Монтень в «Опытах» едва ли не каждое своё эссе предваряет коротким самоумаляющим рассуждением. Такое вступление, по-видимому, должно завоёвывать расположение просвещённого читателя. К счастью те далёкие времена когда «Опыты» мог оценить лишь очень узкий круг лиц, получивших домашнее образование, прошли, - Монтень теперь общедоступен. Он стоит на одной полке с Фуко и Батаем и я, возвращаясь домой после продолжительной пьянки у Тани, запросто могу заглянуть в книжный и оставить на листах его «Опытов» огромные обывательские отпечатки своих жирных, дурно пахнущих пальцев. 
Так вот, я не верю бордоскому гуманисту, ни когда он говорит, что нисколько не приукрашивает себя в тексте, ни когда он доказывает, что абсолютно равнодушен к славе, ни даже тогда, когда он с обычной своей великосветской импозантностью сообщает, что вся его книга - плод досужих умствований и он отнюдь не стремился в ней к изложению собственной философии. 
Известно, что после издания двух первых частей своей главной и единственной книги, Монтень, едва ли не по принуждению, был переизбран мэром Бордо. Возьмите на себя труд превращения тридцатилетнего русского хама в обитателя одного из средневековых французских городов, и рано или поздно вы, как и я, придёте к пониманию того, каким высочайшим уважением сограждан должен был пользоваться создатель «Опытов», чтобы в их головах могло зародиться и выжить намерение упросить его пойти против велений своего сердца и занять столь обременительную должность. Такого рода доверие несомненно является результатом его деятельности на посту градоначальника в те годы, когда он был призван на эту должность впервые. Преданные почитатели Монтеня, вероятно, укажут на то, что великий и ужасный подчинился общей воле во второй раз лишь постольку, поскольку в силу необычайной одарённости ума и тончайшей душевной организации не мог оставаться равнодушным к просьбам окружавших его людей, но мне, однако, всё видится в несколько ином свете. Ведь время, которым вновь избранный мэр вынужден был пожертвовать ради ведения дел крупной французской крепости, должно было быть употреблено им на написание следующего сборника эссе, а также – на дополнения к уже написанному. В эпоху Возрождения мечтать об этом мог только человек, который устал стяжать преходящую славу от сиюминутных побед на ниве распределения общественных благ и мечтает с головой окунуться в Вечность, полагая, что только Она способна по достоинству оценить его проницательный ум. Но разве это не тщеславие?.. Если же это подлинное тщеславие, тогда выходит, что Монтень приукрасил действительное положение дел, объявив себя равнодушным к славе. 
Монтень пишет: «Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это вскоре произойдёт), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне.»
Зачем же писать ради этого трактат в трёх книгах? Хватило бы и одной. К чему все эти цитаты из стоиков и эпикурейцев? К тому, что все фрагменты рассуждений, тут и там рассыпанные Монтенем, не более чем - запоздалая реакция на их взгляды, то есть философская критика.
Впрочем, Монтень не лгал, когда судил о назначении своей книги, скорее - противоречил себе. Дело, мне думается, обстояло так: терзаемый творческим зудом аристократ, устав от праздной жизни, решил изложить свои воззрения на бумаге и, как всякий начинающий графоман, приказал себе быть предельно откровенным. Окончив пару эссе, он перечитал написанное, «и вот - хорошо весьма». Тогда - точно он ровня Сенеке и Катону, - он позаимствовал лучшие из христианских и языческих добродетелей, слепил себе из них нрав и предъявил его почтеннейшей публике, как своё истинное лицо. Оно прекрасно, самоотверженно, добродушно и очень умно. Ни единого настоящего прыщика! Ни одной обезображивающей морщинки! Словом, дружеский шарж, милая пасторальная глупость.
Нет, это не портрет тяжело больного, написанный для того только, чтобы поддержать добрую память в родных и близких, это околофилософские наблюдения с претензией на лавры мудрейших мужей античности.