Самостоятельность

Философия и наука с точки зрения теории масок

Содержание

1. Что такое философия?

2. Схема языка

3. Технологии. Принцип ресурсного замещения

4. Наука

5. Роль личности в истории, великой и малой

6. Тканевый характер человека и реальное идеальное

7. О жизни после смерти

8. Процессуальность культуры

9. Повороты

10. Нация, язык, культура

11. Философские модели человека

12. Фигура интеллектуала

13. Догматизм интеллектуалов

14. Истина где-то рядом

15. Трудности философии

16. Наука и философия

17. Что же такое истина?

18. Афины или Иерусалим или Афины и Иерусалим?

1. Что такое философия?

Философия – это самостоятельность. Самостоятельность человека в отношении мира.

Как никакой компьютер не способен работать без программного обеспечения, точно так же и человек неспособен воспринимать реальность напрямую. Чтобы воспринимать реальность у него существуют матрицы восприятия. Матрицы восприятия человек сам не изготавливает, процесс этот нечеловекоразмерен, он получает их в готовом виде от сообществ, в которые входит (и, соответственно, сдает их, когда выходит). По иному, более кратко, я называю матрицы восприятия масками.

Человек оказывается обязан маскам возможностью восприятия реальности и работы с нею, но одновременно он попадает и в зависимость от них. Маски достаточно жестко контролируют человека, его восприятие и поведение.

Однако у человека есть некий зазор в этой обусловленности, он обусловлен тем, что масок у любого человека обычно не одна. Будь у человека лишь одна маска, он превратился бы в нечто вроде насекомого. Но масок обычно несколько. Человек вынужден существовать одновременно в нескольких сообществ, которые обычно ничем между собой не связаны, их набор не задан, случаен.

В силу этого человек оказывается обладателем набора масок, каждая из которых оснащает его своими мировосприятием, моделями поведения, историей и так далее. Часто маски конфликтуют между собой и человек испытывает внутренний разрыв, раздвоенность, иногда маски тихо соседствуют, но в любом варианте они делают человека сложным.

Человек сложен в отличие от животных, которые контактируют с миром напрямую – без масок. Животные живут в мире в состоянии Открытости, «имеют глаза, но не видят, имеют уши, но не слышат». Т.е. они и видят, конечно, и слышат, но мир проходит сквозь них как бы не задерживаясь – «в одно ухо влетело, в другое вылетело». Состояние, в котором существует животное, каждый человек испытывал, – в силу ли усталости, в силу ли опьянения, - когда внимание оказывается рассеянно. Ему говорят, а он не воспринимает, а потом включается в ситуацию и переспрашивает. А животное не включается, так и живет в такой вот Открытости.

Сложность, наличие у человека нескольких масок, потенциально дает ему возможность скомбинировать даваемые масками картины мира в некий общий объем. Происходит обычно это не полностью, но важно то, что эта потенциальная возможность дает выход из обусловленности масками.

Восприятие можно делать объемным, используя разные маски, совмещая их углы зрения, но можно пойти дальше и увеличить его за счет чужих масок. И этим занимается философия.

Философия дает доступ ко всем имеющимся и возможным маскам и за счет этого дает максимально возможную сложность.

Матрица восприятия, маска, является общей для определенного множества людей и все это множество, одинаково воспринимая мир, представляет собой единую личность. Все, носящие одну маску, в определенном смысле – единая личность. Получая взгляд на мир, человек подключается к источнику этого взгляда, - это эгрегор или, иначе – институциональная личность.

Маска это мощный инструмент работы с миром, это то, без чего человек будет куском мяса, каковы безумцы, но давая, маска забирает, и здесь вопрос в балансе, который каждый человек поддерживает, как может. Большинство оказывается в подчинении у масок, существуют в качестве частей тел институциональных личностей, скатываются в своеобразную насекомость, становясь чем-то вроде муравьев или пчел.

Философия являет собой выход из подобной насекомости, подчинение масок человеку, придание им служебных ролей, самостоятельность человека.

Комментарий 1.1

Открытость – взаимодействие с миром напрямую, без посредничества «операциональных систем» восприятия, предоставляемых человеку сообществами.

Это примерно то состояние, о котором Лосев говорил, что хаос неструктурированных впечатлений – есть ад.

Дополнение 1.1.1

В этом плане нахождение вне эгрегориальной матрицы восприятия – всегда «ад». Оно переживается как катастрофа, как «покинутость», как «заброшенность». Нахождение же в матрице, соответственно, - как счастье. Своим трудом человек продвигается во все более внутренние области эгрегора, побуждаемый стремлением к счастью и бегством от грозящего разрушением ада неструктурированности и, давая ему смысл жизни, удаляя хаос осмысленностью, эгрегор дает счастье.

Добрые советы в духе «хочешь быть счастлив, будь им», - бессмысленны. Хочешь быть счастлив – войди в эгрегор, прими его маску, продвигайся в его иерархии, делай его дело – и вот оно счастье. (Это в общих чертах, поскольку в реальности все немного сложнее, люди входят в сообщества случайным образом и часто вынуждены пребывать в несоответствующих им эгрегорах)

Комментарий 1.2

Матрицы восприятия мира или маски – представляют собой, получаемые человеком от сообществ, в которые он входит, системности восприятия, позволяющие человеку определенным образом структурировать свои восприятия и взаимодействовать с миром.

Принимая маску, человек способен работать с миром, но другой, - негативной, - стороной этого приобретения является то, что (определение, как известно, является негацией, и определение мира также – негация), принимая маску, человек определяет мир упорядоченно, т.е. теряет способность определять его как-то еще и работать с ним как-то еще. Маска «отключает» какие-то области мира, выводя их из «освещенного пространства».

Принять маску можно лишь отказавшись от самостоятельности мышления.

Дополнение 1.2.1

Экзистенциализм поставил ряд вопросов, но ответить на них не смог. Один из этих вопросов – проблема «заброшенности человека». На определенной стадии человек вдруг обнаруживает, что он никому не нужен, что он утратил смысл существования, утерял нравственные ориентиры, что мир враждебен, и прочее тому подобное. Что он должен сделать?

Заброшенность – результат неправильного соотнесения, неверной самоидентификации. Человек должен вполне в согласии с расхожим выражением «принять себя», - это значит -осознать к какому сообществу он действительно принадлежит, отказавшись от тех, к которым оказался случайно причислен.

Дополнение 1.2.2

Одна из излюбленных тем мистиков всех времен и народов – сказания о предыдущих рождениях и жизнях. Понятно, что с современной научной точки зрения никаких иных жизней, кроме одной единственной, которую мы сейчас живем, - нет. Другой вопрос, что с философской точки зрения сомнительна, собственно, и теперешняя жизнь, - в смысле сомнительности индивидуальности, поскольку человек получает доступ к картинам мира лишь будучи приобщен (при-общен) к определенным сообществам через маску, обуславливающую общность восприятия и трансляции.

Но здесь мы можем получить интересный выход к теме «прошлых жизней». Если человек - переплетение пучков своеобразных личностных заготовок - масок, то эти пучки помимо и сверх людей, их носителей, имеют свои дружбы и вражды, свои симпатии и антипатии. Маски имеют и свои судьбы, помимо людей.

Отсюда и «прошлые жизни». Человек смутно чувствует присутствие в своей жизни еще чего-то, помимо себя. И это идет, - он чувствует, - не извне, а изнутри, из самой его личности. И тогда человек приписывает этот непонятный ему внутренний, и как он чувствует, -имманентный его личности опыт, - карме «прежних жизней». И, в общем-то, он прав в определенной степени. Это действительно опыт «прежних жизней», просто жизней не своих, а опыт жизней внеличностных матриц восприятия - масок.

Комментарий 1.3

Эгрегор – термин, использовавшийся русским мистицизмом начала века, институциональная личность – его современный западный двойник. Эгрегор представляет собой своеобразный квазиразумный дух определенного коллектива. Эгрегор имеет свои цели, свой жизненный цикл, свой язык и свои органы – людей и группы людей. Внутри эгрегора имеется иерархия, внутри которой имеется определенная разница в даваемых им людям масках.

Дополнение 1.3.1

Человек – это работа внимания. Чем больше человека, тем больше этой работы и наоборот, чем интенсивнее работа внимания, тем больше человека. Животное в своей открытости близко к нулю такой работы.

Продвигаясь в иерархии, человек повышает свои способности к вниманию, но часто это повышение внимательности обнуляется принимаемыми им все большими ограничениями взгляда. В результате внимание заостряется так сильно, что эта острота стремится к нулю. Такой способ существования ближе к насекомости.

Но человек – «животное политическое», согласно формулировке Аристотеля. Он должен маневрировать между несколькими сообществами, это маневрирование дает опыт переключения между разными системами восприятия мира и работы с ним. Совсем противоречивые эгрегоры способны разрушить человека, но более-менее смежные позволяют ему расширить свое пространство понимания и внимания.

2. Схема языка

В наше время язык считается чисто человеческим атрибутом, но философский взгляд показывает неправильность подобного представления. Гуси гогочут, собаки лают, курицы квохчут, причем, в отличие от человека их этому не обучают, человек же учится языку, причем долго, и, если обучения не будет, то и говорить он не сможет, - дети, выращенные волками, воют, - но воют лишь потому, что их научили этому волки.

Очень многие животные имеют свой язык, способны говорить, но, как отмечает Бибихин, неспособны молчать. Т.е. они конечно тоже способны не произносить звуков, но у них есть как бы два режима – говорение и не-говорение, «вкл – выкл», животные не способны делать паузы в своем говорении, неспособны молчать. Это как если бы некто писал ручкой, но от бумаги ее не отрывал, - получалась бы линия без разрывов, - нечто подобное выходит и с языком животных, он отрицает сам себя не в силу отсутствия слова, а в силу его избыточности. Между тем, чтобы проявился смысл, требуются ограничения, - черные знаки нуждаются в белизне бумаги, а белые знаки – в черноте. Чтобы говорить, нужно уметь молчать. Чтобы закодировать значение, надо иметь в коде 1 и 0, у животных же имеется лишь режим единицы в виде постоянного болботания, либо отключение говорения, - либо 1, либо 0, но не их сочетание, как у человека.

Надо сказать, что у человека также присутствует постоянный риск свалиться в бессмысленное болботание, но связано это не с языком, а с тем, кто им пользуется, с его положением в иерархии сообщества (однако об этом в другом параграфе).

Именно в этой изначальной безъязыкости человека кроются корни его пластичности, возможности научения совершенно разным языкам и, - отсюда, - возможности приятия различных масок.

Язык оказывается тесно связан с масками. Отличительный признак сообщества – языковые особенности в общении входящих в него. Т.е. лишь если есть отдельный язык, точнее отдельность в языке, представляющая собой определенный «порог непонимания», в виде диалекта, сленга, профессионального жаргона и т.п., то можно говорить об отдельных сообществе, эгрегоре и наборе масок.

Используя этот принцип рассмотрения (сточки зрения теории масок), язык можно представить в виде большой объемной фигуры, внутри которой находится множество гораздо меньших областей - это хайдеггеровские «круги непотаенного» (в нашем случае, скорее «шары» или иные объемные фигуры), определяемые горизонтами понимания доступными для представителей отдельных сообществ.

Эти области пересекаются между собой и там, где они совмещены, протекают витгенштейновские «языковые игры», происходят обмен смыслами, их перемещение по цепочкам «языковых игроков».

Вся большая объемная фигура - это гегелевский «мировой дух».

Но этот общий объем нестабилен - из него там-сям «торчат» (метафизическим образом) части фигур тех индивидов, что оказались у края общей фигуры, вовне общего смыслового объема. Те места, где люди оказываются в смысловом одиночестве, - представляют собой мамардашвиливские «расширения». Это такие метафизические корни, через которые в «мировой дух» поступают новые смыслы.

Эти смыслы живут лишь в переходе от одного человека к другому. Если такого перехода нет, они некоторое время существуют внутри отдельного сознания, но ведут себя при этом не как вещь, а скорее как волна, которая, если не будет передана другому, раньше или позже потухнет.

Принимающий может не принять смысл, не понять его, поэтому смыслы двигаются по определенным кругам, внутри «языковых игр». Время от времени разные «игры» взаимодействуют, и круги оказываются замкнуты не совсем намертво.

Да, смыслы существует в виде платоновских эйдосов.

Комментарий 2.1

Хайдеггеровские «круги непотаенного» представляют собой пространство понимаемого вокруг каждого человека, - чем ближе к нему, тем истиннее, чем дальше – тем менее четко, более недостоверно, вплоть до Порога непонимания (см далее), за которым находится очевидные ложь, ересь и неразумие.

Дополнение 2.1.1

Точкой отсчета при этом, очевидно, является сам человек в виде своего тела, который, согласно Декарту, оказывается наиболее достоверным в акте собственной мысли.

С точки зрения теории масок, однако, эта очевидность оказывается проблематичной, - раз точка зрения оказывается не принадлежащей определенному человеку, а является общей для какого-то коллектива, то и мыслящее «Я» теряет свой точечный характер и привязку к тому или иному телу, оказываясь чем-то вроде волны, перемещающейся по некоторому сообществу.

Комментарий 2.2

Витгенштейновские «языковые игры». Само слово «игра» показывает самоцельность процесса, протекание его из некоей удали по своим собственным внутренним законам. Игры соприкасаются с реальностью при условии переведенности реальности на язык игры. Они могут ее отображать, ей соответствовать, обогащать ее, взаимодействовать с ней и т.п., но никогда не сольются, нуждаясь в посреднике в функции перевода.

Комментарий 2.3

Гегелевский «мировой дух» - некий общий impetus, суммарная энергия движения человечества.

Комментарий 2.4

Мамардашвиливские «расширения». О расширениях будет сказано далее, а в контексте этого параграфа расширения можно представить в функции появления Нового, – расширение – это способность «вывернуть свой взгляд», посмотреть на обычные предметы под неожиданным углом зрения, использовать это новое видение для создание чего-то до этого не бывшего, сообщить увиденное, поделиться новосозданным, сделать его общим для сообщества.

Комментарий 2.5

Платоновские эйдосы – внутренние сущности сущностей.

Дополнение 2.5.1

Эйдосы своего бытия не имеют, представляя собой нечто вроде надстроек над человеческим пониманием.

Человек не может видеть предметы в их объеме, он видит лишь их проекцию на плоскость сетчатки, но, тем не менее, уверенно распознает их как объемные. Видя дом, он понимает, что это дом, а не рисунок, и, видя машину, он понимает, что это машина, для чего ему не обязательно обходить ее по кругу. За счет чего это происходит? За счет подключения эйдетического, которое выполняет, согласно Кассиреру, - установление связи опытов и гарантирующее эту связность, организацию в мыслях и единообразное оформление первоначально разрозненных чувственных данных.

Научные понятия инструментальны, как и эйдосы вообще:

«эти понятия значимы не постольку, поскольку они отображают некое данное неизменное бытие, но поскольку заключают в себе проект возможных полаганий единства»

Некоторые эйдосы, - да, более устойчивы, - и чем научнее, тем устойчивее. Но природа их такова же, как и всех прочих, - быть указателями, помощниками, а вовсе не чем-то самостоятельным.

«Постоянство идеальных форм... не столько постоянство в бытии, сколько постоянство в логическом употреблении. Идеальные связи, о которых говорят логика и математика, суть остающиеся одинаковыми линиями, указующие направление, по которым ориентируется сам опыт в процессе его научного формирования. Эта функция, которую они постоянно исполняют, есть их пребывающее и непреходящее содержание, которое сохраняется как тождественное во всех изменениях случайного материала опыта»

Дополнение 2.5.2

Гегель формулирует:

«невыразимое, чувство, ощущение представляют собой не самое лучшее и самое истинное, а самое незначительное, наиболее неистинное»

Невыраженные чувства - лишь непроявившаяся возможность.

«Чувственное есть некое единичное и исчезающее, а то, что в нем постоянно, мы узнаем посредством размышления. Природа показывает нам бесконечное множество единичных образов и явлений; мы чувствуем потребность внести единство в это многообразие; мы поэтому сравниваем друг с другом явления и стремимся познать всеобщее каждого из них»

Так рождаются расширения.

«размышление всегда ищет незыблемого, пребывающего, в себе определенного и властвующего над особенным. Это всеобщее нельзя постигнуть внешними чувствами»

Расширение дает опору для идущих следом.

«род как таковой не может быть воспринят, движения небесных тел не начертаны на небе» - пишет Гегель (или как там у Кассирера - о том, что звезды выдумка астрономов).

Благодаря расширениям человек осваивает и обживает то, что невозможно схватить непосредственно:

«Благодаря размышлению кое-что изменяется в первоначальном характере содержания, каким оно дано в ощущении, созерцании и представлении; истинная природа предмета, следовательно осознается лишь посредством некоторого изменения»

Человек вынужден постоянно работать с настройками своего восприятия мира:

«чтобы узнать, что в вещах истинно, одного лишь внимания недостаточно - для этого необходима наша субъективная деятельность, преобразующая непосредственно существующее»

Чтобы воспринять мир более истинно, человек применяет все более сложные преобразования. В результате этого преобразуется не только восприятие человека, но и сам мир, поскольку расширения влекут за собой работу по использованию знаний о мире. Возникает то, чего никогда не было и без человека никогда бы не возникло.

Мир изменяется вместе с нашими представлениями о нем.

«Во всяком человеческом созерцании имеется мышление» - говорит Гегель, но мышления может быть больше или меньше. Мы двигаемся (во всяком случае, в теории) к тому, что в нашем взгляде на мир мышления становится все больше и больше, и оно все интенсивнее.

Соответственно и мир становится все более разумен. Другой вопрос – есть ли этому процессу предел, и не достигли ли мы его?

Комментарий 2.6

Болботание – вырожденная, бессмысленная языковая активность, но бессмысленна она лишь с нашей привычной человеческой точки зрения. Те звуки, которыми заполняют окрестности животные – это болботание, но на этом зверском примере видно, какова может быть его нагрузка. «Речь» животных находится между двумя полюсами – рыка агрессии и писка повиновения, отсюда видно, что речь животных несет нагрузку маркера иерархичности, подавления и подчинения.

Комментарий 2.7

Порог непонимания – очевидно, что любой язык создается не только для объединения, но и для отъединения, - чтобы объединиться со «своими», надо отделиться от «чужих». Потому естественно, что язык служит как для языковых игр со своими, так и для отделения из этих игр чужаков. Любой язык – всегда нечто вроде экзамена на понимание и тот, кто не сдает этот экзамен, не будет иметь доступа в сообщество, а тот, кто сдает плохо, - не будет иметь в иерархии сообщества значимого положения. В этом смысле – любой язык представляет собой порог понимания/непонимания.

Дополнение 2.7.1

Цена понимания - выход из сообщества. Понимать можно лишь извне.

Лосев написал где-то, что власть больше всего боится понимания, это так, но не совсем так, - любое общество пронизано властью и любое общество не приемлет понимания.

Полное непонимание ему тоже не по нраву. Обществу нужно полупонимание, как-бы-понимание, консенсус, согласие с его правилами и доксами, благоглупости, произносимые с видом интеллектуального напряжения. Любому обществу.

Любому обществу нужна неполнота понимания. Вот, к примеру, Гиренок вослед французским любителям парадоксов возвестил пораженной публике, что язык нужен не для понимания, а для непонимания. Гиренок видит вторичное, упуская главное. Язык это средство внутриобщественного сообщения, а внутриобщественное строится на непонимании.

Не понимать общество - значит довериться ему, войти в него клеткой, органом, слепым орудием, подчиниться и передать свое управление общественному разуму, эгрегору.

Понимать общество - значит дистанцироваться от него. И не просто отойти и вернуться, а отойти от него навсегда, - вышедшие вовне обратно не войдут. В одну реку дважды не войти.

3. Технологии. Принцип ресурсного замещения

Прежде чем рассматривать феномен науки, акцентирую внимание на ее «приземленных» технологических приложениях. В чем смысл технологии? Суть технологии в принципе ресурсного замещения.

Зверь в его Открытости способен только бесконечно прыгать под/за висящим над ним бананом, человек способен собирать свое внимание, концентрировать его и получать из этого концентрата выход, обход, решение, он способен использовать ресурсы, заменяя одни другими.

Взяв в руки палку, человек может «удлинить» руку и сбить с ее помощью банан, суть технологий подобна этому примеру, в технологиях человек оказывается способен использовать одни ресурсы для добычи с их помощью других, либо для замещения одними ресурсами других. При этом стоит заметить, что замещение может быть весьма многоступенчатым и нелинейным. Иногда неочевидным.

К примеру, лифт делает доступными верхние этажи, уравнивая высотные поверхности с плоскостью обычного земного уровня, свет освещает темные места, уравнивая пещеры с открытыми местами, а ночь с днем, расширяя день до полных суток. Технически мы «уменьшаем» расстояние, делаем съедобное из несъедобного, т.е. «превращаем камни в хлеба» и так далее. Люди не задумываются над тем, зачем им технологии, они просто пользуются ими, но суть этого ускорения, увеличения, миниатюризации и т.п. – оказывается именно в том, чтобы заместить одно другим. Мощь моторов делает отдаленные места мира ближе и доступнее, агротехнологии делают почвы более плодородными, химия делает пищу более распространенной, более вкусной, более привлекательной и, главное, – опять же, - более доступной, и т.д.

Главные моменты, вытекающие из принципа ресурсного замещения, на мой взгляд, следующие:

- во-первых, технологии усложняют мир. Сложные механизмы состоят из сотен и тысяч деталей, что требует все более сложного взаимодействия различных производств и соответственного социального усложнения;

- во-вторых, технологии опираются на науку. Они являются применением ее теоретических построений, местом взаимодействия науки с реальностью, а также - ее смыслом.

В результате ресурсного замещения в прагмату оказываются включаемы все новые и новые вещества, все новые и новые пространства, и одновременно все время возникают все новые и новые потребности, в том числе в теоретическом продвижении, в нахождении новых расширений, в их освоении и обживании.

Комментарий 3.1

Прагмата – все произведенное человеком и используемое им. Некая суммарная «орудийность».

Дополнение 3.1.1

Стоит при этом учесть следующее замечание Кассирера:

«Орудие никогда не служит только овладению внешним миром, который в данном случае следовало бы рассматривать как готовое, просто данное «вещество», напротив, вместе с употреблением орудия для человека собственно и возникает образ этого внешнего мира, его духовно – идеальная форма. Структура этого образа, расположение его отдельных элементов зависит не от чисто пассивных ощущений органов чувств или от чистого созерцательного «восприятия», а порождается способом и направлением воздействия, оказываемого человеком на предметы… Свою собственную природу человек улавливает и познает лишь в отражении произведенного им самим… орудие, как порождение мозга и руки находится в столь интимном родстве с самим человеком, что в творении собственных рук перед его глазами предстает нечто от его собственного бытия, его воплощенный в материи мир представлений, отражение и выражение его внутреннего мира, короче – часть его самого»

4. Наука

В результате разрастания прагматы и усложнения человеческой деятельности происходит усложнение языков, обслуживающих эти множащиеся и усложняющиеся виды деятельности.

Наука представляет собой сложным образом соотносящийся между собой пучок сложных языков, построенных на принципе отстранения от реальности. Обычные языки следуют реальности, прилегая к ней, научные же языки отступают от нее в абстракции, в теории, в модели.

С точки зрения теории масок наука, таким образом, оказывается языковым явлением. При этом разные науки имеют разные языки, а маска на все науки одна, - это маска эксперта.

Эксперт (интеллектуал) – это человек, который благодаря своей подготовке, получает право на трансляцию мнения экспертного сообщества. Подготовка эксперта заключается в прохождении им специализации, в усвоении дисциплинарного тезауруса, в овладении господствующей парадигмой.

Кроме роли эксперта, наука имеет еще одну роль – роль революционера, но роль эта немасковая, поскольку эта позиция предполагает философскую самостоятельность мышления, выводящую за границы масковости. В силу своей принципиальной немассовости при данном масштабе рассмотрения эта роль оказывается незначимой.

Эксперт – значимая фигура нашего времени, другой вопрос, что границы применимости способностей эксперта определяются дисциплинарными границами, а это не всегда понимается. В том числе и самими экспертами.

Рорти утверждает, что:

«Любой язык - это не попытка скопировать внешний мир, а скорее - инструмент для взаимодействия с миром»

Но научные языки не подпадают ни под первую, ни под вторую из предложенных им версий, поскольку научный язык простраивается исходя из критерия связности с глобальным массивом научных построений. Исходя из этого получается следующая картина науки, кардинально противоречащая обычному представлению, - согласно которому ученые только тем и озабочены, как бы побыстрее расшифровать реальность, найти формулу всего и успокоиться в истине, - но, скорее, науку можно представить как вечную оборону. Практика постоянно разрушает теории и требует все новых поправок и изменений, наука вынуждена постоянно балансировать между требованиями непротиворечивости внутренней и непротиворечивости внешней. Как было упомянуто выше, научные достижения порождают технологии, которые взаимодействуя с реальностью, образуют возвратный ток противоречащих научным теориям данных, которые побуждают науку к постоянной самокоррекции. В результате которой появляются новые знания, порождающие новые технологии и – далее по кругу.

Т.е., на мой взгляд, картина оказывается полностью перевернутой, – не отважные ученые вгрызаются в реальность, чтобы дать народу хлеб и пространство, - но реальность постоянно разрушает науку, а ученые, подобно трудолюбивым муравьям, латающим свой муравейник, вынуждены постоянно перестраивать науку под этим внешним натиском. Хлеб и пространство образуются при этом как побочный продукт.

Взаимодействие науки и реальности происходит по принципу витгенштейновских «языковых игр», т.е. наука вовсе не озабочена ни правильностью «описания реальности», ни инструментальным «взаимодействием с миром», она варится в котле своих «языковых игр», которые протекают параллельно реальности, задачам ее описания и взаимодействия с нею. Чтобы пробудить науку от ее «игрового» состояния, сигналы, поступающие от реальности, должны быть переведены на «игровой» язык, войти в науку в виде «научных данных», т.е. получить существование в виде игрового материала. Тогда наука воспринимает их как новые элементы своей игры, элементы, нарушающие общую связность, и вынуждена искать новый баланс между ними и уже существующим, устоявшимся научным массивом.

Комментарий 4.1.

Дисциплинарный тезаурус – термин из Петрова, обозначает он нечто вроде языкового минимума, требующегося для участия в языковой игре той или иной конкретной научной дисциплины.

Комментарий 4.2.

Парадигма – о ней достаточно подробно говорится в восьмом параграфе.

Кратко – понятие, введенное Куном, обозначает нечто вроде системы научных взглядов, но при этом термин несет в себе, - скажем так, - оттенок догматичности.

Дополнение 4.2.1

Считается, что магия была наивной в своем стремлении влиять через символы на реальность. Магия искала пути прямого воздействия на мир и вещи через манипуляции над символами. Наука перешла от этих грубых вылазок в символическое пространство к полному уходу в него. Сами по себе мир и вещи не интересуют науку, она работает с их тенями – с символами.

То есть стоит перевернуть привычное понимание о том, что магия, дескать, в своей наивности шла через символы, а наука пошла прямиком в реальность, - наука, наоборот, усилила уход в символическое, и то, что магия делала робко и нерешительно, наука делает организованно и массированно.

В этом плане наука, хотя и отлична от мифологических форм мышления, но не настолько кардинально, как это принято представлять.

Собственно, работает на общество, дает обществу хлеб и пространство не наука как таковая, а связка наука – технологии, в которой технологии выполняют роль двигателя.

Стоит заметить, что беда науки не столько в ее оторванности от реальности, - она и должна отойти от реальности, выйти из нее в идеальное пространство, чтобы работать с нею извне, но во многом в том, что деятели науки недостаточно решительны в этом своем уходе от реальности, в том, они тащат с собой в расширения привычки обыденного сознания.

Настоящая наука – наука революционных переломов, и настоящие ученые, это те, кто идут против парадигм и экспертных сообществ.

Дополнение 4.2.2

Петров остроумно проводит параллель между наукой и ритуальными танцами, предшествовавшими охоте в древних обществах.

Танец и охота были связаны у древних охотников, однако, думаю, что суть этой связи не столько в магичности танца, во вхождении в символическое пространство и всем таком прочем, а в предварительных репетиции и тренировке, в происходящей в ходе танца отработке ролей. Отношения танца и охоты можно, как я полагаю, полностью перенести на отношения науки и технологий. Технологии будут здесь соответствовать охоте, а наука – предваряющему охоту магически-репетиционно-тренировочному танцу.

5. Роль личности в истории, великой и малой

В свое время Маркс предложил революционный инструмент для понимания истории – формационный подход. Сейчас, когда ценность марксизма понятна немногим, вместе со всем прочим марксизмом отрицается и этот метод. И совершенно напрасно.

Напомню, что Маркс выделял несколько формаций – коммунистическую, социалистическую, феодальную и первобытно-общинную, ну, плюс вариации. Однако в этом учении не было понято то, - главное, на мой взгляд, - что каждой формации соответствует свой вид человек, что человек эпохи феодализма – это совершенно иной человек, чем человек соседнего с ним капитализма. Настолько иной, что это разные виды людей. Всякая формация предполагает свой вид человека.

Это было упущено и при строительстве социализма, и, - особенно, - при проектировании коммунизма, что, собственно, послужило одной из важных причин краха социалистического – коммунистического проекта, поскольку строить эти общества, не вырастив под него соответствующего человека, это все равно, что строить самолет, используя для этого детали паровоза.

Исходя из формационного подхода, не только общества, но и люди оказываются принадлежащими к разным формациям. Во многом это связано с разными функциями разных частей общества. К примеру, сельское население, традиционно менее цивилизованное, в основной массе относится к феодальной формации. В массе интеллигенции случаются индивидуальности, которые превышают общий уровень и относятся к более высокой формации. Также случаются, как индивидуальные, так и групповые провалы в более низкие формационные уровни. К примеру, популярная в искусстве нашего времени тема маньяка представляет собой рассмотрение примеров возвращения человека на животный уровень.

Есть также одна интересная группа, которая выглядит непривычно в свете формационного подхода, - это та группа, которую именуют элитой. Фуко, помнится, писал об уголовном мире, как отражении власти. Согласно его взглядам, уголовник является деспотом, но деспотом как бы не реализовавшимся, - у него есть желание власти, но нет возможности эту тягу реализовать, поскольку место хищника уже занято. С этой точки зрения элита, люди власти, оказываются в формационном смысле пережитками более примитивных, дофеодальных уровней.

Но это все не суть важно, я помянул формационный подход не сам по себе, исключительно с целью подойти с его помощью к своим понятиям Большой и Малой Историй. О чем идет речь? Помимо формационного есть и такой подход, как цивилизационный, и если эти подходы ранее противопоставлялись, то, на мой взгляд, совершенно неоправданно, - они прекрасно совместимы и нигде не противоречат. Но не буду на этом останавливаться слишком подробно. Речь идет о том, что нам известен ряд цивилизаций и современная цивилизация оказывается в них при цивилизационном подходе стоящей особняком, что отлично оправдывается как раз ее иным формационным положением.

Рассмотрим примеры известных нам древних цивилизаций: Египет, Майя, кастовая Индия – статичны и нечеловекоразмерны. Таковы все цивилизации Большой Истории. Да, в современном мире люди наперечет, но для них находятся места, - культ героя, пожалуй, даже чрезмерно гипертрофирован в современном мире, - древний же мир, похоже, места для человека не предусматривал вовсе – там были места только для масок, только для социальных ролей. Так вот под Большой Историей я имею в виду общества, в котором современный вид человека, с его привычной нам всем субъектностью, отсутствовал.

Маски первобытных людей не накладывались друг на друга и «у индейца всегда было одно лицо», - можно привести много примеров, к примеру, хотя бы и тот, что приводит Кассирер в «Философии символических форм» о юноше африканского племени, входящем в священный лес, - считалось, что духи леса убивают ребенка, а выходит, соответственно, другой человек.

В древности маски не конфликтовали между собой, - от лишних попросту избавлялись, приводя человека к состоянию термитности (заменяю этим, кассиреровским же, понятием предшествовавшую в этом тексте «насекомость») Большой Истории.

Человек Большой Истории был совершенно иным, чем современный. В то древнее время существовал первобытный коммунизм, - его всячески превозносят, - но люди первобытного коммунизма, люди Большой Истории были скорее ближе к муравьям, чем к современному субъекту.

Субъектность проникала в человека извне, как это описывает Кассирер, - как «демонизм», как одержимость, - изначально субъектностью обладали не люди, а их объединения, сообщества, которые вели себя по отношению к людям паразитарно. Паразиты, как водится, постепенно обживались в человеке, приживались, сживались с ним и, подобно тому, как жизненные паразиты Бибихина из его «Леса» представляют собой ограничение жизни, – жизнь у Бибихина оказывается ограничиваема путем ее возгонки в сложность, - так и интституциональные паразиты, вжившись в человека, сделали его сложным – сделали его субъектным.

Историческое развитие человека шло по цепи: одиночка – член стаи – первобытный человек состояния термитности, маска – субъект.

Большая История длилась десятки тысяч лет, судя по сельскохозяйственным культурам и одомашненности животных, для достижения которых из первоначально дикого состояния, по мнению специалистов, нужны многие тысячелетия. При этом целый ряд протоцивилизаций не оставили после себя никаких следов кроме одомашненных животных и окультуренных растений. И на протяжении этих десятков тысяч лет человек был ближе к муравью или к пчеле, чем к современному человеку.

В связи с этим возникают вопросы:

Выносима ли субъектность для человека?

Возможно, для человека состояние термитности более естественно?

Вот, скажем, предложенное Платоном общество, – типичное общество Большой Истории. Платон честно размышлял над природой человека и пришел к выводу, что состояние термитности наиболее естественно для него. Ошибался ли в этом Платон?

Наше общественное бытие постоянно идет над пропастью Большой Истории и, возможно, нам предстоит вернуться туда, что следует из современных общественных тенденций. Это необходимо рассмотреть и я надеюсь, что это удастся мне в каких-то из следующих глав.

Комментарий 5.1.

Кассиреровская термитность – в контексте вышесказанного представляет собой состояние человека, не связанное с субъектностью. Передача своей состоятельности вовне, переход на режим внешнего управления.

Бибихин пишет так:

«Вдумываясь так с службу животных, мы понимаем, почему животные так задевают нас, колют в глаза: так, что мы не можем как на солнце взглянуть на них прямо, слишком ярко тогда они показывают нам нас самих, какими мы возможно – были? Или можем быть? Или есть в нечеловеческой дисциплине строгого распорядка? Или будем в обществе, попыткой которого были так называемые тоталитарные государства, загадочные еще не изученные образования, подход к которым так неожиданно открывает биология? В животных нам приоткрывается наш неведомый двойник, или близнец.

…

Но в обществе животных есть и что-то еще, из-за чего его держатся, не покидают даже когда это можно. Оно становится «как один», организмом. На это теперь надо смотреть в свете официальности животных. Идеальное тоталитарное государство должно служить примером общества животных, а уж во всяком случае не человеческая семья»

Дополнение 5.1.1

То, что писал Платон, это, конечно вовсе не некий проект тоталитаризма, как его поняли простоватые англичане, это скорее размышление в духе «а давайте доведем тенденцию термитности до конца». То, что при этом испытывал сам Платон, отношения к делу не имеет, старость консервативна и старый человек, конечно, более склонен поддерживать устойчивые порядки. Но Платон был прежде всего философ и все это попперианское ерничанье его не касается, он не более тоталитарен, чем автор «Фермы животных» и прочих подобных текстов.

Впрочем, не стоит представлять его и неким социальным памфлетистом в духе антиутопистов, да и «честным ученым», исследующим возможности социальных систем – тоже. Платон выше всего этого. Работы его последних лет просто есть и их надо просто читать, не подходя к ним с наивными опережающими определениями.

Учитывая, кстати, и то, что то время было ближе к Большой Истории, - на самой ее грани, и люди были иными.

Особенно учитывая, что, собственно, все пошло как раз по Платону, если и не по букве, то по сути.

Комментарий 5.2

Большая и Малая Истории – периоды соответствующие преобладанию разных видов человека. Малая История началась с массовым появлением человека субъектного и с соответствующим ослаблением человека термитного

Дополнение 5.2.1

С изложенной в этом параграфе точки зрения по-новому смотрится идея Ясперса об осевом времени. Осевое время – это переход от Большой Истории к Малой, появление нового вида человека, то, что Кассирер описывает как «открытие героя, а вместе с ним и индивидуального человека как действующего и страдающего субъекта», переход человека в новый вид, более самостоятельный, чем предыдущий. То, что оно произошло столь масштабно, почти одновременно на больших и удаленных друг от друга пространствах, чему удивляется Ясперс и не может найти рационального объяснения, - «духовное движение осевого времени с его одновременностью и сублимированностью его содержания не может быть объяснено переселениями и обменом», - объясняется долгой подготовкой к этому. Так покрывается льдом река – она долго остывает, долго борется с шугой и льдом, застывает на малоподвижных участках, оттаивает в оттепели, чтобы враз вдруг встать в одну холодную ночь.

Поэтому, кстати, то, каковы были цивилизации Большой Истории, не стоит пытаться представлять на примере более-менее близких к нам по времени и, соответственно, более известных цивилизаций. В них уже шла многовековая подготовительная работа к Осевому Переходу и потому их примеры нельзя признать чистыми. Чтобы найти чистые примеры обществ Большой Истории надо или углубляться во времени до Египта и прочих древностей, либо удалиться мыслью пространственно – к Майя и другим мезоамериканцам.

Если майя приносили в год по 15000 человек в жертву, а потом их поедали, то это связано не с недостатком мяса в их рационе, как о том повествует Бибихин, а о том, насколько ближе эта цивилизация была к улью или муравейнику с их безжалостностью, чем к современному обществу.

Те древние общества были другими. ДРУГИМИ. Нечеловекоразмерными.

И люди там были соответствующие.

6. Тканевый характер человека и реальное идеальное

Современный человек состоит из многочисленных сплетений с другими людьми, с обществами, он имеет «тканевый» характер. Что же такое эта «тканевость»?

Соловьев формулирует:

«самообман, в силу которого единичный человек считает себя действительным в своей отдельности ото всего и такую свою мнимую обособленность предполагает как настоящую основу и даже единственно возможную исходную точку для всех отношений, - этот самообман отвлеченного субъективизма»

Определяя личность, мы сталкиваемся с размытостью ее границ - непонятно, где заканчивается человек и начинается общество, и наоборот. Соловьев отрицает человека и отрицает общество, оба эти явления существуют только совместно, только во взаимодействии и динамике, определяя друг друга, но не подавляя друг друга, в том смысле, что ни одно из них не является ведущим. Между личностью и обществом нет оппозиции - это ОДНО, «нераздельное и неслиянное» ЕДИНОЕ:

«нельзя по существу противупоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений - значит отнимать у него всякое действительное содержание жизни, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное средоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания»

Таким образом, человек, согласно Соловьеву представляется «средоточием бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими». Человек определен обществом, связан с ним переплетением множества связей-нитей, образующих паутину - ткань. Тканевость - таким образом - связность человека, его сложность. Ведь в зависимости от количества и качества связей-нитей определяется и качество всей человеческой ткани. Связи могут иметь разную ценность и разную интенсивность, их количество и качество может сильно различаться.

Более того, несколько отвлекаясь от картины человека как ткани, замечу, что объединение с другими людьми, само по себе (вне (или, скорее, поверх) факта обмена информацией) способно, - через создание общей точки зрения, - менять восприятие человеком мира, и, соответственно, - косвенно, - и сам мир. Животное неспособно на подобную мировоззренческую акробатику и всю жизнь живет в своей Открытости с одним и тем же мировосприятием. Человек способен к плавающему восприятию и в силу этого видит мир не плоско, а в своеобразной объемности.

Соловьев накрепко связывает общество и человека:

«Последовательно утверждать свою отдельность или обособленность было бы для лица даже физическою невозможностью. Все, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных лиц, усвояется ими и только в них и чрез них доходит до своей окончательной действительности, или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны - в жизни личной все действительное ее содержание получается чрез общественную среду и так или иначе обусловлено ее данным состоянием. В этом смысле можно сказать, что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность - сжатое, или сосредоточенное общество»

Итак, суть человека не в способности к вхождению в коллективы и к объединению с другими людьми, - на объединение способны и звери. Человек отличается от них качественно, суть человека в том, он составлен из объединений, сплетен из многочисленных нитей, соединяющих его с другими. И отсюда из этой его связности с другими людьми парадоксальным образом проистекает одиночество.

Одиночество - это не просто быть одному, такое одиночество - это одиночество зверя, от которого тот не страдает, человеческое одиночество в том, чтобы быть с кем-то, кого нет, и, соответственно, не быть с теми, кто есть. Входить в объединения и сохранять им верность, несмотря на удаление от них, пространственное и временное, - вот причина одиночества.

И в этом смысле одиночество не бывает нейтральным, это не некий социальный аутизм, оно всегда против существующего, поскольку более идеально, чем реально. Одиночество противопоставляет реальным персонажам идеальных людей. Идеальных - даже если в основе этих образов реальные люди.

Одиноких потому и травят, потому что чувствуют за ними угрозу оценки. Любое сообщество создается не столько «за», сколько «против», и за молчанием одинокого человека стоит его несогласие, демарш против окружения.

Отсюда с очевидностью следует способность человека существовать в идеальном.

Чем более человек собственно человек, тем больше он существует в идеальном, тем более реальным становится для него идеальное, замещая и оттесняя собой окружающее реальное. Связность такого человека уже не просто горизонтальная связность с другими людьми, это связность становится объемной, она уходит во временное и во вневременное, - в истинное реальное, которое при всей своей идеальности реально в гораздо большей степени, нежели «реальная» реальность.

Вот, к примеру, совесть – такая связь с идеальным. Точнее, с реальным идеальным, поскольку в нашем перевернутом мире то, что понимается под реальным, реально лишь в силу своей осуществленности, которая сама по себе стоит немногого, поскольку не избавляет существующее от недоделанности. Когда начинается распад, человек, прежде всего теряет эту связь с реальным - идеальным и поглощается осуществленным - недоделанным, становится его частью и проводником недоделанности в жизнь, его усилителем. Пытаясь воплотить идеальное, человек получает его в искаженном и ослабленном виде, но когда он не пытается воплощать идеальное и, отрекшись от вертикали «невозможного», отдается движению в плоскости «реальности», он получает все те же искажения, но уже не идеального, а того, что есть. Т.е. пытаясь двигаться вверх, человечество как-то худо - бедно «держится на плаву», но отказавшись от этих барахтаний, идет ко дну.

Совесть объединяет человека с неким идеальным сообществом, частью которого, пусть слабой и удаленной от центра, он себя ощущает. Совесть соединяет человека с неким идеальным проектом, частью которого, пусть почти незначимой, он себя ощущает. Совесть придает вертикальное измерение бытию.

Но совесть тяжелая ноша, она требует отказаться от многих реальных благ, не давая взамен ничего реального. Идеальные сообщества делают человека слишком критичным по отношению к сообществам реальным, люди идеальной реальности имеют привычку вмешиваться во взаимоотношения реальных людей, обрекая человека на одиночество.

Идеальные проекты делают человека маргинальным.

Бессовестность дает человеку больше - она придает его бытию простоту, устраняет одиночество, делает человека имманентым миру. Мимоходом убивая человечность.

Ценность религий как раз и заключается в предоставлении человеку идеальных сообществ, составленных из вымышленных, полувымышленных и бывших некогда реальными культурных героев. В этом смысле религия, подобно философии, служит отрезвляющей пилюлей, которая заставляет критически относиться к современности. Впрочем, по сравнению с философией, это лекарство гораздо менее действенно и религиозные сообщества более терпимы к «реализму» с его современными глупостями, нежели сообщества философские.

Честь - вариант совести в героической ее направленности. Когда говорят о том, что у какого-то человека есть честь или нет ее, говорят о его связанности/несвязанности с каким-то героическим сообществом. Человек без чести имеет преимущества, подобные тем, что имеет человек бессовестный, но в трудное время его не поддержат герои древности, они не научат его, не встанут вместе с ним, не направят его руку для точного удара, на плахе и в сражении такой человек будет один.

Комментарий 6.1.

Тканевость – человек оказывается сплетен из взаимодействий с другими людьми и с сообществами.

Дополнение 6.1.1

Психическая болезнь – это не обычная болезнь, что не понимается, - ее пытаются лечить как обычные болезни, а это неправильно. Все проистекает из непонимания природы человеческого, а она состоит из связности, - человек это его связность с другими людьми, с обществами.

Ошибка психиатрии – в попытках воссоздать человека в его якобы нормальном состоянии, между тем как это невозможно, во-первых, потому, что у человека нет нормального состояния, а во-вторых, нет смысла лечить собственно человека, - беда не в человеке, - порвались связи с обществом, беда в этом обрыве, в сбросе их личностью, в результате которого сбросилась, стерлась и утратилась сама личность. Восстанавливать эту утраченную личность, - это как если бы пытаться подбрасывать канатоходца на ту высоту, на которой он раньше висел, до того, как у него порвался канат. Человек состоял из своих связностей, но они стерлись – и нет смысла лечить человека, восстанавливая его старую личность, надо записывать на этот стершийся носитель новые связности, создавать нового человека на месте старого.

Дополнение 6.1.2

Интересно также, на мой взгляд, то, что в связности равную роль играют связи с отдельными людьми и связи с обществами. Это еще одно отличие человека от насекомого, который тотально определяется своей маской, - человек не только имеет несколько масок, но и обладает способностью устанавливать взаимопонимание с другими людьми, минуя масковые каналы, преодолевая масковые ограничения.

При этом только отношения один на один – действительно человеческие отношения, третий всегда лишний, - там где третий, там всегда игры социума. Такие межчеловеческие отношения способны усложнять человека, частично нейтрализуя господство масок.

Комментарий 6.2

Героическое сообщество – вариант идеального отряда, но для людей связанных не с мыслью, а с действием.

Дополнение 6.2.1

Герой родился с Малой Историей. А это значит ни чести, ни совести древние общества не знали.

7. О жизни после смерти

Когда человек умирает, остается ли от него что-то? И если остается, то где и как? Есть ли душа и если есть, то как именно она ЕСТЬ? Как бытийствует, на что способна? Люди хотят жить вечно, но мало задумываются о том, в каком виде эта жизнь будет ими обретена. Достойно ли наше временное, обремененное ошибками, существование бесконечного продолжения? Не будет ли такое продолжение скорее адом, чем наградой? Не стоит ли скорее уж желать избавиться от себя, как о том писал Шпет?

Полагаю, что «жизнь вечная» есть, но есть не так, как ее представляют, не как линия все того же привычного существования, продленная в бесконечность. Множество народа сломало мозги на этих «вечных» вопросах, попытаюсь дать свой вариант ответа. Тем более, что большая часть всех тех выдумок, что были даны как прежние варианты ответов, к сути дела никакого отношения не имеют.

На мой взгляд, тело индивидуально, душа же коллективна. Будучи коллективной, душа внетелесна и внетелесна она не так, как это понимается обычно - что она де представляет собой нечто трансцендентное, мистическое и потустороннее, - она внетелесна буквально. Все, что делает человека человеком - находится вне его тела, не связано с его телесностью. Человеческое наведено извне - это тексты, это слова, это жизненные примеры, ну и, конечно, маски. Все это сплетено в клубок и клубок этот центрирован и привязан к некоему телу.

Душу можно представить как определенный набор текстов, переплетенных, проникающих друг в друга. Человек подобен книге - в ней сплетены слова, аллюзии, цитаты, контексты, то есть она выходит за рамки собственно текста. И, подобно человеку, книга может быть не просто механическим набором букв, но иметь смысл, выводящий далеко за этот набор (то, что она может его потенциально иметь, конечно, не означает, что она его всегда имеет актуально).

Говорят - душа бессмертна. Но смерть и душа просто лежат в разных плоскостях - как может умереть книга? Даже если ее сожгли или текст утерялся, она останется в общем культурном контексте, хотя бы и в виде лишь внушенных ею мыслей и влияний. Погиб определенный набор слов, но остались слова как таковые (и их контекстные значения) и из них сложатся мириады иных книг.

Поэтому, когда говорят, что душа бессмертна, это не значит, что сохранится отпечаток конкретного человека, и оный будет обретаться в вечности, сходя иногда с небес в земную реальность в качестве призрака. Нет - скорее, что умерший вошел в некую общую сумму всего сказанного, откуда в общем-то и явился и где всю жизнь обретался, внося свою малую лепту опыта.

Люди могут существовать после смерти как бойцы идеальных команд. В зависимости от того, сколько человек производит значимого, дольше и значительнее его существование в этих идеальных отрядах, тем длительнее он сопутствует живым людям после смерти.

В этом варианте «жизни вечной» в нее, в эту жизнь после жизни, переходит не весь человек в его «черновом» виде, а эйдетический двойник, суммирующий лучшее из его достижений.

В конечном итоге и этот двойник сливается с общей суммой накопленного народом блага, и на благе этом, как на почве произрастает народ в настоящем времени, чтобы в свое время также перейти в почву, на которой будет жить будущий народ.

И здесь интересно то, как народ временный, со - временный взаимодействует с народом вневременным, – эйдетическим, идеальным реальным.

Философии известно, что времени самого по себе не существует, что оно является лишь гипостазированной категорией восприятия, впрочем, понятно это лишь философии, то есть, собственно, никому, поскольку философия занятие единиц, - и американские ученые, с лицами искаженными избытком ай-кью, всерьез рассуждают перед объективом о «кротовых норах» через которые они попадут в прошлое, убьют Гитлера и предотвратят Холокост, - но бог с ними и с их невежеством.

Со-временный народ способен пользоваться накопленным идеальным реальным благом по разному, он может умножать его (и преумножать), а способен умалять и уничтожать.

Из этого с очевидностью проистекает вполне парадоксальный вывод о том, что из современности можно менять прошлое. В результате сама «реальность» оказывается какой-то недостаточно реальной, отчего и остается ее лишь заключить в кавычки.

Менять прошлое можно как в худшую сторону, так и в лучшую. В основном все, конечно, стараются побольше испортить. Но иногда в прошлое идет положительное действие из настоящего.

Живя как подобает, мы высветляем тени предков, а живя как попало, мы черним их и отбрасываем во тьму небытия.

Комментарий 7.1

Душа – обычно понимается как нечто мистическое, между тем как нет ничего более реального. Душа имеет коллективный, наведенный характер.

Дополнение 7.1.1

Ильенков пишет так:

«Тайна человеческой личности потому-то веками и оставалась для научного мышления тайной, что ее разгадку искали совсем не там, где эта личность существует реально. Совсем не в том пространстве: то в пространстве сердца, то в пространстве «шишковидной железы», то вообще вне пространства, то в особом «трансцендентальном» пространстве, в особом бестелесном эфире «духа».

А она существовала и существует в пространстве вполне реальном - в том самом пространстве, где размещаются горы и реки, каменные топоры и синхрофазотроны, хижины и небоскребы, железные дороги и телефонные линии связи, где распространяются электромагнитные и акустические волны. Одним словом, имеется в виду пространство, где находятся все те вещи, по поводу которых и через которые тело человека связано с телом другого человека «как бы в одно тело», как сказал в свое время Б. Спиноза, в один «ансамбль», как предпочитал говорить К. Маркс, в одно культурно-историческое образование, как скажем мы сегодня, - в «тело», созданное не природой, а трудом людей, преобразующих эту природу в свое собственное «неорганическое тело».

Таким образом, «тело» человека, выступающего как личность, - это его органическое тело вместе с теми искусственными органами, которые он создает из вещества внешней природы, «удлиняя» и многократно усиливая естественные органы своего тела и тем самым усложняя и многообразя свои взаимные отношения с другими индивидами, свою «сущность».

Личность не только существует, но и впервые рождается именно как «узелок», завязывающийся в сети взаимных отношений, которые возникают между индивидами в процессе коллективной деятельности (труда) по поводу вещей, созданных и создаваемых трудом»

Комментарий 7.2

Идеальные команды, - термин из Петрова, из его описания возникновения научного ссылочного аппарата из охотничьих танцев древнего человека, но повернутый от научности к человечности вообще. У каждого человека существует свой идеальный отряд, часто весьма экзотичный. Но как бы он ни был экзотичен, он представляет собой основу человека, вроде подводной части айсберга.

8. Процессуальность культуры

Многие современные авторы в том или ином виде выступают против культуры. Вот как формулируют это свое неприятие культуры Мамардашвили и Пятигорский:

«такова судьба культурных формализаций, что они всегда заходят настолько далеко, что к этим символическим образованиям уже «не пробиться». Возможно, что «ядро» культуры как таковой состоит в том, чтобы можно было что-то сделать на уровне культуры и в самой культуре, т.е. НЕ ПОНИМАЯ. Делать что-то без понимания и есть культура. Делать что-то механически и есть культура. ... культура есть то, что культивирует объективно направленный автоматизм мышления»

Соавторы приведенной цитаты выступают против культуры как автоматизма. И здесь напрашиваются два варианта рассмотрения этой контркультурности (помимо того нулевого уровня, что приходит на ум, как естественное отрицание такого отрицания - пусть уж люди будут хотя бы и автоматически культурны, культурны по обязанности, раз на настоящую, глубинную культуру ресурсов (воли, ума, силы, времени) у них не хватает).

Первый пласт возражений - возьмем, к примеру, науку. Возьмем в куновской ее концепции. Куновская идея такова - есть нормальная наука и есть наука революционная. В нормальной науке происходит накопление данных, которые выстраиваются в соответствии с господствующей парадигмой, теории работают, по ним идет практическая работа, строятся технологии, но со временем начинают проявляться противоречия - практика начинает не соответствовать теории, накапливаются данные, которые не соответствуют теоретическим ожиданиям. Ну и, в конце концов, выясняется, что парадигма ложна. А по ней ведь получали звания, на ней выстроено здание имени Матфея из цитирования, ну и авторитеты начинают сопротивляться, что, в общем-то, нормально - потому как новая теория только рождается и еще неизвестно сможет ли она быть лучше старой. И вот появляется новая теория, которая строится на ассимиляции всего того, что раньше не входило в парадигму. Начинается революционный этап борьбы парадигм. Побеждает какая то одна, - новая или та, что пытается соответствовать реальности путем введения поправок ad hoc, то есть таких временных костылей вроде введения коэффициентов, которые неизвестно что обозначают в теории, но делают старую теорию более соответствующей практике. Т.е. может победить либо теория с костылями, либо новая, либо появится еще третья и побьет их всех. Далее цикл повторяется.

Поэтому научная истина представляет собой процесс, движение, которое периодически достигает «финала», но потом возобновляется с новой силой.

Почему в научном сообществе появлются парадигмы? Потому что научное сообщество состоит из людей с разными способностями и не все из них «Невтоны и Платоны», большинство людей оказывается неспособно заглянуть дальше парадигм, да и не имеют к этому стремления. Река намывает себе новое русло, и вода послушно идет по нему. Большинство ученых должны работать ВНУТРИ парадигм. Парадигмы представляют их рабочее пространство, вне координат которого они работать не смогут. И сами они это координированное пространство создать не в состоянии.

То же и со здравым смыслом - он течет по руслу, которое создано теми, кто не успокаивался истинами здравого смысла, и представляет собой адаптацию, редукцию тех пониманий, которыми руководствовались строители в своей работе. Так что пытаться оценивать истину с точки зрения здравого смысла - это того же плана занятие, что пытаться находить научную истину, строго придерживаясь при этом действующей научной парадигмы.

Но точно также обстоят дела и с культурой. Авторы цитаты понимают ее в статике, но культура динамична. Кто-то ее строит, а кто-то ею пользуется, - и ясно, что не всем быть строителями.

Другой пласт возражений такой - парадигмы, истины в их здравосмысленном понимании (т.е. доксы), культурные основы, - все это эгрегориальные моменты, человек, принимающий их как систему координат, растворяется в этом чужом понимании, не существует как отдельный человек, но лишь как часть сообщества, взгляды которого он проводит в жизнь. Человек сообщества, принимая его взгляд на мир, отказывается от своего человеческого «первородства», то есть от самостоятельности, передает его во владение сообществу, передает сообществу свою способность формировать пространство мышления. В этом определенная экономия мышления - не всем надо быть строителями, большинство людей живут в домах, построенных другими людьми. Специалистами.

Другой вопрос, что специалисты часто не совсем компетентны и строят порой вкривь и вкось, но это не значит, что жильцы строили бы лучше.

Можно ли требовать от всех мыслительной самостоятельности? Это также нелепо, как требовать, чтобы все писали стихи как Пушкин, или знали математику на уровне профессионального математика, или, скажем, химию - на уровне профессионального химика.

В принципе в отрицании культурных автоматизмов есть, конечно, здравый момент, но при условии того, что отрицание будет достаточно последовательным, а не чем-то вроде молодежного бунта против надоевших взрослых предписаний, потому что мало выйти из культуры, надо построить ей замену для себя и других, т.е. - опять же культуру.

Впрочем, и в последовательности этой тоже есть ловушка - чаще всего, когда некто со скандалом покидает некую культуру (парадигму или доксу), полагая себя при этом жуть каким самостоятельным, то, скорее всего, - лишь для того, чтобы перейти к другой такой же культуре (или парадигме, или доксе здравого смысла), т.е. происходит своего рода размен шила на мыло.

Так что отправляясь в путь культурного отрицания:

- во-первых, надо бы понимать, что путь этот потенциально бесконечен и, выйдя в дверь, не стоит торопиться влезать в ближайшее окно;

- во-вторых, не требовать от других такой же решительности;

- в-третьих, отказываться от автоматизмов можно лишь создавая нечто новое для себя (что станет для кого-то вновь лишь автоматизмом).

Комментарий 8.1

Культура. (Посмотрел определение культуры в словарях и в который раз подивился тому, насколько научное мышление бьет мимо цели) В главном культура это возвращение коллективного, но на новом уровне по сравнению с термитным уровнем неосознанной насекомости (или животной официальности, - по Бибихину), - через понимание, через самостоятельность, через свободу и творчество. Культура – это осознанная жертвенность, осознанность, свободность жертвенности отличает ее от бездумной жертвенности животного или термитного человека. Животное, подчиняясь безжалостному «духу роя», требованию вида пойдет навстречу гибели, но в обычное время оно останется официально равнодушным к страданиям ближнего, ее жертва – принципиально разовая, даже если и происходит на протяжении какого-то времени, время пройдет и птица отвернется от своих детенышей, или склюет их мертвые тела. Жертвы животных разовы, единичны, и по большому счету случайны. Культура делает жертвенность постоянной, переводит человека в режим моральности.

Дополнение 8.1.1

Свобода требует своего снятия, не снятая свобода, понятая вульгарно, упрощенно, вырождается в распределенное неявное рабство. Человеческая жизнь – жертва и жить для человека стоит лишь тогда, когда есть ради кого умереть. Этим он отличается от животного.

Дополнение 8.1.2

Розанов пишет:

«Вот что значит рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - Свободы.

Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное - достигать разврата.

А не пустоты: а свобода есть просто пустота, простор.

- Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.

- Эта квартира пустует, она свободна.

- Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.

- Этот человек свободен. Он без должности.

Ряд отрицательных определений, и «свобода» их все объединяет.

- Я свободен, не занят.

От «свободы» все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.

Всё лучше свободы, «кой-что» лучше свободы, хуже «свободы» вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.

К этому-то милому идеалу, «обнимая воздух», Франция и рванулась. И разбилась в пустоте.

Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге»

Сама по себе свобода - стремление к ничто, как верно отмечает Розанов, она имеет смысл только подчиненный, когда за «ничто» следует переход к новой определенности, более соответствующей нашей природе. А значит, нет смысла абсолютизировать свободу и прописывать ее с Большой Буквы, она не цель, но лишь средство. Средство избавиться от случайных, навязанных несвобод и перейти к той несвободе, которой человек предназначил себя своей жизнью и своим выбором.

Свобода - это удел животного, удел человека - долг.

Комментарий 8.2

Докса - общепринятое мнение. Из докс складывается обыденное мышление.

В общем-то уже научное мышление оказывается выше докс.

Комментарий 8.3

Здравый смысл - имеется в виду обыденное мышление, т.е. донаучный уровень, мысленные и квазимысленные операции, которые производят люди не прошедшие научного дисциплинирования ума..

Комментарий 8.4

Эффект Матфея – закономерность, описывающая неравномерность и «несправедливость» научного цитирования.

Дополнение 8.4.1

Сам по себе сей эффект не очень значим, но с точки зрения Петровской концепции научных отрядов, показывает, что научные отряды подбираются с изрядной долей произвольности, что делает их не всегда действенными, поэтому эффект Матфея показывает некую внутреннюю слабость науки.

Комментарий 8.5

Экономия мышления. Обычно считается, что быть умным трудно, а быть глупым – наоборот, легко. Но это не всегда так. Большинство людей вынужденно учатся быть глупыми и тратят на это весьма немалые силы. Глупому в нашем современном обществе живется проще (ограниченно глупому, конечно). В этом смысле экономия мышления, его притушение и придушение производится как сверху, так и снизу, как со стороны боящихся понимания (по Лосеву) сообществ, так и со стороны самих людей, боящихся понимания и соответствующей обструкции со стороны сообществ.

Дополнение 8.5.1

Из выше сформулированного проистекает важное, на мой взгляд, следствие – имея изначально одинаковые возможности в овладении мыслительными навыками, люди, со временем утрачивают их в угоду масковым, профессиональным и общественным специализациям. Люди оказываются рассеяны по разным пластам реальности.

Не думаю, что это принципиально непреодолимо, но не при существующем положении вещей, поскольку в наше время подобная термитизация людей ведется, в общем-то, достаточно целенаправленно, так что в результате мир разлагается на формации, а общества движутся к кастовости.

Бибихин пишет о том, что греки были решительны, когда исключали несамостоятельных людей из круга людей и присваивали им статус одушевленных орудий. Греки были прямыми и неполиткорректными, и в этой своей прямоте правыми в главном - если всем предоставлены равные права, а люди ими не пользуются, и людьми быть не желают, то это их право.

Современные элиты делают нечто подобное этой греческой политике, но вывернув ее навыворот – они отнимают у большинства их самостоятельность, опираясь на то, что она действительно вещь не всем нужная, и таким образом делают всех рабами. В отличии от греческой прямолинейной решительности это делается исподволь и политкорректно в виде разнообразных «титтитейтментов» и под видом все большего и все более глубокого освобождения.

Дополнение 8.5.2

Человек рождается с пустым умом и всю жизнь последовательно выстраивает интеллектуальные стратегии и структуры. И это его интеллектуальное самостроительство, создание себя, можно уподобить строительству замков на песке, поскольку основа для всех этих построек - часто весьма масштабных - одна и та же - ничто. В связи с этой необоснованностью человек пластичен и способен к изменениям, но при этом несет в себе угрозу обрушения в ничто.

Однако помимо этих двух альтернатив - развитию и обрушению, имеется третья возможность, которая является наиболее массово, она заключается в своего рода осознанном отказе от развития ума. И такой выбор лишь на первый взгляд может показаться иррациональным.

«Живое живет на пределе самого себя, на собственном пределе» так сформулировал один из современных авторов.

Раз живое живет на собственном пределе, то оно необходимо испытывает постоянное напряжение, которое заставляет его принимать наиболее энергетически выгодные формы.

Разве ум не энергетически выгоднее неразумия? Не стоит торопиться с ответом. Поскольку он, при ближайшем рассмотрении, не будет ни четко положительным, ни четко отрицательным, а будет зависеть от контекста - иногда выгоднее ум, а иногда - неразумие.

Разве в споре не побеждает более умный? Разве в жизни не имеет преимуществ более умный? Разве не более умные живут лучше глупцов? - переспросят как об очевидном.

Но стоит оглянуться вокруг, и увидим, что очевидное оборачивается невероятным. Глупца не переубедишь мудреным аргументом, он его не поймет или не захочет понять. Преимущества в жизни имеют не по уму, а по происхождению и связям. Умные в массе живут не лучше глупцов, но при этом они понимают то, чего не понимают глупые - тяжести своего положения и в этом плане им тяжелее.

Особенность нашего времени в том, что разум, по видимости восторжествовавший, оказался задвинут на самые окраины. Хайдеггер разделяет мышление на два вида: осмысляющее и исчисляющее:

«Осмысляющее мышление уже не способно непосредственно подниматься и восходить рядом с исчисляющим мышлением, а то действенно благодаря своим успехам и своей полезности, - оно околдовывает дух времени, благодаря этому утверждаясь в своей «истине»

На место ума встала ученость, представляющая собой не более чем определенный вид дрессировки.

Хайдеггер пишет:

«Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что возвеличивавшийся веками разум - это наиупрямейший супостат мышления»

Общее место в том, что люди стремятся к увеличению умственных способностей и к культурному развитию, которые дают им выгоды в выживании - по отношению к животным, и к тем особям человеческого мира, которые от животных удалились относительно недалеко. Но в современном мире умственные способности - имеют характер эпифеномена, не играя действительно значимой роли.

Рациональность оказалась не тождественна культурности. Человек современности получил в свое распоряжение возможность строить себя. Полагали - он станет стремиться вверх, но ему оказалось выгоднее стремиться вниз. Если ум орудие, то им можно пользоваться как орудием - попользовался и отставил в сторону. Для работы развивается какая-то отдельная специализация, остальное отсекается, поскольку ум, это вовсе не благо для человека - ум представляет собой ответственность и страдание. И, получив возможность строить свое интеллектуальное тело, большинство поспешили воспользоваться этими возможностями для культурного демонтажа.

В этом смысл «восстания масс». Массы оказались рациональны и сделали рациональный выбор. Суть положения, на мой взгляд, в том, что человек отрекся от человечности, причем сделал этот выбор вполне рационально. Понятно, что будучи теперь животным, он уже не способен рассказать о моменте принятия решения, но момент когда первородство было выставлено на продажу, присутствует в биографии каждого animal rаtiоnаlе.

9. Повороты

Соловьев в своих рассуждениях подходит к выводу, что атеизм имеет характер социального заказа. Он пишет:

«Известно, что слепорожденные бывают не только совершенно здоровы в других отношениях, но еще имеют перед зрячими прямое преимущество в лучшем развитии другим чувств - слуха, осязания. Подобным же образом люди, лишенные восприимчивости к свету божества, бывают в других, практических и теоретических, отношениях не только вполне нормальны, но и оказываются обыкновенно более других способными к разным делам и наукам. Понятно, что человек, особенно тяготеющий к абсолютному центру жизни, не может с одинаковым вниманием сосредоточиваться на предметах относительных. А потому нельзя удивляться, что в мирских специальных задачах человечества большая доля трудов и успехов принадлежит людям, для которых высший свет закрыт. Но кроме естественности такого «разделения труда» мы находим в нем и некоторое телеологическое объяснение атеизма, который не может же существовать без какой-нибудь положительной, доброй цели в общем, каковы бы, впрочем, ни были его особые отрицательные причины в каждом случае. Если нужно историческое делание, если нужно реальное объединение человечества, если нужно, чтобы в данную эпоху люди изобретали и строили всякие машины, прорывали Суэцкий канал, открывали неведомые земли и т.д., то для успешного исполнения этих задач нужно также и то, чтобы не все люди были мистиками и даже не все - серьезно верующими. Само собою разумеется, что высшая воля никого нарочно не делает атеистом для своих исторических целей. Но раз сложная цепь причин, окончательно утвержденная тем или иным добровольным решением самого человека, произвела в данном случае духовную слепоту, то уже дело Провидения направить и это «худо» таким образом, чтобы и оно было «не без добра», - чтобы субъективная неправда имела объективное оправдание»

Отстраняю отговорку последних предложений, - потому что будучи совершенно согласен с мыслью автора, вижу ее не в предположительном варианте возможного использования «худа», а в более акцентированном. Соц. заказ на уровень религиозности в обществе, на который автор нерешительно, - в силу меньшего социального опыта того времени, намекает, - несомненно был и есть, да и будет.

Теперь, после опыта других подобных соц. заказов - на феминизм, на экологизм, на мистицизм, на демократизм (см. мой текст по этому поводу «Освобождение как бизнес» http://samlib.ru/h/hohlow_s_o/biznessvoboda.shtml ), на либерализм, и т. п. предположительный тон уже не требуется, за эти последние сто лет столько всего произошло.

Мир изменился, в мир пришло новое, потребовались новые люди, более мобильные и более простые и религия была отставлена в сторону, заменена научностью. Но, как я говорил выше, – это вовсе не абсолютно новая ситуация. Вспомним, что Фуко писал о психиатрической власти, к примеру (пусть даже к тому, что пишут французы, стоит относиться со скептицизмом, но здравое зерно в этих его построениях есть). Или вспомним, как производилось освобождение женщин, - когда обществам потребовались рабочие руки, вспомнили о правах женщин, дали им права, а заодно не забыли наделить рабочими обязанностями. Либерализм вообще таков - чем больше свои освободительные идеи претворяет в жизнь, тем меньше в ней остается действительной свободы.

Маски представляют собой нечто вроде социальных ролей. Это, а также иерархичность масок, определяет их заданность общественными потребностями. В этом плане интересны эти великие повороты, которые совершает социум, когда меняет свои приоритеты.

Другим подобным большим поворотом было явление экзистенциалистской философии в массы, что пришла на смену позитивистским веяниям.

Бог, собственно, есть проекция смысла вовне. У людей ранее были смыслы внутри и они проецировали их вовне. Но смыслы уступили место ценностям, и человек стал уже их транслировать вовне. Современные люди руководствуются уже не ценностями, а ценами, и проецируют в окружающий мир ту кашу, которая заменяет им мышление. Экзистенциализм был в истоках этого процесса.

Экзистенциализм имеет столь же заказной характер, как и атеистический поворот времен Соловьева. Эта унылая отрава, поданная под видом философии, не зря оказалась столь популярна, - она построила новую модель человека – «человека страждущего».

Человек в понимании экзистенциалистов вырван из контекста связей с обществами, с другими людьми. И вот утонченные, делающие пируэты на каждом шагу, французы оказываются «на одной стороне баррикад» с простоватыми англичанами с их вульгарной «рациональностью» и неуклюжими редукционистскими построениями типа «войны всех против всех».

Человек модели экзистенциалистов оказался достаточно унылым и ничтожным существом и это не так просто, надо полагать, - все эти его рефлексии и никчемные, высасываемые из пальца, страдания кому-то нужны, через эти крючки - через жалость к себе и покинутость миром интеллектуал управляем, он утрачивает связность с миром, из бойца превращается в одинокого страдальца.

В итоге модель человека производства экзистенциалистов вывернула человека наизнанку и представляет собой не философское высветление проблемы, а идеологический конструкт, затемняющий вопрос, сбивающий людей с решения настоящих проблем на пережевывание навязанной им извне экзистенциалистской жвачки.

Кстати, в наше время религиозность и другие мифологические формы возрождаются. А это значит, что это кому-нибудь нужно. Кому и зачем? Все построили?

10. Нация, язык, культура

Итак, человек оказывается человеком, лишь если через него проходит нечто сверхчеловеческое. Однако Гегель не спешит давать этому свехчеловеческому, духу главенство. Он утверждает, что «действительность находится в нераздельном единстве со всеобщим».

Нельзя отделить сверхчеловеческое от человека, нельзя выделить дух, он не существует отдельно, но лишь в среде людей. Здесь нечто вроде того, как происходит дело с током - ток невозможен без проводника, но ни проводник не обуславливает ток, ни ток не обуславливает проводник, они просто совместно бытийствуют.

Этот ток сверхчеловеческого имеет слишком большое напряжение, а потому распределяется по определенным каналам, так что, чтобы стать проводником мирового духа, надо подключиться к токам поменьше. Здесь, однако, возникает парадоксальная ситуация, что не всегда эти меньшие токи идут туда, куда идет мировой дух. Река состоит из течений, противотечений, водоворотов и мест, где вода застаивается. В общем и целом все вроде бы течет в одном направлении, но из нашей жизни мы знаем, что хотя мир и движется в общем и целом в сторону блага, но делает это как бы нехотя и часто противотечения одолевают этот его основной вектор.

Одним из главных разделений мирового духа являются нации. Лишь единицы подключены напрямую к всечеловечности, но почти каждый так или иначе подключен к своей нации.

Кассирер формулирует:

«нация представляет собой определяемую конкретным языком духовную форму человечества, индивидуализированную в отношении идеальной целостности»

Нация определяется языком, а язык определяет ее отношение к «идеальной целостности». Язык может быть сильным и слабым, он может быть развит в какой-то определенной области и неразвит в каких-то других, а может быть развит достаточно ровно и гармонично. Т.е. вариации могут быть разные и удачных вариантов оказывается немного и соответствуют им немногие.

Поэтому говорить о каком-либо равенстве языков и, соответственно, наций - не имеет смысла, - это равенство существует лишь в потенции. Каждый язык может быть поднят. Теоретически. На самом деле это дело огромной работы огромного множества людей, а потому сильных языков немного. И великих народов тоже - кот наплакал.

Поэтому как бы это ни было неполиткорректно, но, когда речь идет о каком-либо народе, мне интересно, что этот народ сделал в плане вклада в «шествие мирового духа», каких дал писателей, какие породил концепты, каковы были его культурные герои, а заодно и бескультурные антигерои, и то, как он поучаствовал во всеобщей деградации.

Сила нации – в ее культурных героях. И далеко не каждая нация может насчитать свои «100 человек», которые внесли действительный вклад в мировой дух (а те, что «могут», зачастую делают это со своего рода «приписками»).

Я не сторонник поликультурализма, я бы назвал себя скорее противником этого абсурда, но права на это не имею - с плакатами не хожу, Абая не оккупирую, песенок в храмах не пою, гипотез не измышляю.

Нации неравноценны, культуры их неравноценны. На мой взгляд, есть вообще лишь одна культура, а культуры разных наций - это лишь «сообщающиеся сосуды», сообщающиеся с общим культурным массивом. И сообщаются они по-разному. У кого-то это получается лучше, а у кого-то каналы забиты и культура в дефиците.

Есть нации, сосуды которых сухи. И это проблема. И вся это поликультурная риторика эту проблему лишь ухудшает. Народы и их культуры не равны. Равны лишь люди - потенциально. Лишь потенциально, потому что у каждого есть доступ к культурным достижениям, которыми, впрочем, в основном не особенно то торопятся воспользоваться.

Здесь есть момент, на который я бы хотел обратить внимание. Этот момент тоже затемняет суть дела. Если есть нации, которые бескультурны, если есть градация наций по культурности, то должна быть вершина культурности, должна быть нация, на которую должно равняться. Покажи нам ее! – попросит поликультуралист. - Покажи нам ее, и мы посмотрим на культуру в твоем понимании!

Но современное положение дел таково, что, - увы, - место в вершине культурной пирамиды пустует. Равняться не на кого. Есть нации бескультурные, есть нации средней культуры, но наций высокой культуры в наше время практически нет.

Возможно, что место это пустует в ожидании нашего народа?

Комментарий 10.1

Нация – конечно же вовсе не «воображаемое сообщество», а возможность для создания таких сообществ, вроде конструктора. Нация – общее культурное поле, от которого отталкиваются сообщества или поднимаясь над общим уровнем, или проваливаясь ниже него.

Дополнение 10.1.1

Когда умирает народ?

Первым на ум приходит вымирание. Представляет ли вымирание угрозу народу? Эпидемия, война выкашивают значительную часть людей, опустошают территории, - означает ли это гибель народа? Нет. Многократно было и практически никогда не приводило никакой народ к гибели. Разве что косвенно. Во многих странах в какие-то времена вымирание населения носило более серьезный характер, чем сейчас в России, да и Россия прошла через много серьезнейших «кровопусканий», народ не убивших.

Вторым на ум приходит захват врагом. Но многие народы, даже будучи захвачены завоевателем, сопротивлялись и победили. Были и мы под игом, но пережили, пытались захватить - отбились, народ выжил.

Эмиграция. Все уехали, страна обезлюдела, и народ постепенно переродился, был замещен пришельцами... но и такой сценарий не очень вероятен. Во многих странах эмиграция была сильнее, чем в России, Сицилия, скажем, осталась Сицилией, Ирландия Ирландией и так далее.

Вот и выходит, что народ определяется не количеством. Народ должен прежде всего нести в себе импульс, хранить, передавая из поколения в поколения сумму накопленного «духа», по возможности увеличивая ее. Быть лишенным совести внешне выгодно, но такой человек стоит особняком, словно зверь, и умирает он тоже в одиночку, как собака, уползающая в предчувствии смерти подальше от всех.

Совесть это бытие в согласии с общенародным бытием с народными идеальными героями, со своими предками. Жить без совести - это отвернуться от всех этих туманных, но, тем не менее, вполне реальных фигур.

Народ умирает, когда нарушается эта связь с идеальным миром, когда иссякает народный импульс, гаснет сумма всего сделанного...

Комментарий 10.2

Язык – первоначальный набор для языковых игр.

Дополнение 10.2.1

Язык предполагает сообщество. Нет языка, на котором никто не говорит, мертвый язык это не язык, а его скелет, останки. Человек не в состоянии в одиночку не то что противостоять миру, но даже просто - стоять рядом с ним. Мир океаничен, космичен. Человек способен забалтывать этот океанический шум, но для этого ему нужен Другой Такой Же. Владеющий одним с ним языком. То есть в общем-то не очень Другой.

Человек входит в несколько сообществ и владеет одновременно несколькими языками. Разные языки дают ему разные инструментальные подходы для работы с миром, разные подходы к миру дают разные мировоззрения. Владея разными языками, человек способен увидеть мир под несколько разными углами зрения.

Каждое сообщество, каждый язык претендуют при этом на человека целиком. Языки с трудом укладываются в одном сознании, грозя либо его разделением, либо запутанностью. И то и другое ограничивает, а в пределе - выбрасывает обладателя такого сознания из нормального общения и нормального (со)существования.

Рорти утверждает, что истина инструментальна, что она контекстуальна. Но то, что истинно в контексте одного языка, в контексте другого является бредом.

Вавилонская башня - это миф, а, следовательно, как и все прочие мифы, находится вне времени, т.е. присутствует в любом времени. Как Христос рождается в каждой душе, и как в каждой же душе умирает, будучи убитым ницшевский Бог, так и вавилонская башня соприсутствует нам в нашей жизни.

Пока было стремление вверх, башня росла и все строившие ее, говорили на одном языке. Но вот начались сомнения, разброд, дележ, распил. И один народ разделился на множество народов. У каждого народа - своя маленькая цель, свой контекст, свой язык, свои истины.

Рорти полагает, что метаязыка не существует, что все языки равноправны. Это тупик поликультурализма. Ни цели, ни истины, ни контексты, ни языки, ни народы не равноправны. Есть критерий их иерархичности. Этот критерий - человек, степень его свободы, т.е. опять же человечности. Как формулирует Свасьян:

«все значимо лишь постольку, поскольку гуманно и способствует росту гуманности»

Если сообщество позволяет человеку быть человечным, оно расположено высоко в этой иерархии языков, если оно убивает человеческое, угнетает его, превращает человека в объект, то оно расположено низко.

Комментарий 10.3

Сильный и слабый языки. Языки неравноправны, это хорошо показано Петровым в труде «История европейской культурной традиции и ее проблемы». Петров выделяет из массы языков великие научные языки, остальные оказываются находящимися на более низших ступенях. Опираясь на его работу, я полагаю, что языки могут подразделяться и дальше по степени их философской глубины и тогда из шести научных до этой ступени добираются только три – греческий, немецкий и русский.

Таким образом можно построить иерархию языков в которой место каждого языка определяется уровнем достигнутой с его помощью культуры.

11. Философские модели человека

В предыдущем параграфе язык и культура оказываются у меня смешаны, как бы сливаются. Это, возможно, будет сочтено ошибкой, но я полагаю, что прав – невозможно создать сильную культуру, не имея сильного языка, и нельзя длительное время совмещать сильный язык с отсталой культурой – раньше или позже начнется деградация языка до уровня культуры. Что, собственно, у нас сейчас и происходит.

Согласно Петрову, лишь несколько наций смогли поднять свои языки до наиболее высокой стадии развития - он определил шесть великих научных языков. Однако наука – не высшая ступень языка, наибольших абстрактности и сложности язык достигает в философии. Оттого великих философских языков вовсе не столько же, сколько великих научных. К философским языкам я причисляю греческий, немецкий и русский. Стоящие немного ниже языки французский и английский также имели свои философии, но философии эти при ближайшем рассмотрении оказываются недостаточными.

Говоря о «недостаточности» я имею в виду не только и не столько меньшее количество значимых философов, работавших на французском и английском, - не в количестве дело, а еще и какое-то обстоятельство недостаточности внутренней, - словно бы что-то мешало этим языкам в них самих. Вот Петров, когда описывал английский, сказал нечто вроде того, что тот близок к компьютерному коду. Эта простота, оказавшись питательной средой для научной деятельности, похоже, притормозила его проникновение в более высокую сферу философии и он как бы застрял в более низкой стадии научности и квазинаучности. С французами история несколько более сложная, у них философия была в почете, а философы в изобилии, но если англичан подвела их рациональность, то их философия оказалась, в силу каких-то внутренних причин, уязвима для идеологичности, которой была поражена.

«Философию рождает не бесстрастное любопытство часов досуга, а острая и настоятельная потребность рационально разобраться в острейших проблемах, ставших перед обществом» - определяет Ильенков.

Так что, возможно и так, что английская и французская нация оказались попросту слишком уж благополучны для философии, и нечто самое важное прошло мимо их мыслителей непонятым и неопознанным, подобно тому как жизненный опыт обходит стороной «мальчиков-мажоров».

Каждая из значимых философий дала миру свою модель человека, по которой формировались люди и целые нации, не догадываясь об этих абстрактных источниках своего формирования.

Надо заметить, что французский и английский философские проекты, не набравшие достаточного веса, чтобы стать действительно философскими, тем не менее оказали значительные влияния, или, вернее, - антивлияния, - внесли искажения в общемировую модель человека.

Современные философские модели человека можно было бы кратко охарактеризовать так:

- английский тип человека - человек практичный, общество этого типа - общество договорное, мораль построена на выгоде;

- французский тип человека - человек трагический, общество этого типа - общество хаотическое, мораль, собственно, отсутствует;

- немецкий тип человека - человек рассудочный, общество этого типа - общество, стремящееся к некоему разумному порядку, мораль построена на долге.

- русский тип человека – человек расширенный.

Остановимся на этой последней модели подробнее.

Ильенков формулирует:

«только глаз, развитый созерцанием предметов, созданных человеком для человека, обретает способность видеть по человечески»

Чтобы человек стал человеком, необходимы расширения, и чем дальше человек продвигается по своего рода лестнице из этих расширений, тем более он становится человеком.

«возникает специфическая форма созерцания - способность видеть все то, что лично для меня как такового абсолютно никакого «корыстного интереса» не составляет, но очень «важно и интересно» с точки зрения совокупного «интереса» всех других людей, их общего развития, с точки зрения «интересов рода»

Описывая расширения, Ильенков приводит слова Маркса, что «человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый нечеловеческий глаз, человеческое ухо - иначе, чем грубое неразвитое ухо»

«Уметь видеть предмет по-человечески - значит уметь видеть его... глазами всех других людей, значит в самом акте созерцания выступать в качестве полномочного представителя «человеческого рода»

Развивая эту тенденцию, мы подходим к новой модели человека, модели русской философии - к человеку расширенному, умеющему «уметь сделать всеобщий «интерес» своим личным»

Между тем, как было сказано выше, современный человек совсем не таков, он частичен.

Ильенков формулирует этот факт так:

«данная, исторически сложившаяся система разделения труда... между людьми... с необходимостью превращает каждого отдельного индивидуума в профессионально ограниченное существо, в «частичного человека» в итоге каждый из людей создает своим трудом только крохотный кусочек, фрагмент человеческой культуры и лишь им владеет. Все же остальное богатство цивилизации остается для него чем-то чужим, чем-то вне его находящимся и противостоит ему как чуждая (а при известных условиях и враждебная) сила»

Современное общество, все более и более специализируя функции, попало в ловушку «частичности человека»:

«Анализируя анархию частнособственнической организации общественного производства, Маркс установил, что ей соответствует и определенный тип личности человека. Доминирующей его чертой неизбежно оказывается профессиональный кретинизм. И вот почему.

С одной стороны, товарно-капиталистическое разделение сфер деятельности (собственности) имеет тенденцию ко все более дробному делению труда и, соответственно, деятельных способностей (которые философия когда-то называла «сущностными силами человека») между людьми. И дело вовсе не ограничивается расслоением общества на два основных класса - буржуазию и пролетариат. Разделение деятельности и соответствующих способностей идет и дальше, вглубь и вширь, раскалывая человеческий коллектив все новыми и новыми трещинами: уже не только умственный труд отделяется от физического, но и каждая сфера физического и умственного труда, становясь все уже, все более специализированной, отделяется от другой, замыкается внутри себя.

С другой стороны, система разделения труда в целом ведет себя по отношению к каждому отдельному человеку как чудовищно гигантский механизм, выжимающий из него максимум деятельной энергии, ненасытно всасывающий живой труд и превращающий его в «мертвый» труд, в «предметное тело» цивилизации. Предметное, «вещное» богатство выступает здесь целью всего процесса, а живой человек («субъект» труда) лишь «орудием», своеобразным «полуфабрикатом» и «средством» производства и воспроизводства богатства. Так уж организована данная система производства, так она сложилась, что все ее органы и механизмы приспособлены к максимально «эффективной» эксплуатации человеческого существа, его деятельных способностей»

И вот в итоге суммарной западной модели мы имеем углубляющийся профессиональный кретинизм, затрагивающий при этом все прочие стороны жизни человека, углубляющийся вплоть до деградации человеческого как такового. Человек в этой его версии вырождается до насекомого с его абсолютной специализированностью, подобно Грегору Замзе переходит в термитное состояние.

12. Фигура интеллектуала

В предыдущих параграфах я уже касался значимой для нашего времени фигуры эксперта. Эксперт это развитый, специализированный вариант интеллектуала и нас в этом параграфе будет интересовать не частный случай эксперта, а более общий - интеллектуала.

Ницше, на мой взгляд, предвидел переворот интеллектуализма, что было не понято. Интересна в этом плане встреча Саломе и Ницше - это встреча (помимо и сверх того, что они были женщиной и мужчиной) интеллектуала современного европейского разлива и философа. Интеллектуал энергичен, напорист, коня на скаку остановит и все такое прочее (Показательно, что Саломе закончила фрейдизмом. Здесь измена человеческая, которой самой по себе достаточно, оказалась оттенена изменой умственной. Измена Ницше как человеку, - изменой действительному мышлению с его успешной коммерческой симуляцией). Именно такими людьми свершалась наука, а затем и онаучивание. Именно эти люди создали математику, рассчитали канализационные системы и создали атомную бомбу. Они вообще много чего создали.

Не всегда при этом понимая собственные цели или понимая их не вполне, да и не особенно задумываясь по этому поводу. Но это, наверное, так и должно было быть. В конце концов, рабочие, которые все эти разработанные ими идеи воплощали, те вообще были лишены и разумности и духовности, обратившись в пелевинских насекомых и уэллсовских морлоков.

Дело в другом – в том, что интеллектуал, даже в упор столкнувшись с философией, понять ее не способен. Это как слепые и слон. У современного европейского вида интеллектуала нет соответствующего органа, чтобы воспринять философию. Он способен понимать ее лишь в опосредованном виде.

И это не совсем то, о чем писал Гегель, говоря, что научиться философии можно лишь в виде истории философии, поскольку интеллектуал ничему не научится и из истории философии кроме истории философии.

Интеллектуал энергичен, напорист, коня на скаку остановит и все такое прочее. Но интеллектуал прост, он тяготеет к простоте и простым решениям, он, словно элой, начинает зевать и теряет интерес, сталкиваясь с чем-то для него запредельным, - интеллектуал неспособен мыслить объемно.

Философия запредельна для интеллектуала, она лежит в ином мире для него и способна как-то соприкасаться с его миром лишь через цепочки опосредований.

Хайдеггер, к примеру, пишет, что понятие «ценность» во всеобщий оборот введено Ницше. Все этим понятием пользуются, но о подобной подоплеке вряд ли задумаются. То есть в общую интеллектуальную жизнь проникают какие-то крошки философских концепций, основное же так и остается в параллельном мире. Попытки же интеллектуала напрямую загрузить в себя тексты хотя бы и того же все Ницше оборачиваются просто чем-то комическим. Потому что нет способности обращаться с объемными текстами и их пытаются читать или в привычной научной/технологической плоскости, либо как беллетристику.

Саломе не была глупа. Но ум интеллектуала внешен, он как одежда, или как какое-то техническое приспособление, которое никак не связано с самим человеком, - одежду можно снять, инструмент отложить и человек останется голым. Ум интеллектуала не дает ему защиты от собственной внутренней глупости. Быть европейским интеллектуалом - это быть умным, начитанным, образованным, дипломированным болваном, - ибо многознание не есть ум.

Хайдеггер, вслед за Ницше, объявляет волю к власти основанием оснований бытия новоевропейского человека:

«ницшевский разбор предполагает, что полагание ценностей коренится в воле к власти. Воля к власти служит ему предельным фактом, до которого мы добираемся»

Подробнее:

«О чем идет борьба, заранее решено: это сама же власть, не нуждающаяся ни в каких целях. Она бесцельна, как совокупность сущего безценна. Эта бесцельность принадлежит к метафизическому существу власти. Если здесь вообще можно говорить о цели, то «цель» эта есть бесцельность безусловного господства человека над землей. Человек этого господства есть сверхчеловек. Люди часто ставят Ницше на вид, что его образ сверхчеловека неопределенен, образ этого человека неуловим. До подобных суждений дело доходит только тогда, когда не понимают, что сущность сверхчеловека состоит в выхождении «сверх» прежнего человека. Тот требует и ищет «сверх» себя еще каких-то идеалов и желанностей. Сверхчеловек, напротив, больше не нуждается в этом «сверх» и «там», ибо он единственно человека самого волит, и именно не в каком-то особенном аспекте, но прямо как господина безусловного простирания воли полностью раскрытыми средствами господства имеющимися на земле. В существе этого человеческого бытия заключено то, что всякая частная содержательная цель, всякая определенность этого рода оказывается несущественной и всегда - лишь случайным средством. Безусловная Определенность ницшевской идеи сверхчеловека заключена как раз в том, что Ницше познал сущностную неопределенность безусловной власти, хотя не высказал ее таким образом. Безусловная власть есть чистое сверхвластие как таковое, безусловное превосхождение, верховенство и повелевание, единственное и высшее.

Несоответствующие изображения ницшевского учения о сверхчеловеке имеют свое единственное основание всегда в том, что людям до сих пор не удавалось принять всерьез философию воли к власти как метафизику в понять учение о нигилизме, о сверхчеловеке и прежде всего учение о вечном возвращении того же как необходимые ей составные части метафизически, а это значит - помыслить их из истории и существа западной метафизики»

В чем же основание воли к власти?

Хайдеггер формулирует:

«Новая свобода есть - в метафизическом видении - приоткрытие всего диапазона того, что впредь человек сам сознательно сможет и будет себе полагать в качестве необходимого и обязывающего. В реализации всего диапазона видов новой свободы состоит суть истории Нового времени. Поскольку в эту свободу непременно входит самодержавное право человека на самостоятельное определение целей человечества, а такое самодержавное право в сущностном и категорическом смысле требует власти, постольку впервые лишь в истории Нового времени в качестве этой истории самоуполномочение власти становится основополагающей действительностью»

Дальше он углубляется в разбор понятия власти, а потом переходит к положениям Протагора и Декарта, что интересно, но тема основания оказывается отставлена в сторону.

С точки зрения Ницше - да, дальше не пройти. В основном потому просто, что дальше идти тогда не было нужды. Но важно, на мой взгляд, то, что Хайдеггер упомянул мимоходом, словно бы оговорившись:

«в эту свободу непременно входит самодержавное право человека на самостоятельное определение целей человечества»

Какое казалось бы дело сверхчеловеку до человечества?

Но может ли человек, пусть даже в ранге сверхчеловека существовать вне человечества?

Эта «оговорка» дорогого стоит – выше мы рассмотрели, что человека нельзя представить как нечто само-в-себе сущее, человек имеет тканевый, текстовый характер, сплетен из взаимодействий с другими людьми и всякие там made in England «общественные договоры» и «войны всех против всех» философски вульгарны, выражая непонимание основы основ человеческого. Человек не подписывает договоров и не воюет со всеми, поскольку общество не лежит вовне его, - оно входит в него множеством нитей, прорастает изнутри. Не человек решает в силу этого с кем воевать и с кем подписывать договоры, а общество за него, сквозь него.

Хайдеггер формулирует так:

«Сейчас дает о себе знать то, что Ницше уже метафизически понимал, - что новоевропейская «механическая экономика», сплошной машиносообразный расчет всякого действия и планирования в своей безусловной форме требует нового человечества, выходящего за пределы прежнего человека. Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать; недостаточно даже просто овладеть техникой, словно она есть нечто в себе безразличное, потустороннее пользе и вреду, строительству и разрушению, применимое кем угодно для любых целей.

Требуется такое человечество, которое в самой своей основе сообразно уникальному существу новоевропейской техники и ее метафизической истине, т. е. которое дает существу техники целиком овладеть собой, чтобы так непосредственно самому направлять и использовать все отдельные технические процессы и возможности. Безусловной «механической экономике» соразмерен, в смысле ницшевской метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для учреждения безусловного господства над землей»

Так выходит, за волей к власти сверхчеловека стоит некая общественная потребность, а, значит, воля к власти вовсе не некое nec plus ultra и под ним также проглядывает некий более глубинный слой?

Не есть ли это тогда лишь очередное проявление той «негативной стороны общественности», что «имеет в индивидуальности свое оружие», как о том пишет Гегель:

«дух единичности, - формулирует он, - отрываясь от общей цели, оказывается только злым и внутренне ничтожным», «это начало... было бы бессильно, если бы сама общественность не признавала силу молодости, незрелую мужественность, которая еще находится внутри единичности, силою целого»

Выходит, что метафизика сверхчеловека - предвидение появления интеллектуала.

13. Догматизм интеллектуалов

В предыдущих параграфах я уже затрагивал науку, в этом параграфе я коснусь ее еще раз. Кассирер прописывает весьма жесткую для наших интеллектуалов истину:

«Теперь уже нет пути назад к предполагаемому догматизмом отношению между знанием и его предметом как отношению «непосредственного» покрытия одного другим или их соответствия»

Это было сформулировано почти столетие назад, но догматизм остался непоколебленным, он просто не заметил собственной гибели. Мысли Кассирера прошли мимо «догматизма», он оказался неуязвим в силу неспособности осознать их, - что, кстати, не значит, что он жив, - как бы свита и подданные не восхищались бы «платьем» короля, оно на нем от этого не появится, - так и мертвый догматизм, сколько бы его не полагали живым, от этого не оживет.

Перед нами догматизм интеллектуалов.

Бибихин говорит:

«Мы катастрофически настроены на правильное решение, которое нам кажется где-то готовым»

Стоит противопоставить этому догматизму интеллектуалов более тонкое видение, то о чем Кассирер пишет:

«Философия достигает того, на что никогда не способна сама наука, накрепко привязанная к повозке языковых понятий»

Интеллектуалы недостаточно сложны, несмотря на все свое самомнение. Снова Кассирер:

«Там, где обыденный взгляд на мир видит самое надежное и прочное – не подлежащую сомнению РЕАЛЬНОСТЬ, там философское видение различает изменение и переход, непостоянство и произвол НАИМЕНОВАНИЯ»

Философия всегда чрезмерно добра. Она допускает наличие разумного в любом неразумном, борется за него, ищет его и не сдается, когда находит. Эту философскую доброту принимают, как водится, за слабость и объявляют о вторичности философии то перед лицом религии, то науки, - философия же просто работает с тем, что есть. Протестные свистопляски не в обычаях у философии и если люди, занимающиеся Делом, иногда позволяют себе выразить свое неприятие происходящего, то делают это обычно лишь в виде насмешки. Или усмешки.

Вот, к примеру, Бибихин формулирует такую вот философскую усмешку над наукой:

«за ножницы между хорошо разработанным математическим формализмом и нечистой, пусть и необходимой, общей терминологией, физика должна расплачиваться, допуская, что в самом начале всего, например, при большом взрыве, сами космические константы, так сказать, сгорали, расплавлялись. Эта и подобные гипотезы - способ существования предела в науке - неудобный. Философия должна уметь не выкраивать себе таким образом удобного поля для оперирования, отодвигая предельное куда-то за край этого поля»

Философия работает с тем, что есть, не используя времени, как инструмент для расчистки пространства в целях удобства мышления. Если она говорит о зарождении жизни, к примеру, то не переносит ее в далекое непонятное прошлое, а говорит - жизнь зарождается сейчас, всегда, во всякий момент, если она говорит о зарождении мира, - она говорит, что мир появляется сейчас, всегда, во всякий момент, а вовсе не в каком-то гипотетическом большом взрыве, если она говорит о появлении человека, то она говорит, что человек появляется в каждой душе каждого человека, - увы, не всегда успешно.

Наука подобна социальным машинам Делеза и Гваттари – что работают, как известно, только постоянно ломаясь, скрежеща и рассыпаясь на части, - парадигмы преходящи, их приход и уход цикличен, научная машина рассыпается, потом собирается заново, пыхтит, пытаясь соответствовать реальности, а потом вновь разваливается.

Комментарий 13.1

Социальные машины – термин авторства Делеза и Гваттари. Как пишут авторы: «социальная машина», «чтобы работать, … должна недостаточно хорошо работать»

Дополнение 13.1.1

Человек конструирует машины, в которых сам становится деталью, и социально - технические машины последних столетий представляют собой выведение этой человеческой способности на видимый, вещный уровень. Люди просто применили по отношению к миру, овнешнив, те тонкие механизмы, которые действовали в эйдетических сферах.

Общественные, научные, языковые явления - суть машины, машины, где действия происходят по законам действия. И самое лучшее, что способны сделать люди - создавать все более совершенные тонкие машины. И самое лучшее, что способен сделать человек - бунтовать против этих умных машин, ломать их, чтобы создать на их месте новую, более совершенную.

14. Истина где-то рядом

Наше время – эпоха науки, как в свое время была эпоха религии, и научная истина в наше время наивысшая из возможных. И здесь возникает вопрос – правильно ли понимается научная истина? Обычно, в обыденном (в том числе и научном) мышлении истины науки понимаются как нечто заранее предначертанное, то, что надо ОТКРЫТЬ, т.е. – нечто было, а потом оно оказалось обнаружено, открыто. Значит ли это, что наука предначертана заранее и лишь следует за истинами как карандаш по контурной карте?

В наше время вошел в моду термин «аттрактор». Научные теории могут быть представлены с помощью этих самых аттракторов. Представим аттрактор в виде горы, а искателя истины как путника. Он притягивается к горе, потому что она хорошо видна и с нее хорошо видно. Он взбирается на гору и обозревает с нее окрестности. И с горы видны лес, реки, какие-то темные ямы, болота, и, конечно же, другие горы. ГорЫ, а не горА.

И все-то с вершины горы как на ладони. И все-то ясно и все-то понятно.

Гора - это теория.

Путник спускается с нее в hyle, т.е. в лес, - «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». И вот в этом hyle фактов и практики ясность теории меркнет. Оказавшись во мраке и хаосе не очень-то ясно куда двигаться. И путник ломится через бурелом, увязает в болоте, бьется, продвигаясь едва-едва. И выбредает к подъему. И начинает двигаться вверх, чтобы обозреть. Т.е. цикл повторяется. Из hyle фактов можно выползти только на гору теории, иначе в этих фактах можно навек остаться в виде обглоданных волками костей.

Но гор, как я говорил, в окрестностях было несколько - и все они одинаково аттракторы и к какой путник выбредет - решает случай. Нет предначертанности, нет заранее заданной истины, которую надо от(к)рыть. Каждая новая теория - гора дает новое понимание направления и в это направление вносится элемент случайности в момент прохождение через лес фактов, через материальность. Путник может пойти прямо и выйти к ближайшей горе, но обнаруживается вдруг, что дорогу туда, ясно виденную им сверху, преграждает болото и путник идет вдоль его кромки, потом попадает, скажем, к ущелью, потом подходит к речке, ищет место для перехода и так далее, но в результате от прямой линии он непоправимо сбился, и выйдет не к ближайшей горе, а к какой-то другой.

То же и с теориями – они вовсе не следуют одна из другой и одна ЗА другой, словно бусы на нитке. Весьма значителен в переходе от одной теории к другой элемент случайности.

К примеру, люди могли пойти по пути совершенствования дирижаблей, а перешли к самолетам. Достаточно случайно. Или могли совершенствовать парусники вместо того чтобы пойти по пути неуклюжих на то время колесных пароходов. И так далее. Есть модное слово бифуркация, которое мне не очень нравится, поскольку, как и в случае путника на горе выбор стоит не или-или – не между двумя горами - теориями, - а из нескольких возможных теорий, к подножиям которых путник - научное сообщество выходит достаточно случайно, поплутав в хаосе hyle, потеряв первоначальное направление, задор и оптимизм.

В связи с этим научное движение это не раскрытие карты, вроде того, что происходит в компьютерной игре, а достаточно ломаное и непредсказуемое движение куда-то непонятно куда за тем непонятно за чем, которое, тем не менее, дает иллюзию целенаправленности (евреи по Синаю бродили тоже целенаправленно) и приносит «плоды просвещения» - в лесу находится всякое пропитание и дрова для костра.

Научная истина в этом рассмотрении оказывается процессуальна, - нет никакой заранее заданной истины, а есть лишь движение - не к истине, - потому что здесь опять же подставляется некая заданность, выводя ее из движения, а ПО ПОВОДУ истины. В процессе ее поиска.

15. Трудности философии

Все, что действительно, - разумно, - правда, не всегда достаточной мере, - но, тем не менее, разумность можно обнаружить в любой действительности. Есть оная и в уходе от человечности к термитности. Возможно, построив кастовое общество, человечество успокоится и достигнет счастья.

Но возможно, что термитность будет преодолена, как преодолена была в свое время стадия первобытного коммунизма. Возможно также, что вообще все формационные переходы идут через термитные состояния – термитный феодализм сменяется более человечным, потом приходит термитный капитализм, который тоже постепенно гуманизируется. В таком случае, возможно, мы проходим термитный вариант социалистической формации, ее начало.

Естественно, общество может находиться в любой стадии и любой формации сколь угодно долго, - застыть, достигнув равновесия на тысячелетия, а то и навсегда. История вовсе не запрограммирована, в ней лишь можно выделить возможности.

Смысл философии в самостоятельности, любая самостоятельность, любая индивидуализация имеет в своей основе философский акт. Философия и человек оказываются связаны столь же крепко, сколь философия противопоставляет себя термитности.

Мамардашвили пишет о «феномене личности», что он «не объясним и не выводим ни из каких вне личности лежащих обстоятельств»:

«Философия имеет очень сложное и странное отношение к одному явлению в мире, которое есть особое явление, отличное от всех других. Это явление обозначается в нашем языке словом «личность». Почему философия имеет отношение к феномену личности? А потому, что личность - такой феномен, который не существует сам по себе, не рождается натуральным образом (от родителей, например), который есть нечто, что может возникнуть ненатуральным путем, а может и не возникнуть. Хотя в обыденном языке мы часто употребляем слово «личность» в одном ряду со словами «человек», «индивидуальность», личность - это не то же самое, что человек или индивидуальность, личность; это некоторая особая структура в человеке, которая создается особыми актами и особыми переживаниями»

Он напрямую связывает личность и философию:

«Философия связана с феноменом личности. Если есть личность, значит, совершился какой-то философский акт, знает об этом личность или не знает»

По Мамардашвили, человек:

«это специфический феномен в мире. Когда мы его пытаемся обозначить словом «человек», мы имеем в виду нечто элитарное, мы «человеческим» называем нечто такое, что само по себе натуральным образом не существует и не рождается. Рождается существо на двух ногах, о двух руках, с двумя глазами и так далее, но не это мы называем человеком. Философы и религиозные мыслители часто находили возвышенный язык для того, о чем я сейчас говорю, они называли это очень красиво: о человеческом в нас они говорили словами «второе рождение».... есть второе плавание, которое есть какой-то особый акт, второе рождение, акт собирания своей жизни в целое, собирания своего сознания в целое, целое в том смысле, в котором вы это слово применяете к художественному произведению, как некое органическое единство, которое не само по себе не сложилось, а является именно целым.

...

Эти акты, посредством которых случается второе рождение, или второе плавание, неотделимы от философии, они содержат в себе элемент философствования, знаем мы об этом или не знаем. И наоборот. Следовательно, философия есть профессиональное занятие на языке особых терминов и понятий и особых представлений всем тем, из-за чего случается второе плавание и без чего второе плавание произойти не может»

Философия оказывается противостоящей термитности и термитизации.

Казалось бы, что проще – раз настоящая революция (в отличие от бестолкового бунта, часто запрограммированного властью) – это философия, то, - выходит, - надо продвигать философию в массы.

Но здесь все не так просто. Массы не имеют потребности в философии. Философия принципиально маргинальна.

Есть некая внутренняя потребность в индивидуализации и каждое время имеет, похоже, свой определенный лимит на долю настоящих людей. То есть не то, чтобы общество мешало, не то, чтобы настоящие люди не тянули к себе «неопределившихся», здесь дело в том, что выбор, граница между человеком и термитным квазичеловеком переходится неосознанно, - сам момент осознания может прийти лишь в момент после перехода.

Метафизическая структура человека способна меняться мгновенно, это своего рода фазовый переход, - сам момент выбора означает уход человеческого. Происходит то, что Мамардашвили называет формализациями, попытками самооправдать выбор, ведущий от человеческого. Человек ныряет в термитность ненадолго, заключает с собой и с обществом сделку, в которой продает частицу души, но, продав частицу, он продает ее всю, - душа оказывается неделима. Формализация означает начало конца, поскольку за первой последует вторая, за ней еще и еще, в итоге человек просыпается однажды в виде насекомого, подобно Грегору Замзе. Впрочем, параллельно с происходящими в его метафизической структуре изменениями, меняется и его зрение, так что сам человек обычно неспособен воспринимать свою нечеловечность.

И потому, когда Витгенштейн удивляется тому, что в других людях не может увидеть людей, - это просто трезвый философский взгляд.

И философия в связи со всем вышесказанным не имеет соприкосновения с жизнью. По своей мощности она способна все понять и все перевернуть, но находится в иной плоскости с человечеством в его современном массовом виде.

Поэтому по своей сути философия тройственна. Первая ее суть - дар, второй - письма, третий - работа над собой.

Философ делает свою работу как дар обществу. Дар предлагается, но не навязывается, и общество свободно в своем приятии или неприятии дарового дарованного. Притом что даже если оно примет дар, то сделает это так, что лучше бы не делало вообще. Но скорее всего - не примет. Общество не понимает дара, оно пытается увидеть за ним подоплеку, скрытый смысл, вложенный в него яд, в общем, оценивает по себе.

Когда философская работа оказывается невостребована, она переходит во второй вариант - в письма. Поэтому философия существует в качестве эпистолярного жанра - философы пишут друг другу письма. Письма эти оказываются открыты для всех, и возникает иллюзия, что философы пишут для всех, что философская работа - это писательская работа, что для философа важно опубликоваться, сделать свои мысли достоянием общества (т.е. все тот же первый вариант - что философу важно, чтобы общество восприняло его идеи). Но это совершенно не так. Философские идеи не могут быть востребованы неподготовленными людьми и парадокс философии в том, что она вынуждена транслировать себя по всем направлениям (в отличие от науки, где трансляция научных идей идет направленно - в узкий круг понимающих). Философия потенциально открыта, но творчество философа - это письма, которые он пишет другим философам, которые воспримут его идеи сквозь время.

Связано это с тем, что в философии, в отличие от науки, нет некоего заранее очерченного круга посвященных - философское понимание не передается научением.

Поэтому письма оказываются не по адресу и приват-доценты с веселым повизгиванием разрушают систему Гегеля, в свою очередь полные невежды растаскивают их постройки, а старушки на лавочках и грузчики в магазинах оказываются наиболее осведомленными людьми, имеющими наиболее сокрушительные мнения.

Третий аспект - работа над собой. В процессе заведомо ненужного дарования, в процессе писания открытых писем, которые попадают кому попало, философ оказывается оттеснен на территорию собственного тела. Он оказывается вынужден работать лишь со своим пониманием, понимая вдруг, что ничего не должен обществу, и ничего от него не ожидая.

Некоторые, правда, полагают, что, поступая так, философ неким магическим образом воздействует и на все прочее общество, но, думаю, здесь воздействие идет не поверх законов общества, хотя и вопреки их обычному течению. Просто некоторые из писем время от времени достигают результата, а некоторые из идей, так или иначе, оказываются обществом ассимилированы.

В результате философ проходит несколько стадий развития - на первой он великодушный даритель, на второй - получатель и отправитель писем, на третьей - нечто вроде осажденной крепости, - письма иссякли, силы закончились, общее видение с обществом утрачено и все что у него остается - это votum separatum.

16. Наука и философия

В результате всего вышесказанного мы пришли к выводу, что философия представляет собой принципиально маргинальное явление, идущее вразрез с основной тенденцией современного мира – с тенденцией термитизации человека.

В наше время философия оказалась построенной по образу научности. И все воспринимают это как должное. Все ли?

Вот Витгенштейн, к примеру, пишет:

«Это я не могу основать школу или никакой философ на это не способен? Я не могу основать школу потому, что не хочу подражаний. Во всяком случае не те, кто публикует статьи в философских журналах»

Философия и научность находятся в разных плоскостях, имея в виду, конечно, лишь настоящую философию, а не ее наукообразную тень. И потому философ говорит то, что действительно думает, то, что он CАМ думает о том или ином, а «профессор», являясь представителем экспертного сообщества, говорит лишь то, что ему положено по званию, озвучивая господствующую цеховую парадигму.

Философ - человек предпочитающий твердо стоять на ногах, в то время когда все бодро прыгают на головах:

«Философ - тот, кому надлежит исцелить в себе многие болезни понимания, прежде чем он подступит к понятиям здравого смысла»

Философия не передается научением и «философские школы» – обычное явление для научной жизни, к действительной философии отношения практически не имеющие.

Философия способна придавать смыслы и науке и религии, и магии, и мифу, - чему угодно. Чему ей предстоит служить в новое время, предполагая, что изменения, происшедшие с религией, ждут и науку?

Я разделяю мнение, что философия лежала в основе религии (религии вообще, - то есть почти всех основных религий). Философия лежала и в основе мифов и в основе науки. Возможно, пришло время снова ей лечь в основание чего-то нового?

Что же это новое?

Мамардашвили и Пятигорский формулируют:

«в науке ХХ века мы понимаем то, чего мы не можем себе вообразить»

Понимаем ли?

Да, машина науки по-стахановски выдает вал результатов, которые идут вразрез с обыденным опытом, со здравым смыслом, и если в ХIХ веке это удивляло, то теперь вошло в норму. Понимание того, что научная теория ДОЛЖНА БЫТЬ безумной и только в своем безумии она имеет ценность, многого стоит, поскольку обнуляет цену истин здравого смысла. Наука стала контролируемым безумием, вылазками в хаос, само существование которого приводило в ужас простоватых людей древности. Но «понимаем» ли? Понимают ли ученые сами то, что они производят? Это сомнительно. Ученый современности – это обыватель, подвергнутый некоторому «апгрейду», причем достаточно внешнему.

И в этом плане надежды, которые возлагались на науку и онаучивание можно считать провалившимися. То, что получилось в результате интенсивного онаучивания - интеллектуал энергичен, напорист, уверен, мобилен и так далее, но он недостаточен.

Возвращаясь к вышеприведенной цитате «в науке ХХ века мы понимаем то, чего мы не можем себе вообразить», - Свасьян пишет:

«Я не знаю, что значит «невообразимое». Если вообще взять курс на воображение, то немудрено довообразиться и до невообразимого. Следовало бы не во-ображать, а со-ображать, чтобы избегнуть всяких мистических экивоков. Кроме того, не замечали ли Вы, что громкие слова типа «невообразимое», «непредставимое», да и вообще громкие слова, производят обычно эффект, противоположный ожидаемому. Нечто невообразимо - это значит, можно вполне успокоиться и продолжать жить как ни в чем ни бывало, и успокаивать себя тем именно, что нечто невообразимо. Мне всегда казались в этой связи особенно вредоносными экстатические заявления ученых по поводу своих открытий. Вспомним, например, слова Бора о том, что если первое знакомство с квантовой теорией не сопровождается потрясением, то это значит, что о понимании тут не может быть и речи. Я нисколько не сомневаюсь в искренности Бора, ни тем более в личной правде его слов, но вот уже полвека как цитируют эту фразу в контекстах и не пахнущих никаким потрясением. Потрясение взято в кавычки и фигурирует не как факт, а всего лишь как цитатное украшение, переписываемое из книги в книгу, в результате чего спокойно констатируют положение: прежде механика была вообразимой, теперь она стала - невообразимой... Именно с этого и начинается наука видеть. Заметьте, наука, а не что-нибудь другое. Кстати, коль скоро мы заговорили уже о воображении. Воображают, что надо учиться всему, кроме видения. Умению мыслить, знаете ли, надо обучаться, ну, а умению видеть... что там, собственно, уметь! Если бы в наших школах и университетах ввели обязательный и не уступающий по строгости логике курс по правилам видения, у нас, поистине, было бы побольше вИдений и поменьше видЕний или привидений»

Свасьян призывает отказаться от костылей смотрения и перейти к видению, но на это способна лишь философия.

17. Что же такое истина?

Один из многих вопросов, априорно полагаемых не решаемыми (но при этом все же для массового пользователя предоставляются некие квазирешения на убогом катехизисном уровне обыденного мышления). Раньше для масс такие истины окрашивались в религиозные оттенки, нынче доксам придают научные черты.

О науке уже было сказано выше некоторое количество нелицеприятных слов, добавлю еще несколько. Вот Кассирер формулирует:

«Наука не имеет высшего критерия истины - и не может иметь иного - как единство и замкнутость в систематическом построении всего опыта»

Наука не нуждается в истине, она смело идет против нее, вводя все новые и все более невероятные построения, и в итоге истина покорно плетется за наукой. Наука не ищет истин, она конструирует истины.

Наверное, наука потому и достигла таких высот, что имела главными своими критериями не соответствие реальности или работоспособность своих истин, как это обычно представляется, но оторвалась от этих критериев, поставив во главу своей конструктивной деятельности критерий общей связности. И в отрыве этом оказалась в общем-то права, – новых материков не открыть, если плавать лишь вдоль берегов старых.

Однако, в правоте этого дерзкого отрыва оказалась ловушка. Оторвавшись от координат истин, наука оказалась чересчур свободна и в своем конструировании истин стала заходить неоправданно далеко.

Мамардашвили говорит о «трансценденталиях», определяя их как устанавливающие наше мышление тавтологии:

«наша жизнь все время сопряжена в поле, в котором действуют силы (или которое насыщено силами), источаемыми, или испускаемыми, этими причудливыми образованиями, называемыми нами «истина», «красота», «добро», «совесть», «справедливость», «сообщность» и так далее и действующими на манер «сверхъестественного внутреннего воздействия»

Будучи не согласен с ним по поводу «тавтологичности» трансценденталий и якобы невозможности их философского истолкования, соглашусь, что с его угла зрения, в котором он не учитывает коллективный, масковый характер трансценденталий, все это так и видится, как он описал.

Однако через три страницы Мамардашвили сообщает следующее:

«Добро ведь существует только потому, что существуют добрые люди; оно действует только в живых существах»

Выходит, он понимает, что по-настоящему силы «источаются» не из абстрактных трансценденталий, но из тех людей, что этим трансцендеталиям соответствуют. Добро возникает вместе с добрыми людьми, справедливость – со справедливыми, а истина – с теми, кто ее достоин. Т.е. ее самой по себе нет, есть лишь интенциальность (редко), в основном все удовлетворяются красивыми словами. Истина неудобна, она требует постоянной работы, постоянной перестройки себя, она неуловима, все время ускользает, и в итоге оказывается, что важна не некая записанная истина, а, – наоборот, - поставив все с головы на ноги, - важны не истины, а те люди, что их ищут, не истины, а тот труд, который ищущие истину тратят на нее, не истины, а та постоянная перестройка себя, которую производят ищущие истину.

Мамардашвили и это понимал:

«Истина тоже не случается сама собой; нельзя установить истину раз и навсегда, она должна заново рождаться, потому что истина в нашем мышлении всегда является условием других истин, и ничем другим»

Т.е. стоит полностью перевернуть понятие истины – люди-термиты довольствуются правдами, парадигмами, доксами, истина закрыта для них в силу ИХ природы, значит – истина не нечто независимое от наблюдателя, но как раз наоборот, чтобы проявилась истина, надо чтобы появился исследователь истины, недаром все великие открытия делались людьми, способными открывать новые измерения там, где ординарные умы, ограниченные парадигмами, не могли (да и не представляли в этом надобности) вырваться из тупиков своих методов.

И здесь мы снова возвращаемся к теме прошлого параграфа, к свасьяновской теме умения видеть. Бибихин говорит:

«Разница между сделанным автоматом и автоматом живого та, что фаза зависания, кризиса, апории, амехании - сбой сделанного автомата; для живого автомата это каждый раз ШАНС перспективы. Спасено ТОЛЬКО то, прошло через невозможность, а-механию.

...

Спасение жизни начинается тогда, когда она в а-механии не знает как КАК БЫТЬ»

Бибихин пишет о странности, странность - это необычность. Жизнь, поставленная в тупик, потенциально может выйти из него в некое новое, неожиданное измерение, не просто пойдя в неожиданном, странном направлении, а СОЗДАВ его, создав Новое, создав странное.

«Как раз там, где нам кажется, мы отрезаны от жизни, оставлены, одиноки, предоставлены самим себе, ищем и не можем найти, и тяготимся собой и хотим конца себе - тогда и может быть ТОЛЬКО тогда мы полностью принадлежим жизни, взяли на себя крест. Выхода нам никто не гарантировал, надо поскорее отказаться от иллюзии, - амехания условие НЕДОСТАТОЧНОЕ для спасения; но НЕОБХОДИМОЕ, без которого спасения вообще в принципе нет.

В каждом опыте амехании, отказа механизмов, возвращается ситуация начала всего, - без гарантии нового чуда его возвращения»

Появление Нового, каждый новый ход, каждое «странное», каждое новое измерение – в своем роде повторение начала мира, во всяком случае продолжение этого сотворения.

Однако в реальной науке обыденное мышление, которое, наверное, тоже нужно и там, чрезмерно подавило творческие п(р)орывы. Ученый полагается на свой метод, на авторитеты, на мнение экспертного сообщества, он потерял самостоятельность.

И здесь мы подошли к тому, с чего начали, а также к теме этого скромного текста – можем ли мы, люди, человечество пойти дальше или перед нами, предел дальше которого не пройти? Парадокс ситуации в том, что научный люд вроде бы должен приобрести философскую самостоятельность, но приобрести ее не может, потому что обыденное мышление сильнее и оторваться от его почвы практически невозможно. Как замечает Хайдеггер:

«философия никогда не сможет опровергнуть обыденный рассудок, так как он глух к ее языку. Она не посмеет пожелать когда-нибудь его опровергнуть, потому что обыденный рассудок слеп, чтобы видеть то, что она открывает взору, созерцающему сущность»

Говоря упрощенно, - взрослый никогда не переубедит ребенка в каких-то действительно серьезных вопросах только разумными доводами. Мир взрослого и мир ребенка – разные миры, существующие параллельно друг другу, - нераздельно и неслиянно.

Если продолжать эту параллель, - а по большому счету, этого не требуется, - то, да, - некоторые дети взрослеют, но это происходит не в связи с переубеждающей силой взрослых, а в связи с опытом и возможностями его освоения. И вот возможностей-то освоения, похоже и не хватает, а потому:

«непризнанная, философия не может ни зацепиться ни за что на небе, ни подпереться ничем на земле»

18. Афины или Иерусалим или Афины и Иерусалим?

В свое время против науки выступил Шестов, но его атака была воспринята как некое донкихотство. Более того, не зная, что с ним делать, куда поместить и как классифицировать, Шестова причислили к экзистенциалистам, хотя проводить между ними параллели – это как считать сходством между мухой и Солнцем то, что оба этих предмета способны находиться в небе.

Конечно же, Шестов не имеет ничего общего с экзистенциалистами, как и с другими прочими модными течениями, он просто последовательный философ и намного раньше других - прочих почувствовал, что философии становится тесно в объятиях научного мира.

Русская философия, в свою очередь поспешила определить его (внешне опять же очень вроде бы даже правомерно) религиозным мыслителем. Да, он, конечно же, писал о религии и потому, в определенной степени был «религиозным мыслителем», но если мы всерьез остановимся на этой дефиниции, то окажемся ничуть не лучше Поппера, объявившего Платона воспевателем тоталитаризма, или других деятелей англоязычной, или в ее русле идущей, академической как-бы-философии всерьез рассуждающих о том, был ли - де Хайдеггер фашистом. Этим англоязыкие интеллектуалы с их вульгарными пониманиями заслуживают лишь того, чтобы не считаться с ними как с серьезными людьми и уж тем более не принимать их претензий на статус мыслителей.

Шестов противопоставил Афины и Иерусалим, но за этим противопоставлением просвечивает нечто третье. Ведь ясно, что в наше интеллектуальное время нельзя просто оттолкнуть науку и уйти к религии (а его поняли так, прочитав неглубоко), - науку надо снять, просто оказаться от нее неправильно. И Шестов ценен не своей религиозностью, - религиозных людей достаточно и в наши нерелигиозные времена, он ценен тем, что проблематизировал науку, поставил ее под вопрос на самом пике ее могущества. То, что он поместил «Афины» и «Иерусалим» на одном уровне, понизив тем самым науку до уровня религии, которую до этого понизила в ранге наука, - вот что, на мой взгляд, главное в его работе.

Дело не в том, что Булгаков или Шестов и некоторые другие русские философы были верующими в научные времена, это их личный выбор, - дело в том, что, будучи философами, они отвергли соблазн интеллектуализма, не приняли априорного первенства науки. Этим они не подняли религию, - этим они подняли философию, показав ее самостоятельность.