Нашел несколько интереснейших цитат.

Гилберт Кийт Честертон, «Вечный Человек» (1925)

На другом берегу Средиземного моря стоял город, называющийся Новым. Он был старше, и много сильнее, и много богаче Рима, но был в нём дух, оправдывавший такое название. Он назывался Новым потому, что он был колонией, как Нью-Йорк или Новая Зеландия... И, как во всех колониальных центрах, в нём царил дух коммерческой наглости. Карфагеняне любили хвастаться, и похвальба их была звонкой, как монеты. Например, они утверждали, что никто не может вымыть руки в море без их разрешения. Они зависели почти полностью от могучего флота, как те два великих порта и рынка, из которых они пришли. Карфаген вынес из Тира и Сидона исключительную торговую прыть, опыт мореплавания и многое другое...

Глубоко практичные, отнюдь не поэтичные люди любили полагаться на страх и отвращение. Как всегда в таких случаях, им казалось, что тёмные силы своё дело сделают. Но в психологии пунических народов эта странная пессимистическая практичность разрослась до невероятных размеров. В Новом городе, который римляне звали Карфагеном, как и в древних городах финикийцев, божество, работавшее "без дураков", называлось Молохом; по-видимому, оно не отличалось от божества, известного под именем Ваала.

Римляне сперва не знали, что с ним делать и как его называть; им пришлось обратиться к самым примитивным античным мифам, чтобы отыскать его слабое подобие - Сатурна, пожирающего. Но почитателей Молоха никак нельзя назвать примитивными. Они жили в развитом и зрелом обществе и не отказывали себе ни в роскоши, ни в изысканности. Вероятно, они были намного цивилизованней римлян. И Молох не был мифом; во всяком случае, он питался вполне реально. Эти цивилизованные люди задабривали тёмные силы, бросая сотни детей в пылающую печь...

Ничего на свете не боялся Карфаген, кроме Карфагена. Его подтачивал дух, очень сильный в преуспевающих торговых странах и всем нам хорошо знакомый. Это - холодный здравый смысл и проницательная практичность дельцов, привычка считаться с мнением лучших авторитетов, деловые, широкие, реалистические взгляды. Только на это мог надеяться Рим. Становилось яснее ясного, что конец близок, и всё же странная и слабая надежда мерцала на другом берегу. Простой, практичный карфагенянин, как ему и положено, смотрел в лицо фактам и видел, что Рим при смерти, что он умер, что схватка кончилась и надежды нет, а кто же будет бороться, если нет надежды?

Пришло время подумать о более важных вещах. Война стоила денег, и, вероятно, в глубине души дельцы чувствовали, что воевать всё-таки дурно, точнее, очень уж дорого. Пришло время и для мира, вернее, для экономии. Ганнибал просил подкрепления; это звучало смешно, это устарело, на очереди стояли куда более серьёзные дела... Так рассуждали лучшие финансовые авторитеты, отмахиваясь от новых и новых тревожных и настойчивых просьб. Из глупого предрассудка, из уверенности деловых обществ, что тупость - практична, а гениальность - глупа, они обрекли на голод и гибель великого воина, которого им напрасно подарили боги.

Почему практичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умён тот, кто жесток, и даже дурак лучше умного, если он достаточно подл? Почему им кажется, что честь - это чувствительность, а чувствительность - это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой. Для них, как и для всех, в основе основ лежит их собственное представление о природе вещей, о природе мира, в котором они живут; они считают, что миром движет страх и потому сердце мира - зло. Они верят, что смерть сильней жизни и потому мёртвое сильнее живого. Вас удивит, если я скажу, что люди, которых мы встречаем на приёмах и за чайным столом, - тайные почитатели Молоха и Ваала. Но именно эти умные, практичные люди видят мир так, как видел его Карфаген. В них есть та осязаемая грубая простота, из-за которой Карфаген пал.

Он пал потому, что дельцы до безумия безразличны к истинному гению. Они не верят в душу и потому в конце концов перестают верить в разум. Они слишком практичны, чтобы быть хорошими; более того, они не так глупы, чтобы верить в какой-то там дух, и отрицают то, что каждый солдат назовёт духом армии. Им кажется, что деньги будут сражаться, когда люди уже не могут. Именно это случилось с пуническими дельцами. Их религия была религией отчаяния, даже когда дела их шли великолепно. Как могли они понять, что римляне ещё надеются? Их религия была религией силы и страха - как могли они понять, что люди презирают страх, даже когда они вынуждены подчиниться силе? В самом сердце их мироощущения лежала усталость, устали они и от войны - как могли они понять тех, кто не хочет прекращать проигранную битву? Одним словом, как могли понять человека они, так долго поклонявшиеся слепым вещам; деньгам, насилию и богам, жестоким, как звери?

И вот новости обрушились на них: зола повсюду разгорелась в пламя... и Карфаген пал, как никто ещё не падал со времен Сатаны. От Нового города осталось только имя... Карфаген пал потому, что был верен своей философии и довел её до логического конца, утверждая своё восприятие мира. Молох сожрал своих детей.

Теодор Моммзен, «История Рима», том III (1857)

Крупные центры, особенно столицы, всегда быстрее всего утрачивают национальный отпечаток: здесь раньше, чем где-либо, выделяется круг богатых и знатных людей, которые начинают считать поприщем своей деятельности не один город, а всё государство. Сюда идёт вечно сменяющийся поток путешественников, масса людей праздных, преступных, экономически и нравственно обанкротившихся и потому космополитических, сюда стекаются люди и для увеселений, и для преступлений, и для того, чтобы скрываться от преследования закона. В течение многих десятилетий создавалось именно такое население Рима, истинной столицы мира того времени. Особые, специальные условия содействовали тому, что явления, общие всем большим городам, в Риме выступили с особою силою. Здесь особенно ярко сказывался весь ужасный вред невольничества, потому что нигде не скоплялось столько рабов, как в домах римской знати. Нигде не смешивались так народности Европы, Азии и Африки - египтяне, сирийцы, фракийцы, эллины и полуэллины с ливийцами, маврами, иберийцами, готами, германцами, - и всё ужасающее противоречие формального и нравственного права особенно чувствовалось именно в среде столичных рабов, между которыми были люди не только наполовину, но и действительно образованные. Огромная масса вольноотпущенников, иногда страшно богатых, с притязаниями самыми широкими, уже не рабов, но и не граждан ещё, вносила и свои черты в столичное население и нередко оказывала решающее влияние при голосовании.

Развитие класса свободных ремесленников было в Риме издавна парализовано массою рабов в каждом сколько-нибудь богатом доме, а так как столица была совершенно лишена собственных средств пропитания, то городской пролетариат оказывался в положении действительно весьма трудном, правительство же не только не изыскивало сколько-нибудь пригодных мер для улучшения его быта, но хлебными раздачами прямо содействовало развитию пролетариата. За последнее время по настоянию демагогов, объявлявших самые благоразумные полицейские меры стеснением свободы, всякий полицейский надзор в Риме был уничтожен - и в конце концов в столице, особенно по окраинам города, господствовала настоящая анархия, и нигде жизнь не была менее в безопасности, чем именно в столице. Организованное убийство из-за угла стало здесь своего рода промыслом.

Внутреннему состоянию населения соответствовал внешний вид столицы: она лишена была всякого благоустройства и соединяла в себе все крайности: улицы были узки, кривы, проходили по крутым подъёмам, были плохо вымощены. Жилые дома возводились ужасающей высоты и часто строились крайне плохо, что вело к разным несчастным случаям. Рядом с хижинами раскидывались роскошнейшие дворцы, и в то же время ни о каких санитарных и противопожарных мерах не было и помину. В настоящее время даже в разных концах мира нельзя найти те уродства общественной жизни, какие соединялись в тогдашнем Риме, ибо если мы представим себе город с населением Лондона, с полицией Константинополя, с отсутствием ремёсел, каким отличается теперешний Рим, то теперь нигде уже нет рабов и лишь редко развивается такая же суетливая и пустая революционная суматоха, какая господствовала в Риме много десятилетий. Соединение этих-то ненормальностей оплакивал Цицерон, изливая в своих письмах печаль о гибели "республиканского величия"...

Забот не меньших, чем Рим, требовала и вся Италия. Земледелие давно было подорвано в корне, свободных земледельцев почти не было. Ближайшие к Риму местности были заняты роскошными виллами богачей, с обширными садами, парками и рыбными садками. Свободные пространства служили огородничеству и скотоводству, продукты которых всегда выгодно сбывались в столице, но и это хозяйство велось уже не мелкими хозяевами, как прежде, а на принципах спекуляции и скопления капиталов.

Нигде, быть может, не было более неравномерного распределения капиталов, чем в Риме последних лет республики. Людей среднего состояния здесь совершенно не встречалось, были лишь миллионеры и нищие, и первых было не более 2000 семей. Богатый человек, проматывавший плоды труда своих рабов или отцовские капиталы, неизменно пользовался почётом, а человек, честно зарабатывавший себе пропитание трудом, находился в презрении. Как редкое исключение встречались люди богатые, жившие скромно и старавшиеся своими личными достоинствами заслуживать почтение... В огромном большинстве случаев богачи вели безумно роскошный образ жизни, расходуя только на это состояния поистине колоссальные.

Для того, кто хотел в высшем обществе первенствовать в каком-нибудь отношении, никакого состояния не хватало. Роскошь стола, равно как и похоронных обрядов, достигла размеров безумных, крупные отцовские и дедовские состояния проживали даже те, кто вёл образ жизни, который считался просто обязательным в данном кругу. Зато и долги отдельных лиц достигали поразительных размеров. Исчезновение состояний, банкротства были чрезвычайно часты и достигали огромных размеров. Движения Цинны, Катилины, Долабеллы были не чем иным, как тою же борьбою против собственности, какая за сто лет пред тем разыгрывалась в городах Эллады.

Серьёзные и почтенные качества исчезли в римском обществе. Бедность считалась единственным пороком, почти преступлением. Деньгами можно было достигнуть всего, и в тех редких случаях, когда кто-нибудь отказывался от подкупа, на него смотрели не как на честного человека, а как на личного врага. В самых знатных семействах на почве денежных отношений совершались гнуснейшие преступления, не раз делавшиеся предметом судебного разбирательства. И параллельно с падением нравственности внешние сношения людей в высшем обществе становились все более и более утонченными и изысканными: вошло в обычай постоянно посещать друг друга, переписываться, делать подарки по случаю всевозможных семейных событий.

Блестящее разложение нравов выразилось и в том, что оба пола как бы стремились перемениться ролями, и в то время, как молодые люди всё менее и менее проявляли серьезные свойства, женщины не только эмансипировались от власти мужа и отца, но стали вмешиваться в политические дела и стремились играть роль на том поприще, где прежде действовали Сципионы и Катоны. Среди женщин высшего круга распространились вместе с тем нравы, неприличные даже для куртизанок.

Между миром богачей и миром нищих по внешности существовала глубокая, ничем не заполненная пропасть, но в сущности оба круга были очень похожи один на другой. По нравам и миросозерцанию между богатыми и бедными не было коренного различия: одинаковое ничегонеделание, одинаковое увлечение пустыми, ничтожными удовольствиями царило в обеих группах, в каждой - в доступном для неё виде: бедняки жили даровым хлебом, целыми днями толкались на форуме, наполняли шинки, удовольствие находили лишь в гладиаторских играх - богачи утопали в роскоши бессмысленной, неизящной, гонявшейся лишь за дорогим... И тут и там видим мы полное падение семейной жизни, которая, во всяком случае, составляет основу и зародыш всякой национальности, одинаковую склонность к праздности и стремление к доступной роскоши, видим самое малодушное неуменье устоять как в несчастии, так и перед деньгами, готовность вести борьбу против собственности - лишь в разных видах и размерах.

В управлении провинциями олигархия достигла предела злоупотреблений, далее которого на Западе никогда не шли. Потомки людей, которые некогда удивляли жителей чужих стран своею честностью и умеренностью, действовали теперь в провинциях как организованная шайка разбойников. Всевозможные нарушения нравственного и уголовного права относительно отдельных лиц случались ежедневно и почти всегда оставались безнаказанными, целые области были доведены до крайней бедности, почти до обнищания, в разорении провинций римские правители проявили настоящую виртуозность...

Прямые налоги стали тяжелы и своими размерами, и особенно - крайнею неравномерностью и произвольностью распределения... Римские капиталисты опутывали провинциалов неоплатными долговыми обязательствами за огромные проценты. Не только отдельные лица, но целые города были у них в долгу, причём платили иногда до 4% в месяц. От этих ростовщиков провинции страдали столько же, как от управления чиновников. Частное и общественное хозяйство в провинциях было вконец разрушено... Для граждан провинциальных городов переход в рабы к человеку сколько-нибудь видному был улучшением их состояния...

В Риме господство капитализма дошло до предела. Везде капитализм одинаково, лишь разными путями, губит мир Божий, но в новое время пока нет ещё ничего подобного тому, что было в своё время в Карфагене, потом в Элладе, наконец в Риме. И если человечеству суждено ещё раз увидеть те ужасы, которые переживали люди около времени Цезаря, то такое бедствие постигнет род людской только тогда, когда разовьётся вполне то господство капитала, семена которого заложены в цивилизации Северо-Американских Соединенных Штатов.

Гай Петроний Арбитр, «Сатирикон», CXIX (середина I века н.э.)

Римлянин царь-победитель владел без раздела вселенной;

Морем, и сушей, и всем, что двое светил освещают.

Но ненасытен он был. Суда, нагружённые войском,

Рыщут по морю, и, если найдётся далекая гавань

Или иная земля, хранящая жёлтое злато,

Значит, враждебен ей Рим. Среди смертоносных сражений

Ищут богатства. Никто удовольствий избитых не любит,

Благ, что затасканы всеми давно в обиходе плебейском.

Так восхваляет солдат корабельный эфирскую бронзу;

Краски из глубей земных в изяществе с пурпуром спорят.

С юга шелка нумидийцы нам шлют, а с востока сирийцы.

Опустошает для нас арабский народ свои нивы.

Вот и другие невзгоды, плоды нарушения мира!

Тварей лесных покупают за злато и в землях Аммона,

В Африке дальней спешат ловить острозубых чудовищ,

Ценных для цирка убийц. Чужестранец голодный, на судне

Едет к нам тигр и шагает по клетке своей золочёной,

Завтра при кликах толпы он кровью людскою упьётся.

Горе мне! Стыдно вещать про позор обречённого града!

Вот, по обычаю персов, ещё недозрелых годами

Мальчиков режут ножом и тело насильно меняют

Для сладострастных забав, чтоб назло годам торопливым

Истинный возраст их скрыть искусственной этой задержкой.

Ищет природа себя, но не в силах найти, и эфебы

Нравятся всем изощренной походкою, мягкостью тела,

Нравятся кудри до плеч и одежд небывалые виды, -

Все, чем прельщают мужчин. Привезённый из Африки ставят

Крапчатый стол из лимонного дерева (злата дороже

Та древесина); рабы уберут его пурпуром пышным,

Чтобы он взор восхищал. Вкруг этих заморских диковин,

Всеми напрасно ценимых, сбираются пьяные толпы.

Жаден бродяга-солдат, развращённый войной, ненасытен:

Выдумки - радость обжор; и клювыш из волны сицилийской

Прямо живьём подается к столу; уловляют в Лукрине

И продают для пиров особого вида ракушки,

Чтоб возбуждать аппетит утомлённый. На Фасисе, верно,

Больше уж птиц не осталось: одни на немом побережье

Средь опустевшей листвы ветерки свою песнь распевают.

То же безумство на Марсовом поле; подкуплены златом,

Граждане там голоса подают ради мзды и наживы.

Стал продажен народ, и отцов продажно собранье!

Любит за деньги толпа; исчезла свободная доблесть

Предков; вместе с казной разорённый лишается власти.

Рухнуло даже величье само, изъедено златом...

Рост баснословный процентов и множество медной монеты -

Эти два омута бедный народ, завертев, поглотили.

Кто господин в своем доме? Заложено самое тело!..

Рим, погрузившийся в грязь и в немом отупенье лежащий,

Может ли что тебя пробудить (если здраво размыслить),

Кроме свирепой войны и страстей, возбужденных оружьем?