

Несмотря на подавленность и меланхолию, Сидор Акимович не мог преодолеть и нарастающего восхищения, вконец смешавшего все его чувства в клубок неразрешимых противоречий. Не имея возможности выйти из зоны внимания обслуживающего персонала, он словно бы находился под пристальным присмотром смотрителей музея, призванных следить за тем, чтобы он, чего доброго, чего лишнего не натворил и ничего не испортил. И вдруг в тот момент, когда его взгляд пробивался сквозь проблески льющихся отовсюду лучей, заволакивающих глаза слезами, он увидел над собой официанта, вооружённого блокнотом и ручкой. Всё внимание его было сосредоточено на лице Горемыкина, а это, несомненно, дурное предзнаменование, не оставляющее ему ни малейшей надежды: настала пора диктовать заказ. Время тянуть было бы не только пустым занятием, но вдобавок ещё и весьма неприятным, и поэтому он не стал ничего откладывать в долгий ящик, высказав первое же пожелание, которое пришло ему на ум. Если эту штуку, которой он мыслит, действительно можно назвать умом.

– Глоток чаю, пожалуйста. Без сахара, лимона и заварки.

– Мой приятель шутит, – поспешила успокоить официанта Изольда Витальевна.

Взяв на себя непростую роль кавалера, она сама принялась перечислять наименования блюд, которых Сидор Акимович и не пытался разбирать, даже по слогам. В России это прокатывает. У нас ведь всё не как у людей. Даже в ресторанах. В ресторанах даже особенно.

– Хочу вас сразу предупредить, – обратилась к Горемыкину Изольда Витальевна, когда официант удалился, – платить вам ни за что не придётся.

– Ну уж нет, – запротестовал он. – Я перестану чувствовать себя мужчиной, а это чувство не из приятных.

– Но я же как-то с этим чувством справляюсь, верно? И у вас должно получиться![43] И потом, вы же сами меня уверяли, что за услуги, которые ничего не стоят, деньги брать нехорошо. Мне как раз такая услуга ничего не стоит.

Когда их столик был заставлен всякими заморскими разносолами, Горемыкин спрятал всю свою робость так глубоко, что она оказалась чуть ли не в пятках, и задал с невинным видом совершенно детский вопрос:

– Как это едят?

– Как вам удобно, – ответила непринуждённо Изольда Витальевна, чем здорово успокоила Горемыкина.

Дальнейшая их беседа протекала за ритуалом приёма пищи, который не особенно соблюдался, и с самого начала оказалась весьма содержательной. Главным образом, благодаря исключительному прямодушию Изольды Витальевны и её неумеренной откровенности, балансирующей порой на грани между тактичностью и непристойностью. Не отвлекаясь ни на какие условности, принятые в приличном обществе, она сразу же взяла быка за рога, да так бесстрашно и с такой неженской хваткой, что Горемыкин поначалу слегка опешил.

– Я почти уверена, Сидор Акимович, что вы мужчина свободный. Это так?

– Да, я неженат, если вы это имеете в виду. Как вам удалось догадаться?

– Это было несложно. Вы никого не предупредили, когда отправлялись на Водокачку, да ещё и остались там на неопределённое время. Ваше следующее решение тоже было спонтанным, когда вы любезно предложили довезти нас с Ефимом до самого дома, и опять вы никого не уведомили о задержке.

– Но и вы никому ни разу не позвонили, а между тем, судя по образцовому порядку в вашей кладовке, я бы твёрдо сказал, что вы замужем.

– Вы ошиблись, я развелась задолго до того, как приобрела эту дачу. А порядок в кладовке соблюдается с той поры, когда там хозяйничал Диогений.

Итак, они оба одиноки, и этот факт показался Горемыкину не таким уж немаловажным, чтобы не привести его в некоторую обеспокоенность. Неужели же ситуация развивается в таком направлении неспроста? Или он опять заблуждается?

– Итак, вы одиноки, – продолжала без тени смущения Изольда Витальевна, озвучивая его тайные мысли и нагоняя на него ещё больше страху. – Вместе с тем я не склонна предполагать, чтобы вас ни разу не окрутила какая-нибудь кокотка.

– Опять вы правы, я был женат, но почему вы думаете, что меня не могла окрутить порядочная женщина? Почему непременно кокотка?

– Как почему? Ведь вы разведены!

– И что?

– Разве это не значит, что она оказалась ведьмой?

– А вдруг причина была во мне?

– Если бы я обсуждала эту тему с ней, я бы так и сказала, потому что наверняка она всю вину возлагает на вас. Но в данном случае я разговариваю не с ней, а с вами.

– Позиция любопытна, но неверна. Женат я был трижды, и со всеми тремя своими бывшими поддерживаю прекрасные отношения.

– Вы шутите!

– Нисколько.

– Такое бывает только в волшебных снах, которые показывают по телевизору.

– Полагаю, что в вашем печальном опыте без битья посуды не обошлось?

– О, да! И не только посуды, – с горестью подтвердила Изольда Витальевна. – Ну, да ладно, речь не об этом. Прошу вас не удивляться тому, что я вам сейчас скажу. Может быть, торопиться с этим не стоит, но я привыкла ценить время, а с возрастом особенно. Поскольку вы слишком оценивающе меня разглядывали, а скрыть от меня такое внимание вам, если честно, не удалось, то полагаю, что вы не прочь завести подругу.

– Ну-у… видите ли… – окончательно стушевался Сидор Акимович. – Одиночество мне и в самом деле противопоказано, я, признаться, недавно как раз об этом подумывал, но вы и сами, должно быть, знаете, как трудно найти подходящую спутницу жизни.

– Что вы скажете, если я предложу вам на эту вакансию себя?

Впервые в жизни Горемыкин был рад тому, что так жутко в этот момент поперхнулся. Пока его откачивали, постукивая по спине, у него было время подумать, прежде чем как-нибудь реагировать на такое нахальное заявление, и единственное, о чём можно было бы сожалеть, так это о том, что времени на размышление было отпущено чертовски мало. Или же мало было ума, чтобы уложиться в такие сжатые сроки.

Напряжение сняла сама Изольда Витальевна, позволив Горемыкину ничего не отвечать, пока она до конца не изложит свою доктрину.

– Мой личный опыт подсказывает, – совершенно раскованно продолжала она, – что в момент образования новой пары и мужчина, и женщина уже имеют в виду те планы, о которых не принято говорить вслух. Может быть, для молодых такой принцип вполне приемлем, но для нашего возраста не слишком хорош. Я, разумеется, отдаю себе отчёт в том, что излишняя спешка ни к чему хорошему не приведёт, но я и не предлагаю завтра же играть свадьбу, что было бы чересчур легкомысленно и неразумно. Мне всего лишь хочется поскорее убедиться, насколько моё решение оправданно или ошибочно, а для этого надо съехаться и пожить какое-то время вместе. Думаю, более скорого способа не существует, чтобы узнать, подходим ли мы друг другу. Что касается всех деталей совместного проживания, то такие вопросы можно обсудить отдельно.

Предложение Изольды Витальевны показалось Сидору Акимовичу весьма соблазнительным, весьма и весьма, но высказывать своё мнение он всё-таки не решался. Как-то всё это происходит совсем не так, как он к этому привык относиться. Ханжество? Но не очень. Спросите любого, и ровно половина опрошенных примет сторону Горемыкина. Хотя в чём заключается его собственная позиция, он и сам пока толком сказать не мог. Хочет он попробовать завести отношения с Изольдой Витальевной? Безусловно, эта дама ему по вкусу. Так чего же он ерепенится и молчит? А вот этого он и сам не знает. Существуют же некие правила поведения, без которых неизбежен хаос! Кому-нибудь нужен хаос и неразбериха? Сидору Акимовичу нет. Сначала вроде бы надо с годик под ручку погулять, потом устроить смотрины для родственников, а там уже можно и ту ерунду городить, с которой начала сейчас свои вальсы Изольда Витальевна. Это было бы по-людски, ведь правда же?

И опять все сомнения Горемыкина разрешила Изольда Витальевна. Закончив со своей основной идеей, она резко свернула тему, взяв с него обещание позвонить, как только он примет своё собственное решение. А пока они могут свободно поговорить о каких угодно других вещах, не имеющих отношения к делу – о материальном положении друг друга, о хороших и плохих качествах своих бывших супругов, о жилищных условиях, о любимых писателях и композиторах, о полёте американцев на Луну, об особенностях ледникового периода, о свойствах тяжёлых элементов, да мало ли какие темы для разговоров могут вскрыть их природные недостатки, с которыми невозможно смириться!

§27. Дефекты речи

Притягивают людей какие-нибудь достоинства, обнаруженные друг в друге, но разлучают их всё-таки недостатки, вовремя незамеченные. Но коль судьбу предопределяет не то хорошее, что заложено в человеке, а то плохое, чего исправить никак нельзя, зачем же попусту восхищаться его добродетелями? Сначала надо бы убедиться, что ваш избранник большая дрянь, а уж потом, если вы готовы с этим смириться, искать в нём всё остальное[44], что хоть чем-нибудь вас да утешит. Действовать можно, конечно, и в обратной последовательности, пожалуйста, но реальная цепь событий всё равно приведёт к разрыву, если обсуждению всяческих гнусностей вы предпочтёте толковать о высоком. Бесполезно, излишне и даже вредно искать между близкими душами совпадения, оставляя вне поля зрения даже самую малость чего-нибудь из того, в чём вы радикально расходитесь. Разве первое важнее второго? Чем хорошее лучше плохого? Какое значение имеет единство взглядов, родство душ и общность интересов, если в самый неподходящий момент, когда ваша дражайшая половина наслаждается отвратительным фильмом или слушает невыносимую музыку, вам придётся убирать свою задницу[45] в соседнюю комнату? Хуже этого может быть только то, что в вашей квартире может не оказаться второй комнаты, просто по архитектурному проекту, не по вашей вине, а отсюда следует ещё один горький вывод, который, может быть, кого-нибудь вразумит: в тех государствах, где самые маленькие в мире квартиры, меньше всего любви.[46] И наоборот.

Осведомлённость Изольды Витальевны в вопросах столь деликатного свойства поистине не знала границ. Горемыкин в этом убедился сейчас же, как только она начала с ним знакомиться поближе. Запив кусочек лобстера вином, она своим бесцеремонным вопросом попала ему не в бровь, а в глаз:

– Скажите, Сидор Акимович, что в вас есть самое дурное?

Кто-нибудь из вас, уважаемые читатели, догадался бы на его месте, куда такой интерес ведёт? К ссоре? Распрям? Кровавой мести? Бог ты мой, до чего вы наивны! Обсудить с человеком его стервозность – лучший способ завязать с ним близкие отношения, ибо откровенность и прямота в разговорах о каких-нибудь очевидных гадостях преследует, вопреки всеобщему заблуждению, диаметрально противоположную цель, отнюдь не приближая беду, как вы, должно быть, подумали, а, напротив, избавляя вас от возможной трагедии в будущем. И случится это тем раньше, чем раньше вы повернётесь и навсегда уйдёте. Но зато если вы останетесь и поддержите начатую беседу, ваше счастье продлиться дольше, намного дольше, потому как самое главное испытание, считайте, вы уже выдержали. А раз по этой причине вам расставание более не грозит, то уже, как минимум, на одну беду у вас остаётся меньше, не правда ли?

На что, однако, рассчитывала Изольда Витальевна, подводя под виды на Сидора Горемыкина такое скользкое основание? На то ли, что он обидится, или же на его понимание? В любом из возможных исходов, если вы ещё не заметили, Изольда Витальевна выигрывает, причём на одной лишь этой бестактности, ведь она сберегает себе не только душевный покой, предотвращая великое множество неприятностей, но и уйму драгоценного времени, которое могла бы безвозвратно потратить на налаживание отношений, заведомо обречённых на крах. Вот и говорите потом, что тактичность лучше бестактности. Тактика, которую применила в своей стратегии Изольда Витальевна, выглядела настолько нахальной, беспардонной и вызывающей, что, если говорить об эффективности данного метода, ничего лучшего уже нельзя и придумать, чем перемыть своему ближнему косточки. Человеческий разум вообще не способен на нечто большее, и, стало быть, умом Изольда Витальевна заметно превосходила Сидора Акимовича, который пока и вовсе не мог взять в толк, правильно ли он её понял.

– Что во мне самое дурное? Вы сказали дурное?

– Да-да, дурное. Или, если вам больше нравится, мерзкое, гнусное, подлое, скверное.

Сидор Акимович положил на тарелку вилку и нож, сложил на столе руки, накрыв одной другую так, как это делают первоклашки за партой, и, вперив в пространство застывший взгляд, крепко и надолго задумался. Видимо, он слишком мало общается с людьми, раз они так часто ставят его в тупик. Он явно чего-то не понимает, и хорошо бы понять, чего. Поднять, что ли, руку, как это делают на уроках ученики, и, если ему позволят, спросить? Нет, для такого зрелого возраста, до какого он дорос после блестящего окончания школы, это было бы чересчур несолидно.

– Должен признаться, – после некоторого молчания заговорил он, – дурного во мне полно, но что из этого самое-самое, я как-то сразу и не назову. Не задумывался об этом. А надо бы. Ведь это и в самом деле чертовски важно. Ничего важнее, пожалуй, и нет.

Прямого ответа на поставленный вопрос Изольда Витальевна не получила, но, тем не менее, она увидела в своём собеседнике нечто весьма и весьма существенное, если верить её глазам. Спокойствие и рассудительность Горемыкина как реакция на её иезуитский выпад поведали ей немало, что полезно было о нём узнать.

– Ничего удивительного, – успокоила его Изольда Витальевна, – ведь бревну в человеческом глазе перевалило за две тысячи лет. И оно по-прежнему никому не мешает видеть чужие несовершенства гораздо отчётливее своих. Не так ли, Сидор Акимович?

– Вы правы, сучков в глазах ближних я насмотрелся сверх всякой разумной меры. А о себе, как теперь выясняется, не знаю даже самого главного!

– Но главные недостатки в женщинах, полагаю, вам отлично известны, ведь самое дурное в них именно то, что не позволяет вам с ними ужиться.

– Поскольку у меня было три жены, то мне известно лишь три роковых недостатка, которые я не смогу стерпеть. Женюсь ещё раз, буду знать и четвёртый. Так, шаг за шагом, глядишь, наберусь ума.

– А какой из женских изъянов для вас наиболее нетерпим?

– Дефект речи, – не задумываясь сказал Горемыкин. – Этим недугом страдала моя первая супруга. Её членораздельная человеческая речь хоть и была человеческой, но не совсем членораздельной.

– И это послужило причиной вашего с ней разрыва?

– К сожалению, да.

– Как-то даже не верится, – выразила сомнение Изольда Витальевна. – Такой пустяк, такая мелочь, и вы действительно не сумели себя пересилить?

– Я могу, и довольно долго это терпел, но лишь потерял понапрасну время, потому что нарушение дикции оказалось тем роковым пороком, который привёл к разводу.

– Неужели такое возможно? Неужто этот мелкий физический недостаток может оказаться для вас фатальным?

– Я и сам не перестаю удивляться, но то, что с дикцией у неё было не всё в порядке, не так неважно, как кажется. Когда слово «правдоподобно» звучало у неё как «порноподобно», это ещё ничего, терпимо. Но когда она начинала нервничать, дикция становилась ещё ужаснее. В состоянии психического возбуждения она путала уже не только слова и звуки, но и целые предложения. Вместо того, чтобы произнести, предположим, «Люблю тебя, дорогой!», у неё получалось «Пошёл вон, придурок!». На этом, кстати, вся идиллия и закончилась. А вы говорите, что дикция не имеет значения. Имеет! И ещё какое! Захотите вы, допустим, расстаться с каким-нибудь ублюдком, а «Пошёл вон» сказать ему не сумеете, вместо этого у вас будет получаться «Люблю тебя, дорогой». Так и будете всю жизнь маяться, не имея чисто физической возможности с ним порвать. Поэтому-то я и не советую никому обманываться на этот счёт. Речевые проблемы и нарушения дикции очень серьёзное препятствие для семейного счастья.

Сидор Акимович умолк, предоставив Изольде Витальевне возможность переварить его жизненный опыт, но в то же время он не желал препятствовать и пищеварению, чтобы не испортить налаживание человеческих взаимоотношений, ведь, по последним данным науки, процесс обмена информацией играет в живой природе не менее важную роль, чем процесс обмена веществ. Не зря же самые ответственные деловые переговоры проводятся существами разумными за столиком в ресторанах, что, однако, несвойственно прочим высшим животным, управляемым программой инстинктов, ибо в дикой природе совмещение двух этих функций ведёт их не к близости, а к раздорам.

Вряд ли мысли Изольды Витальевны совпадали по содержанию с мыслями Сидора Акимовича, но разговаривали они определённо об одних и тех же вещах. Усвоив полученные сведения и кое-какое количество пищи, Изольда Витальевна перешла ко второму вопросу повестки дня.

– А что было не так со второй женой?

– Здесь ситуация сложнее. Тяжёлый случай. Я по ошибке недооценил значение интеллекта, решив, что для женщины это дело десятое. С дикцией у второй жены обстояло неплохо, как у всех остальных нормальных людей, я нарочно проверил всё наперёд. А вот умишко у неё оказался настолько уж скудноват, что просто вся жизнь по этой причине пошла под откос. Как потом оказалось, этот недуг преследовал её с детства. Алфавит она выучила довольно поздно, арифметика ей не давалась совсем, а читать хорошо она так до сих пор и не научилась. Я посоветовал ей купить Дон Кихота, а она вместо этого увлеклась Камасутрой. Под табличкой «Не курить!» она закуривала, а если видела табличку «Посторонним вход воспрещён», то решала, что именно туда ей и надо. Все эти проблемы, и без того непростые, обострились у неё к тому возрасту, когда наступило половое созревание. С этого времени она путала уже не только астрономию с астрологией, считая её наукой, но и чужих мужей, принимая их каждый раз за своих. Потом она перестала отличать мужские туалеты от женских, свою квартиру от квартиры соседа, чужие деньги от своих, и в конце концов мне всё это надоело. Человек она, в сущности, совершенно беззлобный и добросердечный, но что проку от её доброты при такой природной убогости? Жить с ней вместе долго не получилось. Тогда-то я и понял, что жениться надо на монахине. Лучшего варианта не существует.

По наступившей паузе Изольда Витальевна поняла, что рассказ на этом закончен, и решила кое-что уточнить.

– Буду ли я права, если скажу, что ваша вторая супруга была, мягко выражаясь, немного легкомысленной?

– Это сказано настолько мягко, что почти уже и враньё. В действительности её случай гораздо сложнее и драматичнее. Но о подробностях меня не расспрашивайте, ничего они не изменят и не добавят.

– Выходит, я не ошиблась, назвав вашу жену ведьмой? Виновата в разводе была она?

– Вина целиком лежит на мне, причём не за развод, а за женитьбу.

– И вы продолжаете с ней общаться?

– Периодически мы перезваниваемся, но встречаемся очень редко и лишь по особому поводу. В последний раз мы виделись с ней на похоронах её отца.

На этом процесс обмена информацией снова приостановился, уступив место процессу приёма пищи и алкоголя, а затем эти фазы опять поменялись местами, потому что Изольде Витальевне предстояло получить напоследок сведения, касающиеся последнего брака Сидора Акимовича.

– С моей третьей женой всё было в полном порядке. Не в порядке оказалось со мной. И всё от излишней духовной близости! Наши взгляды, вкусы и интересы совпадали до такой поразительной степени, что едва возникали малейшие расхождения, пусть даже совершенно ничтожные, мелкие, пустяковые, ссоры и диспуты доводили нас чуть не до драки. В первых брачных союзах не было причин для раздоров по причине отсутствия общих интересов. У жён была своя жизнь, у меня своя, и наши пути настолько были далеки друг от друга, что точек соприкосновения, где мы могли бы схлестнуться, просто не возникало. Поэтому я тогда и подумать не мог, что во мне так много упрямства, вспыльчивости и самомнения. Но тут оставаться спокойным, как в первых двух случаях, я просто уже не мог. Размолвки и перебранки случались всё чаще, несколько раз я собирал чемоданы, потом, успокоившись, возвращался, потом снова хлопал дверьми, и в один прекрасный момент она перестала меня впускать. Ей такая жизнь опротивела, и я её понимаю. Если первые два союза распались по причине того, что я ошибся с их заключением, то в последнем браке вина моя в том, что я не сумел сохранить семью.

Горемыкину, само собой разумеется, тоже было бы интересно выведать кое-какие подробности личной жизни Изольды Витальевны, и она ожидала услышать от Горемыкина те же вопросы, что задавала ему сама, но он, как нетрудно догадаться, завести такой разговор не осмелился. Пустил всё это на самотёк, доверившись переменчивой судьбе-злодейке. То есть, выражаясь яснее, всё то плохое, что ожидает его впереди, дай он согласие на предложение дамы, он решил разузнать в процессе практической жизнедеятельности. Тоже мне, великий комбинатор!

Глава 4
Женитьба

Как бы почтительно ни относилась к вам женская половина вашей семьи, как бы ни ценила она ваши достоинства и авторитет, втайне она всегда смотрит на вас как на осла и питает к вам нечто вроде жалости.

Генри Луис Менкен

§28. Поиск правильного решения

Для всех животных, включая высших, существует только один мир – окружающая действительность, где они, собственно говоря, безвылазно и проводят все свои дни, безропотно дожидаясь неотвратимой кончины. Бедняги! Словно узники в камере смертников! Никакого сравнения с человеком разумным, у которого есть возможность переселяться время от времени ещё и в мир параллельный – мир невидимый, мнимый, гипотетический, созидаемый нашей неукротимой фантазией[47]. Этой роскошью – обладанием сразу двух отдельных миров – мы обязаны самому совершенному во вселенной мозгу, позволяющему нам отличать всё то, что находится у нас в уме, от всего того, что происходит в действительности. Не исключено, что у будущих поколений землян, по мере их дальнейшего эволюционного прогрессирования, появится в распоряжении какой-нибудь третий мир, не похожий ни на физический, ни на воображаемый, но нам хорошо бы пока хоть с этими двумя разобраться. Много ли сегодня о них известно? Загибайте пальцы.

Мир объективный, сотканный из материи, является общим и единым абсолютно для всех, но мы не уверены в его реальном существовании, так как прямых[48] доказательств этому нет. Мир субъективный, наполненный мыслями, у каждого свой, зато подлинность его бытия не требует подтверждений, ибо факт, что мысль существует, является знанием непосредственным, обладающим, в силу своей непосредственности, наивысшей степенью достоверности, очевидной и самодостаточной для всякого мыслящего создания. Вот, пожалуй, и всё, что можно по этой малоизученной теме сказать.

Не густо? Многим и этой малости не вместить. Мы что-то видим? Но это может быть лишь мираж. Холода не ощущаем? И замерзаем насмерть. Голос совести слышим? А совести-то на поверку и нет. Радиации не слышим, не видим, нюхом не чуем и не осязаем? Лейкемия нам обеспечена. С инопланетянами хоть разочек встречались? А давно уже их всю подноготную раскусили. Где здесь явления и предметы реальные, а где только чистый вымысел? Легче лёгкого впасть в прострацию и запутаться.

В том, что касается внешних предметов, мы ещё разбираемся так и сяк, перекраивая природу на личный вкус, но вот в том, что касается собственных мыслей, заворачивать их в нужное русло умеет пока далеко не каждый. Кое-кому вообще невдомёк, что нельзя всякий раз мышлению подчиняться, надо бы мыслями научиться и управлять. Есть и такие разумные существа, кто сводит всё сущее к одной лишь материи, полагая по старинной животной привычке, что реальная действительность единственная, и никакой ирреальной реальности, по их заблуждению, просто нет. Но разве отсюда не вытекало бы, что ни одной нашей мысли в столь ограниченной и однобокой действительности не нашлось бы попросту места! Для идей полагается мир иной, обособленный от материи, коль мы знаем наверняка, что мысль как явление существует по-настоящему, хотя существует она отнюдь не среди предметов вещественных, поддающихся восприятию стороннего наблюдателя.

Знал ли Горемыкин о том, что мысли у него есть? Какой смешной вопрос! Разумеется, нет! Кое-что ему было, конечно, известно, напраслину наводить на него не будем, однако того решения, которого ожидала от него Изольда Витальевна, у него пока в наличии не было. Он пока лишь искал ответ. В голове. Не во внешней среде обитания, прошу обратить внимание, не в физическом мире вещей, не в шкафу и не под кроватью, а в универсуме целиком идеальном – среди своих убеждений, иллюзий, воззрений, предположений, то есть в мире человеческих глупостей, которые, кстати сказать, его мозг наплодил пока что ещё не все. Его мозг способен на большее. Но чем же его не устраивали те идеи, что уже ворочались в его тёмном, неупорядоченном сознании? Так тем ведь и не устраивали, что они были глупыми, или, выражаясь помягче, ошибочными и ненадёжными. А ему, видите ли, необходимо было найти решение исключительно правильное. Неправильное решение он, видите ли, не хотел принимать. Оно ему, видите ли, не нравилось. Тот ещё привереда!

Но по какому такому признаку мы отличаем правильное решение от неправильного? По соответствию наших идей действительности? Плюньте тому в глаза, кто выскажет этакий вздор. Истина определяется по результату! Достигли счастья и процветания, значит, решения принимались верные. Понесли какой-то урон, значит, допустили ошибку. Что тут сложного для людей, переживших коллективизацию, репрессии и застой, устроенные нам единственно-научным и единственно-правильным марксистско-ленинским учением? Какую бездну бесценных уроков можно было бы извлечь из своей ужасной истории, будь у нас хоть чуточку побольше ума и хоть чуточку меньше глупостей! Да будь у нас побольше ума, мы давно бы уже догадались, что истина – это жизнь, а ложь и неправда – смерть. Ничего личного, только логика! Чем умнее и прозорливее человек, тем реже с ним приключаются всякие беды и неприятности. Чем выше уровень жизни в обществе, тем мудрее в этом обществе президент. А вы полагали, наоборот? Правильные решения наносят ущерб, а неправильные обеспечивают благополучие? Давить бульдозерами высококачественные товары и продовольствие – это правильное решение? Точно не преступление? Вы уверены? Истинные идеи нас губят, а ложные нацию возвеличивают? Ну вы и сказанули! Государственные каналы надо меньше смотреть, им на логику наплевать. Да и не смыслят они в логике ни бельмеса.[49]

Если бы Горемыкин воспользовался той дефиницией истины, на которой покоится вся современная философия, то любое его решение, сразу же по претворению в жизнь, автоматически становилось бы истинным. Женился? Прав! Отшил невесту? Опять-таки умница! Хватило силёнок, к примеру, у Бангладеш отхватить кусочек от Украины? Стало быть, такое их решение правильное! Оттяпала, скажем, Турция у России Крым? Вообще молодцы! А вы как думали? Соответствие действительности есть? Налицо! Чего же вам ещё надо?

Чушь, конечно, наиполнейшая, и всё по вине философов, трактующих истину как-то совсем иначе, чем её следовало бы трактовать. Только не говорите это им прямо в лицо. Обидятся. Начнут выдумывать оправдания, клясться и божиться, что говорят одну только правду, рвать на себе рубаху, есть землю из цветочных горшков, палить из кольта на Москворецком мосту… Ума-то нет.

А Горемыкину без ума хоть сразу в гроб. Догадываетесь, зачем ему ум? Чтобы снова не совершить ошибки, третьей по счёту или даже четвёртой в его неустроенной жизни. Ибо прежде чем отклонять или принимать предложение Изольды Витальевны, надо сначала бы посмотреть, к чему такое решение приведёт. Но как посмотришь на будущее, когда его фактически ещё нет?

Как-как! Очами разума, вот как! Чтобы наперёд убедится, что решение, к которому он склоняется, ничем нехорошим ему не грозит, надо все ожидаемые последствия спланировать прежде в мысленной форме, рассудком, замечательной силой воображения, а уж потом, если никаких неприятностей выявлено в уме не будет, осуществлять свои планы в практической жизнедеятельности, то есть, выражаясь строгими научными категориями, переносить наработанные идеи из универсума идеального в мир текущей действительности. Однако сколько таких картинок может намоделировать неугомонная человеческая фантазия? Да сколько душе угодно! А сколько среди этих картинок – правильных? Одна! Все остальные – ложные, и это невзирая на то, что воплотить их на практике, вообще говоря, не проблема. В этом-то, собственно, и суть его затруднений, ведь из всех рассмотренных вариантов надо отсеять заведомо неприемлемые, угрожающие ему несчастьями, и оставить ту единственную искомую истину, что сулит ему максимально возможное благо, равносильное минимуму вреда.

Теперь понятно, почему Горемыкин так пёкся о том, чтобы выработать решение исключительно правильное? Самое правильное решение предотвращает наибольшее количество бед, которые в силах намоделировать его естественный высокоразвитый интеллект. Искусственный тоже вполне подошёл бы, но калькуляторы пока таких задач решать не умеют. Легче гадать по звёздам, бросить кости или почитать по линиям на ладони. Можно также провести референдум, результат по тяжести наступивших последствий будет ровно одним и тем же. Ибо истину нельзя получить путём голосования. Истину ищут средствами логики, по законам правильного мышления. А что есть фантазия и человеческое воображение, как не особенный вид мышления? Но коль скоро не всякое мышление непогрешимо, то и не всякую без разбора фантазию позволительно считать безошибочной. Маркс и Ленин всё ещё живы в памяти благодарных потомков? Поздравляем! Вот уж кто накуролесил своими безмозглыми[50] серыми клеточками всякой неимоверной бредятины! Никакого ума не требуется и никаких теоретических построений, чтобы в этом удостовериться, достаточно почувствовать на собственной шкуре, что где-то всё-таки они здорово напортачили. Сменили бы уже наконец хотя бы грабли, что ли! В одни ведь и те же дырочки без конца попадаем! Неужто не больно?

Горемыкин страстно этого не хотел, он избегал повторения прошлых ошибок, он не желал уподобляться всей этой прорве бессменных вождей и народных руководителей, которым всюду понатыкали памятников и мавзолеев. Но всё равно он чем-то на эти памятники и мумии был неуловимо похож. У тех то и дело кризис экономический, а у него без конца семейный. Причина? Ошибочность принимаемых решений. В чём источник допущенных ошибок? В слабости интеллекта, неспособного навоображать несчастий. Вот они, несчастья-то, и приходят, чёрт бы их, ей-богу, побрал. Не заметили их заблаговременно третьим глазом Платона? Придётся любоваться ими воочию, двумя оптическими глазами. Зрелище, между прочим, не из разряда для слабонервных.

Опасения Горемыкина понять нетрудно: ему предстояло найти решение, правильность которого должна быть твёрдо установлена ещё до того, как он проведёт это решение в жизнь. Проблема эта осложнялась ещё и тем, что она не укладывалась в рамки ни одной из тех дисциплин, которые ему приходилось штудировать в школе и институте. Будь такая задача на знание сопромата или электротехники, он бы справился с этим на раз, два три. Но о чём тут и говорить? О категориях совести и духовности? В сопромате? Да они вообще из другого универсума! И хотя нахальное предложение Изольды Витальевны, на которое ему предстояло давать ответ, не относилось ни к одной из известных ему научных отраслей, разгадывать этот хамский антинаучный ребус надлежало с самых строгих научных позиций и самым строгим логическим методом, ибо другими методами Сидор Акимович просто-напросто не владел. Что ж, и средства научной методологии, надо признать, иногда приводят к успеху, если разбавить формальную логику капелькой личного жизненного опыта, проверенного на множестве срывов, промахов и неудач. И вот что, в частности, вырисовывала его необузданная фантазия, неукоснительно подчиняясь правилам логической выводимости и ранее обретённому опыту.

Допустим, он согласится на условия Изольды Витальевны и предложит ей переехать из своей коммуналки к нему. Куда она будет класть свою чайную чашку, зубную щётку и нижнее бельё? Разумеется, куда ей заблагорассудится. Сколько нервов это будет стоить Сидору Акимовичу, пока он не добьётся порядка? Выдержит такое не всякий, а уж сам хозяин квартиры и подавно сорвётся не раз. Соглашаться ли на подобную авантюру? Даже в крайнем случае нежелательно.

Возьмём другой вариант: он сам переселяется к ней в коммуналку. Как поведёт себя Изольда Витальевна, когда неожиданно обнаружит свою чайную чашку не там, где ей всегда полагается быть? Разумеется, закатит истерику. А ежели брюки или сорочка Сидора Акимовича окажется в неположенном месте? Полотенце свалится с вешалки? Тюбик с зубной пастой будет выдавлен как-то не так, как его надо выдавливать? Стоит ему несколько раз обмишуриться с этими новыми правилами и её дурацкими закидонами, как, будьте уверены, его быстренько выставят за порог со всеми его вещичками. Вылетит с треском, не сомневайтесь, опыт кое-какой имеется.

Можно, впрочем, нафантазировать огромное множество других вариаций, но во всех его мысленных упражнениях, начинающихся с того или иного исходного посыла, обязательно присутствовала какая-нибудь ерунда, из-за которой им придётся расстаться. Не чашка, так низкий размер заработной платы, не беспорядок в шкафчике, так трения с родственниками, не тот канал по телевизору, так мнение по поводу однополых браков не то. Словом, как бы он ни старался, выстраивая своё умозрительное будущее с Изольдой Витальевной, любые цепочки моделируемых событий завершались приблизительно одинаково: слёзы, истерика, кувырок с лестницы, разбитое сердце; слёзы, истерика, кувырок с лестницы, разбитое сердце; слёзы, истерика, кувырок с лестницы, разбитое сердце… А на что ему сердце, разбитое вдребезги? Надо ведь ухитриться разработать такое светлое будущее, где они с Изольдой Витальевной жили бы долго и счастливо и умерли в один день.

И такой вариант развития вдруг открылся его могучему интеллекту. Для удачного окончания предпринимаемых им усилий требовалось всего лишь её предложение отвергнуть самым решительным образом и никогда с ней больше впредь не встречаться. В этом случае они действительно будут жить долго и счастливо и умрут в один день – он у себя на Ярославке, а она в своей коммуналке на Чистых Прудах.

И однако же Сидор Акимович, невзирая на недюжинные мыслительные способности, продолжал выискивать вариант получше. Ну не дундук? Что может быть лучше, чем умереть в один день?

Лучше может быть лишь надежда на лучшее. Именно она, эта неумирающая надежда, поселилась в его подсознании, не желая ничего слышать и знать, за исключением его безоговорочного согласия, которое он никак не решался в открытую признавать. В рассудке его творилось что-то весьма туманное: на одной чаше весов – реальность, а на другой – его удивительные фантазии, и реальность никак не могла перевесить его иллюзий. Весы даже не качаются! Но коль решение было давно готово, чего ради он тогда мучает свой измождённый рассудок? Напрасно только мозоли в мозгу натёр! Он искал себе оправдания, но и это разумное объяснение не вылезало у него из подкорки наружу и ни разу не поднималось на поверхности его ясного осознания.

Но, как известно из поговорки, сколько верёвочке ни виться, всё равно дураком помрёшь. Тотчас же по прошествии некоторого времени, в точности истекшего с того момента, который нам неизвестен, в квартире Сидора Акимовича раздался телефонный звонок, поставивший точку в его сомнениях. Звонила Изольда Витальевна. И всё закончилось так же внезапно, как внезапно всё началось.

– Вы всё ещё размышляете над моим предложением? Уверена, что даже если вы не утвердились в своём решении окончательно, всё равно оно уже не изменится. А раз оно останется тем же, какое оно сейчас, не вижу смысла тянуть с ответом.

Знаете что? Изольда Витальевна ведьма. Она умеет читать чужие мысли. Или всё дело в том, что Горемыкин не умел их скрывать? И хотя он так и не убедился, что она была непоправимо права, с удовольствием на её предложение согласился. Жаль. Хорошей души был человек. Да и Изольда Витальевна, если начистоту, человеком была весьма положительным, без единого из тех закидонов, которые навыдумывал себе Сидор Акимович. Закидоны у них у обоих, если на то пошло, были совершенно другие.

– Мне тут случайно выпало счастье болтаться в вашем районе. Вы не будете против, если я загляну к вам на огонёк?

Против есть? Воздержавшиеся? Принято единогласно. Наши люди это умеют. Голосовать за неправильные решения мы мастера. И скажите ещё спасибо, что это единственное наше умение, а то бы мы им всем показали кузькину мать!

§29. Посиделки

Между телефонным звонком, прозвучавшим в квартире Сидора Горемыкина, и звонком в его холостяцкое логово, последовавшим после состоявшегося разговора, прошло так мало времени, как будто Изольда Витальевна дожидалась его ответа прямо у него под дверью, мысленно вычислив место его проживания заблаговременно, то есть задолго до того, как услышала точный адрес от него самого. Чем иначе ещё объяснить её скорое здесь появление, как не теми чудодейственными возможностями, которые свойственны от сотворения мира строгому теоретическому анализу? Если мы не верим ни в колдовство и ни в тёмные потусторонние силы, то должны без колебаний признать, что провела она такое исследование со всей скрупулёзностью ещё накануне, чтобы встретить настоящее счастье во всеоружии, не задерживая его приход напрасной потерей времени.

Но, с другой стороны, углублённого знания метафизики не потребуется, чтобы просто удачно проникнуть в чужой подъезд. Разве это проблема для человека, наделённого даже скромными мыслительными способностями? Процедура сложнейших умозрительных спекуляций понадобится лишь тогда, когда неожиданно выясняется, что встреча с собственниками жилища, не будучи спланированной заранее, оказалась для тех и других сюрпризом.

А откуда у Изольды Витальевны могла появиться уверенность, что согласие на визит непременно будет получено? А? Ну не глупо ли было тащиться в такую даль, даже зная наверняка безошибочные координаты, не заручившись предварительной договорённостью о посещении? Думайте на её счёт что хотите, но мы не можем допустить с её стороны такую непростительную оплошность. Есть гораздо более серьёзные основания полагать, что официальное приглашение, прежде чем оно прозвучало в виде реальных акустических волн, было ею уловлено поначалу в форме философской абстракции, то есть в образе оторванной от действительности идеи, выведенной её научным воображением тем же путём логических рассуждений, которые завели её немногим ранее прямо в нужный подъезд.

Видите, на что способна сухая формальная логика, действующая в содружестве с живой метафизической технологией? Данный научный метод, основанный на прямых и достоверных фантазиях, настолько надёжен, эффективен и прост, что может вполне применяться на практике любым болваном когда угодно и где попало, позволяя не только ясно увидеть то, чего фактически ещё нет, но и чётко услышать нечто такое, что в действительности даже не прозвучало. А если бы, допустим, Евклид воспользовался в своих теоретических построениях, по примеру Изольды Витальевны, чьим-нибудь третьим ухом, не ограничивая себя лишь третьим глазом Платона? Представляете, какая чудесная у нас была бы школьная геометрия? Дискотека, а не наука! Настоящий тяжёлый рок[51]. В общем, кажется, эти люди стоят друг друга – Горемыкин, Евклид и Изольда Витальевна. Лобачевского на их голову нет, разрушителя здравого смысла.

Несмотря на столь быстрое развитие событий, разворачивающихся перед мысленным взором Сидора Акимовича, внезапный приход нежданных гостей не мог застать его врасплох, потому что свою обожаемую обитель он содержал неизменно в образцовом порядке. Ему не пришлось метаться по комнатам, как это делают иные хозяйки, пряча и распихивая по углам разбросанные всюду вещи, прежде чем впускать к себе в дом посторонних. Он спокойно направился прямо к двери и без замешки её открыл. Ему нечего было стыдиться.

Однако взору его предстала отнюдь не Изольда Витальевна. Что за подлый антинаучный факт? Только что мы её надлежащим образом вычислили, подтвердив своё заключение целой серией смелых философских экспериментов, и вдруг на тебе, не она! Похоже, мы слегка переоценили возможности строгого логического анализа и буйного метафизического воображения. Что ж, теперь мы тоже стали жутко похожи на Маркса и Ленина, и теперь нам тоже, видимо, полагаются пышные похороны, вечная память и груда венков. Перспективы вполне себе соблазнительные, но как-то, знаете, это заслуженное величие не очень-то даже и радует. Неужели и впрямь не бывает истиной хоть одна такая идея, которой нет реального соответствия в окружающей нас действительности?

В данном пикантном случае всё говорит за то, что природа функционирует именно так. И это весьма печально. Мир устроен не лучшим образом, раз в дверях он увидел не Изольду Витальевну, разгадавшую якобы усилием мысли его точный домашний адрес и скорейший тёплый приём, а всего-то-навсего Полину Акимовну, родную сестру Горемыкина, которой всё-таки удалось ввести его в панику своим неожиданным появлением.

– Что случилось? Почему без предупреждения? – накинулся он на неё с порога.

– Ты нервничаешь? – в свою очередь, вспылила Полина. – Уж не ждёшь ли ты тайную воздыхательницу?

– С минуты на минуту ко мне придут, и твоё присутствие здесь было бы неуместным. С превеликим удовольствием с тобой пообщаюсь, но только, пожалуйста, в другой раз.

– Ага, – подняла указательный палец Полина. – Кажется, ты опять за своё? Кастинг очередных невест? Снова взялся за старое?

– Во-первых, я не старее тебя. А во-вторых, почему ты решила, что это твоё дело?

– Потому что я о тебе беспокоюсь, дурья твоя башка! Много ты видел радостей в своих семейных поползновениях? Сердце обливается кровью, наблюдая твои страдания. Когда наконец ты сделаешь должные выводы? Пора бы уже угомониться, перед людьми стыдно.

– Я извлёк уже все уроки. И потом, по теории вероятностей, должна же одна из моих попыток привести однажды к успеху.

– Никакая теория вероятностей тебя не спасёт, ты обязательно попадёшься в ловушку, причём вероятность такого события ровно такая же по величине, что и вероятность того, что камень свалится сверху вниз, а не наоборот. Ты ведь совсем не разбираешься в людях! Ты не умеешь выбирать невесту.

– На этот раз выбирал не я. На этот раз меня выбрали.

– Час от часу не легче! – всплеснула руками Полина. – Раз на тебя положили глаз, значит, задумали что-то недоброе. Руку даю на отсечение, что тебя собираются использовать для каких-то корыстных целей. Тебе эти мотивы известны? Нет! Следовательно, ты остался таким же непутёвым и безалаберным шалопутом, каким был в далёкой молодости. И охота тебе связываться со всякими аферистками и надувалами?

– Как ты можешь такое говорить? Ты ведь её совсем не знаешь.

– Зато я знаю тебя, дуралея!

Строгие научные препирательства протекали своим обычным порядком и продолжались бы ещё долго, если бы снова не раздался звонок. Сидор Акимович цыкнул на Полину, призывая её вести себя прилично, и поспешил встречать долгожданную гостью. Однако Полина последовала за ним, не желая упускать удобного случая, чтобы высказать свои категорические суждения в присутствии заинтересованных слушателей.

После кратких приветствий и взаимного представления, создававших некоторую неловкость, Горемыкин вдруг зримо почувствовал, как Полина самым бесцеремонным образом стала разглядывать Изольду Витальевну прямо в упор, с ног до головы, прощупывая всё её существо буквально по каждой складке и клеточке, ничуть не стесняясь в открытую демонстрировать свою персональную причастность к возможному исходу дела. Сидору Акимовичу пришлось даже встать между ними, чтобы, установив в пространстве заслон, затушевать недостойное поведение своей невоспитанной родственницы. Скорее бы уже, что ли, покинуть прихожую!

А где у нас принято принимать гостей? В гостиной? Ну и ну! Вы что, забыли, где мы с вами находимся? Мы живём не в Зимбабве, а в глухой и забытой богом России! Берёз и «Тополей» здесь полным-полно, а вот гостиных, где удобнее всего устраивать посиделки, на наших бескрайних просторах практически не встречается. Гости в этих местах, не дожидаясь даже специального приглашения, направляются сразу на кухню. Чаи гонять. Сегодня уже трудно припомнить, каковыми были приёмы при царском режиме, а при нынешнем титаническом управлении устоявшиеся порядки именно таковы. Прямиком на кухню. Пошептаться о чём-нибудь недозволенном, а заодно и чисто символически подкрепиться. Это, конечно, выматывает, но наши люди не жалуются. Больше делают вид, особенно в присутствии наблюдателей, что это им страшно нравится.

И тут Горемыкин краем глаза заметил, что Полине как будто тоже всё начинает нравиться. Или же она тоже просто делает вид? Это так его поразило, что всё внимание он отныне сосредоточил не на Изольде Витальевне, а на сестре, не переставая дивиться переменам в её настроении. Что-то с ней определённо не так. Надо бы её поскорее выпроводить, пока она не отчебучила что-нибудь совсем уже странное и непотребное. С ней бы надо быть начеку, на кону ведь его семейное счастье!

Но пока он шарил по миру своих фантазий, прощупывая на правдоподобие разные уважительные предлоги, чтобы остаться с Изольдой Витальевной наедине, Полина и сама, сославшись на насущную надобность, решила с ними попрощаться, попросив своего непутёвого брата проводить её до прихожей. Там она тихим голосом, прицеливаясь в самое его ухо, вдруг заявила, что Изольда Витальевна ей понравилась! Горемыкин чуть не сел на месте от удивления. Это в самом деле его Полина? Это она сейчас одобрила его выбор? Даже если учесть, что выбор этот был не его, а мошенницы Изольды Витальевны?

– Поверь моему чутью, эта дамочка очень и очень богата. Уж я-то толк понимаю в женском платье и украшениях. На ней сейчас прикиду и причиндалов всяких навешано, по самым скромным подсчётам, на несколько сотен тысяч! И это, мне думается, ещё далеко не всё, что имеется у неё за душой. Я сейчас убегаю, не хочу вам мешать, но ты, пожалуйста, присмотрись повнимательнее к этой невесте. Кто её знает, может и у тебя в конце концов что-то выгорит с этим дельцем. Будь умницей!

Завершив изливать свои чувства и отдав последние наставления, Полина чмокнула его в щёку и выскочила на лестницу. Горемыкин же, совершенно обескураженный, вернулся к Изольде Витальевне и, сам того ясно не сознавая, стал рассматривать её с тем же беззастенчивым интересом, как это позволяла себе делать Полина.

– Вам пришлись по душе мои новые серьги? – спросила Изольда Витальевна, чтобы как-то вернуть его рассеянное внимание к норме.

– Мне всё нравится и всё по душе, но, признаться, я во всех этих штучках мало что понимаю.

– Вы живёте один? – стараясь не прерывать беседу, продолжила Изольда Витальевна.

– Давно.

– Вслух ещё не разговариваете с самим собой?

– Мне с самим собой разговаривать не о чем.

– В ваших апартаментах так тщательно прибрано, – заметила далее Изольда Витальевна, – словно вы приготовились к неким важным событиям. Однако ведь вы не могли предвидеть заранее, что я напрошусь к вам в гости именно сегодня, не так ли?

– Нет, конечно, этого я знать не мог, хотя, наверное, о сроках и не задумывался. А что касается чистоты и порядка, то я стараюсь поддерживать его постоянно. Дискомфортная обстановка делает меня ни на что непригодным.

После проведённой по квартире экскурсии Изольда Витальевна осталась довольной его жилищными условиями, однако сделала всё-таки короткое замечание.

– Миленькая квартирка, только вот разве что тесновата для двух человек.

– Тесновато? Две огромные комнаты, кухня пятнадцать метров[52], ванная размером чуть не с бассейн[53], и тесновато? – искренне изумился и даже немного обиделся Сидор Акимович.

– Мне, скажу вам по совести, в таких помещениях не хватило бы достаточно места, чтобы ощущать себя свободной и независимой. Может быть, переедем лучше ко мне?

– Давайте не будем торопиться, – замялся Сидор Акимович.

– Нет уж, давайте поторопимся, – возразила с полной решительностью Изольда Витальевна. – Предлагаю вам сделать ответный визит. И откладывать его совершенно незачем. Я на машине, это отнимет немного времени. Соглашайтесь!

Последнее её слово было сказано таким твёрдым командным тоном, что Горемыкин не согласиться никак не мог. Тюфяк, одним словом. Нет, чтобы поартачиться для проформы, набить себе цену, поломаться немного и покапризничать… И на кой он ей сдался, такой непутёвый? Что она затевает? В каких, любопытно, коварных целях собирается его использовать успешная и привлекательная Изольда Витальевна? Здесь явно скрывается какой-то подвох, Полина Акимовна, пожалуй, не ошибалась, заподозрив что-то неладное.

Заметив, что воля его совершенно подавлена, Изольда Витальевна сбавила тон и прибегла к более спокойным и убедительным аргументам.

– Вам ведь тоже интересно было бы посмотреть, как я живу. Что вы теряете?

Хороший вопрос. Чтобы узнать, что он теряет, надо сначала бы посмотреть, как она живёт. Изольда Витальевна права: почему бы и в самом деле не посмотреть? Что он теряет? Чтобы узнать, что он теряет, надо сначала бы посмотреть, как она живёт. Что он теряет? Чтобы узнать, что он теряет, надо сначала бы посмотреть…

Тьфу ты, чёрт! Заело.

Итак, на чём мы остановились? Чтобы узнать, что он теряет, надо сначала бы посмотреть, как она живёт. В самом деле, что он теряет? Чтобы узнать, что он теряет, надо сначала бы посмотреть… Да знаем уже, знаем!

Переходим к следующему параграфу.

§30. Коммуналка

– Как-то не подумал, что у вас может быть машина, – признался Горемыкин, вспоминая их недавнюю поездку на Водокачку.

– У меня даже не одна машина, а три. Правда, одной из них распоряжаются дети. Но иногда я пользуюсь и такси, это зависит от настроения.

Спустившись во двор, они направились к автомобилю Изольды Витальевны. Взяв Сидора Акимовича под руку, она повела его к роскошному красному кабриолету, припаркованному у детской площадки.

Горемыкин по-прежнему был влюблён до беспамятства в свой фиолетовый Опель, но и выбор Изольды Витальевны ему чрезвычайно понравился. Прекрасная машина, ничего не скажешь! Элегантная, как мисс-мира на подиуме, обтекаемая, как ласточка в небе, грациозная, как лань в прыжке, алая, как цвет закатного вечера, прелесть, а не машина! Сидор Акимович обошёл её кругом, цокая от восхищения языком, и вдруг прочёл на эмали красивую никелированную надпись Lamborghini. Что за чёртовщина? В шоке он от автомобиля попятился, встал в сторонке и, показывая на него пальцем, задал вопрос скорее риторический, ни к кому конкретно не обращаясь и не ожидая ни от кого ответ.

– Эт-то что ещё такое?

– Это спорткар, Lamborghini Murcielago, – небрежно бросила Изольда Витальевна и открыла дверь.

Она именно так и произнесла это жуткое наименование, не по-русски, с акцентом, на ломаном буржуазном, с тяжёлым произношением едва оперившегося знатока, заучившего чужие дифтонги многократными повторениями, что давало ей фору в своём отечестве быть законным экспертом по плодам европейской цивилизации. Горемыкин второе слово не разобрал и даже не вслушивался в его звучание, зато отчётливо понимал, что его сейчас элементарно надули, обвели вокруг пальца, провели на мякине, словно некий прожжённый напёрсточник, хохмы ради, подсунул ему вместо искусного подлинника, являющегося средством передвижения, какую-то грубую имитацию, фальшивку, аляповатую подделку, уподобленную окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты.[54] И ведь правда, это самая настоящая дрянь, если внимательно к ней присмотреться. Как он сразу этого не заметил? Фу, какие грубые формы! Фу, до чего же цвет тошный! Красная, как пожарная машина, плоская, как раздавленное пи-пи-пи[55], ишь, распласталась тут на самом проходе, да ещё и с таким важным видом, словно навалил эту кучу не кто-нибудь, а сам император Веспасиан.

– Плиззз, – сказала Изольда Витальевна и пригласила его в кожаный салон.

Сидор Акимович не шевелился. И на этот раз Изольда Витальевна не стала его торопить. Она, как нам кажется, начинала кое-что понимать.

– У вас случайно нет сапёрной лопатки в багажнике? – наконец спросил он.

– Это ещё зачем?

– Как зачем? Чтобы выкопать большую пребольшую яму и что-нибудь в ней закопать большое пребольшое.

– Пожарную машину? – сообразила Изольда Витальевна. – Если понадобится, я найму экскаватор.

«Вряд ли что-нибудь изменилось бы, если бы я прикатила сюда на Майбахе», – подумала она и перестала по этому поводу переживать.

– Не хочу быть назойливой, – продолжала, тем не менее, настаивать она, – но на вашу непорочную репутацию эта поездка пятном не ляжет. Если список ваших грехов и умножится, то никоим образом не по той причине, что вы проехались на суперкаре. Чтобы действительно согрешить, вам представится ещё тысяча других поводов. Так что присаживайтесь, не стесняйтесь. Ведь даже и в дорогой машине можно вести себя так, чтобы после об этом не жалеть. А стыдно бывает и на обочине.

Доводы её показались Сидору Акимовичу вполне разумными, и после некоторых колебаний он пошёл на уступки Изольде Витальевне, но попросил её настоятельно, несмотря на летний погожий день, сначала поднять у машины верх, задёрнуть шторы и вырубить свет, чтобы скрыть от прохожих на улице своё персональное участие в этом позорном выезде. И лишь когда его условия были выполнены, он погрузил таки своё тело в этот жуткий продукт человеческой жизнедеятельности. Слово-то какое противное – жизнедеятельность! Вам не всегда удастся скрасить её полное непристойное содержание эпитетом «экономическая», даже если эта деятельность и в самом деле экономическая. Но как могло получиться так, что он прозевал непростительные пробелы в предварительных диалектических исследованиях? Куда подевалось его острое метафизическое чутьё? Почему он опять, как неважный голкипер, пропустил этот мяч судьбы?

Не слушайте его. Он будет так сокрушаться и рассуждать ещё долго, до самого позднего вечера, а потом всё то же продолжит ещё и с утра и всё с той же практической бесполезностью. Но сейчас ему просто не хватило на философию времени, потому что доехали они до Чистых Прудов довольно быстро, за каких-нибудь пятнадцать минут, показавшиеся ему вечностью. А что можно изменить в своей биографии за такой короткий период, как пятнадцать минут, растянувшиеся до бесконечности? По-хорошему, ничего. А вот жизнь исковеркать – и мгновения ока хватило бы за глаза.

Выбравшись наконец на волю, Горемыкин долго не мог отдышаться, словно бежал всю дорогу бегом, а не ехал на спортивной машине. Ему было нехорошо, его поташнивало, он сильно устал, его нервы плохо переносят такое длительное напряжение. Слабак.

Изольда Витальевна опять подхватила его под руку и повела к подъезду. Путь этот Сидор Акимович проделывал во второй раз, но при дневном освещении его ощущения сильно отличались от тех, что он испытал в потёмках. В прошлое своё посещение он проникся полной уверенностью, что квартира у Изольды Витальевны коммунальная, но сегодня такому предположению противоречила масса вскрывшихся фактов, главный из которых, касающийся её благосостояния, никак не вписывался в общую картину сложившихся за долгие годы жизненных представлений.

– Здесь две ванные комнаты, – рассказывала Изольда Витальевна, препровождая его по просторным апартаментам, – три туалета, один из них гостевой. Моими удобствами прошу вас не пользоваться. У каждого человека должно быть личное пространство.

Да, действительно, квартира у Изольды Витальевны оказалась не коммунальной. До его прихода.

– А сейчас выбирайте себе спальню и кабинет.

Ну, спальня ещё туда-сюда, пригодится, но кабинет-то ему зачем? Вроде незачем. Почему же он его выбрал? Вроде ему так велели. Кто велел? Вроде сама же Изольда Витальевна. А с какой это стати она им помыкает? Кто она такая, чтобы командовать? Вот он сейчас возьмёт и не подчинится! Но Сидор Акимович подчинился, не стал ей перечить, не полез с кулаками на рожон, защищая свои попранные права человека и гражданина.[56] Кабинет так кабинет. Пусть будет. В нём, если что, можно будет прятаться от грозы.

Только представьте: у итальянцев, к примеру, даже особое название имеется – tinello, которым они обозначают отдельную комнату, специально отведённую для приёма завтраков. А в русском языке и слово столовая – лишнее. Гостиная – тоже слово совершенно ненужное. Да и спальня ни к чему конкретному не подходит. Что мы будем этими словами называть? Помещение, где ночью вповалку спят, днём обедают, а по вечерам принимают гостей? Обхохочешься над этими итальяшками! Раньше, до электрификации всей страны, мы тоже шли у Европы на поводу, но кто-то нам как-то сказал, что мы, русские, великая нация, и с тех пор в процессе нашего развития появились некоторые специфические особенности: в частности, всё больше слов становятся лишними и отмирают, потому что ими попросту больше нечего обозначать, зато всё больше появляется слов неприличных, которые приходится запикивать звуками цензуры.

Нет, дворцы и пентхаусы у нас тоже имеются, прибедняться не будем, уже понастроили где ни попадя, однако в самых огромных апартаментах у нас в основном обитают пещерные люди, то есть живые твари с недоразвитым сердцем, крайне несовершенным мозгом и весьма примитивной программой инстинктов в области совести и благочестия. Слышали что-нибудь про почётного вице-премьера, выкупившего целый этаж в высотке на Котельнической? У него на это столько чести и достоинства было накоплено, что вам, в ответ на ваши претензии, ещё и в суде придётся оправдываться. А вы как хотели? Не иметь за душой ни копейки на оскорбления, и при этом не понести ущерб? Да вы, ребята, совсем оборзели! Имейте совесть!

Прослыть человеком нечестным и недоразвитым Горемыкину не хотелось, но он, к стыду своему, понятия не имел, как ведут себя честные люди в подобных обстоятельствах. Огромное культурное наследие, созданное человечеством, не хранило в себе сколько-нибудь вразумительных толкований и рекомендаций на этот счёт. Тему эту ни в романах не раскрывали, ни в поэзии не затрагивали, ни в опере об этом не пели, ни в балете не танцевали, ни в живописи ни расписывали, ни в мультиках не показывали, ни в лифтах никаких инструкций не было и в помине, ни от пьяных на улице ни звука, ни от бездомных ничего поучительного. Впечатление такое, будто огромнейшие жилые помещения, в которых с непривычки можно запросто заблудиться, служат исключительно той единственной цели, чтобы в этом раздолье жить. Но чем за эти хоромы придётся платить? Какими другими ценностями можно пожертвовать во имя того, чтобы вселиться в палаты царские? Кто-нибудь всерьёз над этим раздумывал?[57]

– Переезжать можете сегодня же, – сказала Изольда Витальевна и протянула ему ключи от квартиры. – О парковочном месте для вашего Опеля я уже позаботилась, покажу его вам при выходе.

– Но мы едва знаем друг друга, – опять замямлил Горемыкин.

– Вот и познакомимся поближе. Или вам известен способ получше?

Способов лучше Горемыкин не знал, а худшие он уже перепробовал. И, надо признать, что разницы между ними пока что не зафиксировал, результат всегда одинаковый. В таких вопросах он всё ещё плавает. Что же до спешки Изольды Витальевны, то он вообще отказывался её понимать. Куда она так торопится? Может, у неё рак? И жить ей осталось какие-то пару месяцев? Стало быть, ему тоже отныне придётся жизнь свою проживать в таком стремительном темпе, будто у него неизлечимая болезнь, а вовсе не так, как учили в школе: чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за что-то там такое, и тыры-пыры…

– Лишнего ничего с собой не берите, только личные вещи, – ровным голосом продолжала Изольда Витальевна, – всё необходимое здесь есть: постельные принадлежности, банно-мыльные, столовые предметы, чашки, ложки, тарелки. Компьютер для вас доставят уже завтра, хороший, самый современный, со всеми причиндалами.

Перечисляя весь список, Изольда Витальевна по ходу дела демонстрировала места и вещи, где всё это можно найти и куда всё это следует обратно складывать.

– Если припозднитесь, спальня моя вон там, – показала Изольда Витальевна на полуоткрытую дверь. – Но никогда в эту дверь не стучите. Если надо, заходите смело, потому что мои нервы приходят в расстройство, когда я просыпаюсь от постороннего шума.

Только познакомились, и сразу в постель? Хорошо воспитанные люди так себя не ведут. Это неприлично. Сразу в загс – совсем другое дело! Вот поступок порядочного человека! Ну, а в том, что Сидор Акимович человек порядочный, сомневаться, конечно же, не приходится. Сомневаться приходится в том, что он человек разумный. Никому ведь не надо объяснять, что такое человек разумный? Надеюсь. А что такое человек порядочный? Такого вида на нашей планете не существует. Пока. Может быть, в будущем появится, при более благоприятных условиях внешней среды, но вряд ли человечество до этого доживёт.

Итак, задание от Изольды Витальевны получено, и его надо срочно исполнять. Время пошло[58]. Впрочем, много времени на сборы и не понадобилось. На что бы хорошее, возможно, и не хватило бы, а собраться и переехать – тяп, ляп и готово. Сидор Акимович освободил холодильник, чтобы можно было его отключить, перекрыл горячую и холодную воду, чтобы непрошенные гости, если вдруг сюда вломятся, умерли от жажды и голода, собрал кое-какие пожитки, позволяющие чувствовать себя полноценным человеком на вражеской территории, и, заперев квартиру, отправился навстречу своему счастью.

§31. Тили-тили тесто

Посмотрите внимательно фильмы ужасов, награждённые золотой статуэткой Оскар, поиграйте полчасика в компьютерные игры, превращающие ваших детишек в зомби, прикиньте количество крови, побоищ и туалетных сцен в музыкальных клипах, отмеченных премией Грэмми, и попробуйте на секунду вообразить, будто один из всех этих авторов – хотя бы один-единственный! – пополнивший список подобных мерзостей, создаст вдруг вместо привычной дряни что-нибудь доброе, что-то милое для души, полезное для здоровья и приятное для глаз… В голове не укладывается, верно же? Раз уж некое дарование родило однажды какую-то дрянь, одобренную такими же специалистами по разного рода гадостям, из него теперь будет переть всю жизнь одна только мерзость и дрянь, мерзость и дрянь, мерзость и дрянь, пакость, гнусность и грязь, ибо эта творческая натура, по самой природе своей художественной фантазии, ничего иного произвести не может.

Думаете, я преувеличиваю? Я преуменьшаю! Воображение, особенно творческое, бывает расстроенным, воспалённым, больным и даже больным смертельно, сеющим вокруг лишь болезни, злобу, ужас и смерть. Однако кое у кого из творцов[59] бывает оно и вполне животворящим, посмотрите хотя бы на Сидора Горемыкина. Такие люди, как он, вообще не существуют в природе, они бы просто не выжили, а нашему удалось не только почти до пенсии дотянуть, но у него к тому же, наперекор науке, опять начинался брачный период, четвёртый, по большому счёту, за последние полвека. Чудеса! Существует ведь, кажется, только у нас в сознании, в мире иллюзий, глупостей и фантазий, а, поди-ка ты, парень и там не дремлет! И невестой опять успел обзавестись, и переехать к ней умудрился на новое местожительства, и они уже даже давно и незаметно перешли с ним на ты.

Несмотря на стремительное развитие, брачный период у Горемыкина, вопреки многолетним наблюдениям, продлился на удивление долго. Шёл уже третий день медового месяца, когда к нему в ванную, нарушая свои же правила, заглянула с утра Изольда Витальевна. Сидор Акимович, чистящий зубы в этот момент, сразу заподозрил неладное.

– Есть серьёзный разговор, – не предвещая ничего хорошего, сообщила Изольда Витальевна. – Когда закончишь, приходи на кухню, надо поговорить.

Медовый месяц ещё не закончился, а она уже желает серьёзно поговорить? Не к добру. А всё ли он правильно делал? Может, он галстук не умеет завязывать? Или, возможно, зубы чистит как-то не так, как их полагается чистить на Чистопрудном бульваре? Или мало делает комплиментов?

Пока его самый совершенный в природе мозг вырабатывал правильные решения, обещающие ему беспросветное счастье, от которого уже начинала побаливать голова, накопились тем временем и проблемы, которые, судя по всему, он вовремя, как всегда, не засёк.

Полный тревожных ожиданий, он отправился на кухню и сел напротив Изольды Витальевны.

– У меня возникла нешуточная проблема, – озабоченно сказала она.

У Сидора Акимовича отлегло от сердца. Слава богу, проблема не у него, а у неё. Вот и чудненько, если так. Но чему тут, собственно, радоваться? Разве его задача заключается не в том, чтобы сделать свою половину счастливой? Стало быть, надо быть озабоченным, по крайней мере, в не меньшей степени, чем озабочена Изольда Витальевна. А за этим, впрочем, дело не встанет, надо всего лишь потерпеть пару минут, и она выправит ему настроение в нужном ключе, адекватном жизненной ситуации.

– Не знаю, почему ты раньше об этом не спрашивал, но я являюсь руководителем очень высокого ранга, – начала издалека Изольда Витальевна. – У меня огромная масса коллег и знакомых в высших эшелонах власти, начиная от мэрии и кончая Советом Федерации и Государственной Думой.

Сидор Акимович приготовился к тому, что сейчас она, возможно, немного ему расскажет про искусство государственного управления, но он ошибся. Государственное управление – это не искусство[60]. Это бизнес. И об этом не говорят. А вы не знали? Что вы! Ни по радио, ни по телевизору! В приличном обществе это не принято. Так что Горемыкин ничего больше не узнал про уровень компетенции Изольды Витальевны. Уровень ли это мэрии? Государственной Думы? Совета Федерации? Администрации Президента? Тёмный лес и то, и другое, и пятое, и десятое. Всё засекречено и засыпано мраком. Лопатами. Совковыми.

Но, с другой стороны, в его голове немедленно кое-что прояснилось. Так вот, оказывается, почему она его выбрала! Как высший руководитель, она прекрасно разбирается в людях! Вот почему её никогда не терзали сомнения на его счёт! Она видит его насквозь! И даже намного глубже! Горемыкину от этой внезапной догадки стало как-то немного не по себе. Неуютно. Он заёрзал на стуле и стал усиленно сделать вид, что представляет собой нечто даже совсем не то, что у неё в настоящий момент перед глазами, а что-то совершенно иное, гораздо более благородное и достойное.

Не понимаю, чем он ещё недоволен. Гордился бы, дурень, своей инфантильностью, слабоволием и предсказуемостью, которые так привлекательны для сильных мира сего. Ведь именно эти качества, развившиеся до абсурда, позволили братцу Кролику стать фаворитом самого владыки мира. Полная профнепригодность, бесхарактерность и лизоблюдство – вот что заметил в нём и оценил властелин, останавливая на этом слюнтяе свой судьбоносный выбор. В душе он, конечно, глубоко презирает этого слизняка, но вынужден его постоянно терпеть, приберегая для очередной политической рокировочки. А если бы наш повелитель и господин совершенно в людях не разбирался? Если бы он сделал ставку на человеке хоть чуточку поумнее, решительнее и самостоятельнее? Страшно даже подумать, чем бы кончилось дело: каждой семье по отдельной квартире или чем-нибудь в том же духе – гласностью, перестройкой, свободой и демократией, избави нас боже от этих напастей! Бог услышал наши молитвы. Избавил. Обошлось, слава богу. Стрелки, правда, дважды пришлось останавливать, первый раз по ошибке, но это не важно. Главное, режим устоял, при котором время регулируется с великим трудом и с большими историческими задержками.

Но неужели Сидор Акимович выбился из грязи в князи благодаря своим недостаткам, а не достоинствам? И почему она остановила свой выбор именно на нём, а не ком-нибудь из своего круга? Неужто он и впрямь обладает всем набором слабостей никудышного тюфяка, которым можно будет потом вертеть, как она только захочет? Неужели он теперь такой же коврик в прихожей, как и тот, что сделан из шкуры Кролика, который запрещается выбивать? О, нет, Горемыкин не просто коврик, он, похоже, ещё и вешалка для собак!

Слушал бы лучше свою Изольду Витальевну, чем попусту мозгами раскидывать. А она, между прочим, знает, что говорит.

– Я у всех на виду, и мой статус слишком высок, чтобы я позволяла себе сожительствовать с мужчиной, не закрепив свои отношения надлежащим образом, по закону, как это принято в органах управления. Непорочная репутация для госслужащих является главным условием продвижения по карьерной лестнице.

– Ты решила со мной порвать? – в лоб спросил Горемыкин.

– У меня другое предложение. Я прошу твоего согласия на регистрацию нашего брака. Съездить и подать заявление можно прямо сейчас.

Ещё чего! Нашли дурачка! И Сидор Акимович побежал за паспортом.

– Обычная процедура довольно длительная, – излагала положение вещей Изольда Витальевна, – но у меня в Грибоедовском загсе нашлись знакомые, которые согласились оформить бумаги по ускоренной программе, задним числом. Если мы подадим заявление сегодня, то уже через неделю всё будет кончено.

– Только поедем на моей! – категорически потребовал Горемыкин, ощутивший себя новоиспечённым главой семьи.

– Как тебе будет угодно, дорогой, – согласилась Изольда Витальевна.

Спустя неделю Сидор Акимович превратился в почтенного отца семейства, чьё мнение стало цениться не менее высоко, чем мнение фаворита отца народов. Груз ответственности, конечно, тяжёл, но Горемыкин начал уже привыкать и справляться. С самого первого дня, со дня бракосочетания, как только они вернулись из загса и сели за стол отмечать это торжественное событие, ему представился удобнейший случай проявить свою власть и всемогущество, подобно тому, как с первого дня возведения на престол ощущал эту власть и всемогущество братец Кролик, носивший фамилию явно не по размеру.

– Я хочу на тебя оформить три квартиры, две дачи и весьма солидную сумму денег, – спокойно объявила Изольда Витальевна, будто делает это чуть ли не каждый день.

– Как-кие ещё к-квартиры? Как-кие деньги? – заволновался Сидор Акимович, подгибаясь под тяжестью власти и груза ответственности, которые, судя по тону его супруги, вряд ли сулят ему спокойное будущее.

– Квартиры обыкновенные. Одна из них на Пятницкой, площадью 180 квадратных метров, вторая на Покровке, площадью 230 квадратных метров, и третья на Большой Никитской, площадью 200 квадратных метров. А деньги будут доступны с платиновой карты Сбербанка, открытой на твоё имя. Несколько десятков миллионов рублей, точнее пока сказать не могу.

– Боже мой, за что? – упал совершенно духом Сидор Акимович, вконец обескровленный всё новыми и новыми кознями, устраиваемыми ему судьбой-индейкой, целившей всякий раз ниже пояса.

– В чём дело, дорогой? У тебя тоже нелады с законом?

– Я не хочу быть богатым! – запротестовал вдруг Сидор Акимович, как будто у него был выбор. – Я не умею! Мне будет стыдно, я пробовал, ничего путного из этого не выйдет!

– Не волнуйся, ты и не будешь богатым.

Горемыкин немного успокоился, но не совсем. Как муж ответственный, рассудительный и законный, он ждёт от неё объяснений.

– Всё, что будет переоформлено на тебя, только формально будет принадлежать тебе, а фактически всё это имущество и все эти деньги по-прежнему останутся за мной. Надеюсь, ты сдержишь слово, если пообещаешь мне на эти богатства не претендовать?

Последние слова Изольда Витальевна произнесла таким суровым и зловещим тоном, словно засомневалась в его порядочности и готова, в случае чего, расстрелять его на месте. Отца семейства! Ещё чернила не высохли в паспорте!

Тут-то ему и пригодилась вся его власть, железная воля и всемогущество, закреплённые в конституции и Новом Завете. Он употребил свои новые полномочия в полной мере и без остатка, согласившись на условия Изольды Витальевны и давая ей честное пречестное слово наплевать с высокой колокольни на всё её баснословное состояние. Глаза б его ничего такого не видели! Вернёт ей всё по первому требованию! И пусть он ослепнет, если увидит тот новый пин-код, который поменяет на его платиновой кредитке его дорогая супруга.

Изольду Витальевну так растрогали его клятвенные обещания, что она не удержалась и преподнесла своему верному муженьку по-настоящему царский подарок.

– Помнишь дачу на Водокачке? Хочу, чтобы она осталась тебе на память о нашей свадьбе, дорогой. Мы не только оформим её на тебя, но и фактически признаем её твоим законным имуществом. Согласен?

Горемыкин на секунду задумался, прикидывая в уме возможные материальные и моральные издержки, но, махнув рукой, согласился. От его волевого решения, как видите, тоже кое-что в этой жизни зависит.

Ни шумных застолий, ни массовых гуляний, ни прочих официальных торжеств, чтобы не портить праздник, новобрачные решили не устраивать, и единственными людьми, удостоенными чести быть приглашёнными на званый ужин, оказались дети Изольда Витальевны. С Ефимом Сидор Акимович был уже знаком, а его молодым родителям, если ничего экстраординарного не произойдёт, новый член золотого семейства будет впервые представлен уже сегодня.

Гости явились к назначенным шести часам без опоздания и вели себя, за исключением Ефима, довольно скованно. К удивлению Горемыкина, мамой Ефима оказалась женщина с типично восточными чертами лица, чёрненькая, с огромными выразительными глазами и пухлым чувственным ртом. И говор её, и имя Дарико выдавали в ней представительницу солнечной Грузии, что никак не вязалось с его предварительной догадкой о том, что это должна быть родная дочь Изольды Витальевны. Выспрашивать все подробности было бы слишком невежливо, и Сидор Акимович стал исподтишка наблюдать за ситуацией, ожидая, что родственные связи между этими людьми прояснятся как-нибудь сами собой. Что и случилось, когда Олег, папа Ефима, обращаясь к Изольде Витальевне, назвал её мамой. Однако сразу же вслед за этим и Дарико назвала её мамой. Опять всё запуталось и осталось кромешной тайной.

Но настоящие открытия начались для Сидора Акимовича после того, как Олег поделился со всеми радостной вестью:

– У нас сменился адрес. Мы нашли такую же квартиру и за такие же деньги в Москве, в Бусиново. Уже два дня наслаждаемся новой жизнью.

– А где вы жили до этого? – наивно поинтересовался Горемыкин.

– Мы снимали жильё в Красногорске, это было очень неудобно.

– Вы проживали на съёмной квартире? – ахнул от изумления Сидор Акимович.

– Мы и сейчас продолжаем снимать жильё, но теперь условия у нас намного лучше.

Изольда Витальевна не проявила ни малейшего интереса к объявленной новости, ни радости, ни волнения на её лице не отразилось. А Горемыкин едва дотерпел до ухода гостей, чтобы пристать к ней с расспросами.

– Олег твой сын, а Дарико невестка? – с излишней горячностью осведомился он, как только они остались наедине.

– Олег мой сын, а Дарико невестка, – невозмутимо подтвердила Изольда Витальевна.

– У тебя четыре огромных квартиры, а твои дети и внуки снимают жильё у чужих людей? – всё более распалялся он.

– Я отказала Олегу в материальной поддержке, он наказан.

– Что же он натворил?

– Он женился без моего разрешения. Я не давала ему согласия на брак, но он поступил по-своему, пусть теперь самостоятельно и содержит семью.

– Чем же тебе не угодила Дарико?

– Эта вертихвостка служила у нас домработницей, и, как потом оказалось, с тайным намерением соблазнить моего сына и завладеть моим состоянием. Очень скоро она забеременела, и Олег был категорически против аборта. Вот теперь и пожинает свои плоды.

– Но они как будто искренне любят друг друга, – заметил Сидор Акимович.

– Это ничего не меняет. Я им приобрела Daewoo Matiz, и с них довольно.

– Но эта машина числится на тебе?

– Ну и что? Пусть будут рады хотя бы такому подарку. Формально я поддерживаю с ними нормальные отношения, но Олегу его глупую выходку никогда не прощу.

Сидор Акимович ещё долго сидел с открытым ртом, пытаясь проникнуться пониманием тех материнских чувств, которые испытывала Изольда Витальевна. Наверное, она тоже переживает не меньше, чем он. Наверное, ей тоже дались нелегко такие непростые решения.

§32. Закон Архимеда

Жизнь у Сидора Акимовича, немедленно по переезду и скоропостижной женитьбе, поменялась довольно круто, чего нельзя сказать об Изольде Витальевне, не поступившейся ни единым жизненным принципом, ни единым капризом и прихотью, к которым она давно и навсегда приспособила своё привычное ежедневное расписание. Всё, претившее её вкусам, оставалось за пределами её чувственной досягаемости, всё же милое и приятное, чему радовалась её душа, сохранялось в своём прежнем и незыблемом состоянии, с той лишь, может быть, незначительной разницей, что в обычный ход повседневных событий вписался отныне ещё один человек, присутствие которого ничуть не расстраивало, а, скорее, укрепляло и увековечивало раз и навсегда установленный порядок вещей.

Видимо, чтобы обезопасить налаженный быт от нежелательных сбоев, пертурбаций и перемен, угрожающих её полноценному счастью, она обратилась к Сидору Горемыкину с весьма необычной просьбой:

– Тебе бы лучше уволиться с работы, дорогой.

– Но мне осталось меньше трёх лет до пенсии, – возразил Горемыкин.

– Пенсия тебе не понадобится, пока ты живёшь со мной.

На любые другие возможные обстоятельства, в которые не вписывался предложенный вариант, Изольде Витальевне, по всей очевидности, было глубоко наплевать, и с таким же неоправданным безразличием должен был, по той же подразумеваемой очевидности, относиться к этой рекомендации и Горемыкин. Но хорошо уже в этом то, что имеющейся в его распоряжении власти, отпущенной ему дорогой супругой, должно бы на его положительное решение хватить. Тем более, что логика и железные аргументы, которые всегда находила в пользу своей позиции Изольда Витальевна, были абсолютно бесспорными и неопровержимыми, как бесспорны и неопровержимы все доказательства, приведённые в школьных учебниках по Евклидовой геометрии.

– Если ты не уволишься, – взялась отстаивать она свою особую точку зрения, – тебе будет трудно управляться с домашними делами, выполнять мои мелкие поручения, а самое главное, ты не сможешь уделять много времени воспитанию Ефима. Надо ведь успевать отвозить его по утрам в детсад и забирать оттуда по вечерам, проводить с ним выходные, а потом начнутся занятия в школе, подготовка к урокам и всё такое, сам понимаешь…

Словом, если в жизни Изольды Витальевны и произошли какие-то изменения, то, во всяком случае, исключительно в лучшую сторону. Стоило ей только щёлкнуть пальчиками, и все мечты её тотчас сбывались, как это бывало и прежде, но если раньше её предписания и приказы исполнялись по предварительной договорённости и за деньги, то теперь, с появлением Сидора Акимовича, всё делалось по взаимной любви, в которой ей даже не требовалось принимать участие в качестве одной из сторон романических отношений.

Поначалу у Горемыкина не всё шло гладко, и причиной досадных осечек, которые он по глупости совершил, послужило, естественно, его весьма неестественное отношение к деньгам, отношение крайне предвзятое и никакими научными доказательствами, как в геометрии, не подкреплённое. Первая же оплошность, которую он допустил без всякого рационального объяснения, случилась после его похода по магазинам, куда его отправила, согласно своим обязанностям, супруга. Кажется, что тут такого особенного? Купил всё, что надо, по списку, и дело в полном ажуре! Но это только на первый взгляд. Некоторые неучтённые аномалии, расходящиеся с личными представлениями Горемыкина, всплыли в тот самый момент, когда Изольда Витальевна потребовала от него отчёта по кассовым чекам.

Сидор Акимович бросился шарить по всем пакетам, но, о, ужас, чеки сохранились далеко не все! В результате у него образовалась недостача в четыре тысячи рублей!

– Да не расстраивайся ты так, – сжалилась над ним Изольда. – Ничего страшного! Вернёшь эти несчастные четыре тысячи в другой раз, когда сможешь. Сможешь к следующей субботе?

Горемыкин, конечно, смог бы, если бы у него имелись на всякий пожарный случай хоть какие-нибудь источники доходов. Кто-нибудь, случайно, не знает, где безработные добывают деньги? Кто-нибудь, возможно, и в курсе, но не Изольда Витальевна. Ей, как эффективному управленцу, вовсе не полагается этого знать. Её дело – отдавать указания и наделять подчинённых неограниченными полномочиями, чтобы эти указания выполнять. Все остальные заботы и практические решения должны оставаться на совести Горемыкина, который должен быть благодарен ей уже хотя бы за то, что получил от супруги такую огромную власть и такой колоссальный кредит доверия.

Изольда Витальевна тем временем уселась на своё обычное место за столом и начала отдавать хорошо продуманные[61] распоряжения.

– Возьми в левом шкафчике блюдечко с голубой каёмочкой и хорошенько его запомни, потому что это моё любимое. Очисти клубнику от черенков и листочков и хорошенько её промой. Полей клубнику взбитыми сливками и не забудь постелить под блюдечко салфетку, прежде чем подавать мне блюдо на стол.

Сидор Акимович всё исполнил, сел напротив Изольды Витальевны и, глотая слюнки, старался в её сторону не смотреть, пока этот килограмм дорогущей импортной клубники не исчез за её белоснежными зубами во рту. Наконец, она насытилась так, что на последнюю ягоду просто уже не осталось места, и тогда, тяжело вздохнув, она пододвинула её к Сидору Акимовичу и милостиво позволила:

– Съешь эту ягодку, дорогой. В меня уже больше не лезет.

В том, что в животе у Изольды Витальевны места для этой ягоды больше не оставалось, не было ничего необычного. В том, что она не опустошила блюдо над помойным ведром, тоже, кажется, ничего удивительного не присутствовало. Разрешение на съедение этой ягоды опять-таки прозвучало, и, стало быть, ничего противозаконного в его подчинении усматривать было нельзя. Но если вы думаете, что Сидор Акимович что-нибудь понимал, то вы глубоко заблуждаетесь. Всё, что укладывалось в его голове, сводилось только к тому, что перечить ей он не мог. Не имел морального права. Он, разумеется, взял эту ягоду и уже было её надкусил, но в этот самый момент Изольда Витальевна успела немного отдышаться и прийти наконец в себя, чтобы выразить одну из своих самых сокровенных мыслей, доставляющих ей, безусловно, невероятное наслаждение.

– Терпеть не могу людей, которые привыкли жить на всём готовеньком, чтобы им всё подносили на блюдечке с голубой каёмочкой. Лично я достигла всего в жизни сама.

Горемыкин закашлялся, отложил блюдечко с надкушенной клубничкой в сторону и больше к продуктам Изольды Витальевны не прикасался. Никогда. Даже с её великодушного позволения. К великому счастью Сидора Акимовича, блюсти свой тайный обет ему ничего не стоило, поскольку дома Изольда Витальевна питалась крайне редко, ужинать и обедать она предпочитала в своих излюбленных ресторанах и кафе, а домашней едой здесь баловался лишь Горемыкин, причём кормился он строго по рекомендациям современных диетологов. Изольда Витальевна была настоящим профи в этой науке, и именно под её диктовку составлялся список из тех продуктов, которые шли на пользу здоровью Сидору Горемыкину. Рукописный перечень этот, составленный под её диктовку, Сидор Акимович обязался носить постоянно с собой, чтобы ничего не забыть:

1. Рыбу не надо
2. Масло не надо
3. Сметану не надо
4. Ничего мучного
5. Сахар не надо
6. Соль не надо
7. …

И так далее до конца листочка, всего 27 пунктов. А поскольку данный несложный список был составлен единожды и на все времена, Сидор Акимович управлялся с этим простым заданием легко и быстро, он даже выучил многие позиции наизусть, чтобы лишний раз не справляться с его содержанием. В конце концов Изольда Витальевна осталась его исполнением довольна и перестала контролировать содержимое шкафчиков и холодильника.

Что же касается товаров непродовольственных, то их закупками Изольда Витальевна занималась лично, никому это дело не доверяя, даже своему безмерно преданному и горячо её любящему благоверному. Но она неизменно волокла его всюду с собой, выхватывая его, точно котёнка за шкирку, из мира серой реальности и помещая его на какое-то время в мир её сказочного богатства, беспрестанного процветания и блаженства поистине райского. Но Горемыкин по этому ничтожному поводу не огорчался, всякий раз с удовольствием наблюдая, как она жадно просматривает витрины в ювелирных салонах, подбирая себе всё новые побрякушки и безделушки, выполненные из чистого золота и бриллиантов. Времени на это занятие уходило немало, а терпением Сидор Акимович с детства не отличался, и поэтому уже спустя час, когда она чересчур сомневалась в выборе, у него мелькала крамольная мысль: скорее бы уже она, что ли, накупила себе побольше этих финтифлюшек, навесила бы себе на шею килограмма четыре золота и драгоценных камней и утопилась.

Нет, он смерти ей не желал, боже упаси! Он мечтал всего лишь о том, чтобы тело, погружённое в жидкость, подчинялось закону Архимеда так же точно и беспрекословно, как он сам подчиняется Изольде Витальевне, когда она оставляла его, бездельника и лоботряса, присматривать за хозяйством, а сама отправлялась в Турцию, Грецию или Египет, где регулярно отдыхала на море, утомившись трудами праведными. Туристические поездки совершались ею всего несколько раз в год, и в такие периоды он испытывал особое счастье, будучи предоставленным самому себе и получая долгожданную возможность отдаваться своим собственным радостям и удовольствиям. А что может быть более радостным и приятным, как не встреча с закадычными друзьями? И где их встрече суждено в ближайшее время состояться, если не на его новой даче?

Как это ни удивительно, но Сидор Акимович оказался на поверку человеком сварливым, занудным и непрактичным, но его новая жена, похоже, мало что понимала в таких мелочах. Да и откуда ей могло быть это известно? Ведь Сидор Акимович понятия не имел, как с начальством принято разговаривать, и поэтому он не только ничего не высказывал вслух, но даже виду не подавал, какие чёрные мысли посещали порой его буйную голову. Так что семейной идиллией они наслаждались ещё очень долго, и никакой закон Архимеда и Евклидова геометрия с её безупречными теоремами и доказательствами не могли воспрепятствовать миру, любви и согласию, крепко-накрепко завязавшие их отношения.

§33. Коробка

Горемыкина переполняли чувства восторга и ликования, когда он, воспользовавшись отсутствием супруги, решил поделиться с Магусом и Аношкиным счастливейшими переменами, произошедшими наконец в его беспросветной, невзрачной жизни. Как долго он об этом мечтал! Сговорились о том, что он заедет за Магусом и Аношкиным субботним утром и свезёт их на новом Опеле на Водокачку, чтобы похвастаться перед ними своей свежеприобретённой дачей, а заодно и подготовить её к последующей эксплуатации, хотя в точности с трудом себе представлял, что для этого требуется сделать. Единственное, на что ему хватило сообразительности, заехать по пути в магазин электронной техники, выбрать подходящий по размеру телевизор и повесить его на стену перед диваном, чтобы в перерывах между сбором богатого урожая знакомиться с текущими новостями и шедеврами мирового киноискусства.

Магус и Аношкин выслушивали Горемыкина молча, не задавая лишних вопросов, и пока он всю дорогу без умолку тараторил, выкладывая новость за новостью, не выражали ни особенной радости, ни огорчения, впитывая поступающую информацию ровно с той же вялостью и равнодушием, как когда-то слушали в институте лекции по теоретической механике, теплотехнике и эргономике, забывая после экзаменов всё, что когда-то были вынуждены зубрить. Для оценок, советов и окончательных заключений недостаточно лишь одной стороны конфликта[62], не мешало бы сначала послушать и саму Изольду Витальевну, что это ещё за фрукт такой, который, судя по изложенным фактам и обстоятельствам её жизни, таит в себе, должно быть, немало всяких сюрпризов и неожиданностей.

Дача очень понравилась Магусу и Аношкину, если они не кривили душой, но, пожалуй что, не кривили, судя по тому удовольствию, с каким они принялись втроём наводить повсюду порядок. Уборка на участке Сидора Акимыча была в самом разгаре, когда к нему в сад вошёл Диогений, о чём возвестила коротким визгом потревоженная калитка. Диогений вежливо со всеми поздоровался, однако приветствие его выглядело совсем не так, как это обычно бывает при приходе гостей, а как бы мимоходом, он прошёл не останавливаясь, словно единственной целью его появления было желание сократить путь, и всё, что для этого требовалось, просто пересечь чужие владения насквозь, хотя никакого сквозного прохода здесь не было и в помине.

Странность его поведения была для всех очевидной, хотя вряд ли кто-нибудь мог объяснить, чем конкретно возникшая ситуация отличается от нормальной. Не в этом ли кроется её необычность? Все работы мгновенно остановились, суета вокруг дома утихла, и необъяснимое беспокойство, смешанное с любопытством, охватило присутствующих. Похожая натянутость ощущается всякий раз, стоит только в тёплой компании, занятой своими беседами, появиться новому человеку, а тем более человеку с какими-то отклонениями, пусть даже едва уловимыми и совсем безобидными.

Между тем Диогений спокойным уверенным шагом, словно проходил здесь тысячу раз на дню, прошествовал к яблоне, под которой лежала оставленная коробка из-под телевизора, обхватил её обеими руками, хотя в её конструкции была предусмотрена удобная ручка, и, ни слова не говоря, направился с ней обратно к выходу.

Сидор Акимович, как законный владелец территории, на которой творится подобное безобразие, счёл для себя невозможным не вмешаться в происходящее.

– Вы забыли спросить у меня разрешение, – обратился он к нежданному гостю.

– Не хотите ли вы сказать, что эта коробка не моя?

– Верно, именно это я и хочу сказать. Коробка принадлежит мне.

Диогений посмотрел на коробку, потом на Сидора Акимовича, потом опять на коробку и задал простой вопрос:

– Как вы определили, что она ваша?

Любые сомнения на этот счёт показались Сидору Акимовичу настолько нелепыми, что он не сразу нашёлся с ответом. Но долгое молчание было бы бестактным, поэтому он сказал первое, что пришло ему на ум:

– Эта коробка моя, потому что в ней находился мой телевизор.

– Телевизор тоже был ваш? – удивился Диогений.

– Это почему же, помилуйте, был? – забеспокоился почему-то хозяин. – Он и сейчас мой.

– А как мне узнать, когда телевизор перестанет быть вашим?

– Не думаю, что вам обязательно это знать, – начинал раздражаться Сидор Акимыч.

– Но если я об этом вовремя не узнаю, то не смогу определить, в какой момент коробка больше не будет вашей, чтобы мне уже можно было взять её себе.

– Я бы вам посоветовал поискать другую коробку. И где-нибудь в другом месте. Сэкономите уйму времени.

Сидор Акимыч сказал так не потому, что эта злосчастная коробка была ему зачем-то нужна. Напротив, он и сам собирался при случае её выбросить. Но ведь должен же быть в окружающем мире хоть какой-то элементарный порядок! Должен, или нет? Хоть какие-то правила приличия должны соблюдаться?

– Знаете что, – смилостивился вдруг Сидор Акимович, понимая, что напрасно он, кажется, напирает на здравый смысл, – забирайте коробку и уходите.

– Нет, теперь это невозможно.

Если бы Диогений захотел оскорбиться, он не сумел бы этого скрыть. Но по его лицу не промелькнуло и тени обиды, скорее он даже остался доволен, вполне удовлетворившись теми объяснениями, которые получил от соседа. Он вернул коробку на место и, ни с кем не прощаясь, покинул участок.

– Ну и дела! – взволнованно поделился с друзьями своим беспокойством Сидор Акимыч. – А меня ещё уверяли, что от этого сумасброда не бывает никакого ущерба. Эвон, что себе позволяет!

Неясная тревога поселилась в его душе и, по-видимому, не только за сохранность имущества. Но, втянувшись потихоньку в работу, Сидор Акимович стал понемногу забывать об инциденте, и совсем почти уже успокоился, когда калитка скрипнула снова, и снова в её проёме показался Диогений. Правда, теперь он явился не с пустыми руками, он приволок на участок Сидора Акимыча здоровенный деревянный ящик, грубо сколоченный из неструганных досок.

– Зачем вы тащите сюда всякий хлам? – удивился Сидор Акимыч.

– Кажется, этот ящик не мой.

– Вот как?

– Да. Когда я его нашёл, он был пустой. А раз в нём ничего не было, значит, он ничей. Но если ящик ничей, то и не мой.

– Но и не мой, не так ли?

Диогений буквально замер на месте, точно превратился в соляной столп, когда его в неудобной позе застал аргумент, приведённый Сидором Акимовичем. Лоб Диогения собрался в складки, за которыми напряжённо работал мозг. Наконец он хлопнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот балда! Как я мог не подумать об этом!

Лёгкий вздох облегчения вылетел из груди Диогения, он нагнулся к ящику, поднял его, взвалил себе на плечи, пошевелил туда-сюда, подыскивая по ощущению наиболее комфортное положение, и отправился с ним восвояси. Сидор Акимович проводил его взглядом до самой калитки, дождался, пока калитка захлопнулась, и, убедившись, что в его владениях снова воцарился порядок, нехотя вернулся работе. Однако настроение у него продолжало стремительно портиться.

Работы продвигались медленно, но затягивались они не по причине испорченного настроения, а по недостатку времени. Не прошло и получаса, как калитка скрипнула снова, и снова сюда пожаловал Диогений. На этот раз он принёс утюг. Хороший, современный утюг, обмотанный электрическим шнуром. Диогений проследовал с ним к той яблоне, под которой всё ещё лежала коробка, аккуратно вложил в неё утюг, после чего подошёл к Сидору Акимовичу и спросил:

– Как вы думаете, сколько времени мой утюг должен пролежать в вашей коробке, чтобы она перестала быть вашей и стала моей?

Сидор Акимыч открыл было уже рот, чтобы что-то ответить, но вместо этого махнул рукой, достал из кармана куртки смартфон, запустил калькулятор, нажал какие-то кнопочки и показал результат Диогению.

– Видите? Достаточно трёх с половиной минут.

– Отлично, – обрадовался Диогений, встал под яблоней рядом с коробкой, заметил время по наручным часам и стал сосредоточенно делать вид, будто его чертовски интересуют узоры, образованные прожилками на зелёных листочках.

Сидор Акимыч глянул исподлобья на Диогения, сделал пару шагов в его сторону и осторожно, вкрадчивым голосом, чтобы нечаянно его не спугнуть, поинтересовался:

– Вам, я вижу, очень понравилась эта коробка?

– Это правда, мне она очень понравилась. Красивая коробка. – Диогений любовно погладил пальцами по яркому цветному рисунку, словно пытаясь показать, насколько ему пришлась по душе эта чудесная вещь.

– Зачем она вам понадобилась, если не секрет?

– Я собираюсь её сжечь, – невозмутимо ответил Диогений, продолжая поглаживать свою драгоценную добычу.

– Сжечь?

– Да, сжечь. Скоро у меня ожидаются гости, и мы собираемся жарить шашлык.

Сидора Акимовича поразила не столько незавидная участь коробки, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор, сколько известие о том, что даже у таких людей, как Диогений, бывают, оказывается, гости! Кто бы это мог быть? Такие же чудики, как он? Интересно, где ему удастся насобирать столько малахольных? По всей округе? Расспрашивать о подробностях было бессмысленно, поэтому Сидор Акимович решил не отклоняться от темы.

– Но разве мало кругом сучьев и хвороста? Весь лес усеян!

– Веток и хвороста я меня полно, а вот разжигать мангал нечем. Что попало для этой цели не годится, иначе шашлык ни за что не получится таким, каким ему следует быть.

– Гм, – буркнул Сидор Акимыч и больше решил не вмешиваться в планы Диогения, которые тот для себя разработал на ближайшую сельскую вечеринку.

И всё же увильнуть от участия в дальнейших событиях Сидору Акимовичу не удалось. Ближе к вечеру Сидор Акимович развёз друзей по домам, а сам вернулся на дачу, не столько для того, чтобы завершить дела, сколько просто для отдохновения, благо временное отсутствие Изольды Витальевны, покинувшей на неделю Российскую Федерацию, благоприятствовало любым его сумасбродным выходкам.

§34. Запас бейсболок

Наутро следующего дня, в рань несусветную, едва рассвело, его калитка снова разбудила округу ужасным визгом, показавшимся Сидору Акимовичу особенно неприятным, намного противнее, чем вчера. Он уже не спал, но ещё не оделся для выхода на улицу и, увидев из окна бегущего к нему Диогения, направился открывать в дверь, не одеваясь, прямо в исподнем, опережая момент, когда в неё постучат. Но в дверь не постучали, в неё ожесточённо забарабанили! Едва повернулась ручка замка, Диогений ворвался в дом и, находясь в состоянии крайнего возбуждения, прямо с порога выпалил:

– Мой новый утюг сгорел! Вместе с вашей коробкой! Я забыл его оттуда вытащить!

– Сожалею. Но я-то здесь при чём?

– Как при чём? Разве вы не испытываете угрызения совести?

– Это с какой же стати? – оторопел от этакой наглости Сидор Акимыч. – Памяти нет у вас, а вина за это лежит на мне?

– Если вы честный человек, то должны согласиться, что я лишился утюга по вашей теории!

– Какой ещё теории?

– Вашей теории частной собственности!

– Ах, вам не понравилась моя теория собственности? Почему бы вам в таком случае не воспользоваться теорией Маркса? Если бы вы руководствовались научным учением, не лишились бы и утюга!

– Вы предлагаете мне уподобиться Марксу? Этому лжеучёному, проходимцу и провокатору? Только такие мерзавцы, как он, могли навязать свою теорию собственности на чужие средства производства! Посмотрите, что из этого вышло! Нет, ни за что на свете я не посмел бы применить свои принципы к чужому имуществу.

– Вы полагаете, как я понял, что научные теории распространяется не на всех?

– Разумеется, нет! Придерживаться теории Маркса вправе лишь те, кто считает эту теорию истинной, но и они должны понимать, что в случае её ошибочности они погибнут. Если не успеют исправиться.

– Это что-то новенькое!

– Ничего нового здесь нет, откройте Библию, и вы убедитесь, что истиной является только то, что обеспечивает нам жизнь, счастливое благополучное существование. Будь марксистское учение верным, оно обеспечило бы нам процветание. Но оно принесло только горе, разруху и смерть, и поэтому его теория безусловно ложная. Применять её было нельзя. Точно так же, как ошибочны ваши признаки собственности, которые вы мне вчера проповедовали. Неудивительно, что они нанесли мне ущерб.

– А как же быть с той истиной, которую мы называем объективной? Она ведь не зависит от чьих-либо предпочтений, не правда ли?

Диогений вытянул вперёд указательный палец, чуть не ткнув его в нос Сидору Акимовичу, и торжествующим тоном продекламировал:

– Во-от! Вот он источник человеческих бедствий! Если бы вы признались, что не можете доказать своё право на владение коробкой, то ни вы бы ничего не потеряли, ни я не понёс бы урон. Вот что бывает, когда люди не думают, что говорят! Куда катится мир? Послушайте радио, раскройте газету, включите телевизор, что вы услышите? Сплошную чушь! Нет, вы только вдумайтесь: социализм или смерть! Кому смерть? Тому, кто хочет строить социализм, или тому, кто не хочет? Всем смерть! Всем, уважаемый Сидор Акимович, всем! А на каком основании, собственно? Хочешь строить социализм, оставь в покое тех, кому он не нравится! Хочешь верить в Аллаха, не трогай тех, кто верит в Иисуса!

Диогений до того разбушевался, до такой степени дал волю чувствам, что, выйдя из себя, бросил со всего маху свою бейсболку под ноги, да с такой безудержной и чудовищной силой, словно пытался проломить ею пол. Сидор Акимович невольно попятился: «И впрямь сумасшедший! Настоящий сумасшедший!»

Но внезапно вся его ярость и спесь, от которой дрожала посуда в буфете, точно по волшебству исчезла, пропала, сгинула, сошла с лица Диогения, как будто ничего и не было. Казалось даже, на губах его должна вот-вот появиться улыбка, но он совершенно серьёзным, хоть и притихшим голосом протянул:

– Что-о? Испуга-ались? Успокойтесь, я вас прощаю.

– Прощаете мне что? Теорию собственности?

– Только не надо иронии. Ваша теория, действительно, дрянь.

– Если угодно, я от неё отрекаюсь. И давайте к этой теме больше не возвращаться.

С этими словами Сидор Акимович подошёл к радиоприёмнику, который всегда был настроен на «Эхо», и включил его, как всегда в это время и делал.

Едва оттуда послышались новости, Диогений вдруг закатил глаза, рухнул поленом на пол и, забившись в конвульсиях, завыл:

– В-в-в… в-в-в…

– Что с вами? – забегал вокруг него Сидор Акимович, пытаясь его приподнять.

Но Диогений всё пуще рычал и выл:

– В-в-в… р-р-р…

В конце концов Горемыкин расслышал что-то осмысленное, догадавшись, что, кажется, он требует выключить радио. Сидор Акимович выдернул шнур из розетки, чтобы не терять время на поиск выключателя, и Диогений в то же мгновение затих и успокоился

– Ф-фу, – выдохнул он и поднялся. – Вы меня чуть не умертвили. Разве можно слушать по радио всё, что передают? Вы себя не жалеете!

– Да что же вас так вывело из себя?

– Новости спорта. Они меня убивают. Да и вас тоже, просто вы этого не замечаете.

– Новости спорта? Всего-то?

– Вот что я вам скажу, уважаемый Сидор Акимович, никогда не слушайте новости спорта. А если встретите человека, интересующегося спортивными достижениями, убивайте таких на месте.

– То есть как это, убивайте?

– Насмерть. Вырезайте их всех к чёртовой матери, чтобы ни одной хромосомы от них не осталось.

– К чему такая жестокость?

– Жестокость? Вы сказали жестокость? – Диогений опять начинал распаляться. – Вы, похоже, вообще не желаете думать! Жестокость по отношению к кому? К человечеству, которое эти люди губят? Или к этим самим душегубам и пустозвонам?

– Но почему они душегубы?

– Потому что увлечение спортом есть первый симптом маразма, а маразм человечество губит. Так что если не мы их, то они нас. Закон природы.

– Боюсь, что вы слегка переборщили со своими изуверскими выводами.

Диогений на это ничего не ответил. Он прошёл к двери, но, прежде чем выйти, обернулся и подчёркнуто пристально посмотрел Сидору Акимовичу прямо в глаза. Что творилось у него на уме, угадать было невозможно.

Горемыкин затворил за ним дверь, вернулся в комнату и, увидев на полу брошенную Диогением бейсболку, поднял ей, повертел в руках и подумал о том, что надо бы, вероятно, вернуть эту вещь хозяину. Помнится, Клява ему говорила, что проживает он в девятом доме, и ему сейчас остаётся выяснить, в каком порядке идёт отсчёт. А для такого ума, каким обладал Горемыкин, сделать это было совсем несложно. Он нашёл его дом быстро. На калитке перед небольшим земельным участком Диогения, висело грозное предупреждение, распечатанное на лазерном принтере:

Здесь течёт жизнь. Проходимцам вход запрещён.

Опять запрет! Да что же такое тут делается, а? Однако дальше, пройдя за калитку, он увидел листочек с таким предписанием, которое следовало скорее запретить, чем позволять кому-нибудь выполнять. На небольшом обрывке бумаги, прикреплённом под кнопкой звонка, от руки было крупно написано:

Хозяин глухой. Ломайте дверь.

Дверь, однако, не была заперта, поэтому ломать её Горемыкину не пришлось. Он вошёл и сразу увидел перед собой Диогения, который сидел за кухонным столом и ковырялся вилкой в тарелке с непонятным содержимым. Кухня в его жилище была совмещена с прихожей, представляя собой одно и то же небольшое помещение.

– Я принёс вам вашу бейсболку. Вы забыли её у меня на полу.

– Забросьте её на вешалку, – Диогений показал на полку у входной двери, где горой лежала целая куча самых разнообразных кепок, бейсболок, беретов, шапочек, панамок и бог знает, чего ещё.

– Ого, как много у вас головных уборов, – удивился Сидор Акимович.

– Я нарочно держу у себя под рукой некоторый запасец, – объяснил Диогений, – потому что не каждый, подобно вам, считает нужным их мне возвращать. Так что приходится эту коллекцию периодически пополнять.

– Выходит, вы часто пользуетесь бейсболкой как аргументом в споре?

– Увы, приходится. Иначе люди просто не понимают. А такие аргументы очень быстро, как вы понимаете, заканчиваются. Хотите попробовать цыплёнка моего собственного приготовления?

И Диогений положил на чистую тарелку что-то такое же неопределённое, что лежало в тарелке у него самого.

– Надеюсь, цыплёнок свежий? – не доверяя проявленному к нему гостеприимству, засомневался Горемыкин.

– Что вы такое говорите, Сидор Акимович, – пристыдил его Диогений. – Когда на земле появились курицы, человека ещё на свете не было. Ешьте и не думайте.

Сидор Акимович из вежливости присел за стол и вдруг увидел на подоконнике знакомый утюг, с которым Диогений вчера явился к нему на участок.

– Да-да, это тот самый утюг, – проследив за его взглядом, подтвердил догадку Горемыкина Диогений.

– Разве он не сгорел?

– Нет, конечно, – ничтоже сумняшеся признался Диогений.

– Выходит, вы меня обманули?

– Боже, какое ужасное слово! Я не обманул, я пошутил. Обманывают, чтобы причинить людям вред, а я принёс вам одну только пользу. Разницу ощущаете? Небо и земля!

Горемыкин разницу чувствовал, но, глянув искоса на полку с коллекцией головных уборов, высказывать своего мнения не стал.

– Вы живёте в Москве? – не отрываясь от еды, спросил Диогений.

– Да, в Москве, но совсем недалеко отсюда. Пешком часа за два можно дойти. А вы в Москве бываете? – спросил он, в свою очередь, Диогения.

– Да, люблю погулять по центру, только вот Кремль и Красную площадь обхожу за версту. Если увижу хоть издали эти пошлые виды, на душе становится чертовски паршиво. А я паршивые ощущения не люблю.

– Вот как? – вскинул от изумления брови Сидор Акимович. – Вам не нравится Кремль и Красная площадь? Надеюсь всё-таки, что вы патриот?

– Да как вы смеете меня оскорблять! – заорал Диогений.

– Какое же это оскорбление? Я говорю о патриотизме в хорошем смысле этого слова.

– У этого слова нет хорошего смысла! – продолжал горячиться Диогений.

– Неужели? Разве вы не любите свою родину?

– Патриотизмом заражены лишь отъявленные эгоисты, которые любят себя больше, чем других. А какой из меня патриот, если я всех люблю одинаково?

Тут уж и Горемыкин не стал держать себя в руках, и даже напротив, рискнул подзадорить Диогения, подлив немного масла в огонь, чтобы спровоцировать его на новый скандал.

– Стало быть, и всех патриотов надо тоже поставить к стенке?

– Ну, конечно, не помешало бы, – совершенно серьёзно отреагировал Диогений.

– Но кто же в итоге останется, если за малейшую провинность уничтожать людей?

– Половина людей на земле лишняя. И если от них избавиться, жизнеспособность человечества только повысится.

– Экспериментов по истреблению населения проводилось во все времена уже столько, что пора бы уже сделать вывод о неэффективности подобных радикальных мер.

– Неэффективность предшественников объясняется только тем, что они выбраковывали совсем не тех выродков, существование которых несовместимо с существованием рода людского. Эти признаки надо знать. Сценаристы, режиссёры, писатели, брокеры, тореадоры, букмекеры, астрологи, политологи, боже мой, да все эти армии служителей дьявола столь многочисленны, что их невозможно и перечислить! В большинстве своём эти люди неизлечимо больные, но я говорю не о том, что у них насморк или несварение желудка. Я имею в виду их души, в которых поселился сатана и направляет все их мысли, поступки и произведения исключительно к какой-нибудь гадости. Что бы эти люди ни делали, у них получается только дрянь, которой они наводняют и заражают души остальных людей. Эти бездари даже не понимают, что они распространяют кошмар недугов на весь окружающий мир, на всё мировое сообщество, приближая тем самым неотвратимое исчезновение цивилизации с лица земли.

– Но это мы не раз проходили в своей истории!

– Никогда в этой области не делалось ничего правильного. Скорее напротив, истреблялись, как правило, наиболее достойные представители человека разумного, а происходило это лишь потому, что власть всегда находилась в руках дураков, убийц и мерзавцев. Кстати, именно негодяи и мерзавцы всегда обитали за кремлёвскими стенами, и до сих пор они там же, в тех же стенах, и замурованы. Нам на вечную память. Или вы можете мне напомнить хоть одного порядочного правителя, освятившего своей непорочностью эту древнюю царскую обитель? Даже не старайтесь, таких там нет и никогда не было! Но если в Кремле за всю его долгую историю заседали одни мерзавцы и душегубы, как же вы можете испытывать гордость за свою страну, глядя на Спасскую башню и слушая бой курантов? Вы больной?

– Если вы правы, то болен весь наш народ! Однако же вы упрекаете в недомыслии и бессовестности одних лишь правителей и вождей!

– Виноваты вовсе не президенты, – парировал Диогений. – Виноваты их духовники. Вот кого надо первыми отправлять на костёр.

В этот-то самый момент Горемыкина и осенило, что, оказывается, он совершенно не умеет спокойно разговаривать с сумасшедшими. Чокнутый Диогений оставался невозмутим, а он, вполне нормальный Сидор Акимович, всё более выходил из себя. И дабы не умножать нарастающую несправедливость, он решил прекратить этот бессмысленный спор и покинуть берлогу окончательно выжившего из ума соседа и бедолаги. Человек этот, видимо, конченный. Что с ним попусту лясы точить?

§35. Гуляем на свои

Изольда Витальевна вернулась из турпоездки отдохнувшая, посвежевшая, полная сил и энергии, которые она тут же употребила на то, чтобы потребовать прямо с порога отчёт о прошедшей неделе Сидора Акимовича. Его бесхитростный рассказ о полемике с друзьями и Диогением вызвал у его жизнерадостной супруги некоторую обеспокоенность.

– Кстати, не мешало бы нам съездить вдвоём на Водокачку, а заодно и своих друзей пригласи. Пора бы мне с ними уже познакомиться, – загадочно произнесла Изольда Витальевна. – Это очень важно, затягивать с ними никак нельзя. Иногда не угадаешь, откуда ожидать неприятностей.

Знакомство Изольды Витальевны с друзьями Сидора Горемыкина состоялось по плану, в один из выходных дней, который был согласован заранее. Вдоль ограды, за которой располагалась бывшая дача Изольды Витальевны, перешедшая ныне в собственность Сидора Акимовича, быстро выстраивалась длинная вереница автомобилей, возглавляемая фиолетовым Опелем Горемыкина и красным кабриолетом Изольды Витальевны. Последним подъехал чёрный Мерседес, из которого высыпали Ефим, Дарико и Олег. Аношкин и Магус, старавшиеся держаться поближе к Сидору Акимовичу, с недоумением на него посмотрели.

– Ты ведь давеча напирал на то, – шёпотом заметил Магус, – что Изольда Витальевна здорово сэкономила на машине для молодого поколения. Но мы видим не Дэу, а Мерседес! Как это понимать?

Горемыкину вопрос не понравился.

– Видишь ли, в чём дело, – стал оправдываться он. – Когда я узнал, что Олег затеял строительство дома и застопорился на закладке фундамента, я решил ссудить молодым миллион рублей. Безвозмездно, поскольку от матери ожидать помощи им не приходилось. Однако вместо того, чтобы употребить эти деньги на строительство, они приобрели автомобиль. Не скажу, что я в восторге от такого решения, но диктовать им свои условия не могу.

Магус плюнул и повернулся к толпе спиной. Аношкин же, словно бы торжествуя победу, саркастически произнёс:

– А я ведь тебя предупреждал! Благотворительность не такое уж простое дело! Спустя рукава не выгорит!

Видя, что Горемыкина его реплика огорчила, Аношкин решил смягчить свой излишне пафосный тон.

– Ну, да ладно. По крайней мере, на один мерзопакостный миллион у тебя осталось меньше. Уже неплохо.

– Нет у меня больше миллионов, – признался вдруг Горемыкин. – Вторым миллионом я оплатил обучение в университете подружки Дарико. Хорошая девочка, умница, увлекается живописью и фотографией, исключительно творческая натура.

Зачем он всё это говорил? Почему он с таким усердием расхваливал эту девицу, с которой едва ли был хорошо знаком? Чтобы отсеять сомнения Аношкина, когда тот услышал о новой его растрате?

– Ты оплатил обучение наперёд? Авансом?

– Я сделал это исключительно с той целью, чтобы в будущем не случилось накладок, и она смогла бы благополучно завершить образование. А то ведь, сам знаешь, мало ли что.

– Я пока ничего не знаю. Надо ещё посмотреть, чем закончится дело, замужеством или дипломом. Но если ты хотя бы сохранял свою помощь нуждающимся в секрете, от этого ещё могла быть какая-то польза. Велика была бы твоя награда на небесах.

– Если бы я делал это ради награды, я бы сохранил свою помощь в секрете. Но я так высоко не заглядывал. А если я это делал просто так, без всякой претензии на награду? Надо ли было бы мне хранить обет молчания?

Аношкин в досаде махнул рукой и не стал развивать эту грустную тему.

Между тем компания собиралась вокруг стола, установленного прямо под яблонями, и стала рассаживаться по самодельным лавкам. Беседа развивалась чинно, мирно, благородно, и единственный человек, который требовал внимания и контроля со стороны Горемыкина, был, конечно, Аношкин. Надо было зорко следить за тем, чтобы он не стал тут, по своему обыкновению бузить, задирая Изольду Витальевну своими дурацкими рассуждениями. Но что с ним можно поделать? Не выгонять же во избежание возможных скандалов.

Но избежать неизбежного не удалось. Аношкин вытащил из кармана несколько исписанных листков бумаги и кусок газеты, приготовленной, судя по всему, заранее, и обратился к Изольде Витальевне с каверзным вопросом:

– Скажите, пожалуйста, Изольда Витальевна, как вы относитесь к материальному достатку?

– К своему замечательно, а вот к вашему, пожалуй, не очень. Вы ведь не слишком богаты, насколько я могу об этом судить?

– В абсолютных цифрах перевес, пожалуй, на вашей стороне, спорить не буду, однако, как говорится, не хлебом единым жив человек. Если вы учтёте ещё и духовную составляющую, куда качнутся весы? Всегда ли в пользу богатого?

– Не думаю, что духовность непременно противоречит богатству.

– Вы уверены? Позвольте-ка вам прочесть небольшие фрагменты из высказываний ваших коллег и единомышленников. Вам, должно быть, хорошо известен почётный вице-премьер с грузинской фамилией Шалава? Слушайте, что его супруга рассказывает о том, как она возит на личном самолёте своих собачек по всему миру:

А вообще собаки переносят перелёт нормально. Мои летали и на Кипр, и в Израиль вполне себе хорошо. И кстати, для особо обеспокоенных наличием личного самолёта – не всегда мы им летаем, а иногда и как все, в багаже. Ну, а вообще-то, конечно, своим самолётом в салоне на диване или кровати собакам приятнее, и мне спокойнее – ну так каждому своё, тут уж извините, но вроде мы ни у кого не отбираем, гуляем на свои, так что почему это кого-то так напрягает.

Аношкин выделил голосом те слова, что выделены в тексте полужирным шрифтом, однако Изольда Витальевна обратила внимание на другую фразу, которую считала важнее:

– А ведь она права! Почему её богатство кого-то так напрягает?

– Позвольте всё-таки подвергнуть сомнению совсем другой её аргумент. Она ведь прямо заявила о том, что гуляют они якобы на свои.

– Разве это не так? Разве эти деньги они украли?

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо бы для начала выяснить, кому их деньги принадлежали до того, как они попали на счета Шалавам. Разве эти деньги были ничьими?

– Каждый рубль кому-нибудь да принадлежит, – признала Изольда Витальевна. – А процесс зарабатывания денег как раз в том и заключается, что деньги переходят от одних владельцев к другим.

– Так вы утверждаете, что миллиарды, которые являются собственностью семьи Шалавы, были заработаны ими честно?

– А у вас есть основания полагать иначе?

– Давайте всё-таки уточним. Честный заработок предполагает обязательное условие, которое состоит в том, что бывшие владельцы этих миллиардов передали их Шалаве добровольно, не так ли?

– Давайте так и будем считать, потому что деньги эти Шалава не украл, не отобрал силой, не присвоил хитростью и не смошенничал.

– Но если обмен этих денег был равноценным и справедливым, то отсюда следует, уважаемая Изольда Витальевна, что эта простушка, катающая своих собачек на личном самолёте, принесла за свою короткую жизнь такое огромное количество благ, которые оцениваются ровно во все эти миллиарды, которые якобы им выплачены по справедливости. Так? По-вашему, получается, что, скажем, от учителей и санитарок, выполняющих свои нелёгкие обязанности, пользы намного меньше, чем от этой бесстыжей лягушки-путешественницы?

– Получается, так.

– И что же это за блага? В чём заключается та громадная общественная польза, которую обеспечила нам жена чиновника по фамилии Шалава?

– А почему вы не допускаете мысль, что сам Шалава настолько умён, способен и компетентен, что смог действительно обеспечить громадную пользу обществу, ровно на все эти миллиарды?

– Извините, Изольда Витальевна, но нужно быть идиотом, чтобы позволять себе подобные допущения. Давайте разберёмся. Не припомните ли вы, сколько в настоящее время на нашей планете насчитывается людей?

– Что-то около семи миллиардов, – ответила не моргнув глазом Изольда Витальевна, не выказав ни малейшего неудовольствия по поводу откровенной бестактности Аношкина.

– А если бы все эти семь миллиардов людей состояли из абсолютно одинаковых Шалав? Если бы все они были такими же в точности, как почётный вице-премьер, гениальными и эффективными управленцами и предпринимателями? Они, что же, все смогли бы заработать миллиардные состояния? Помножьте миллиарды Шалав на их многомиллиардные состояния, сколько у вас получится? Да столько и денег-то не бывает на свете! И что? Даже после этого вы станете уверять, что семь миллиардов Шалав умеют зарабатывать деньги, которые никому не принадлежат?

– Этот пример надуманный, и, стало быть, он ничего не доказывает!

– Не надо лукавить, Изольда Витальевна. Этот пример убедительнейшим образом показывает, что никто, ни одна живая душа на свете, сколь бы гениальной она ни была, принципиально не может зарабатывать деньги, которые никому не принадлежат. И если у господина Шалавы образовались баснословные суммы, то он просто-напросто их отнял, отобрал, противоправно себе присвоил, эти деньги не его, они чужие!

Аношкин покопался в своих записях и снова взялся цитировать.

– А вот ещё один ваш коллега, адвокат дьявола, бездарь непроходимая, редактор журнала Forbes господин Кусков. Вы только вдумайтесь, как он свой клан защищает и выгораживает:

У меня не вызывает сочувствия вся эта эгалитарная чушь, которую почему-то сейчас выдаёт в промышленных масштабах господин Навальный, которого я не понимаю. И что? Есть у Шалавы самолёт. Есть у него собаки, которые ездят на этом самолёте. Ну, замечательно! Можно только порадоваться за него. Он же не на деньги налогоплательщиков это делает. У него есть какая-то собственность, у него есть деньги. Почему он не может этим пользоваться? Где здесь конфликт интересов, я не понимаю, честно?

– И почему же Кусков бездарь?

– Потому что он, видите ли, не понимает! А мозг ему зачем? Не для того ли, чтобы во всём, что он в своём журнале городит, как следует разобраться? Впрочем, вся его редакция такая же безмозглая. Все там такие же дикие, тупые и аморальные, живут как животные без всякого участия разума: с какими глупостями родились, с такими и умирают. Над самыми простыми вещами не желают задумываться: ни что такое деньги понятия не имеют, ни как образуются крупные состояния, ни почему богатство и честность несовместимы, а скажи им, что нравственность есть необходимое условие выживания, они вас просто поднимут на смех. Потчуют своих читателей одной только ахинеей, которая скопилась в их пустых головах, а простейших вещей объяснить не умеют. Ведь если всю кровь Левиафана передать даже самым важным органам, печени или сердцу, а другим не оставить ничего, разве сердце и печень выживут? Разве Левиафан сохранит себе жизнь, будь у него мозгов не больше, чем у Кускова?

– Что ж, отвечу на ваши упрёки словами супруги Шалавы:

Конечно, для определённого сорта людей просто невозможно признаться, что в своих бедах и неудачах они виноваты сами. Вам есть, что предъявить, кроме ваших завистливых домыслов? Если нет, потрудитесь написать, что все ваши посты – ложь.

– Вот-вот, именно с подобным исковым заявлением против «Новой газеты» обратился в суд ещё один великий комбинатор Чесин. Ему не понравилось вмешательство общественности в его частную жизнь. Ему, видите ли, тоже удалось заработать миллиарды, которые никому не принадлежат. Зато ему теперь принадлежит одна из самых роскошных яхт в мире «Принцесса Ольга», стоимостью 150 миллионов долларов. И вы знаете, что он потребовал от обидчиков? Уничтожить все номера газеты с материалами этого дела! Сжечь, например, на костре, как это делали в своё время фашисты и коммунисты.

– Между прочим, – заметил со своего места Магус, – этот факт его прекрасно характеризует. Его поведение свидетельствует о том, что у него есть совесть, и эта совесть у него по ночам болит. Иначе ему было бы до фонаря, что там пишут о нём в газетах.

– Ага, – съязвил Аношкин. – Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно и постоянно стыдился. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог.

– А ведь Чесин прав! – подхватил сарказм Аношкина Магус. – Чё это они лезут в его жизнь? Чё это они меряют его палубу? Ни стыда, ни совести у людей! Всех в каталажку! Всем кровь пустить! Ему и без селезёнки и печени хорошо. А при такой моральной поддержке, которую они получают от господина Кускова и прочей наёмной рабочей силы, никакое общественное порицание не страшно.

– Пора, мне кажется, прекращать эти споры и делать выводы, – объявил примирительно Магус. – Только давайте без дураков.

– Без Аношкина, что ли? – пустил шпильку в адрес друга Сидор Акимович.

– Без меня вам не разобраться, – сказал Аношкин. – Моё заключение состоит в том, что огромное личное состояние свидетельствует не о наличии у человека особых способностей, а об отсутствии у него совести. И от таких людей необходимо избавлять общество в первую очередь, ведь ежели нравственность есть необходимое условие выживания, то в отсутствии нравственности таится угроза нашей погибели. Люди, не знающие меры в личном достатке, губят Левиафана, не понимая, что умрут вместе с ним и сами, поскольку являются неотъемлемой его частью.

Изольда Витальевна чуть не задохнулась от возмущения, принимая подобные обвинения и на свой, разумеется, счёт.

– Вы сударь, не просто несправедливы, вы ещё и грубиян.

– Лучше быть грубияном, глаголющим правду, чем воспитанным проходимцем, несущим чушь.

Изольда Витальевна вскочила из-за стола и, никого не стесняясь, объявила во всеуслышание Горемыкину:

– Мне не нравятся твои друзья! И разговоры ваши не нравятся!

Сидор Акимович тоже поднялся из-за стола, вытер пальцы и губы салфеткой, вышел с садового участка через скрипучую калитку, сел в свою замечательную машину и куда-то уехал. Всё. С тех пор я его больше не видел. А впрочем, если сказать по совести, я и до этого-то момента ни разу его нигде не встречал, кроме как в области сугубо спекулятивных фантазий. Просто я лишь немного прибавил ему реальности, чтобы он тоже, как и все остальные настоящие люди, смог пожить какое-то время у нас на виду, в объективной действительности, переполненной всякими выдумками, бреднями и безумствами, а мы смогли бы, будь мы чуточку поумнее и сообразительнее, вынести из всей этой наполовину документальной истории весьма полезный для дальнейшей практической жизнедеятельности урок:

Наше воображение в состоянии вырабатывать истину, и не надо его использовать для других целей.

Вместо эпилога

В эпилоге принято знакомить читателя с дальнейшей судьбой действующих лиц, и подобные литературные штампы вызывают, по меньшей мере, недоумение, если не сказать горячий протест. Что за прок в беспокойстве о персонажах вымышленных? Автора больше должна тревожить участь самих читателей, коих он нашпиговывает всякими сакральными откровениями. Не расшатал ли он устои человеческой нравственности своими художественными преувеличениями? Не разметал ли полётом мысли светлые идеалы? Не причинил ли ущерба душам, навязав им бредовые убеждения?

Как же горько заблуждался Н.С. Лесков, причисляя к настоящим писателям лишь «записчиков», а не выдумщиков! Разве творчество зиждется не на фантазии? Чтобы выявить плутовство сочинителя, сравнивать надо не то, что происходит в действительности, с тем, что содержит книга. Сравнивать надо то, что написано в книге, с тем, что в ней должно быть написано!

Слово «должное» здесь самое главное. Миром правит долженствование! Человек стремится к тому, что считает заведомо должным, и всячески отвращается от всего, что относит к безусловно недолжному. Но ведь должное – это выдумка! Это то, чего фактически нет! Реальность – это большей частью недолжное, от чего человек отправляется. Если б сущее совпадало с должным, жизнь утратила бы всякий смысл.

Вам понятно теперь, надеюсь, для чего нам воображение? Следите за уловками эволюции: многоклеточные организмы образовались, но и одноклеточные остались; пресмыкающиеся возникли, но и земноводные не исчезли; человек на земле появился, но и обезьяны никуда не девались. Схватываете суть? Человек продолжает совершенствоваться, однако и неандертальцы среди нас отираются, отпочковываясь в отдельный вид. А чем мы от них отличаемся, если не способностью к измышлениям? Человека делает человеком его представление о должном. Но оно же делает его и свиньёй, если это представление ложно. Кто-то считает должным быть безмерно богатым, и готов пойти на обман, хищение и убийства. Кто-то считает должным таскаться за каждой юбкой, и про- водит всю жизнь в разврате. Кто-то считает должным обретение популярности, и готов ради личной славы потребовать, чтобы актёры в его спектакле испражнялись прямо на сцене на глазах у зрителей. Кто-то считает должным грязную матерщину, будь то в песнях, романах или при детях на улице. Кто-то считает должным создавать кинофильмы, полные ужасов, крови и мракобесия, распространяя повсюду психоз. Кто-то считает должным сделать счастливой Россию, и готов ради этой цели обречь на несчастья все другие народы земли. Кто-то считает должным стать на планете главным, и готов во имя своей гордыни уничтожить любых конкурентов, как это принято в дикой природе, чтобы стать вожаком стаи.

Отсюда и ошибки классификации: произведения следовало бы маркировать не возрастным цензом 6+ или 18+, а помечать целевую аудиторию: «для людей», на- пример, или «для неандертальцев». И всем станет ясно, какая прорва недоразвитых особей в человеческом обществе. До Москвы не перевешаешь.

Беда, однако, не в том, что неандертальцы стремятся к иному должному. Трагедия в том, что они управляют обществом! Один неандерталец считает должным сделать великой свою ядерную державу, другой неандерталец считает должным вернуть величие собственной, и, подчиняясь своим атавизмам, они готовы сгубить весь мир, если им померещится это благом. До тех пор, пока судьбами мира будут распоряжаться животные, управляемые программой инстинктов, шансы достигнуть должного состояния Homo sapiens близки к отрицательной бесконечности.

Им бы надо исправить в себе изъяны, переделав инстинкт самосохранения в инстинкт всеобщего сохранения. Должны они это понять? Должны. А могут ли? Нечем. Обычное дело! Ни растения, ни рептилии, ни инфузории тоже в этом ни бельмеса не смыслят, и однако же вполне себе благоденствуют. У них ведь ядер- ной кнопки нет. А у наших неандертальцев есть! Кто же их такой кнопкой снабдил? Кто-кто! Люди более умные, чем они. О-о-очень умные!

И вот уже наши одомашненные животные начина- ют этим умникам диктовать, что говорить можно, а что нельзя; о чём помнить надо, а о чём не надо; какой репост позволителен, а какой наказуем; кому закон не указ, а кого и соблюдение не спасёт; какое продовольствие употреблять, а какое уничтожать; кому поклоняться должно, а кто из правителей чмо. Разница между тем, что есть, и тем, что должно быть – вот что важнее всех правд на свете! Пока вы не научитесь отличать одно от другого, дьявол будет ста- вить звериное клеймо на ваше чело и руку:

И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.

Может, кому-то трудно поверить в Бога, но неужели так трудно понять, что заповедь «не убий» абсолютно несовместима с заповедью «убий»? А раз они исключают друг друга, то одну из них заповедовал Бог, а вторая исходит от сатаны. Но есть ли у нас выбор, если Бога не существует? Остаётся один сатана. Вот он и созидает себе царство, призывая убивать жестоким убиением всех, кто ему, сатане, не поклоняется.

Что вы на это скажете? Христос не мессия? Ну-ну.

Ещё совсем недавно, буквально пару веков назад, люди ужинали при лучинах, выливали отходы физиологической жизнедеятельности прямо из окна на улицу и понятия не имели, что такое сотовый телефон. А сегодня уже овечку Долли клонировали.

Что же будет ещё через сотню лет? Через тысячу?

Только представьте: восстаёт однажды из праха земного сегодняшний неандерталец, возомнивший себя некогда пупом земли, протирает глаза, оглядываясь, и спрашивает: «А чё это вы здесь делаете, а?» И ему отвечают: «Да вот, понимаешь, мы тут тебя собираемся на кол посадить, четвертовать и всё такое». А если он не вынесет мучений и околеет, его опять воскресят и опять посадят на кол.

Но ежели люди когда-нибудь такое смогут, то кольми паче Бог, маловеры!

Теперь поднимите руки те, кто надеется избежать наказания в будущем за свои смертные грехи. А ведь вас предупреждали, бестолочь эдакую! Вы же всё: «не верю!» да «не верю!»

Нет жизни после смерти? Страшный Суд – это выдумки? Ада не существует?

Получите и распишитесь.