СОДЕРЖАНИЕ (Оглавление)------------------------------------------------------------------350

Предисловие от Русского издательства

Предисловие от компилятора настоящей книги

 Глава вторая. Типы знаков  -----------------------------------------------------------------46 

§1. Характеристики Дицисигнумов  ---------------------------------------------------97

Дополнение 1893 г:-----------------------------------------------------------------------210

Обозначение и применимость  ---------------------------------------------------------214

Письма Сэмуэлю П. Лэнгли и «Юм о чудесах и законах природы» ---------------224

Письма Пирса к Лэнгли------------------------------------------------------------------228 

Законы Природы и аргумент Юма против чудес ------------------------------------239

 Послесловие, или Возвращение Чарльза Сандерса Пирса------------------------342

СОДЕРЖАНИЕ и Конспект высказываний Ч.С.Пирса

Предисловие русского  Издательства

  Π33 Начала прагматизма / Перевод с английского, предисловие В.В.Кирющенко, М.В.Колопотина, — СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; АЛЕТЕЙЯ, 2000. — 352 с. (серия «Метафизические исследования. Приложение к альманаху») ISBN 5-89329-278-2 Во второй том настоящего издания включена наиболее известная издательская компиляция «Спекулятивная Грамматика», а также переписка Пирса с секретарем Смитсоновского института профессором Сэмуэлем Лэнгли и Виолой Уэлби, автором вышедшей в одно время с Principia Mathematica книгой «Что такое Значение».

  Пирс не ограничивает знак функциями обозначения и сообщения, но говорит о нем как о некоем учреждающем событии репрезентации — действия, подчиненного особой семиотической каузальности и организующего взаимосвязь между чувственной достоверностью и мотивацией человеческих поступков, между эгоистическим намерением и публичной истиной, между словами и вещами.

     Понятия убеждения, значения, истины, реальности формируют условия успешной интерпретации помимо опыта индивидуального сознания, по ту сторону индивидуальной воли. Обращаясь к этим понятиям, семиотика Пирса сохраняет за собой стремление классического трансцендентализма к исследованию условий возможности интерсубъективного знания, но при этом отказывается от фундаментального для трансцендентальной философии понятия сознания и всех связанных с ним методологических процедур, осуществляя попытку доказать, что феномен и суждение обладают особого характера общим онтологическим источником, а не просто набрасывают друг на друга некую общую меру. Путь семиотики — поистине «путь отчаяния», осуществление «трагической судьбы достоверности себя самого». Но теперь уже не сознание, а Убеждение выступает в качестве единственного гаранта синхронности индивидуального намерения и смысла происходящего в действительности.

          Предисловие от компилятора настоящей Книги

    Компилятор настоящей книги в Библиотеку Сайта Философский Штурм--- Невесёлый Роман Альбертович, E-mail: roman.neveseliy@yandex.ru, Ник на ФШ Роман999.

   В настоящем публикуемом в Библиотеке Сайта Философский Штурм тексте: «Ч. С. ПИРС Начала прагматизма и Логические основания теории знаков», для удобства и меньшей трудоёмкости по созданию читаемой Интернет-версии Великого наследия математика, философа, химика, тополога и пр.---Ч.С.Пирса, и возможности ориентации и проверки этого излагаемого мною материала,---мною порой прямо в тексте (согласно Оригинала---Пирс. Логические основания теории знаков), проставлены цифрами страницы оригинала.

   Для более быстрого субпедагогического, подсознательного схватывания текста и более быстрого нахождения всего представляемого важным и необходимым к конспектированию, мною сделаны необычайно многочисленные выделения жирным шрифтом, подчёркиванием, цветом и пр.. Взятая мною за основу компилирующего стержня, Интернет-Версия этой работы Ч.С.Пирса в БИБЛИОТЕКЕ УЧЕБНОЙ И НАУЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, под названием---Начала прагматизма, была мною дооформлена первоначально представленным оригиналом (в консультативной коррекции русским Пирсоведом---Доктором философских наук, профессором Владимиром Натановичем Порус), для как можно большего соответствия с версией Лаборатории метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, с проставлением страниц и оформлением сносок и таблиц под новый текстовой Интернет формат. Исполненный уверенности в чрезвычайной важности наследия Ч.С.Пирса, для русской философии, философии вообще и философии гениальности,---я в «философской вере служения Истине» искренне и бескорыстно публикую эту работу, для облегчения всем ознакомления с этой безценной сокровищницей человеческого гения Ч.С.Пирса, разработавшего и давшего всей мировой философии Великий Исследовательский философский Язык, как потентат бесконечного и продуктивнейшего Семиозиса совершенного философского мышления.

   В своём последнем письме к лэди Уэлби, Пирс писал: "... По правде говоря, я до сих пор думаю, что [мои труды должны] принести немалую пользу науке и что никто еще очень долго не достигнет результатов, которых достиг я. И все же, по причине крайней неясности изложения и недостатка информации, быть может, наилучшим для меня было бы просто тихо сойти в могилу". [Последние годы жизни Пирс страдал от рака, ставшего причиной того, что он не успел завершить ни эту, ни какую-либо другую из тех работ, которые планировал завершить.]

  Из этого отрывка, зная нелёгкую и даже тяжёлую судьбу этого многострадального и гениальнейшего философа и математика (Ч.С.Пирса), и то, что философия не может являть собой нечто другое, чем устремления индивидуальных философов (Пассмор Д.), можно вынести предположение, что незавершённость (по трагизму судьбы) трудов Пирса, и то, что философ не имеет этического права переводить и публиковать труды другого философа, хуже, чем тот написал, и может сам философ (сохраняя типаж этого философа), то значит Пирс оставил нам всем своё наследие, чтобы изучая его, всякий прогрессивный философ, Экзистенцией этой Философской веры, мог стать причастником совершенного вклада в предельно вершинное знание всего человечества, и поставить рядом с Пирсом своё имя, как Экзистенц-сопричастника и проводника совершенной философской мысли, как истинно сам сделавший существенный вклад в развитие философии, но трудом разумения и преподнесения наследия Ч.С.Пирса. Просто труды его сильно опередили время, но закончи он их, то его надобно было Хабилизировать перед лицом всего человечества, но он (Пирс)---эту Возможность оставил всем истинно философам, как Единство в служении Истине. Вот такой Пирс Великий человек. 

Как океан объемлет шар Земной,
Земная жизнь кругом объята снами,
Настанет ночь и бурными волнами,
Стихия бьёт о берег свой.

                               Принципы феноменологии  

Источник: Принципы феноменологии 

1. Сфера феноменологии

 Принципы феноменологии  Пирс Ч.

1.  Фанероскопия [или Феноменология] дает описание фанерона. Под фанероном я имею в виду общую совокупность всего, что так или иначе, в том или ином смысле является наличным (is present to) сознанию, совершенно независимо от того, соответствует ли наличное какой-либо реальной вещи. Вопрос когда и которому сознанию остается в данном случае без ответа, ибо у меня нет ни тени сомнения, что черты такого фанерона, которые я обнаруживаю в своем сознании, во всякое время наличествуют и любому другому. Насколько позволяет судить теперешнее состояние науки фанероскопии, предметом ее исследования являются основные формальные элементы фанерона. Известно также, что существует целый ряд других элементов, некоторое представление о которых дают гегелевские Категории. Но я не вполне готов теперь предложить их сколько-нибудь удовлетворительный перечень.

6  Понятие фанерона довольно близко тому, что английские философы обычно имеют в виду под словом идея. Однако значение последнего слишком ограничено ими, чтобы полностью покрыть собой все то, что я вкладываю в свое понятие (если только это может быть названо понятием), за исключением разве что некоторых психологических Коннотаций, которых я всеми силами стремлюсь избегать. Среди англичан в порядке вещей утверждение типа «не существует такой идеи», как то-то и то-то, хотя как раз в отрицаемом они и дают описание тому, что понимается в данном случае под фанероном. Это делает их термин совершенно неподходящим для моих целей. Нет ничего более открытого для прямого (direct) наблюдения, чем фанероны.

  И поскольку я не буду ссылаться ни на какие другие, кроме тех из них, которые (или подобия которых) хорошо знакомы каждому, постольку всякий читатель сможет проверить точность моего описания. При этом, конечно, он должен на собственном опыте, шаг за шагом повторять мои наблюдения и эксперименты. В противном случае в том, что я хочу передать, меня постигнет неудача еще более сокрушительная, чем если бы я затеял беседу о цветовых эффектах с человеком, который слеп от рождения. Называемое мной фанероскопией есть исследование, которое, основываясь на прямом наблюдении фанеронов и результатах обобщения этих наблюдений, выявляет небольшую группу наиболее ярко выраженных (broad) категорий фанеронов; дает описание каждой из них в основных чертах; показывает, что, хотя они настолько сложным образом перемешаны друг с другом, что ни один не может быть обособлен, их качества несоизмеримы; затем доказывает, что означенные категории фанеронов могут быть объединены в один небольшой перечень; и, наконец, приступает к выполнению утомительной и весьма трудоемкой задачи по выведению всех подразделов данных категорий. Из всего вышесказанного очевидно, что фанероскопия вовсе не имеет целью ответ на вопрос, в какой степени фанероны, исследованием которых она занимается, соответствуют каким бы то ни было реалиям. Она тщательно воздерживается от всякого суждения об отношениях между ее категориями и фактами физиологии, касающимися деятельности мозга или чего бы то ни было еще. Она никоим образом не пытается, но, напротив, старательно избегает выдвижения каких бы то ни было гипотетических предположений и предпринимает исследование только открыто явленного (direct appearances), стремясь сочетать в нем детальную точность и возможно более широкое обобщение. Великое предназначение ученого заключено не в выборе той или иной традиции, преклонении перед авторитетом или мнением, позволяющим считать, что факты состоят в том-то и том-то, и не в том, чтобы предаваться фантазиям. Он должен ограничить себя открытым и искренним наблюдением явлений (appearances). Читатель, со своей стороны, должен повторять наблюдения автора на собственном опыте и уже исходя из результатов своих наблюдений решать, правильный ли отчет о явлениях дается автором.

2.Три категории: первичность, двоичность и троичность

   С моей точки зрения есть три модуса сущего. Я утверждаю, что они доступны прямому наблюдению в элементах чего угодно, что в то или иное время так или иначе предстает сознанию. Это сущее как положительная качественная возможность, сущее как действительный факт и сущее как закон, способный управлять фактами в будущем. Мы начнем с рассмотрения понятия действительного, в результате чего попытаемся выяснить, что оно в себе заключает. Если задаться вопросом, из чего складывается действительность события, первым ответом может быть следующее: из того, что оно случается там и тогда. Спецификации там и тогда вовлекают в себя все отношения события с другими существованиями. Так что действительность события, по-видимому, исчерпывается его отношениями к универсуму существующего.

  Если суд издаст предписание на мой счет или вынесет 8-9 мне приговор (judgment), я, может статься, отнесусь к этому с полным равнодушием, расценив их как пустую болтовню. Но когда я почувствую на своем плече руку судебного исполнителя, у меня начнет образовываться чувство действительности. Действительность есть нечто грубое.

  В ней нет никакого смысла. К примеру, в попытке открыть дверь, вы толкаете ее плечом и ощущаете сопротивление невидимой, безмолвной и неизвестной силы. Мы обладаем как бы двусторонним сознанием воздействия и сопротивления, которое, мне кажется, дает достаточно точное представление о чистом чувстве действительности. В целом, я думаю, мы имеем здесь такой модус сущего нечто, который состоит в том, как есть некий другой объект. Я называю его Двоичностью.

  Кроме него есть еще два, называемые мной Первичностью и Троичностью. Первичность есть модус сущего, который складывается в бытии его субъекта положительно таким, как он есть, независимо от чего бы то ни было еще. Таковой может быть только возможность. Ибо постольку, поскольку вещи не воздействуют друг на друга, нет смысла говорить, что они имеют бытие, если только они сами по себе не таковы, что существует вероятность их вступления во взаимоотношения с другими вещами. Способ бытия красным до того, как что-либо во вселенной имело красный цвет, являлся тем не менее положительной качественной возможностью. Красное само по себе, даже если оно в чем-то воплощено, есть нечто положительное и sui generis. Это я называю Первичностью. Мы естественным образом атрибутируем Первичность внешним объектам, т.е. предполагаем, что они имеют качества (capacities) сами по себе, которые могут быть, а могут и не быть актуализированы уже или вообще когда-либо. При этом мы ничего не можем знать о таковых возможностях, если только они не актуализированы.

  Теперь о Троичности. Мы не проводим и пяти минут своего бодрствующего существования без того, чтобы не сделать своего рода предсказание. И в большинстве случаев такие предсказания реализовываются в некотором событии. Однако предсказание по существу представляет собой нечто общее и никогда не может быть реализовано полностью. Утверждать, что предсказание определенно имеет тенденцию реализоваться полностью, значило бы настаивать на том, что будущие события по крайней мере отчасти управляются некоторым законом. Если игральные кости выпали на шестерку пять раз подряд, это следует расценить просто как проявление однообразия. Случай может повернуться и таким образом, что шестерка выпадет тысячу раз подряд. Но это не придаст и малейшей доли вероятности предсказанию, что тоже самое произойдет со следующим броском. Если предсказание имеет тенденцию быть реализованным, дело должно обстоять таким образом, что будущие события имеют тенденцию сообразовываться с некоторым общим правилом. И если номиналисты возразят на это, что «такое общее правило есть не что иное, как просто слова», мой ответ будет таков: «Никто никогда и не думал отрицать, что общее правило имеет природу общего знака. Вопрос в том, сообразуются ли с ним будущие события. Если да, наречие „просто" оказывается не к месту». Правило, с которым будущие события имеют тенденцию сообразовываться ipso facto, чрезвычайно важная вещь, важная составляющая осуществления этих событий. Мы говорим о модусе сущего, который состоит — нравится вам это слово или нет — в том, что будущие факты Двоичности приобретут установленное общее свойство. Я называю этот модус сущего Троичностью. Первая [категория] охватывает качества феноменов, такие, как бытие красным, горьким, скучным, жестким, Душераздирающим, благородным. Несомненно, что существует также великое множество других, которые нам совершенно неизвестны. Только начинающие свой путь в философии могут возразить, что все это не является качествами вещей и вообще нигде не имеет места, представляя собой лишь ощущения. Безусловно, мы знаем о них только благодаря тому, как наше сознание приспособлено их нам открывать. Вряд ли можно усомниться в TOM факте, что эволюционный процесс, в результате серии адаптации сделавший нас тем, что мы есть, стер почти без следа большую часть чувств и ощущений, когда-то воспринимавшихся нами смутно, и сделал ясными и четко 10-11 распознаваемыми другие. Не стоит, однако, торопиться решать, осознаваемые ли нами ощущения определяю ткачества ощущений или качества ощущений служат изначальным условием осознания ощущений, которые к ним приспосабливаются. Достаточно и того, что там, где есть феномен, есть и качество, так что, как даже может показаться, феномены и не содержат ничего более. Качества сливаются и переходят одно в другое. Они не обладают само-тождественностью, но определяются лишь через подобия или частичную тождественность одно другому. Некоторые из них, как, например, цвета и музыкальные звуки, складываются в хорошо распознаваемые системы. Возможно, если бы наше восприятие их не было столь фрагментарным, между ними вообще бы не существовало никаких сколько-нибудь четких границ. Так или иначе, каждое качество есть то, что оно есть само по себе без участия какого-либо другого. Качества суть единичные, но вместе с тем частичные определенности. Вторая категория составляющих феномены элементов охватывает действительные факты. Качества, поскольку они суть нечто общее, представляют собой неопределенное (vague) и возможное. Случившееся же есть нечто совершенно индивидуальное. Оно случается здесь и сейчас. Повторяющийся (permanent) факт не так отчетливо индивидуален, но все же постольку, поскольку он действителен, его повторение (permanence) и его природа как общего складывается в его бытии в каждом конкретном случае. Качества вовлекаются в факт, но не служат его причиной. Факт привлекает субъекты, представляющие собой материальные субстанции. Мы понимаем факты не так, как мы понимаем качества, т.е. они не складываются ни собственно в самой возможности, ни в сущности чувства. Мы переживаем факты как сопротивление нашей воле — вот почему говорят, что факты вещь грубая. Простые качества ничему не противостоят и не сопротивляются. Сопротивление оказывает материя. В действительном ощущении присутствует противодействие, простые же качества, если они не актуализированы, не могут оказывать фактического противодействия. Так что заявление — если только оно понимается правильно — о том, что мы непосредственно, т.е. прямо восприни11маем материю, звучит вполне корректно. Говорить, что мы логически выводим существование материи из ее качеств, значило бы утверждать, что мы знаем действительность только через возможность. С несколько меньшей иронией воспринимается высказывание, что мы знаем возможность только через действительность, логически выводя существование качеств через обобщение нашего перцептивного опыта материи. Я же ограничусь тем, что определю качество как одну, а факт, действие, действительность как другую составную часть феноменов. Более подробное их рассмотрение мы предпримем ниже. Третья категория элементов, составляющих феномены, складывается из того, что, будучи рассмотренным только с внешней стороны, известно как «законы».

   Обратив же внимание на обе стороны медали, мы обычно называем это мыслями. Мысли не являются ни качествами, ни фактами. Они не качества, потому что могут быть произведены и претерпевать развитие, в то время как качества вечны и независимы ни от времени, ни от какой бы то ни было реализации. Кроме того, мысли могут иметь основания, и несомненно их имеют, достаточные или нет. Задаваться же вопросом, почему качество таково, каково оно, почему красное является красным, а не зеленым, было бы чистым безумием. Если бы красное было зеленым, оно не было бы красным, вот и все. Строго говоря, если в вопросе есть хоть малая капля здравомыслия, этим он обязан тому, что задается не по поводу качества, но хотя бы по поводу отношений между двумя качествами, хотя даже последнее есть совершеннейший абсурд. Итак, мысль не является качеством в той же степени, в какой она не является и фактом, ибо мысль есть нечто общее. Я воспринял ее и сообщил ее вам. Она есть общее в указанном смысле, а также за счет того, что ссылается не только на существующее, но и на то, что, возможно, будет существовать. Никакое собрание фактов не может конституировать закон, ибо закон существует помимо совершившихся фактов и определяет, как факты, которые могли бы, но все из которых никогда не будут иметь место, должны быть охарактеризованы. Трудно возразить на утверждение, по которому закон представляет собой общего характера факт.

   12 Но мы должны отдавать себе при этом отчет, что понятие общего имеет в себе оттенок потенциальности. Поэтому никакая совокупность действий, произведенных здесь и сейчас, не может произвести факт общего характера. Как нечто общее, закон (или факт, обладающий всеобщностью) вовлекает в себя потенциальный мир качеств; как факт, он затрагивает мир действительного. Как действие нуждается в особом субъекте — материи, чуждой простому качеству, так же и закон требует себе особый субъект — мысль, или ум, как такой субъект, который чужд простому индивидуальному действию. Закон, следовательно, есть нечто, настолько же далекое как от качества, так и от действия, насколько последние далеки друг от друга.

3. Манифестация Категорий

     Первичность преобладает в идеях новизны (freshness), жизни, свободы. Свободное есть то, что не предполагает за собой определяющего его действия другого. Но когда есть идея отрицания другого, есть и идея другого. Такая негативность должна быть определена в качестве предпосылки, иначе мы не можем утверждать преобладания Первичности. Свободное может манифестировать себя только в неограниченном и неконтролируемом разнообразии и множественности, поэтому мы и определяем в них преобладание первого. В том же состоит и главный смысл кантовской идеи «многообразия чувственного». В кантовском понятии синтетического единства преобладает идея Троичности. Это единство приобретенное или достигнутое, и его лучше было бы назвать тотальностью, ибо именно в идее тотальности данная категория себя изначально находит. Первичность преобладает в идее бытия, но не в силу абстрактности этой идеи, а скорее по причине ее самодостаточности. При этом Первичность в большей степени преобладает не в лишенном каких-либо качеств бытии, но в бытии особенного и своеобразного. Она преобладает также в переживании (feeling), отличающемся от объективной перцепции, воли и мысли.

  13 <...> Двоичность преобладает в идеях причинности и статической силы. Ибо причина и следствие образуют пару, а статическая сила всегда возникает внутри парного. Двоичность есть принуждение. Во временном потоке сознания прошлое оказывает прямое воздействие на будущее, следствием чего является память; будущее же воздействует на прошлое только посредством третьих (thirds). Феномены такого воздействия, имеющие место во внешнем мире, будут рассмотрены ниже. В чувственности и воле проявляет себя противодействие между ego и non-ego (каковое non-ego может быть осознаваемо напрямую). События воли, ведущие к действию, суть нечто внутреннее, и, как волящие, мы действуем в большей степени, нежели претерпеваем. События чувственности, предшествующие настоящему не суть наше внутреннее. Кроме того, на объект перцепции (под которым вовсе не следует понимать нечто, непосредственно воздействующее на нервные окончания) воздействие не оказывается. Здесь, следовательно, мы претерпеваем, а не действуем. Двоичность преобладает в идее реальности, ибо реальное есть то, что навязывает себя как нечто другое по отношению к тому, что создано умом. (Следует еще учесть, что до того, как французское second перешло в английский, слово другой представляло собой порядковое числительное, использовавшееся в значении два.) Реальное действует, что ясно уловимо, когда мы называем его действительным. (Это слово, благодаря аристотелевскому ενέργεια, действие, используется в значении «существующего» — как того, что противоположно состоянию чистой потенции.) Пропозиции дуалистичесой философии построены так, как если бы существовали только две альтернативы, не переходящие постепенно одна в другую. Например, мысль о том, что, пытаясь отыскать в феноменах закономерность, я должен связать себя пропозицией об абсолютной власти закона над Природой, явным образом отмечена Двоичностью.

   Под третьим я имею в виду посредника, или связующее звено между абсолютно первым и последним. Первое есть начало, второе — завершение (the end), третье — середина. Второе — это цель (the end), третье — средство. 14 Третье — нить жизни, судьба, что обрывает ее —второе. Третье — развилка дорог, оно предполагает три пути; прямой путь, просто соединяющий два места, есть второе, но если это путь, на котором мы встречаем еще другие места, — это третье. Позиция есть первое, скорость или отношение двух последовательных позиций —второе, ускорение или отношение трех последовательных позиций — третье. Скорость, если она постоянна, также вовлекает в себя третье. Постоянство (continuity) — почти совершенная репрезентация Троичности. Всякое действие или процесс стремятся PC нему. Сдержанность —также разновидность Троичности. Положительная степень прилагательного есть первое, превосходная — второе, сравнительная — третье. Всякое преувеличение в языке: «высочайший», «крайний», «несравненный», «наиважнейший» — привлекает ум, который думает о втором и забывает третье. Действие есть второе, поведение — третье. Закон как действующая сила — второе, порядок — третье. Сострадание, помогающее мне переживать и чувствовать то, что чувствует ближний, — это третье.

     Идеи, в которых преобладает Троичность, как можно предположить, сложнее других и в большинстве своём требуют для своего понимания особого рассмотрения. От мысли обычной, поверхностной элемент содержащейся в этих идеях Троичности ускользает, ибо слишком для неё труден, и в подробном прояснении некоторых из них необходимость не отпала до сих пор.

    Простейшая из тех, что представляют интерес для философии — это идея знака, или репрезентации. Знак замещает собой нечто, придерживаясь некоторой идеи (stands/Or something to the idea), которую он производит или изменяет. Он представляет собой средство, передающее сознанию нечто извне. [...] Особого внимания, благодаря своей значимости для философии, требуют наиболее известные идеи Троичности: всеобщность, бесконечность, постоянство, рассеивание, приращение, информация.

15  4. Первичность 

    Среди фанеронов могут быть названы некоторые качества переживаний, такие как: цвет анилина, запах эфирного масла, звук паровозного свистка, вкус хинина, качество, присущее переживанию, сопровождающему обдумывание математической задачи, или чувству влюбленности и т. д. Я имею в виду не действительный опыт перечисленных переживаний, прямой или полученный посредством памяти или воображения — действительный опыт включает качества переживаний как свой составной элемент, — но качества сами по себе, которые суть чистые, не реализованные возможности. Читатель, возможно, будет со мной не согласен. Если так, следует напомнить: в данном случае нас не интересует ни истинность высказывания, ни даже происходящее в действительности. Должно обратить внимание на то, что слово красный означает неопределенное нечто, когда я говорю, что прецессия точек равноденствий настолько же красная, насколько и синяя; и означает то, что означает, когда я сообщаю, что красный анилин имеет красный цвет. Простое качество или таковость (suchness) сама по себе есть не событие, каковым является наблюдение красного объекта, но чистая возможность. Бытие качества состоит единственно в том, что в фанероне могло бы иметь место некоторое обособленное позитивное «так». Когда я называю это качеством, я не имею ввиду его «свойственность» субъекту. То есть фанерон есть нечто совершенно особое по отношению к метафизической мысли, не вовлекающейся в чувственное восприятие, а, следовательно и, в качество переживания, которое полностью удерживается и вытесняется из действительности чувственного восприятия. Немцы обычно называют эти качества переживаниями, например — переживания удовольствия или боли. Мне это кажется просто приверженностью традиции, никогда не подвергавшейся серьезной проверке наблюдением. Я могу представить себе сознание, вся жизнь которого, бодрствует оно, дремлет или крепко спит, не переполнена ничем, кроме фиолетового цвета или вони гнилой капусты. В данном случае все зависит только от моего вооб16ражения, а не от того, что допускают законы психологии. Тот факт, что я способен это вообразить, показывает отсутствие у такого качества характера всеобщности в том смысле, в каком им обладает, скажем, закон тяготения. Ибо никто не смог бы вообразить, что данный закон обладает каким-либо бытием, если существование по крайней мере двух масс материи, или такой вещи как движение, было бы невозможно. Истинно общее не может обладать никаким бытием, если не существует некоторой перспективы его актуализации в некотором факте, который сам по себе не является законом или чем-то подобным закону. Качество переживания, как мне видится, можно вообразить и без привлечения некоторого события. Его бытие-в-возможности вполне обходится без какой-либо реализации.

   Под переживанием я имею в виду состояние сознания, не предполагающее никакого анализа, сравнения или развития и не складывающееся в целом или части какого-либо акта, с помощью которого одно усилие сознания отличается от другого. Переживание обладает собственным положительным качеством, которое само по себе таково, что не зависит от чего бы то ни было еще и не заключает в себе ничего иного, кроме себя самого. Так что, если переживание длится в течение некоторого времени, оно во всей своей полноте равным образом дано в каждый момент этого времени. Данное описание можно свести к определению: переживание есть пример такого рода элемента сознания, который есть то, что он есть положительно в самом себе, независимо от чего бы то ни было еще.

   Значит, переживание не есть никакое событие, случай, нечто происходящее, поскольку происходящее не может происходить, если не существует такого времени, когда оно еще не происходило, так что оно есть не в себе, но относительно прошлого. Переживание есть состояние, собранное во всей своей полноте в каждый момент времени, пока оно длится. Но при этом оно не есть единичное состояние, ибо последнее не является точной копией (репродукцией reproduction) себя самого. Ведь если такая копия находится в том же сознании, она должна иметь 17 место в другое время. Следовательно, бытие переживания будет соотнесено с конкретным временным отрезком, когда оно имело место, а это уже будет нечто отличающееся от самого переживания. Тем самым нарушается дефиниция переживания как того, что суть то, что оно есть, независимо от чего бы то ни было еще. Если копия одновременна переживанию, то она должна находиться в другом сознании, и таким образом, идентичность переживания должна зависеть от того сознания, в котором оно находится — что опять же противоречит данной дефиниции. Таким образом, всякое переживание должно быть идентично любой своей точной копии (duplicate), а это равносильно тому, чтобы определить переживание как простое качество непосредственного сознания.

   Следует заметить, что опыт переживания, передаваемый во внешнем ощущении, может быть репродуцирован в памяти — отрицать это представляется абсолютно бессмысленным. Например, вы воспринимаете некий цвет, соответствующий свинцовому сурику. Он обладает определенным оттенком, яркостью и тоном. Эти три элемента не присутствуют в переживании отчетливо, каждый сам по себе, а следовательно, вообще не присутствуют в переживании, хотя и полагаются в нем, в соответствии с принципами науки о цветах, как выражение результатов определенных экспериментов с цветовым диском или каким-либо другим приспособлением. В этом смысле цветовые ощущения, выводимые в результате наблюдения свинцового сурика, передают определенный оттенок, яркость и тон, которые полностью определяют качество цвета. Живость <или ясность восприятия> Цвета тем не менее независима ни от какого из трех указанных элементов и через четверть секунды после действительного восприятия существенно отличается в памяти от того, как она проявила себя в самом этом восприятии, хотя память при этом правильно передает оттенок, яркость и тон, истинность которых конституирует точную копию целого качества переживания.

   Отсюда, живость <ясностъ~> переживания, или, более точно — сознания переживания — независима от любого из компонентов качества этого сознания, а сле18довательно, независима от результирующего тех компонентов, чье качество-результат есть само переживание. Таким образом мы узнаём, чем ясность не является, и остается только выяснить, что же она такое. 

   Для настоящей цели будет полезным сделать две ремарки. Во-первых: всему, что бы ни находилось в уме, соответствует его непосредственное сознание, а следовательно, и переживание. Доказательство данной пропозиции очень поучительно в том, что касается природы переживания. Оно показывает, что, если под психологией мы понимаем позитивную, основанную на наблюдении науку, изучающую ум или сознание, тогда — если согласиться с тем, что сознание как целое в любой момент времени есть не что иное, как переживание, — психология ничему не может нас научить о природе переживания, и мы не можем получить знание о каком-либо переживании путем интроспекции. Переживание совершенно недоступно для интроспекции именно потому, что представляет собой непосредственное сознание. Возможно, именно эту истину безуспешно пытался ухватить Эмерсон, когда писал:

  Но если задаться вопросом о содержании настоящего, вопрос всегда приходит с опозданием. Настоящее уходит, и все, что остается от него, — неузнаваемо изменено. Человек может, правда, осознать, что в тот или иной момент времени, например, смотрел на образчик красного сурика и должен был видеть цвет, который, как это теперь выясняется, есть нечто положительное, sui generis  Но что бы он ни хотел сказать, ясно одно: непосредственно данное есть все, что находится в сознании в настоящий момент. Вся жизнь сознания — в его настоя19щем и имеет природу переживания. Однако непосредственное сознание, если только человек не находится в полусне, не может быть без остатка заполнено ощущением цвета. И если переживание есть нечто абсолютно простое и не имеет частей — каковым оно, очевидно, и является, — оно есть то, что оно есть, независимо от чего бы то ни было еще, а значит, и от какой-либо части, которая была бы чем-то отличным от целого. Следовательно, если восприятие красного цвета не является целым переживания настоящего, оно не имеет ничего общего собственно с переживанием момента настоящего. Конечно, хотя переживание представляет собой непосредственное сознание, т.е. все, что может для сознания непосредственно присутствовать, все же сознание в нем отсутствует, ибо переживание не длится. Ведь мы уже видели, что переживание есть не что иное, как качество, т. е. нечто помимо сознания, а именно — простая возможность. Правда, мы можем определить, что представляет собой переживание в общем и в целом, что, к примеру, это или то красное есть переживание. Мы можем с легкостью предположить, что некто должен иметь данный цвет как целое своего сознания на протяжении некоторого времени, и поэтому в каждый отдельный момент этого времени. Но тогда этот некто никогда бы не знал ничего о своем сознании и не был бы способен мыслить ничего, что можно было бы выразить в виде пропозиции. У него не могло бы возникнуть соответствующей идеи, так как он был бы ограничен только переживанием цвета. Если вы осознаёте, что должны были в тот или иной момент смотреть на данный образчик свинцового сурика, вы осознаёте, что указанный цвет имеет некоторое сходство с вашим переживанием в тот момент. Но это означает ни больше ни меньше, как только то, что когда переживание уступает место сравнению, воз20никает сходство (resemblance). В самом переживании не присутствует никакого сходства, ибо переживание есть положительно то, что оно есть, независимо от чего бы тони было еще, а сходство находит себя в сравнении с чем-то другим.

    Всякая сколь угодно сложная деятельность сознания имеет свое абсолютно простое переживание, или эмоцию tout ensemble.  Это вторичное переживание или ощущение, возникает в сознании так же, как качества внешнего чувства вызываются извне в соответствии с некими психическими законами. На первый взгляд кажется необъяснимым, что едва уловимая разница в скорости вибрации вызывает такое заметное различие качеств, как, например, различие между темной киноварью и фиолетово-голубым. Но не следует забывать, что именно в силу несовершенства нашего знания об этих вибрациях мы и представляем их абстрактно, как различающиеся только количественно. В поведении электронов уже можно уловить намек, что низкая и высокая скорости имеют различия, которые нами не осознаются. Многие удивляются, как мертвая материя может вызывать переживания в сознании. Я же, со своей стороны, вместо того, чтобы удивляться, как это может быть, склонен и вовсе отрицать, что это возможно. Новые открытия лишний раз напоминают нам, насколько мало мы знаем о том, как устроена материя. Моя точка зрения состоит в том, что психическое переживание красного вне нас возбуждает симпатическое переживание красного в наших чувствах.

§ Что же есть качество?

   Отвечая на этот вопрос, прежде необходимо определить, чем оно не является. Оно не есть нечто зависимое в своём бытии от сознания, будь то в форме чувственного восприятия или мысли, а также и от того факта, что некоторые материальные вещи им обладают. То, что концептуалисты признают зависимость качества от чувственного восприятия, является их большой ошибкой, равно как непростительной оплошностью всех номиналистических школ является признание его зависимости от субъекта, в котором оно находит свою реализацию. Качество есть чистая абстрактная потенциальность. Про21счет всех названных направлений — в убеждении, что потенциальное или возможное есть лишь то, чем делает его действительное. Неверно полагать, что только целое есть нечто, а его составляющие, как бы ни были они для него существенны, суть ничто. Опровержение данной позиции основывается на доказательстве того, что никто находящийся в здравом уме её последовательным образом не придерживается и не может придерживаться. В тот момент, когда пальба прекращается и туман полемики рассеивается, все участники бегут с поля битвы, стремясь поскорее вооружиться какой-нибудь другой теорией. Во-первых, если качество красного цвета зависит от кого угодно, кто действительно видит нечто красное, то красное не является таковым в темноте, что противоречит здравому смыслу. Я спрашиваю концептуалиста: «Действительно ли Вы отрицаете, что в темноте красные тела способны передавать свет в низких областях спектра? Правда ли Вы полагаете, что кусок железа, не находящийся под прессом, теряет способность сопротивляться давлению? Если так, Вы либо должны считать, что данные тела в указанных обстоятельствах изменяют свойства на противоположные, либо придерживаться мнения, что таковые в подобном случае вовсе теряют всякую определенность. Если Вы утверждаете, что красное тело в темноте приобретает способность поглощать длинные волны спектра, а железо при небольшом давлении — уплотняться, тогда, даже учитывая то обстоятельство, что Вы принимаете такую точку зрения, не заботясь о подтверждающих ее фактах, Вы все равно соглашаетесь тем самым, что качества существуют даже не будучи воспринимаемыми, при этом распространяя данное убеждение на качества, для убеждения в существовании которых нет никаких оснований. Если Вы, так или иначе, считаете, что тела теряют определенность в отношении качеств, которые не воспринимаются как им принадлежащие, то — поскольку в любой момент времени с восприятием дело и обстоит именно таким образом в отношении огромного большинства качеств любого тела — Вы должны признавать существование Универсалий. Другими словами, Вы отрицаете конкретное и не только убеждены в существовании качеств, как 22 таковых, что тоже самое — универсалий, но полагаете, что только из них и состоит весь универсум. Необходимость быть последовательным обязывает Вас утверждать, что красное тело красно (или что оно имеет некоторый цвет) в темноте, а твердое тело обладает определенной степенью твердости, когда на него не оказывается давление. Если Вы пытаетесь избежать неприятностей, проводя различие между реальными, а именно — механическими, и нереальными или ощутимыми качествами, — пусть так, ибо не допустили противоречий в существенном. В то же время, для любого современного психолога подобное определение неприемлемо. Далее, Вы, возможно, забыли, что реалист полностью согласен с тем, что чувственное качество есть только лишь возможность восприятия, но вместе с тем он полагает, что возможность остается возможной, даже когда она не актуализирована. Восприятие необходимо для ее схватывания (apprehension), но никакое восприятие или способность чувствовать не является необходимым для возможности, если таковая есть бытие качества. Давайте не будем ставить телегу впереди лошади, а  впереди возможности “развернутую действительность”, как если бы последняя вовлекалала (involved) то, что на деле только разворачивает (evolves). To же может быть сказано и в адрес других номиналистов. Невозможно быть последовательным, утверждая, что качество существует, только, когда принадлежит телу. Если бы так обстояло дело, ничто кроме единичных фактов нельзя было бы признать истинным. Законы следовало бы счесть фикциями. Номиналисты и правда возражают против слова «закон», предпочитая говорить - «единообразие», ибо убеждены, что, поскольку закон выражает лишь то, что могло бы произойти, но не происходит, само понятие бесполезно и недействительно. Если не существует иных законов кроме поддерживающих действительные факты, будущее совершенно неопределенно и, следова-но, по своему характеру есть нечто в высшей степени общее. В таком случае не существовало бы ничего, кроме мгновенного состояния, тогда как очень просто показать, что, если мы собираемся настолько свободно объявлять те или иные элементы фикциями, то мгновенное будет первым, что мы должны будем объявить одной из них.

23 Должен признаться, что не хотел бы предпринимать особых усилий для разоблачения доктрины столь чудовищной и только теперь теряющей былую популярность.

   О том, чем качество не является, сказано достаточно. Теперь о том, что оно есть. Мы не станем ориентироваться на те значения, которые приписывает данному слову то или иное употребление его в языке. Мы уяснили для себя, что элементы феноменов подразумевают три категории: качество, факт и мысль. Теперь необходимо рассмотреть, как следует определить качества, чтобы наше определение соответствовало сути установленной классификации. Чтобы удостоверить ее, мы должны выяснить, как качества схватываются в сознании, с какой точки зрения они находят свое выражение в мысли и что будет и должно быть раскрыто в данном способе схватывания.

   Существует точка зрения, по которой весь универсум феноменов состоит исключительно из воспринимаемых качеств. Что в данном случае имеется в виду? Мы следуем за каждой частью целого, как она является в себе, в своей таковости, обделив вниманием то, что связывает части друг с другом. Красное, кислое, зубная боль — каждое есть sui generis и недоступно для описания. Они суть в себе, и это все, что мы можем о них сказать. Вообразим одновременно сильнейшую зубную и разрывающую на части головную боль, раздробленный палец, ноющую мозоль на ноге, ожог и колики, но не обязательно мучающие нас одновременно — мы можем дать здесь место Неопределенности, — и проследим не за каждой отдельной частью воображаемого, но за результирующим целое---впечатлением. Это даст нам идею общего качества боли. Мы видим, что идея качества есть идея феномена (или неполного феномена), рассматриваемого как монада. При этом отсутствует какая-либо ссылка на ее части, компоненты или что-либо еще. Нас не должно интересовать, существует она или только воображается, так как существование зависит от своего субъекта, имеющего место в общей системе универсума. Элемент, отделенный от всего остального и находящий себя нигде более, как только в себе самом, может быть (если мы подверг24нем рефлексии его изоляцию) определен как чисто потенциальное нечто. Но мы не должны при этом обращать внимание на любое определенное отсутствие чего-либо другого, так как имеем в качестве предмета рассмотрения лишь тотальность как таковую. Мы можем терминологически определить данную особенность феномена как его монадический аспект. Качество есть то, что дает себя в монадическом аспекте.

    Феномен может иметь какую угодно сложную и гетерогенную структуру. Но это обстоятельство не внесет в качество никакого особенного различия, наоборот, оно сделает его более общим. При этом одно качество в себе, в своем монадическом аспекте, не является более общим, чем другое. Результирующее его действие не имеет частей, качество в себе неразложимо и есть нечто su generis. Когда мы говорим, что качество имеет общий характер, что оно есть неполная определенность, чистая потенциальность и т.д., мы выражаем то, что истинно о качествах, но не имеет никакого отношения к качественной составляющей опыта.

   Опыт есть течение жизни, мир же есть то, что насаждается опытом. Качество представляет собой монадический элемент мира. Что бы то ни было, какой угодно степени сложности, имеет свое качество sill generis, предполагает возможность его восприятия, если только чувства наши к таковому способны.

5. Двоичность

    Мы живем в двух мирах: мире фактов и мире фантазий. Каждый из нас привычно полагает себя творцом собственного воображаемого мира. Он считает, что в этом мире вещи существуют по его желанию, которое не требует усилия и которому ничто не может сопротивляться. И хотя такое убеждение слишком далеко от истины, чтобы я не усомнился в том, что большая часть читательского труда тратится теперь именно на фантазии, все же для первого приближения к истине достанет и этого. Мы называем мир фантазии внутренним миром, мир факта для 20 нас — нечто внешнее. И в этом последнем каждый из нас хозяин своих произвольных мышц и ничего более. Но человек изобретателен и стремится извлечь из того, чем он обладает, больше, нежели может показаться необходимым. Защищаясь от упрямых фактов, он делает мир для себя привычным и полным удобств. Не стремись он приобрести привычки, он бы всякий раз вынужден был обнаружить, что его внутренний мир потревожен, а его желания обращены в ничто грубыми вторжениями извне. Я объясняю такие вынужденные изменения способов мышления, влиянием мира фактов, или опыта. Привычки подобны одежде, которую человек латает, пытаясь выяснить природу и причины этих внешних вторжений и изгоняя из своего внутреннего мира те идеи, которые приносят ему беспокойство. Вместо того, чтобы ждать, когда опыт застигнет его врасплох, он, не причиняя себе вреда, провоцирует его сам и в соответствии с результатами изменяет установки своего внутреннего мира.

    Некоторые авторы настаивают на том, что опыт целиком состоит из чувственного восприятия. Возможно, что всякая составляющая опыта и правда в первый момент обращена к внешнему объекту. Тот, кто утром, к примеру, встал не с той ноги, обвиняет в этом все, что только попадается на глаза. В этом и состоит опыт, сопутствующий его плохому расположению духа. Однако было бы неправильным утверждать, что он воспринимает порочность, которую он несправедливо приписывает внешним объектам.

   Мы воспринимаем внешние нам объекты, но то, что мы действительно получаем опытным путем — то, к чему слово «опыт» гораздо более применимо, — есть событие. При этом нельзя считать событие в точности объектом нашего восприятия, ибо это потребует от нас того, что Кант называл «синтезом схватывания», хотя в данном случае мы ни в коем случае не ставим себе задачей в точности следовать его определению. Мимо меня стремительно проносится локомотив со включенным свистком. Когда он минует то место, где я стою, звук, как это и должно быть, изменяет тон на более низкий. Я вос26принимаю свисток. У меня есть ощущение звука свистка. Но я не могу сказать, что ощущаю изменение тона — у меня есть ощущение низкого тона свистка. Знание об изменении есть знание в большей степени интеллектуальное. Его я скорее познаю на опыте, нежели воспринимаю. С событиями, с изменениями восприятия нас сближает именно опыт. Внезапные изменения восприятия мы можем предельно точно охарактеризовать как аффект. Аффект представляет собой феномен воли. Долгий свисток приближающегося локомотива, как бы он ни был мне неприятен, вызывает во мне определенного рода инерцию, так что внезапное понижение тона встречает определенного рода сопротивление. Так складывается факт. Ибо если бы сопротивление не оказывалось, вовремя изменения тона не происходил бы шок. Аффект есть нечто безошибочное, и слово «опыт» мы используем, когда речь идет именно об изменениях и контрастах в восприятии. Опытным путем мы узнаем превратности перемен (vicissitudes). Мы не можем иметь опыт этих превратностей без опыта восприятия, претерпевающего изменения, однако понятие опыта шире понятия восприятия и заключает в себе многое из того, что не является, в точном смысле этого слова, объектом восприятия. Опыт конституирует сковывающее нас принуждение, которое заставляет нас изменять ход наших мыслей. Принуждение не существует без сопротивления, сопротивление же есть попытка противостоять изменениям. Поэтому опыт должен включать в себя элемент усилия, который всякий раз придает ему особенный характер. Но мы, как только вполне определили этот характер, всякий раз расположены уступить влиянию, так что чрезвычайно трудно убедить себя в том, что хоть какое-то сопротивление имеет место. Мы, можно сказать, едва знаем о нем, разве что благодаря аксиоме, по которой никакая сила не может действовать там, где отсутствует сопротивление или инерция. У того, кто со мной не согласен, есть право самому исследовать проблему. Возможно, ему и удастся определить природу феномена сопротивления в опыте и его отношение к воле лучше, чем это сделано мной. Но я вполне уверен, что основным результатом его исследования неизбежно станет сам факт присутствия в опыте элемента сопротивления, не столь уж легко логически отделимого от воли.

  Вторая категория, которую нам следует рассмотреть, есть элемент борьбы (struggle). Она находит себя даже в такой рудиментарной составляющей опыта, как простое переживание, ибо переживание всегда обладает той или иной степенью ясности или живости. Живость представляет собой взаимообразное движение, возникающее в результате столкновения действия и противодействия между нашей душой и стимулом. Даже если, пытаясь отыскать идею, не содержащую в себе элемент борьбы, мы вообразим универсум, состоящий из единственного качества, всегда остающегося неизменным, наше воображение все равно должно обладать той или иной степенью устойчивости, иначе мы не могли бы думать или задаваться вопросом о существовании объекта, имеющего некоторую положительную таковость. Устойчивость гипотезы, позволяющая нам думать о ней, или, более точно — манипулировать ей в нашем сознании, ибо обдумывание гипотезы действительно состоит в том, что, учитывая ее, мы производим некоторый мысленный эксперимент, — заключается в том, что, если наши умственные манипуляции достаточно настойчивы, гипотеза будет сопротивляться своему возможному изменению. Далее, там, где не проявляет себя никакое силовое воздействие или сопротивление, не может идти речи и о борьбе или о каком-либо силовом воздействии. Под борьбой я имею ввиду взаимодействие между двумя вещами, происходящее вне зависимости от любого рода третьего или посредника, в особенности от способного управлять действием закона.

    Неудивительно, если находятся такие, кто предполагает, что идея закона играет существенную роль в идее взаимодействия между двумя вещами. Однако данное предположение совершенно неверно. Мы должны учесть простую вещь: ни один из тех, кто привык смотреть на мир с позиций детерминизма, еще никогда не оказывался в силах отучить себя от идеи о том, что он при любых обстоятельствах способен выполнить абсолютно любой волевой акт. Это один из ярчайших примеров того, как 28 предвзятая теория может сделать человека слепым по отношению к фактам — ведь как полагают многие детерминисты, никто в действительности не верит в свободу воли, — и тем не менее, высказывающий подобную точку зрения начинает в нее верить, как только прекращает теоретизировать. Так или иначе, данная проблема слишком незначительна, чтобы уделять ей еще больше внимания. Оставайтесь детерминистом, если это себя оправдывает. И все же, думаю, Вы должны принять, что ни один из законов природы не может заставить камень упасть, лейденскую банку — опустошиться, а паровую машину — начать работать.

§ Что есть факт?  

     Как уже отмечалось, мы заинтересованы не в способах употребления слова «факт» в языке. Наша задача в том, чтобы найти определение понятию факта, которое бы не только доказывало истинность установленного нами разделения составляющих феномены элементов на качество, факт и закон, но и демонстрировало бы реальную значимость этого разделения, как соответствующего всем тем характеристикам, которые присущи феноменальному миру в целом. Для начала необходимо отметить то, что не входит в данную категорию. Таково общее, а вместе с ним постоянное, вечное (ибо постоянство есть род всеобщности) и условное (которое также подразумевает всеобщность). Всеобщность может обладать либо негативностью, о которой мы говорим, когда имеем ввиду чистую потенциальность как таковую и которая составляет особенность категории качества, либо позитивностью, к которой мы обращаемся в разговоре об условной необходимости, и в этом смысле имеется в виду категория закона. Данные исключения ограничивают категорию факта, во-первых, тем, что логики называют случайным (contingent), т.е. непредумышленно действительным, и, во-вторых, безусловно необходимым, т.е. силой, не управляемой законом или разумом, грубой силой.

  Кто-то может возразить, что в универсуме не существует таких феноменов, как грубая сила и свобода воли, или ничто не происходит случайно. Я не присоединяюсь 29 ни к одной из указанных точек зрения. Однако, если даже принять обе, то при рассмотрении сингулярного действия в себе, вне зависимости от всякого другого действия, а следовательно, и от их возможного единообразия, мы видим, что оно само но себе грубо, проявляется при этом грубая сила или нет. Теперь следует доказать, в каком смысле действию сопутствует проявление силы. То, что феномен в каком-то смысле указывает на проявление силы, не обнаруживая при этом связь с каким- либо из элементов закона, на самом деле известно каждому — именно такого рода указание мы часто склонны обнаруживать в собственных волевых усилиях. Подобным же образом, если мы рассмотрим любую индивидуальную вещь, оставляя при этом в стороне остальные —перед нами феномен, который действителен, но в себе не необходим. Мы отнюдь не считаем, что называемое в данном случае фактом исчерпывает феномен. Он представляет собой элемент последнего — настолько, насколько принадлежит определенному месту и времени. И я полностью согласен с тем, что, когда в расчет принимается нечто большее, наблюдатель в каждом случае попадает в сферу закона.

6. Троичность

    Для создания полного представления о том, что мы называем мыслью, двух рассмотренных категорий [Первичности и Двоичности] недостаточно. Мы можем теперь сказать, что основу нами уже сделанного составляет Двоичность, или, лучше сказать, Двоичность представляет собой главное свойство проделанной работы. Непосредственно данное, если бы мы могли ухватить его, имело бы своим единственным свойством Первичность. Я не имею в виду, что непосредственное сознание (которое представляет собой чистую фикцию) есть собственно Первичность. Я хочу сказать, что Первичность---есть не являющееся фикцией качество непосредственно нами сознаваемого. Но мысль наша обращена в будущее. Далее, в соответствии с нашей концепцией, то, что мысль полагает как наше будущее, никогда не может целиком 30 стать прошлым, иными словами, то, что мы называем значениями, — неисчерпаемо. Мы привыкли не находить никакой связи между тем, что некто намеревается или назначает себе (means) сделать и значением (meaning) слова. Или же считаем, что эти два значения слова «значение» связаны только ссылкой на одну и ту же умственную операцию. Профессор Ройс в своем труде «Мир и индивид» с успехом опровергает данную точку зрения. Единственное различие на деле состоит в следующем: когда человек назначает себе сделать то-то и то-то, он пребывает в состоянии, вследствие которого грубое противодействие между вещами должно смениться приведением их отношений к соответствию друг с другом, так, чтобы это соответствие имело ту форму, которую имеет сознание самого этого человека; в то время как значение слова состоит в том способе, которым, заняв правильное положение в выражающей убеждение пропозиции, оно могло бы помочь привести поведение человека в соответствие той форме, которую имеет оно само. 1<Намерение выплавляет (moulds) форму соответствия между вещами, а значение способствует или контролирует приведение в соответствие с этой формой (tends to mould) поведения. Таким образом, значение понятия, весь объем которого занимают гипотетические практические результаты, исполняет роль эффективного посредника между внутренней мотивацией и позицией действия.> Значение всегда, с той или иной степенью успеха, в конечном счете сводит противодействие внешнего к собственной форме. Более того, только в силу выполнения этой функции оно и может быть названо значением. Поэтому я называю данный элемент феномена, или объекта мысли, Троичностью. Последняя есть то, что она есть, благодаря тому, что приписывает качество возможному будущему противодействию. 

   Я кратко изложу доказательство того, что идея значения несводима только к идеям качества и противодействия. Оно основывается на двух посылках: (1) всякое подлинно триадическое отношение подразумевает значение в силу того, что последнее само по себе и есть триадическое отношение; (2) триадическое отнош. непе31редаваемо посредством только диадических отношений. Истинность первой из двух указанных посылок, которая утверждает, что всякое триадическое отношение вовлекает значение, становится ясной далеко не сразу. Данное положение может быть исследовано двояко. Во-первых, физическая сила всегда присутствует там, где есть пары частиц. Об этом писал в своей работе «О сохранении сил» (On the Conservation of forces) Гельмгольц. Возьмем любой пример триадических отношений — т.е. факт, определяемый только через одновременную референцию к каждой из составляющих некоторой триады,—в физике. Какой бы пример вы не выбрали, у вас не будет недостатка в свидетельствах в пользу того, что такое отношение никогда не складывается при участии сил, действующих на основании только диадических отношений. Так, вашей правой рукой будет та, что с восточной стороны, если вы стоите лицом на север и головой к зениту. Восток, запад и зенит организуют факт различения между правым и левым. Если обратиться к химии, субстанции, вращающие плоскость поляризации вправо или влево, могут быть произведены только [подобными им] активными субстанциями. Их общая организация настолько сложна, что они не могли существовать, когда температура Земли была еще очень высока, и как возникла первая из них---для нас неизвестно. Ясно лишь, что это не могло произойти под действием грубых сил. Во-вторых, вам необходимо будет проанализировать отношения, начав с тех, чей триадический характер очевиден, и затем постепенно перейти к остальным. Так вы сможете убедиться, что всякое подлинное триадическое отношение затрагивает мысль или значение. Возьмем, к примеру, отношение дарения. А дарит, предмет В некоему С. Эти отношения не сводятся к тому, что А выбрасывает В, который случайно попадает к С, как финиковая косточка джинну в глаз. Если бы дело обстояло таким образом, отношение не имело бы подлинно триадический характер, но представляло бы собой простую последовательность двух диадических отношений, в которых отсутствовал бы сам акт дарения. Дарение есть передача прав собственности. Право руководствуется законом, а закон управляется мыслью и обладает значени32ем. Здесь я оставляю предмет на ваше собственное усмотрение и добавлю только, что хотя я и использовал слово «подлинный», оно в данном случае не так уж необходимо, ибо полагаю даже вырожденные триадические отношения затрагивающими нечто подобное мысли.

  Вторая из приведенных предпосылок, утверждающая, что подлинные триадические отношения никогда не могут быть составлены из диадических отношений и качеств, становится ясна на примере экзистенциальных графов. Пятно с одной дугой —X репрезентирует качество, пятно с двумя дугами —R— репрезентирует диадическое отношение. Соединение концов двух дуг также дает диадическое отношение. Но при помощи такого соединения вы никогда не сможете получить граф с тремя дугами. Вы можете считать, что узел, соединяющий три линии тождества Y, не является триадической идеей. Однако анализ показывает, что это действительно так. В понедельник я вижу какого-то человека. Во вторник я также сталкиваюсь с неким человеком и замечаю: «Это тот самый человек, которого я видел в понедельник». Можно с полным основанием утверждать, что в данном случае имел место опыт идентификации. В среду мне встречается какой-то человек, и я говорю: «Это тот человек, с которым я встретился во вторник, а значит, его же я видел и в понедельник». Теперь мы имеем уже триадически выстроенную идентификацию. При этом о ней можно говорить только как о результате вывода из двух 33 посылок, который сам по себе есть триадическое отношение. Если я вижу двух человек одновременно, я не могу иметь прямой опыт идентификации их обоих с человеком, которого я видел до этого. Я способен это сделать, только если рассматриваю их не в качестве тех же самых, но как две различные манифестации одного и того же человека. Но идея манифестации — это идея знака. Знак же есть некоторое А, осуществляющее денотацию некоторого факта или объекта В для некоторой интерпретирующей мысли С.

   Интересно отметить, что если граф с тремя дугами не может быть получен из графов, имеющих одну или две дуги, то из сочетаний графов, каждый из которых имеет три дуги, может быть построен граф с любым количеством дуг, превышающим три.

   Подробный разбор показывает, что всякое четверичное, пятеричное или имеющее еще сколь угодно большее количество коррелятов отношение, сводится к совокупности триадических отношений. Поэтому организующие такое отношение Первичность, Двоичность и Троичность являются элементарными составляющими феномена.

7. Категории и сознание

    Идеи первого, второго и третьего суть неизменные составляющие нашего знания. И либо они непрерывно даны нам в чувственном опыте, либо же ум особым образом вплетает их в наши мысли. Было бы ошибкой считать их материалом, поставляемым чувствами — первое, второе и третье не являются ощущениями. Они могут быть даны в чувственном восприятии только посредством вещей, которые мы наделяем именами первого, второго и третьего — именами, которые обычно не даются вещам. Поэтому они должны иметь психологическое происхождение. Нужно быть бескомпромиссным приверженцем теории tabula rasa, чтобы отрицать, что идеи первого, второго и третьего обусловлены врожденными наклонностями ума. Так что в моем суждении нет ничего, что отличало бы его от многого из того, что было 34 сказано на этот счет Кантом. Я, однако, склонен не останавливаться на этом и попробовать найти подтверждение полученному заключению, обратившись к  независимым фактам психологии. Тем самым я хочу выяснить, можем ли мы обнаружить какие-либо следы существования трех частей, способностей души, или модусов сознания, подтверждающих полученный нами результат? Три области проявления жизни сознания, принимаемые после Канта к рассмотрению большинством философов как само собой разумеющиеся, это: Переживание [удовольствия или боли], Знание и Воление. Единодушие, с которым всегда принимается данное разделение, довольно удивительно. Оно вовсе не берет свое начало собственно в идеях Канта, напротив — оно заимствуется им из догматической философии. Принимая его, Кант совершенно очевидно делает догматизму уступку, против которой ничего не возражает даже психология. Между тем основным учениям последней такое разделение совершенно противоречит. В этом смысле психология открыта для целого ряда возражений, находящих свои основания как раз в том, на чем держится само разделение. Во-первых, желание содержит в себе элемент удовольствия в той же степени, что и элемент воли. Желание не то же, что воление, представляя собой его умозрительную (speculative) разновидность, смешанную с умозрительным предожиданием удовольствия. Поэтому в определении третьей способности, продолжая учитывать волевой акт, мы должны отказаться принимать в расчет желание. Но волевой акт без желания не будет собственно желаемым (осознанно волевым; not voluntary), в этом случае он есть чистая активность. Следовательно, всякая активность, желаема она или нет, должна быть отнесена к третьей категории. Так, внимание представляет собой род активности, который иногда желаем, а иногда и нет. Во-вторых, удовольствие и боль не являются истинными переживаниями и могут быть распознаны как таковые, только в суждении — как приписываемые переживаниям общие предикаты. Остающееся же чистое пассивное чувство, которое не действует, не судит и, обладая всеми качествами, эти качества никак не обнаруживает---ибо ничего не анализирует и ничто ни с чем не сравнивает, является таким элементом всякого сознания, который как разнуждается в отличающем его от других названии. В-третьих, всякий феномен нашей сознательной жизни в той или иной степени есть познание, равно как и всякая эмоция, игра страстей, проявление воли. Но похожие модификации сознания должны иметь общую составляющую. Поэтому познание не имеет в себе никаких различий и не может быть признано основополагающей способностью. Если мы зададимся вопросом, существует ли в сознании элемент, который не является ни переживанием, ни чувством, ни активностью, то мы все же обнаружим нечто---способность к приращению знаний, восприятию, памяти, способность к логическому выводу и синтезу. В-четвертых, еще раз обратившись к рассмотрению активности, мы убеждаемся в том, что ее осознание возможно для нас только благодаря ощущению сопротивления. Сталкиваясь с препятствием, мы осознаем, что воздействуем на нечто, или что нечто воздействует на нас. Но происходит ли активность извне или внутри, мы узнаем не благодаря изначальной способности распознавать факт, а только по вторичным признакам. Итак, остается признать, что истинными категориями сознания являются: первое, или переживание — сознание, которое может быть полностью заключено в том или ином моменте времени, пассивное качественное состояние, не осознаваемое и не поддающееся анализу; второе — ощущение сознанием вмешательства в его собственное поле, ощущение сопротивления, встреча с внешним фактом, с чем-то иным; третье — синтетическое сознание, связный временной поток, приращение знаний, мысль. Если мы принимаем эти категории и рассматриваем их как основополагающие простейшие модусы сознания, они допускают психологическое обоснование трех логических концепций: качества, отношения и синтеза (или опосредования). Понятие абсолютно простого в себе, но проявляющего себя через свои отношения качества необходимо, когда объектом рассмотрения становится переживание, или сингулярное сознание. Понятие отношения берет начало в идее двойственного сознания или 36 ощущении действия и противодействия. Понятие опосредования возникает из рассмотрения множественного сознания или ощущения прибавления знания.

   Мы запоминаем это [ощущение], т. е. имеем другое знание о нем, которое ответственно за его воспроизводство. Но мы знаем, что между содержанием памяти и ощущением не может возникать сходства. Во-1-х, ничто не может иметь сходство с непосредственным переживанием, ибо сходство подразумевает расчленение и перестановку, которые совершенно невозможно произвести с непосредственным. Во-вторых, память представляет собой различаемую в своих частях совокупность и результат перестановок, бесконечно и неизмеримо отличающийся от переживания. Взгляните на красную поверхность и попытайтесь проникнуться этим ощущением, затем закройте глаза и вспомните то, что видели. Безусловно, память разных людей работает по-разному, и в некоторых случаях мы получим прямо противоположные друг другу результаты. Я, к примеру, не нахожу в своей памяти ничего похожего на визуальное восприятие красного цвета. Когда красная поверхность не находится у меня перед глазами, я ее вовсе не вижу. Некоторые утверждают, что могут ее очень смутно различить — это наиболее неудобный тип памяти, которая может воспроизвести ярко-красный как бледный или тусклый. Я помню цвета с необычайной точностью, так как долгое время упражнялся в наблюдении различных оттенков, но память моя не содержит никаких визуальных впечатлений. Она подчиняется привычке, помогающей мне распознать цвет, который либо похож, либо непохож на тот, что я видел ранее. Но даже если память некоторых людей по природе своей склонна производить галлюцинации, остается еще немало доводов в пользу того, что непосредственное сознание, или переживание, есть нечто абсолютно ни с чем не сравнимое.

    Существуют очень веские причины для возражений против того, чтобы ограничивать третье сознания единственно волей. Один крупный психолог сказал, что воля есть не что иное, как сильнейшее желание. Я бы не стал полагаться на эту точку зрения, ибо она упускает из виду факт, дающий о себе знать с навязчивостью, превосходя37щей всякий другой из наблюдаемых нами фактов, а именно — наличие существенного различия между мечтой и реальным положением дел. Данное различие не упирается в определение опытного знания, но заключено в способе, которым мы отмечаем то, что познаем посредством опыта. Если же некто позволяет себе смешивать желание и реальное действие — он очевидно грезит наяву. Так или иначе, кажется достаточно очевидным, что сознание воления не отличается — а если и отличается, то весьма незначительно — от ощущения. Ощущение, которое мы испытываем, когда воздействуем на нечто, очень похоже на ощущение, испытываемое нами при оказании воздействия на нас, поэтому оба эти ощущения следует отнести к одному и тому же классу. Общим элементом в них является действительность происходящего, ощущение реального действия и противодействия. Этот тип опыта характеризуется сильным чувством реальности, жестким размежеванием субъекта и объекта. Я спокойно сижу в темноте, и вдруг включается яркий свет. В этот момент я сознаю не процесс происходящего изменения, но нечто едва превышающее содержание самого момента. Я испытываю ощущение переворота, ощущение того, что данный момент имеет две стороны. Сносное описание тому, что со мной происходит, может дать понятие полярности. Итак, волю, как один из наиболее значимых типов сознания, мы заменяем ощущением полярности.

   Но наиболее запутанным и неопределенным из трех членов рассматриваемого нами разделения в его обычной формулировке является Познание. Во-первых, в познании участвует абсолютно всякий тип сознания. Переживания — в той степени, в которой они принимаются в качестве одной из значимых частей феномена — формируют подоснову и саму текстуру познания. Даже в том вызывающем возражения смысле, в котором они предстают как переживания удовольствия и боли, они все равно суть непременные составляющие познания. Воля в форме внимания также непрерывно участвует в познании, равно как и чувство реальности или объективности, т.е. то, что, как мы выяснили, должно при рассмотрении сознания занять место воли — и даже в более значи38тельной степени. Но есть еще один элемент познания, не являющийся ни переживанием, ни ощущением полярности. Это сознание развития или приращения знания, восприятия, умственного совершенствования, которое представляет собой важнейшую из характеристик сознания. Это тип сознания, которое не может быть непосредственным. Оно требует времени, и не только лишь в силу того, что длится, переходя от одного момента времени к другому, но и потому еще, что не может целиком содержаться в ни в одном из них. Оно отличается от непосредственного сознания подобно тому, как мелодия отличается от длящейся ноты, равно как не исчерпывается и двусторонним сознанием внезапного события в его индивидуальной реальности. Это сознание синтеза, связующее звено нашей жизни.

   Итак, мы имеем три радикально отличающиеся друг от друга элемента сознания, только эти, и никакие более. Они очевидным образом связаны с идеей простой последовательности чисел один, два и три. Непосредственное переживание есть сознание первого, ощущение полярности есть сознание второго, синтетическое сознание есть сознание третьего (или опосредования).

8. Взаимосвязанность категорий

  Возможно было бы неправильным рассматривать данные категории в качестве понятий. Они настолько неуловимы, что скорее представляют собой тона или оттенки понятий. Когда я только еще начинал работу над списком, я выделил три уровня отличия идей друг от друга. Первый уровень составляют идеи, имеющие друг с другом настолько мало общего, что одна из них может быть представлена сознанию в образе, который вовсе не содержит другую. В этом смысле мы можем вообразить нечто красное, не представляя при этом ничего голубого, и наоборот. Мы можем вообразить звук без мелодии, но при этом, воображая мелодию, не можем обходиться без звука. Данный тип разделения я называю диссоциацией.

    Второй уровень описывает случаи, когда два поня39тия не могут быть четко отделены одно от другого в воображении, но при этом мы часто способны полагать одно из них, не полагая другого, т.е. мы можем вообразить факты, которые должны привести нас к убеждению в возможности такого положения вещей, при котором одно из них отделено от другого. Так, мы можем думать о пространстве, не имеющем цвета, хотя и не можем на деле диссоциировать пространство от цвета. Такой тип разделения я называю отвлечением (prescission). Третий уровень описывает случаи, когда при том, что полагание одного элемента без другого абсолютно невозможно, они все же они могут быть отделены друг от друга. Так, мы не можем ни вообразить, ни допустить мысли о более высоком, без более низкого и все же четко отличаем одно от другого. Такой способ разделения я называю дистинкцией.

    Итак, категории не могут быть диссоциированы в воображении ни от остальных идей, ни друг от друга. Первое может быть отделено от второго и третьего, а также второе от третьего через отвлечение. При этом второе не может быть отделено от первого, а третье — от второго тем же путем. Всякая категория может быть отделена через отвлечение от любого другого понятия, но не от нескольких понятий или элементов. Невозможно полагать первое, пока первое не будет чем-то определенным и более или менее определенно полагаемым. Наконец, хотя не составляет труда отличить все три категории одну от другой, чрезвычайно трудно четко и безошибочно выделить каждое из других понятий в их чистоте, так, чтобы она при этом не утрачивалось всей полноты их значения. [Как и в Халкидонской схеме, каждая из природ как-то особенно выделяет другую природу, от неё безусловно различную, но ведь Истина следует из всего, потому и проясняющим фактором и есть Высшая Идея Истины, Которой не лишено и сознание человека, по Образу и подобию Божества—моё Роман999 дописывание]

Grammatica Speculativa 1

 Глава вторая. Типы знаков  -----------------------------------------------------------------46 

 Глава первая. Этика терминологии    2

   1. Чтобы сделать более понятной используемую мной терминологию, систему условных обозначений (notations) и т.д., я объясню правила, которые диктует мне в этом использовании сам ход моей мысли. Причем так, что если бы, с одной стороны, я имел хоть малейшее намерение навязать в указанном смысле свою точку зрения другим, я неминуемо вошел бы в противоречие с первым из означенных правил. Но если, с другой, мной руководило бы лишь желание раскрыть основания, сила которых для меня самого очевидна, то, я полагаю, они имели бы вес и для остальных.

   2. Эти основания в первую голову включают в себя то соображение, что подоснова и сама текстура всякой мысли и всякого исследования суть символы и что жизнь мысли и самой науки неотделима от символов. Было бы неверным поэтому утверждать, что хороший язык просто важен для хорошей мысли, ибо таковой есть само ее существо. Следующим значимым моментом будет положение о возрастающей ценности, которую в продвижении мысли обретает ее точность. В-третьих, прогресс науки не может иметь достаточный успех без сотрудничества, или, говоря более точно, никакое отдельно взятое сознание не может ничего достичь без помощи других сознаний. В-четвертых, здоровье научного сообщества требует абсолютной свободы ума. К несчастью, научный и философский миры буквально наводнены доктринерами и педантами, которые пытаются опутать мышление сетью прописных истин.

   Поэтому одной из первейших обязанностей того, кто отдает себе отчет в таком положении дел, становится оказание неустанного сопротивления произвольному диктату в науке, и прежде всего в том, что касается использования терминов и условных обозна чений. В то же время совершенно необходимо и некоторое общее (general) соглашение — не слишком жесткое, но при этом имеющее достаточно широкое влияние — принятое среди большинства сотрудничающих относительно правил использования основных символов, так, чтобы последние были организованы в небольшое количество различных систем выражения, которых следовало бы в дальнейшем придерживаться. Соответственно, поскольку таковое соглашение не может быть установлено по чьему-либо произвольному предписанию, оно должно быть принято властью рациональных принципов, управляющих человеческим поведением.

   3. Каковы же те рациональные принципы, которые способны в точности определить, в каком случае и какие термины и условные обозначения следует использовать, а также какие из них обладают властью, достаточной для того, чтобы оказывать влияние на человека, обладающего достаточной способностью к размышлению?

Чтобы найти ответ на этот вопрос, необходимо для начала поразмыслить над тем, каков должен быть характер идеальной философской терминологии и системы логических символов; а во-вторых, исследовать опыт тех отраслей науки, в которых было найдено решение всех проблем, связанных с терминологией и т. д., на предмет принципов, доказавших свою действенность в указанном смысле, а также методов достижения номенклатурного единообразия, оказавшихся неудачными.

  4. Что касается идеала, к которому должно стремиться, то он состоит, во-первых, в том, что для всякой науки желательно иметь словарь, в который были бы включены семьи <однокоренных или> близких друг другу слов для каждого научного понятия. При этом каждое отдельное слово должно обладать единственным точным значением, за исключением тех случаев, когда различные его значения соотносятся с объектами различных категорий, которые никогда не могут быть перепутаны друг с другом. Понятно, что данное требование может быть понято и таким образом, что это сделает его совершенно невыполнимым. Ибо всякий символ есть нечто живое в самом прямом смысле, т. е. нечто, являющееся чем-то большим, нежели просто фигура речи. Тело символа изменяется медленно, значение же его неизбежно развивается, растет, принимает в себя новые элементы и отбрасывает старые. Следует, однако, совместным усилием удерживать в его неизменности и точности само существо всякого научного термина, и если не в абсолютной точности, то хотя бы в возможно более близкой к таковой. Всякий символ в своем истоке есть либо образ некоторой идеи, либо смутное воспоминание о индивидуальном событии, человеке или вещи, связанное с их значением, либо метафора. Мы видим, что термины, использованные в первом и третьем случаях, применимы к самым различным понятиям. Однако если указанные понятия в основных моментах своих значений объединены отношением строгой аналогии, то это не вредит, но, наоборот, только помогает делу, при том условии, конечно. что эти значения достаточно далеки одно от другого как сами по себе, так и в различных частных случаях своего проявления. Наука постоянно вырабатывает новые понятия, и всякое новое научное понятие должно получить для себя новое слово, или, еще лучше, семью <близких или> однокоренных слов. Обязанность подбора таких слов естественным образом возлагается на того, кто вводит новое понятие. Но обязанность эту не следует слишком торопиться брать на себя, не обладая достаточным знанием принципов и широкой осведомленностью в деталях и истории специальной терминологии в той области, к которой имеет отношение вводимое понятие, а также принципов словообразования данного естественного языка. Кроме того, необходимо досконально изучить общие законы символов. В зависимости от обстоятельств наличие двух различных терминов одинаковой научной значимости может быть, а может и не быть неприемлемым. В принципе же сосуществование различных систем выражения часто оборачивается огромным преимуществом.

  5. Идеальная терминология для разных наук будет до некоторой степени различаться. Особое место в этом отношении занимает философия, так как ей положительно необходимы обычные слова в их общеупотребительных смыслах, но не для включения их в ее собственный язык (ибо она и без того пользуется этими словами слишком часто), а лишь в качестве объектов изучения. В связи с этим она испытывает особую необходимость в языке возможно более строгом и далеком от обыденной речи, таком, который развивали Аристотель, схоластики и Кант и который в свою очередь пытался разрушить Гегель. Для философии всегда крайне полезно обеспечить себя словарем настолько необычным, чтобы те, кто не привык мыслить строго, не имели соблазна заимствовать из него какие-либо слова. Кантовские термины «объективный» и «субъективный» оказались в этом смысле лишь отчасти, но вовсе недостаточно отстраненными, сохраняя за собой прежние значения даже в тех случаях, когда в этом не было особой необходимости. Первое правило хорошего стиля — использовать слова, значения которых не будут неверно истолкованы. И если читатель не знаком со значениями используемых слов, лучше сделать так, чтобы он был точно уверен в том, что он их не знает. В особенности это справедливо в отношении логики, которая, можно сказать, фактически единственной своей заботой имеет именно точность мысли.

  6. С наибольшими трудностями в выборе терминологии безусловно пришлось столкнуться классифицирующим наукам: физике, химии и биологии. Номенклатура химии в целом вполне хороша. В случаях крайней необходимости химики всегда созывали конгресс, на котором принимали некоторые правила образования имен для различных субстанций. Однако, несмотря на то, что имена Это и хорошо известны, они крайне редко используются. Почему так? Потому что химики никогда не были психологами и не знали, что конгресс — одно из самых бесполезных предприятии, и организация его является делом бесполезным даже в гораздо большей степени, нежели обращение к словарю. Проблемы, возникающие перед систематизаторами в биологии, куда более трудны, но они всегда находили для них (за некоторыми незначительными исключениями) блестящее решение. Как им это удавалось? Не через апелляцию к власти конгресса, но через обращение к идеям должного (right) и не правомерного (wrong). Ибо только откройте для человека возможность реально видеть, что определенная линия поведения неправомерна, и он немедленно предпримет энергичную попытку поступить должным образом, неважно, был ли он до этого вором, карточным шулером или философом, изучающим логику или этику. Биологи просто вели друг с другом живой диалог, который открывал им возможность видеть, что когда ученый вводит в науку новое понятие, определение соответствующего этому понятию научного выражения становится как его привилегией, так и его первейшей обязанностью. Вместе с тем это помогало им понять, что, когда имя присвоено некоторому понятию тем ученым, которому наука этим самым понятием собственно обязана, принять его имя, если только оно не таково, что его принятие окажется для науки бесполезным - есть всеобщая обязанность перед этим исследователем и перед наукой в целом. Если же исследователь оказался неспособен выполнить свою обязанность, либо не определив для нового понятия никакого имени, либо дав совершенно неподходящее, то, по прошествии некоторого времени, любой, у кого будет возможность назначить для такового подходящее имя, должен так и поступить. Другие же должны за ним в этом последовать. При этом тот, кто умышленно использует слово или другой символ в любом значении, отличающемся от того, которое было присвоено ему его единственным действительным создателем, тем самым наносит последнему и науке в целом тягчайшее оскорбление, и обязанностью остальных становится отнестись к данному действию с презрением и негодованием.

   7. Так скоро, как только философы, изучающие различные науки, сумеют воспитать в себе подлинную любовь к научной истине в той же степени, в какой познали ее доктора схоластики, высказанные выше предписания укажут сами на себя, что впоследствии должно привести к формированию технической терминологии. Что касается логики, то именно от схоластиков она унаследовала терминологию, которую можно считать более чем сносной. Схоластическая терминология в гораздо большей степени, нежели другими языками, была воспринята английским, что сделало его наиболее логически точным из всех. Однако это сопровождалось тем обстоятельством, что значительное число слов и оборотов научной логики стало использоваться с неточностью поистине поразительной. Кто, к примеру, среди дилеров из Куинси Холл, говорящих о «предметах первой необходимости», смог бы сказать, каково точное значение фразы «первая необходимость»? Никто из них наверняка не смог бы подыскать термин более подходящий для области своих занятий, и существуют еще многие десятки других неточных выражений похожего характера.

    Дав, таким образом, некоторое представление о природе оснований, которые имеют для меня вес, я теперь изложу правила, которые нахожу необходимыми в области терминологии.

8. Первое. Всеми средствами стараться избегать возможности следовать случайным советам в том, что касается использования философской терминологии.

    Второе. Избегать использования просторечных слов и оборотов в качестве терминов философии.

    Третье. Использовать для философских понятий термины схоластики в их англизированных формах, но лишь постольку, поскольку они не искажают точных значений этих понятий.

    Четвертое. В том, что касается философских понятий античности, воспринятых схоластикой, передавать настолько точно, насколько это возможно, их изначальный смысл.

    Пятое. Для точных философских понятий, используемых в философии начиная со средних веков, использовать их максимально близкие англизированные формы, если только таковые очевидно пригодны, в их точных Изначальных значениях.

    Шестое. Для философских понятий, хоть на волос отличающихся от тех, которым уже присвоены принятые термины, вводить новые термины, уделяя должное внимание существующим правилам использования философской терминологии и правилам использования слов в английском языке, но при этом подходить к вопросу строго технически. Перед тем как предложить новый термин, условное обозначение или какой-либо другой символ, со всем тщанием рассмотреть, подходит ли он в точности данному понятию и будет ли удовлетворять каждому конкретному случаю. Следует выяснить, не вступает ли он в противоречие с каким-либо из уже существующих терминов, а также не существует ли вероятность того, что его использование повлечет за собой какое-либо затруднение, связанное с тем, что он пересекается с выражением некоторого понятия, которое может быть введено в философии в дальнейшем.

   Седьмое. Рассматривать как необходимость введение новых систем выражения, в которых образовываются новые связи между понятиями и которые могут тем или иным образом служить целям философии.

Глава вторая. Типы знаков    с46  

§ 1. Основание, объект и интерпретант   с46 1 

   9. Логика — думаю, мне удалось показать это достаточно ясным образом — в своем общем понятии есть не что иное, как другое название семиотики — квазинеобходимой или формальной науки о знаках. Говоря о ней как о квази-необходимой или формальной, я имею в виду тот факт, что мы наблюдаем характеры таковых знаков как они нам известны и, исходя из этих наблюдений, посредством процесса, который полагаю вполне правильным назвать Абстрагированием, приходим к утверждениям, совершенным образом погрешимым, и поэтому, с одной стороны — во всем, что имеет отношение к тому, каковы должны быть свойства всех знаков, используемых неким «научным» интеллектом, то есть интеллектом, способным извлекать знания из опыта — ни в коем случае не необходимым*.

   Что же касается собственно процесса абстрагирования, то он сам по себе есть некоторый род наблюдения. Способность, называемая мной абстрагирующим наблюдением, есть способность, которая хорошо известна обычным людям, но для рассмотрения которой философы зачастую почти совсем не оставляют места. Каждому вполне свойственно желать чего-то, что находится далеко за гранью достижимого теми средствами, которыми он на данный момент располагает, сопровождая при этом свое желание вопросом: «Оставалось ли бы мое желание тем же самым, если бы я имел все необходимое для его осуществления?». В поисках ответа вопрошающий обращается к собственному сердцу и тем самым производит то, что я именую абстрагирующим наблюдением. В своем воображении он представляет себе нечто вроде контурного, схематического наброска себя самого. Он рассматривает, внесения каких изменений потребует гипотетическое положение вещей на этом наброске, и затем исследует полученную картину, то есть наблюдает то, что нарисовало ему его воображение, с тем, чтобы определить, различимо ли там его прежнее желание. Посредством такого наблюдения, по сути очень напоминающего математическое доказательство, мы можем прийти к заключениям о том, что являлось бы истинным для знаков во всех случаях при том условии, что метод их использования был бы научным. Образ мысли Бога, обладающего способностью интуитивного всеведения, недоступного человеческому разуму, остается в нашем случае вне рас смотрения. Итак, процесс развития подобных формулировок в целом в рамках сообщества ученых путем абстрактного наблюдения и обоснования истинных положений, которые должны оставаться справедливыми в отношении всех знаков, используемых научным методом, представляет собой науку, основанную, как и всякая Другая позитивная наука, на наблюдении, несмотря на ее разительное отличие от всех остальных специальных наук, которое заключается в ее стремлении выяснить, каков должен быть, a не просто каковым является реальный мир.

  10. Знак, или репрезентамен, есть нечто, что замещает (stands for) собой нечто для кого-то в некотором отношении или качестве. Он адресуется кому-то, то есть создает в уме этого человека эквивалентный знак, или, возможно, более развитый знак. Знак, который он создает, я называю интерпретантом первого знака. Знак замещает собой нечто — свой объект. Он замещает этот объект не во всех отношениях, но лишь отсылая (in reference) к некоторой идее, которую я иногда называю основанием (ground) репрезентамена. «Идею» в данном случае следует понимать в платоновском смысле, близком к тому, что вкладывает в это слово повседневная речь. Я имею в виду тот случай, когда мы говорим, что один человек схватывает идею, высказанную другим; или если мы говорим, что когда некто вспоминает о том, что он думал в тот или иной момент в прошлом, он воскрешает в памяти ту же идею; или тот случай, когда некто продолжает размышлять о чем-то, даже самое короткое время, поскольку длящаяся мысль в течение всего этого времени находится в согласии с самой собой, то есть имеет подобное содержание, он имеет в виду ту же идею, а не новую всякий момент указанного временного отрезка.

   11. В силу того, что каждый репрезентамен таким образом связан с тремя вещами — основанием, объектом и интерпретантом, — наука семиотика имеет собой три раздела. Первому еще Дунс Скот дал название grammatica speculativa. Мы можем поименовать ее чистой грамматикой. Ее задачей является определение того, что должно быть истинно для репрезентаменов, используемых научным методом, чтобы они могли актуализировать некоторое значение. Второй раздел есть логика в собственном смысле слова. Это наука о том, что квази-необходимым образом истинно для репрезентаменов, используемых научным методом, чтобы они могли удерживать свои объекты, т.е. быть истинными. Иными словами, собственно логика есть формальная наука об условиях истинности репрезентации. Третий раздел, вслед за Кантом стремясь, в поиске номенклатуры для новых понятий, сохранить ассоциации прежней терминологии, я называю чистой риторикой. Ее задачей является установление законов, в соответствие с которыми в каждом научном интеллекте один знак порождает другой и одна мысль влечет за собой следующую.

§ 2. Знаки и их объекты    1  с49 1 [Из эссе «Значение» (Meaning). 1910.] 

   12. Слово «Знак» будет использоваться мной для денотации Объектов воспринимаемых, воображаемых, или даже тех, которые в каком-то смысле нельзя вообразить. К примеру, являющееся Знаком слово fast невозможно сделать объектом воображения, потому что записано на бумаге или произнесено может быть не само это слово, но частный случай его, при этом, будучи записано или произнесено, оно тем не менее остается тем же самым словом. Кроме того, в значении «быстрый» это одно слово, в значении «устойчивый» — другое, и третье, когда отсылает к <посту или> воздержанию. Для того, чтобы нечто действовало как Знак, это нечто должно «репрезентировать» нечто другое, называемое его Объектом. Хотя условие, в соответствии с которым Знак должен быть чем-то другим, нежели его Объект, возможно, и не носит обязательного характера, поскольку, если мы все же сочтем нужным его придерживаться, мы по крайней мере должны сделать исключение для Знака, который является частью Знака. Так, ничто не мешает актеру, исполняющему роль в исторической драме, использовать исторически подлинную реликвию вместо предмета театрального реквизита, предназначенного таковую только репрезентировать. К примеру, распятие, которое в знак вызова поднимает булверовский Ришелье. На карте некоторого острова, если ее разложить где-либо на земле самого этого острова, должно существовать некоторое место, некоторая точка, отмечена она или нет, которая, являясь в качестве (qua) места на карте, репрезентирует это же место в качестве места на острове. Знак может иметь больше одного Объекта. Так, выполняющее функцию Знака предложение «Каин убил Авеля» отсылает к Авелю в той же степени, что и к Каину, даже если не принимать (хотя это и необходимо) к рассмотрению убий ство в качестве третьего Объекта. 

    При этом ничто не препятствует нам рассматривать совокупность объектов в качестве одного сложного Объекта. В нижеследующем, а также в других работах, дабы избежать излишних затруднений, Знаки будут трактоваться как имеющие только один объект каждый. Если Знак есть нечто другое, нежели его Объект, то некоторая мысль или выражение должны содержать пояснение, довод или контекст, показывающие, как, т. е. в соответствии с какой системой или на каком основании Знак репрезентирует Объект или совокупность Объектов. Знак и Пояснение вместе составляют другой Знак, и поскольку пояснение должно действовать как Знак, то оно потребует себе дополнительного пояснения, которое, объединившись со Знаком, уже расширившимся за счет первого пояснения, создаст еще более расширенный Знак.

   Продолжая в том же духе, в конечном итоге мы получим или должны будем получить Знак, Объектом которого будет являться он сам (Sign of itself) и который будет иметь в себе собственное пояснение, а также пояснения всех своих значимых частей. Всякая его часть, сообразуясь со своим пояснением, должна иметь другую часть в качестве своего Объекта. Отсюда, всякий Знак, в действительности или виртуально, обладает тем, что мы можем назвать Предписанием -(Precept) к пояснению, в соответствии с которым Знак следует понимать, как своего рода эманацию его Объекта. (Если речь идет об Иконе, схоласт мог бы сказать, что «вид» Объекта, исходящий (emanating) от него, осуществил себя в Иконическом знаке. Если это Индекс, -мы можем рассматривать его в качестве фрагмента, оторванного от Объекта, причем означенная пара в своем Существовании есть одно целое или часть некоторого целого. Если мы имеем дело с Символом, то о последнем можно сказать, что он воплощает «ratio» или основание Объекта, от него исходящего. Все это, конечно, не более чем фигуры речи, что, однако, не делает их вовсе бесполезными.)

    13. Знак может только репрезентировать Объект и сообщать о нем. Он не может организовать знакомство (furnish acquaintance) с Объектом и составить о нем первое представление. В данном случае имеется в виду, что Объект Знака представляет собой нечто, с чем Знак уже предполагает предварительное знакомство для передачи о нем дальнейшей информации. Несомненно, среди читателей найдутся такие, которые скажут, что это противоречит здравому смыслу. По их мнению, Знаку нет необходимости быть связанным с тем, что известно каким-либо иным образом. И утверждение, что каждый знак должен быть связан с таким Объектом, они находят несостоятельным. Но если бы даже и существовало нечто, сообщающее информацию, но при этом не имеющее абсолютно никакого отношения и никак не ссылающееся ни на что из того, с чем тот, кому сообщается информация, хотя бы поверхностно, в тот момент, когда он постигает смысл этой информации, прямо или косвенно не был бы знаком — да и что за странного качества была бы эта информация? - носитель такого рода информации в рамках данной работы никак не мог бы быть назван Знаком.

   14. Два человека стоят на морском берегу, наблюдая за горизонтом. Один из них говорит другому: «Вон на том судне совсем нет никаких грузов, а только пассажиры». Для другого же, кто сам не замечает вдалеке никакого судна, первое, что извлекается из сообщения, имеет своим Объектом ту часть моря, которую он не видит, и сообщает ему, что человек, обладающий более острым зрением, или же зрением, более тренированным для таких наблюдений, видит вдалеке судно; получив, таким образом, предварительное представление о судне, он готов воспринять информацию о том, что оно перевозит Исключительно пассажиров. Однако предложение как Целое имеет для этого человека никакой иной Объект, как только тот, с которым оно находит его уже имеющим представление. Объекты — а Знак может иметь их сколь угодно большое количество - могут каждый быть: Известной существующей единичной вещью, или вещью, в существовании которой в прошлом вполне убеждены, или, по крайней мере, предполагается, что вещь существовала, или коллекция таких вещей, или известное качество, или отношение, или факт чего-то, что само по себе может быть разбито на части, причем содержанием этого факта будет только целое этих частей; или же он (Объект) имеет иной способ существования, как, например, возможный акт, чей статус определяется нами как такой, что мы допускаем существование акта, ему противоположного; или же это нечто общего характера желаемое, требуемое, или неизменно обнаруживаемое при некоторых общих условиях.

 § 3. Типы триадических отношений  1  с52

  15. Благодаря феноменологическим принципам и аналогиям мы можем в некотором приближении описать, каковы должны быть типы триадических отношений. Однако, пока мы не познакомились с теми или иными типами a posteriori и не классифицировали их по степени важности, априорные описания будут иметь лишь некоторую, но не слишком большую значимость. Даже после того, как мы идентифицируем те или иные множества знаков, определенные a priori с теми, в определении важности которых мы руководствовались опытом рефлексии, потребуется еще затратить немало труда, чтобы обрести окончательную уверенность в том, что классификация, проведенная нами a posteriori, в точности соответствует той, что была предсказана априорно. В большинстве случаев мы обнаруживаем, что совпадение не абсолютно, причиной чему является ограниченность нашего рефлексивного опыта. Только дальнейший кропотливый анализ позволит нам систематизировать понятия, к которым мы пришли опытным путем. В случае с триадическими отношениями ни одна из означенных ступеней работы не была до сих пор выполнена сколько-нибудь удовлетворительным образом, за исключением разве что наиболее важной категории триадических отношений, т.е. отношений знаков (или репрезентаменов) к своим объектам и интерпретантам.

  16. Мы можем предпринять предварительное и весьма грубое разделение триадических отношений, которое, однако, несомненно имеет, несмотря на приблизительность, ряд важных достоинств, на:

   17. Мы должны четко различать Первое, Второе и Третье Соотносящее (Correlate) каждого триадического отношения.

Первое Соотносящее есть то из трех, которое, если таковое только одно, следует рассматривать как обладающее наименее сложной природой, представляя собой простую возможность, но никак не закон. При этом последнее при том условии, что указанной природой не обладают все три Соотносящих. 1

   18. Третье Соотносящее есть то из трех, которое, если таковое только одно, следует рассматривать как обладающее наиболее сложной природой, представляя собой закон, но никак не простую возможность. При этом последнее при том условии, что указанной природой не обладают все три Соотносящих.

Если Третье Соотносящее есть Возможность, тогда:

1.          1. Возможность            Возможность        Возможность
2.          2. Существование        Возможность         Возможность
3.           3. Существование       Существование     Возможность
4. (V)     4. Закон                      Возможность         Возможность
5. (VI)    5. Закон                      Существование     Возможность
6. (VIII)  6. Закон                      Закон                   Возможность

1. (IV)     7. Существование       Существование     Существование
2. (VI)     8. Закон                     Существование     Существование

1. (IX)    9. Закон                       Закон                   Существование
2.         10. Закон                       Закон                   Закон

19. Второе Соотносящее есть то из трех, природа которого обладает средней степенью сложности, так что если любые два суть одной и той же природы и оба являются либо простыми возможностями, либо действительными существованиями, либо законами, то Второе соотносящее обладает той же природой, что и эти два. Если же природа всех трех различна, Второе Соотносящее будет действительным Существованием.

  20. Триадические отношения классифицируются трояко. 1 Основаниями для классификации могут быть Первое, Второе и Третье Соотносящие как простая возможность, действительное существование и закон соответственно. Полученные три трихотомии, взятые в совокупности, служат основанием разделения всех триадических отношений на десять категорий [см. прим. к п. 17]. Эти десять категорий, в свою очередь, также могут быть разбиты на подразделы в зависимости от типа существующих соотносящих (existent correlates) или типа соотносящих, выступающих в качестве законов. Первые могут быть индивидуальными субъектами 1а или индивидуальными фактами, вторые — общими субъектами, общими модусами факта или общими модусами закона.

   21. Должно иметь место также еще одно разделение триадических отношений на десять категорий, подобное первому, по основанию диадических отношений, которые они конституируют либо между Первым и Вторым, либо между Первым и Третьим, либо между Вторым и Третьим Соотносящими. Такие диадические отношения могут обладать природой Возможностей, Фактов или Законов. Из указанных десяти категорий также могут быть выведены подразделы по самым различным основаниям.

    22. Для удобства можно объединить десять категорий в любом из вариантов в три группы в соответствии с тем, обладают ли, как это может случиться, все три Соотносящих или все три диадических отношения различной, или одной и той же природой, или же одно обладает природой, отличной от той, которой обладают два других. 1

  23. В любом подлинном Триадическом Отношении Первое Соотносящее в некотором аспекте определяет Третье. Так что триадические отношения могут быть классифицированы в зависимости от того, отмечает ли данное определение у Третьего Соотносящего некоторое качество, вводит ли его в отношение существования ко Второму Соотносящему или же определяет его в мыслимом отношении ко Второму для чего-то еще.2

  24. Репрезентамен есть Первое Соотносящее триадического отношения, Вторым Соотносящим которого является его Объект, а возможным Третьим---его Интерпретант. Такое триадическое отношение определяет Интерпретант в качестве Первого Соотносящего того же триадического отношения к тому же Объекту для некоторого другого возможного Интерпретанта. Знак есть репрезентамен, один из интерпретантов которого есть познавательная способность ума. Знаки суть единственный достаточно изученный вид репрезентаменов.

 § 4. Первая трихотомия знаков   с57

   25. Знаки подразделяемы на три трихотомии. 1 Первая характеризует знак сам по себе соответственно: как простое качество, как действительное существование или как общее правило. Вторая рассматривает отношение знака к своему объекту: как состоящее в том, что знак обладает некоторым качеством самим по себе; как некоторое наличное (existential) отношение к этому объекту; как отношение знака к интерпретанту. Третья рассматривает знак в зависимости от того, как его Интерпретант репрезентирует его: как знак возможности, знак факта или знак умозаключения. 2

  26. В соответствии с первым подразделением, Знак может быть назван Квалисигнумом (Qualisign), Синсигнумом (Sinsign) или Легисигнумом (Legisign).

   Квалисигиум есть качество, которое является Знаком. Он не может вести себя как знак, пока не будет актуализирован (embodied), но его актуализация не имеет никакого отношения к тому факту, что он все же является знаком.

  27. Синсигнум (где силлабл sin используется в значении «случившийся только однажды», как в словах единичный (single), простой (simple), латинском semel и т.д.) есть реально существующая вещь или событие, которое является Знаком. Он может быть таковым только благодаря собственным качествам, так что заключает в себе особого рода квалисигнум, или даже несколько квали-сигнумов, отличающихся тем, что через их актуализацию знак только получает форму.

  28. Легисигнум есть закон, являющийся Знаком. Этот закон обычно устанавливается человеком. Всякий конвенциональный знак есть легисигнум (но не наоборот). Это не единичный объект, но общий тип, о котором договорились, что он обладает некоторой значимостью. Каждый легисигнум означивает (signifies) нечто благодаря конкретному случаю его применения, который называется его Репликой. Так, артикль the встречается от пятнадцати до двадцати пяти раз на страницу. Всякий раз это одно и то же слово, один и тот же легисигнум. Каждый новый случай его применения есть Реплика. Реплика является Синсигнумом. Таким образом, каждый Легисигнум требует Синсигнумов. Однако это не обычные Синсигнумы, каковыми являются особые случаи, признанные значимыми. Равно и Реплика не будет ничего значить, если за ней не будет стоять закон, ее санкционирующий.

 § 5. Вторая трихотомия знаков    с58

   29. В соответствии со второй трихотомией знак может быть назван Иконой (Icon),   Индексом (Index) или Символом.

   Икона есть Знак, отсылающий к Объекту, который он денотирует просто посредством присущих ему характеров, которыми он обладает вне зависимости от того. существует таковой Объект в действительности или нет.

   Истинно, что пока не существует такого Объекта, Икона не может действовать как знак, но это не имеет никакого отношения к тому факту, что она все же является знаком. Что бы то ни было, будь то качество, индивидуальное существование или закон, является Иконой чего угодно при том условии, что он подобен этой вещи и используется как ее знак.

  30.  Индекс есть знак, отсылающий к Объекту, который он денотирует, находясь под реальным влиянием (being really affected by) этого Объекта. Он не может поэтому быть Квалисигнумом, ибо качества суть то, что они суть, независимо от чего бы то ни было еще. Поскольку Индекс находится под влиянием Объекта, он с необходимостью имеет некоторое общее (common) с этим Объектом Качество, и именно в последнем причина того, что он отсылает к Объекту. В силу этого он включает в себя особого рода Икону. Индекс не характеризуется простым подобием со своим Объектом даже в тех отношениях, которые делают подобие знаком. Он представляет из себя действительное изменение этого подобия, производимое Объектом.

  31. Символ есть знак, отсылающий к Объекту, который он денотирует посредством закона, обычно — соединения некоторых общих идей, которое действует таким образом, что становится причиной интерпретации Символа, как отсылающего к указанному Объекту. Можно заключить, что он сам по себе есть некий общий тип, или закон, то есть Легисигнум. Как таковой он действует через Реплику. Не только он сам представляет собой общее правило, но и Объект, к которому он отсылает, по природе своей также есть нечто общее. Общее же обретает свое бытие в тех случаях, которые им будут определяться. Таким образом, должны существовать некоторые случаи того, что денотирует Символ. При этом под «существованием» мы должны здесь понимать существование в возможном воображаемом универсуме, к которому отсылает Символ. Символ непрямо, через ассоциацию или другой закон, испытывает влияние этих случаев, а следовательно, включает в себя особого рода Индекс. Как бы то ни было, ни в коем случае нельзя признать истинным положение, что даже незначительный эффект, оказываемый на Символ упомянутыми случаями, имеет какое-либо отношение к значимому характеру Символа.

§ 6.  Третья трихотомия знаков    с60

  32. В соответствии с третьей трихотомией Знак может быть назван Ремой (Rheme),  Дицисигнумом (Dicisign), т.е. пропозицией или квазипропозицией и Аргументом  (Argument).

   Рема <Слово> это Знак, который для своего Интерпретанта есть Знак Качественной Возможности, то есть понимается как репрезентирующий такого-то и такого-то рода возможный Объект. Всякая Рема, вероятно, может предоставить некоторую информацию, но в таковой своей возможности не интерпретируется.

  33. Дицисигнум это Знак, который для своего Интерпретанта есть Знак действительного существования. Он не может поэтому быть Иконой, так как та не имеет основания для интерпретации его как ссылающегося на действительное существование. Дицисигнум с необходимостью в качестве своей части включает в себя особого рода Рему, чтобы тем самым описать факт, в качестве указывающего (indicating) на который Дицисигнум интерпретируется. Поскольку такая Рема представляет собой существенную составляющую Дицисигнума, он никоим образом не определяет ее как таковую.

  34. Аргумент это Знак, который для своего Интерпретанта есть Знак закона. Можно сказать, что Рема это знак, понимаемый как репрезентация своего Объекта исключительно в собственных характерах; что Дицисигнум это знак, понимаемый как репрезентация своего объекта с точки зрения его действительного существования; и что Аргумент это Знак, понимаемый как репрезентация своего Объекта в качестве Знака. Поскольку данные определения в настоящее время касаются проблем, вызывающих споры, ситуация требует внесения некоторой ясности. Вопрос, которым в связи с этим часто задаются, таков: «В чем состоит сущность Суждения?» Суждение есть умственная операция, при помощи которой выносящий суждение хочет запечатлеть в сознании истину пропозиции. Это почти то же, что акт отстаивания собственной точки зрения на пропозицию, или визит к нотариусу с целью официально закрепить за собой ответственность за ее истинность, за исключением, правда, того факта, что в последних двух случаях действие направляемо желанием оказать влияние на других, в то время как суждение в своем действии направлено на себя. Так или иначе, логику не интересно, какова может быть психологическая природа акта суждения. Для него вопрос в следующем: «Какова природа такого знака, основным составляющим элементом которого является пропозиция, т. е. предмет, к которому обращен акт вынесения суждения?» Пропозиция сама не нуждается в том, чтобы ее утверждали или выносили по ее поводу суждение. Она лишь может быть рассмотрена в качестве знака, способного к тому, чтобы быть утверждаемым или отрицаемым. Сам по себе этот знак удерживает всю полноту своего значения независимо от того, будет он утвержден в суждении или нет. 1 Поэтому специфическая особенность его состоит в том способе, которым он интерпретируется, иными словами, в характере его отношения к своему интерпретанту. Пропозиция предъявляет себя реальному влиянию действительного существования или реального закона, на который она ссылается. К тому же стремится и аргумент, но это стремление для аргумента не носит принципиального характера. Относительно Ремы это правило не действует вовсе.

 35. Интерпретант Аргумента репрезентирует его как некоторый случай общей категории Аргументов, каковая категория в целом всегда определяет верный путь к истине. Именно к соблюдению этого закона, в некоторой его форме, понуждается аргумент, и такое «понуждение» (urging) есть модус репрезентации, свойственный вообще Аргументам. Поэтому Аргумент должен быть Символом или Знаком, чей Объект представляет собой Общее Правило или Тип. Он должен вовлекать Дици-Символ (Dicent Symbol) или Пропозицию, которая является его Посылкой (Premiss). Ведь Аргумент может понуждаться к закону, только привлекая частный случай этого закона. Такого рода Посылка, во-первых, существенно отличается по силе (т.е. по способу отношения к своему интерпретанту) от обычной, голословно утверждаемой (merely asserted) пропозиции, а во-вторых — никогда не может быть целым Аргументом. Что касается другой часто встречаемой пропозиции, называемой Заключением, которая может потребоваться для завершения Аргумента, то она ясным образом репрезентирует Интерпретант, а также обладает особой, присущей только ей силой (т.е. присущим только ей отношением к Интерпретанту).

   Среди логиков имеются разногласия относительно того, входит ли такая пропозиция в Аргумент в качестве его части. И хотя оба мнения вовсе не опираются на результаты точного анализа существа Аргумента, оба они имеют определенный вес. Автор данной работы, не будучи, впрочем, абсолютно в этом уверен, склонен считать Заключение - хотя оно и репрезентирует Интерпретант — существенным моментом полного выражения Аргумента. Обычно логики предпочитают говорить не о Посылке, а о Посылках Аргумента. Но если Аргумент имеет более чем одну Посылку, в качестве первого шага аргументации должно связать их в одну Соединительную (Copulative) Пропозицию так, чтобы единственный простой Аргумент двух Посылок стал Связующим Аргументом (the Argument of Colligation). Но даже в этом случае посылок, по сути, не две. Ибо в любой момент, когда сознание готово предъявить пропозицию Р, оно также готово предъявить пропозицию О, для которой новая пропозиция P служит лишь в качестве дальнейшего определения. Поэтому пропозиция, которую сознание готово предъявить, есть не просто Р, но ОР. В указанном смысле такой вещи, как Связующий Аргумент, не существует. Отрицать это — значит полагать, что всякое суждение является заключением аргумента. И далее если так — что, в общем, допустимо, — то такое заключение будет заключением совершенно другого рода суждения, нежели Связующий Аргумент. Таким образом, Связующий Аргумент есть форма Аргумента, вводимая в логику только во избежание необходимости рассмотрения истинной природы Аргумента, дериватом которого является Соединительная Пропозиция. Поэтому более правильным представляется в общем говорить о «Посылке», а не о «Посылках» Аргумента. Что касается слова Посылка (в латыни XIII века — praemissa), то, используя его во множественном числе, его часто путают с совершенно другим словом, имеющим хождение в юриспруденции — premisses, т.е. параграфы или пункты описи и т.п., например, дома, перечисляемые в договоре об аренде. Произносить premiss как premise, — совершенно противоречит нормальному английскому. Это произношение, распространенностью которого мы, по крайней мере отчасти, обязаны настоянию лорда Бругхэма (Brougham), разоблачает незнание истории логики, которое обнаруживают даже такие известные авторы, как Уэйтли (Whately), Уотте (Watts) и др.

 § 7.  Десять категорий знаков   с63

   36. На основании трех трихотомий Знаки подразделяются на десять категорий, из которых могут быть образованы различные подразделы. Список категорий имеет следующий вид:

  Первая: Квалисигнум [например, переживание «красного цвета»], т.е. всякое качество постольку, поскольку оно является знаком. Качество есть то, что оно есть определенное в самом себе, поэтому оно может только денотировать объект посредством некоторого общего с ним элемента или подобия. Поэтому Квалисигнум с необходимостью является Иконой. Далее, поскольку качество представляет собой простую логическую возможность, оно может быть интерпретировано только как знак сущности, т.е. Рема.

  Вторая: Иконический Синсигнум [например, некоторая индивидуальная схема], т.е. любой объект опытного знания при том условии, что какое-либо его качество делает его способным к определению идеи объекта. Являясь Иконой, а следовательно, знаком благодаря чистому подобию с чем угодно, что может быть подобно, он может интерпретироваться также только как знак сущности, т.е. Рема, и ведет к актуализации 1-Квалисигнума.

  Третья: Индексальный Рема-Синсигнум [например непроизвольный вскрик], т.е. объект прямого опытного знания при том условии, что он направляет внимание на Объект, которым вызвано его наличие. Он с необходимостью содержит в себе особого рода 2-Иконический Синсигнум. Его особенностью является то, что он принуждает интерпретатора сосредоточить внимание на самом Объекте денотации.

 Четвертая: Дици-Синсигнум [например, флюгер], т.е. объект прямого опытного знания при том условии, что он является знаком и в качестве такового доставляет информацию о своем Объекте. Последнее возможно только в силу того, что он подвергается реальному воздействию своего Объекта, поэтому он также представляет собой Индекс. Единственного рода информация, им доставляемая, есть таковая о действительных фактах. Такой Знак для актуализации информации должен содержать в себе 2-Иконический Синсигнум, а также 3-Индексальный Рема-Синсигнум, указывающий на Объект, на который ссылается информация. При этом способ сочетания или Синтаксис двух последних также должен иметь значимый характер.

  Пятая: Иконический Легисигнум [например, Схема (diagram) вообще], т.е. общее правило или вид при том условии, что он требует конкретного примера для актуализации того или иного определенного качества, с помощью которого он вызывает в уме идею подобия. Являясь Иконой, он обладает свойствами Ремы. Вместе с тем он представляет собой также Легисигнум, управляющий единичными Репликами, каждая из которых проявляет себя в виде особого рода 2-Иконического Синсигнума.

  Шестая: Индексальный Рема-Легисигнум [например, указательное местоимение], т.е. любой общий тип или закон, тем или иным образом учрежденный, каждый конкретный пример которого должен иметь свой Объект, влияющий на этот пример путем привлечения внимания к его Объекту. Каждая его Реплика будет особого рода Индексальным 3-Рема-Синсигнумом. Йнтерпретант Индексального Рема-Легисигнума репрезентирует его в качестве Иконического Легисигнума и в некотором, весьма ограниченном смысле, сам является таковым.

  Седьмая: Индексальный Дици-Легисигнум [напри мер, выклики уличных торговцев], т.е. любой общий тип или закон, тем или иным образом учрежденный, каждый конкретный пример которого должен иметь свой Объект, влияющий на этот пример таким образом, чтобы передать об этом Объекте конкретную информацию. Чтобы означить (to signify) эту информацию, он должен включать в себя 5-Иконический Легисигнум, а также 6-Индексальный Рема-Легисигнум для денотации субъекта информации. Каждая его Реплика будет особого рода 4-Дици-Синсигнумом.

  43. Восьмая: Рема-Символ, или Символическая Рема [например, имя собственное], т.е. знак, связанный со своим Объектом через ассоциацию общих идей таким образом, что его Реплика вызывает в уме образ, который, благодаря определенным привычкам и склонностям этого ума, способствует образованию общего понятия. При этом Реплика интерпретируется как Знак Объекта, являющегося примером данного понятия. Таким образом, 8-Рема-Символ представляет собой то, что логики называют Общим Термином. Подобно любому другому Символу, 8-Рема-Символ сам по себе с необходимостью есть нечто общее, т. е. он также является Легисигнумом. Его Реплика представляет собой особого рода 6-Индексальный Рема-Синсигнум. Образ, сообщаемый посредством него сознанию и действующий при этом от имени уже имеющегося в сознании Символа, способствует образованию общего понятия. В этом состоит его отличие от других 6-Индексальных Рема-Синсигнумов, включая те, которые являются Репликами 6-Индексальных Рема-Легисигнумов. Так, указательное местоимение «тот» есть Легисигнум, представляющий собой общее правило. Однако он не является Символом, поскольку не означивает общее понятие. Его Реплика способствует привлечению внимания к некоторому единичному Объекту и представляет собой 3-Индексальный Рема-Синсигнум. Например, Реплика слова «верблюд» есть такой 3-Индексальный Рема-Синсигнум. Благодаря тому, что говорящий и слушающий обладают знанием о верблюдах вообще, он подвергается воздействию Объекта (реального верблюда), который им денонируется. Даже если слушающий никогда не сталкивался с данным конкретным верблюдом, это приводит к образованию реальной связи, благодаря которой слово «верблюд» вызывает идею верблюда. То же истинно и относительно слова «феникс». Ибо несмотря на то, что феникс реально не существует, говорящему и слушающему хорошо известны его реальные описания. Таким образом слово вступает в реальную связь с денотируемым Объектом. При этом наряду с Репликами 8-Рема- Символов существенными отличиями от 3-Индексальных Рема-Синсигнумов обладают также Реплики 7-Индексальных Рема-Легисигнумов. Объект, денотируемый местоимением «тот», не оказывает столь прямого и непосредственного влияния на реплику самого слова «тот», как, к примеру, человек, набравший номер - на раздающийся с другого конца провода телефонный звонок. Интер-претант Рема-Символа часто репрезентирует его как 5-Иконический Легисигнум, но чаще в качестве 7-Индексального Рема-Легисигнума и имеет нечто от природы и того и другого.

  44. Девятая: Дици-Символ, или обычная Пропозиция. Знак, связанный со своим Объектом через ассоциацию общих идей. Действует подобно 8-Рема-Символу. Его отличие от последнего состоит в том, что подразумеваемый (intended) им интерпретант, в отношении того, что означивается Дици-Символом, репрезентирует его как находящийся под реальным влиянием своего Объекта, так что существование или закон, который он делает значимым для сознания, вступает в реальную связь с Объек том, на который делается указание. Подразумеваемый Дици-Символом Интерпретант интерпретирует его как 7-Индексальный Дици-Легисигнум и, если последнее верно, обладает частью его природы, хотя этим не исчерпывает своей собственной. Подобно 8-Рема-Символу, он также представляет собой 28.Легисигнум и, как и 4-Дици-Синсигнум, имеет составную природу постольку, поскольку с необходимостью вовлекает 8-Рема-Символ (в результате чего его Интерпретант интерпретирует его как 5-Иконический Легисигнум), чтобы передать информацию, н 6-Индексальный Рема-Легисигнум, чтобы осуществить указание на субъект этой информации. Причем Синтаксис того и другого имеет значимый характер. Реплика 9-Дици-Символа представляет собой особого рода 4-Дици-Синсигнум. Что последнее справедливо, становится особенно очевидным, когда информация, передаваемая 9-Дици-Символом, сообщает некий действительный факт.

    В том случае, когда информация передает реально действующий закон, данное положение в равной степени ложно, ибо 4-Дици-Синсигнум не способен к передаче информации, содержащей общее правило. Таким образом, истинность суждения по поводу Реплики 9-Дици-Символа зависит от того, имеет ли указанный закон конкретные примеры своего применения.

  45. Десятая: Аргумент, т.е. знак, чей интерпретант репрезентирует его объект в качестве будущего (ulterior) знака благодаря закону, в соответствии с которым такие-то и такие-то умозаключения, следуя за такими-то и такими-то предпосылками, оказываются истинными. Поэтому его объект очевидно должен представлять со бой нечто общее, т.е. Аргумент должен являться Символом и, следовательно, Легисигнумом, а его Реплика — 4-Дици-Синсигнумом.

  46. Структурное сходство десяти перечисленных категорий наиболее ясно можно представить, расположив их названия в виде треугольной таблицы, приведенной ниже.   Смежные друг другу квадраты, границы между которыми выделены жирной линией, содержат имена категорий, подобных только в каком-либо одном отношении. Все остальные смежные квадраты содержат имена категорий, подобных друг другу двояким образом. Несмежные квадраты содержат имена категорий, подобных только в каком-либо одном отношении, за исключением тех трех, что расположены в каждой из вершин треугольника. Эти квадраты занимают имена категорий, не совпадающих с теми, которые вписаны в четыре квадрата противоположной данной вершине стороны, ни в одном из трех указанных отношений. Имена, не выделенные жирным, имеют дополнительный характер.

§ 8. Вырожденные знаки

   47. Данные выше описания категорий содержат прямые и косвенные ссылки на подразделы некоторых из Них. А именно, помимо обычного типа Синсигнумов, Индексов и Дицисигнумов существуют другие, представляющие собой Реплики соответственно Легисигнумов, Символов и Аргументов. Равным образом помимо обычного типа Квалисигнумов, Иконических знаков и Рем имеют место две серии других знаков: тех, что непосредственно включены в Синсигнумы, Индексы и Дицисигнумы; и

тех, что опосредованно включены в Легисигнумы, Символы и Аргументы. Так, в качестве примера обычного Дици-Синсигнума (Dicent-Sinsign) можно привести флюгер, указывающий направление ветра, или фотографию. Τοτ факт, что последняя известна как результат определенного излучения со стороны некоторого объекта так-же сообщает ей свойства Индекса, обладающего высокой степенью информативности. Другая разновидность Дици-Синсигнума представлена Репликой Индексального Дици-Легисигнума (Dicent Indexical Legisign). Так, выклик [См. сноски к п. 17 и) уличного торговца, поскольку его тональность и идентифицируют товар и владельца, является не символом, а Индексальным Легисигнумом (Indexical Legisign). И каждый частный пример ее есть Реплика, т.е. Дици-Синсигнум. Его третьей разновидностью является Реплика Пропозиции, четвертой — Реплика Аргумента. Кроме обычного типа Индексального Дици-Легисигнума, примером которого служит выклик уличного торговца, существует также другой. Это пропозиция, которая в качестве своего предиката содержит имя какой-либо хорошо известной личности. Как если бы кто-то спросил: «Кому посвящен этот памятник?», и получил ответ: «Это памятник Фаррагуту». Значением ответа в данном случае и является Индексальный Дици-Легисигнум. Примером еще одной разновидности Индексального Дици-Легисигнума может служить посылка аргумента. Обычная пропозиция в качестве посылки Аргумента приобретает новую силу и становится второй разновидностью Дици-Символа. Перечисление всех возможных вариантов было бы утомительно, так что ограничимся рассмотрением еще только одной категории. Возьмем Индексальный Рема-Легисигнум. Примером обычного типа Индексального Рема-Легисигнума может служить возглас «Алло!» — не какой-либо конкретный, но подобный возглас вообще. Его второй разновидностью будет элемент, являющийся составной частью Индексального Дици-Легисигнума. Например, слово «это» во фразе «это памятник Фаррагуту». Третья разновидность — частный случай Рема-Символа. Например, восклицание «Эй!». Четвертая и пятая разновидность — главный термин, играющий особо значимую роль в пропозиции или аргументе. Возможно, некоторые разновидности здесь упущены. Зачастую довольно затруднительно четко определить, к какой категории принадлежит тот или иной знак, так как для этого необходимо учесть все обстоятельства, сопутствующие конкретному случаю. К тому же в абсолютной точности в большинстве из них просто нет необходимости. Ибо если иногда и нельзя добиться полного описания знака, то всегда можно с легкостью описать его с точностью вполне достаточной для обычных целей науки логики.

 § 9. Трихотомия Аргументов   с70

   48. Существуют и другие подразделы по крайней мере некоторых из десяти категорий, которые обладают чрезвычайно большой значимостью для логики. Аргумент всегда понимается через его Интерпретант, принадлежащий к общей категории аналогичных ему аргументов, каковая категория в целом всегда определяет верный путь к истине. Это определение может происходить трояко, что позволяет нам составить трихотомию всех простых аргументов, элементами которой будут Дедукция, Индукция и Абдукция.

  49. Дедукция есть Аргумент, Интерпретант которого репрезентирует его принадлежность к общей категории возможных аргументов, между которыми установлено отношение точной аналогии. Аргументы данной категории таковы, что накопленный в конечном счете опыт позволит большей части тех из них, которые имеют истинные посылки, повлечь истинные заключения. Дедукции подразделяются на Необходимые (Necessary) и Вероятные (Probable). Первые суть те, что сами (или через свои Интерпретанты) претендуют на то, чтобы из истинных посылок неизменно вести к истинным заключениям, хотя указанный результат не определен для них никаким конкретным частотным коэффициентом. Необходимая Дедукция есть схематический метод производства Дици-Символов. Она может быть Сводящей (Corollarial) или Теорематической (Theorematic). Сводящая Дедукция схематически репрезентирует условия заключения и, исходя из наблюдения данной схемы как таковой, определяет истинность заключения. Теорематическая Дедукция, осуществив схематическую репрезентацию условий заключения, производит оригинальный эксперимент, вносящий в схему определенные изменения, и затем, исходя из наблюдения полученной схемы, удостоверяет истинность заключения.

  50. Вероятные Дедукции, или, более точно, Дедукции Вероятности, суть те, Интерпретанты которых репрезентируют их связь с частотными коэффициентами. Дедукции Вероятности бывают либо Статистическими, либо Вероятными Дедукциями в собственном смысле. Статистическая Дедукция есть такая, Интерпретант которой репрезентирует ее для точного определения коэффициента вероятности. Вероятная Дедукция в собственном смысле такова, что ее Интерпретант репрезентирует не несомненность заключения, но тот факт, что в точности аналогичные рассуждения из истинных посылок должны бы в большинстве случаев привести в конечном итоге к истинным заключениям.

  51. Индукция есть метод формирования Дици-Символов с целью решения того или иного определенного вопроса. Интерпретант любого из таких Дици-Символов не репрезентирует тот факт, что в большинстве случаев опыт применения указанного метода в конечном итоге позволит нам из истинных посылок получить в некотором приближении истинный результат. Он репрезентирует, что если мы будем достаточно настойчивы в применении этого метода, он в конечном счете приведет нас к истине или к результату, бесконечно близкому к истине в решении любого вопроса. Индукция может быть Отрицающим Аргументом, Экспериментальной Верификацией общего Предсказания или Аргументом, основанным на Случайном Событии. Отрицающий Аргумент представляет собой метод, который состоит в отрицании того факта, что хотя бы одно из событий определенного характера может когда-либо произойти при тех условиях, при которых оно до этого никогда не происходило. Обоснование (justification) этого правила заключается в том, что, если его стойко придерживаться в каждом конкретном случае, оно будет в конечном счете скорректировано обстоятельствами, которые вступят с ним в противоречие, и таким образом позволит в конце концов прийти к истинному заключению. Верификация общего предсказания есть метод, который состоит в отыскании УСЛОВИЙ данного предсказания или подведении его под некоторое основание и в выведении заключения, что оно будет верифицировано приблизительно с такой частотой, которую обнаруживает предшествующий опыт его верификации. Обоснование этого метода заключается в том, что если, с одной стороны, Предсказание не имеет тенденцию быть верифицированным в конечном счете в некотором, приблизительно определенном пропорционально ко всем, количестве случаев, то эксперимент должен в конечном счете это подтвердить. И с другой стороны, если Предсказание в конечном счете будет верифицировано в некотором количестве случаев, хотя бы приблизительно определимом в его пропорции к общему числу, эксперимент должен в конечном счете приблизительно определить пропорцию. Аргумент, основанный на случайном событии, представляет собой метод (1) удостоверения пропорционального количества членов определенного конечного класса, которые обладают некоторым предуказанным качеством, путем отбора частных случаев этого класса таким образом, чтобы в конечном счете каждый случай оказался результатом выбора такое же количество раз, как и любой другой; и (2) выведения заключения о том, что найденное для указанного события ratio в конечном счете останется неизменным. Его обоснование очевидно.

  52. Абдукция есть метод формирования общего предсказания без какого-либо положительного свидетельства в пользу того, что оно сбудется при некоторых обычных или даже совершенно особых обстоятельствах. Обоснование метода Абдукции состоит в том, что применение его дает нам единственно возможную надежду рационально управлять нашим будущим поведением и что Индуктивное обобщение уже имеющегося у нас опыта дает нам силы рассчитывать на успех в будущем.

§ 10. Виды пропозиций    с72 

   53. Дици-Символ, или общая пропозиция, может быть либо Частным, либо Общим   (Universal). Интерпретант Частного Дици-Символа репрезентирует его в качестве указания на факт существования. Например, «Некий лебедь черен», т.е. существует черный лебедь. Интерпретант Общего Дици-Символа репрезентирует его в качестве указания на реальный закон. Например, «Ни один лебедь не черен», т.е. никакое сколь угодно долгое исследование никогда не приведет к открытию факта существования среди лебедей хотя бы одного черного. Дици-Символы также делятся на Безотносительные и Соотносительные. Безотносительный Дици-Символ вовлекает идентификацию не более чем одного индивидуального объекта. Однако это следует понимать особым образом, а именно, что пропозиция сперва имеет вид некоего примера. Так, пропозиция «Ни один лебедь не черен» вовлекает идентификацию всех лебедей и всех черных объектов, но при этом рассматривается в следующей форме: любой из объектов универсума либо не является лебедем, либо не есть нечто черное. Соотносительный Дици-Символ вовлекает идентификацию более, чем одного, или того, что может быть более чем одним индивидуальным объектом, и выражается в соответствующем примере типа: «Возьмем любой индивидуальный объект А, для которого может быть найден индивидуальный объект В, такой, что если А - город с более чем стотысячным населением, то В будет соответствующим ему местом на данной карте». Рассматривается ли пропозиция как соотносительная или как безотносительная, зависит от того, каким образом она используется в аргументе. Отсюда, однако, вовсе не следует, что данная дистинкция имеет всего лишь внешний характер, так как в зависимости от того, каким образом и где используется пропозиция, она имеет различную силу. В целях соблюдения терминологической строгости (в соответствии с правилами, изложенными во второй [опубликованной] части данного конспекта См. Гл.1) здесь следует отметить, что   Гипотетической Пропозицией называется любая пропозиция, в свою очередь состоящая из пропозиций. Прежнее учение разделяет гипотетические пропозиции на условные, соединительные и дизъюнктивные. Однако условная пропозиция есть в точности пропозиция дизъюнктивная. Некоторые пропозиции могут быть рассмотрены и как соединительные, и как дизъюнктивные. Так, одновременно либо Туллий, либо не Цицерон, и либо Цицерон, либо не Туллий есть то же, что и либо одновременно Туллий и Цицерон, либо не Туллий и не Цицерон. В качестве такого рода пропозиции может быть рассмотрена любая из дефиниций, поэтому подобные пропозиции следовало бы называть   Различающими (Definitory), или Дефиниформными (Definiform ). Соединительная пропозиция естественным образом связана с частной пропозицией, а дизъюнктивная — с общей.

  54. Уберем некоторые части пропозиции, оставив на их месте пробелы. Если эти пробелы таковы, что, будь каждый из них заполнен именем собственным, в результате мы получили бы некую пропозицию, тогда пустая срор-ма пропозиции, изначально составленная указанными пробелами, является тем, что мы называем ремой. В соответствии с количеством пробелов в реме — О, 1, 2, 3 и т. д. - она представляет собой   медаду  (от μηδέν, нуль, ничто), монаду, диаду, триаду и т. д. 

§11. Репрезентировать    1  с74 

   55. Замещать (to stand for) означает состоять в таком отношении к другому, что сознание, преследуя в этом некоторую цель, обращается с этим другим так, как если бы оно было тем, что замещается.

   Так, чей-либо представитель, депутат, поверенный, посредник, наместник, схема, симптом, счетная единица, описание, концепт, посылка, показания свидетеля — тем или иным способом репрезентируют нечто другое сознанию, которое рассматривает их сообразно указанным способам репрезентации. Смотри раздел «Знак». Если возникает необходимость различить то, что репрезентирует и акт или отношение репрезентирования, первое может быть названо «репрезентаменом», а последнее — «репрезентацией».

Глава третья. Иконы, Индекс и Символ

§ 1. Иконы и Гипоиконы     1  с75

56. Знак, или Репрезентамен, есть Первое, которое находится в таком подлинно триадическом отношении ко Второму, называемому его Объектом, что это определяет наличие у Третьего, называемого его Интерпретантом, такого же отношения к его Объекту, в каком он сам находится к тому же Объекту. Триадическое отношение исходно, то есть три его члена связаны вместе таким образом, что оно не сводится ни к какой совокуности диадических отношений. По этой причине Интерпретант, или Третье, не может находиться в диадическом отношении к Объекту, но должен состоять с ним в таком же отношении, в каком находится сам Репрезентамен (натуральный вывод). Вместе с тем триадическое отношение для Третьего, не может быть просто подобным таковому для Первого, так как это сделает отношение Третьего к Первому не чем иным, как только вырожденной Двоичностью. Отношение Третьего к Первому действительно должно быть собственным для Третьего так, чтобы это последнее было способно обусловить свое собственное Третье, но, кроме того, оно должно еще иметь второе триадическое отношение, в котором Репрезентаменом, или, скорее, его отношением к Объекту будет его собственный (Третьего) Объект, а также должно быть способно обусловить Третье этого отношения. То же должно быть равным образом истинно для Третьих Третьего и так далее до бесконечности. Все только что сказанное относительно Интерпретанта, и возможное продолжение, включено в идею Знака.

 Постольку же, поскольку здесь использовано понятие Репрезентамена, вышесказанным исчерпывается также все, что в определении данной идеи может быть л сказано и о нем. Знак есть Репрезентамен с производимым в уме Интерпретантом. Не исключено и существование Репрезентаменов, не являющихся Знаками. Так, если подсолнух, всегда обращающий свой цветок к солнцу, посредством самого этого действия становится способным без каких-либо дополнительных условий воспроизводить подсолнух, в точности соответствующим образом также поворачивающий свой цветок к солнцу, и делать это, сохраняя воспроизводящую способность неизменной, то подсолнух может стать Репрезентаменом солнца. Однако мысль есть главный, если не единственный, способ репрезентации.

  57. Наиболее фундаментальным <представляется разделение знаков> на Иконы, Индексы и Символы. Никакой Репрезентамен не действует как таковой, пока им действительным образом не определяется некоторый Интерпретант, но при этом он является Репрезентаменом постольку, поскольку вполне к этому способен. Так что его Репрезентативное Качество не зависит необходимым образом ни от того, определяет ли он в действительности какой-либо Интерпретант, ни от того, имеет ли он Объект.

  58. Икона это Репрезентамен, Репрезентативное Качество которого есть его   Первичность   (Firstness) как Первого. Иными словами, качество, которым он обладает в качестве (qua) вещи, наделяет его способностью быть Репрезентаменом. Благодаря этому все что угодно может служить Заменой всему что угодно на основании   подобия.   (Понятие «замены»  предполагает таковое причины, а следовательно, и подлинной   Троичности.) Вопрос о том, имеются ли еще другие виды замен, требует дальнейшего рассмотрения. Благодаря одной   Первичности Репрезентамен только и может что иметь Объект как подобие. Знак, образующий Противопоставление, денотирует Объект уже в силу противопоставления двух качеств, или Двоичности. Благодаря Первичности знак есть образ своего объекта и, выражаясь более строго, может быть нечем иным, как только идеей — он должен произвести идею Интерпретанта, а внешний объект — вызвать идею, воздействуя на мозг. Но в самом строгом смысле даже идея, кроме случаев, когда она понимается как Возможность (или Первичность), не может быть Иконой. Только   Возможность есть Икона исключительно в силу своего качества; объектом же ее может быть только Первичность. Знак, однако, может быть иконичным (iconic), т.е. может репрезентировать свой объект главным образом через подобие, вне зависимости от способа его существования. Если для иконичного репрезентамена потребуется особый субстантивированный термин, пусть им будет Гипоикона (hypoicon).

 59. Гипоиконы могут быть приблизительно классифицированы по форме их причастности к Первичности. Те, что причастны к простым качествам, или к Первому Первичности, суть образы; те, что репрезентируют в основном диадические, или признаваемые таковыми отношения между частями объекта через аналогичные отношения между их собственными частями, суть схемы; те, что репрезентируют репрезентативный характер репрезентамена через репрезентацию параллелизма в чем-то ином, суть метафоры.

  60. Единственный способ прямой передачи идеи—при помощи иконы; любой метод косвенной передачи идеи зависит от основания, определяющего способ использования   иконы. Отсюда, любое утверждение должно содержать в себе икону, или набор либо   икон, либо знаков, чье значение эксплицируемо только посредством икон.   Идея,   которую означивает некоторый набор содержащихся в утверждении икон (или его эквивалент), называется предикатом утверждения.

  61. Итак, существует такой тип репрезентации, как икона, в пользу чего могут быть приведены примеры. Любое изображение (как бы оно ни было условно) по сути представляет собой указанного рода репрезентацию. Такова всякая схема, так как даже при полном отсутствии внешнего сходства между ней и ее объектом существует аналогия в отношениях между частями того и другого. Особого внимания заслуживают иконы, в которых подобие установлено конвенциональными правилами. Так, алгебраическая формула является иконой, определяемой как таковая через замещение, ассоциацию и распределение символов. Причисление алгебраической формулы к разряду иконических знаков, на первый взгляд, может показаться спорным. Кажется, что она также, и даже с большей степенью вероятности, может быть рассмотрена как сложный конвенциональный знак. Но это не так. Ведь главной отличительной чертой иконы является то, что ее прямое наблюдение открывает иные истины относительно ее объекта помимо собственно тех, что определяют саму ее конструкцию. Так, к примеру, при помощи двух фотографий может быть изготовлена карта и т.п. Чтобы дедуцировать иную истину об объекте данного конвенционального или другого общего типа знака, чем та, что им эксплицитно высказывается, во всех случаях необходимо заменить этот знак иконой. В проявлении такой способности обнаруживать некоторую неожиданную истину как раз и состоит назначение алгебраической формулы, что и доказывает ее иконический характер.

  62. То, что иконы алгебраического типа - как правило, предельно простые — существуют во всех обычных грамматических пропозициях, есть одна из философских истин, которые раскрывает перед нами логика Буля. Во всех примитивных типах письменности — какова, к примеру, египетская иероглифика — существуют 4 иконы нелогического характера, а именно — идеограммы. На ранних стадиях развития языка, в речи, возможно, значительную роль играл элемент мимикрии. Но во всех ныне известных языках такого рода репрезентации заменены конвенциональными речевыми знаками. Последние тем не менее таковы, что могут быть объяснены только посредством икон. В синтаксисе же любого языка неизменно существуют логические иконические знаки, в которых подобие установлено конвенциональными правилами. [...]

  63. Фотографии, в особенности моментальные - пример очень показательный, так как мы знаем, что в некоторых отношениях они в точности похожи на те объекты, которые репрезентируют. Этим сходством они, однако, обязаны тому, что их изготовление обусловлено физическим процессом, благодаря которому достигается детальное соответствие между изображением и природой. Следовательно, в этом своем аспекте они принадлежат ко второму классу знаков — тех, что суть знаки благодаря физическому взаимодействию. По-другому дело обстоит, если я, к примеру, высказываю предположение, что зебры суть упрямые и неприветливые животные, так как они внешне чем-то похожи на ослов, а своеволие последних хорошо известно. В данном случае осел выступает в качестве возможного подобия зебры. Мы предполагаем, что сходство имеет свою физическую причину — общую обоим наследственность. Но тогда это родство по наследственности само по себе будет только выводом, сделанным на основании внешнего сходства между двумя животными, и у нас нет (как в случае с фотографиями) никакого независимого знания обстоятельств происхождения обоих видов. Другой пример подобия - проект художника, задумавшего статую, живописное полотно, архитектурный ансамбль или фрагмент декорации, размышляя над которым он решает, будет ли его воплощение достойным во всех отношениях произведением искусства. Поставленный вопрос неизбежно получает почти точный ответ, так как он зависит от вовлеченности самого художника. Математические доказательства также в основном зависят от использования подобия, олицетворяющего собой самые петли, на которых держатся ворота этой науки. Подобие для математиков есть сама возможность открытия новых аспектов предполагаемых гипотез.

  64. Многие схемы обнаруживают подобие своим объектам вовсе не благодаря внешнему сходству; это подобие устанавливается только во взаимоотношениях между составляющими их частями. Так, мы можем продемонстрировать отношение между разными типами знаков при помощи фигурной скобки:  

                    Знаки: Иконы, Индексы, Символы.   

  Это пример иконического знака. Но единственное отношение, в котором он служит подобием своему объекту, состоит в том, что скобка показывает, каковы реальные общие отношения икон, индексов и символов друг к другу и к общему классу знаков. Когда мы пишем алгебраические уравнения одно под другим в определенном правилами порядке, особенно если при этом мы пользуемся одинаковыми буквами для обозначения соотносимых коэффициентов, порядок написанного нами представляет из себя икону. Например:

  Это иконический знак, поскольку в данном случае установлено отношение подобия между величинами, аналогичным друг другу образом связанными с самой задачей. Каждое алгебраическое уравнение есть икона постольку, поскольку оно посредством алгебраических знаков (которые сами по себе не являются иконическими знаками)  показывает отношения между данными величинами. Можно задаться вопросом, истинно ли, что все иконы суть подобия. Например, если подвыпивший человек изображается как противопоставление умеренности с целью показать ее предпочтительность, то это, очевидно, есть икона, но невозможно со всей уверенностью утверждать, имеем ли мы в данном примере дело именно с подобием. Сама постановка вопроса кажется во многом ограниченной.

§ 2. Подлинные и вырожденные Индексы  с80 

    65. Индексом, или Семой 1, называется Репрезентамен, имеющий Репрезентативный характер в его бытии индивидуальным вторым. Если Двоичность представлена отношением существования, Индекс является подлинным. Если Двоичность представлена ссылкой (reference), Индекс является вырожденным. Подлинный Индекс и его Объект должны быть существующими индивидными объектами (предметами или фактами), такой же характер должен иметь и его непосредственный Интерпретант (imm e diate Intorprctant). Но поскольку всякий индивидуальный объект должен обладать некоторыми свойствами, подлинный Индекс может содержать в себе Первичность, а следовательно, и Икону как свою составную часть. Всякий индивидуальный объект есть вырожденный Индекс своих собственных характеров.

  66. Подиндексы, или Гипосемы, суть знаки, являющиеся таковыми благодаря действительной связи со своими объектами. Так, имя собственное, личное указательное или относительное местоимения, буквы, применяемые в схемах, денотируют нечто за счет реальной связи со своими объектами, но ничто из перечисленного не есть Индекс постольку, поскольку не является индивидуальным объектом.

  67. Рассмотрим некоторые примеры индексов. Я вижу идущего человека, походка у которого несколько вразвалку. Это — возможное указание (indication) на то, что он моряк. Я вижу кривоногого человека в вельветовых бриджах, гольфах и жакетке. Его одежда - возможное указание на то, что он жокей или что-то в этом роде. Солнечные часы указывают на время суток. Геометры отмечают различные части своих чертежей буквами и затем используют эти буквы как знаки частей. Различными буквенными обозначениями пользуются в своих целях юристы и другие. Так, мы можем сказать: если  А и В состоят в браке, С - их ребенок, a D - брат А, тогда D является дядей С.   Здесь А, В, С и D выполняют функцию относительных местоимений, но более удобны в условном обозначении, так как служат заменой определенным словам. Стук в дверь является   индексом. Все, что фокусирует внимание на чем-либо, представляет собой индекс. Все, что пугает нас, есть индекс, поскольку он отмечает собой границу между двумя моментами опыта.

  68.  Низкий столбик барометра и влажный воздух — индексальный знак дождя; то есть мы предполагаем, что силы природы устанавливают возможную зависимость между величиной ртутного столбика барометра, влажным воздухом и близящимся дождем. Флюгер является индексальным знаком направления ветра. Во-первых, он поворачивается в том же направлении, в котором дует ветер, так что между ними устанавливается связь. А во-вторых, мы так устроены, что когда флюгер показывает то или иное направление, он привлекает наше внимание, и когда мы видим, как он вращается, изменяя свое положение под действием порывов ветра, правило, установленное нашим разумом, заставляет нас полагать, что положение флюгера связано с направлением Ветра. Полярная звезда  есть индексальный знак, так как она показывает нам, в каком направлении по отношениию к нам находится север. Ватерпас, или линия отвеса - индексальный знак  вертикали. Измерительная метровая рулетка, как может показаться, служит иконой  длины в один метр; так оно и было бы, если бы она была предназначена всего лишь показывать этот отрезок длины настолько, насколько он может быть явлен глазу. Но цель использования рулетки состоит в том, чтобы отмерять данный отрезок в соответствии с эталоном метра, изготовленным с помощью точных механических измерений и хранящимся в Лондоне. Таким образом, в этом случае существует реальная связь между двумя предметами, которая дает рулетке возможность выступать в качестве репрезентамена; поэтому она является индексалъным, a не иконическим знаком.

  69. Когда водитель, чтобы привлечь внимание зазевавшегося на дороге пешехода, выкрикивает «эй!», это, как станет ясно из дальнейшего рассмотрения, нечто большее, чем просто индекс; но, поскольку цель выкрика — воздействовать на нервную систему того, кому он адресован, чтобы он успел отбежать в сторону и не попал под колеса, он является индексом, так как предназначен установить реальную связь пешехода со своим объектом, который в данной ситуации соотносится им с приближающейся запряженной лошадью повозкой. Предположим, два человека встретились на проселочной дороге, и один говорит другому: «В том доме неподалеку затоплена печь». Тот, оглядевшись, замечает дом с зелеными шторами на окнах и верандой, из трубы которого идет дым. Пройдя после этого еще несколько миль, он встречает еще одного прохожего. Словно Саймон-простак вторя первому встречному, он сообщает ему: «В том доме неподалеку затоплена печь». «В каком доме?» — спрашивает его прохожий. «В том, что с зелеными шторами на окнах и верандой», — отвечает он и снова слышит вопрос: «Где находится этот дом?» Его собеседнику нужен указатель, который бы соединил его способность представления с домом, о котором идет речь. Только при помощи слов сделать это невозможно. Указательные местоимения «этот» и «тот» суть индексы тогда, когда они призывают слушающего сосредоточить свою наблюдательную способность таким образом, чтобы он мог установить реальную связь между своим разумом и объектом; если указательное местоимение выполняет это условие (без которого его значение никак не может быть понято), связь устанавливается, и оно становится индексом. Относительные местоимения   кто и который равным образом требуют активизации внимания — они делают необходимым сосредоточение этого внимания на предшествующих словах. Юристы используют алфавит как эффективную замену относительных местоимений. Чтобы показать, насколько он эффективен, мы можем сослаться на господ Аллена и Грино, которые в своей замечательной (хотя в издании 1877 [?] года, чересчур краткой) «Латинской грамматике» пишут, что никакой синтаксис не в силах полностью справиться с двусмысленностью предложения: «А заметил В, что, по его мнению, С (его брат) более несправедлив к нему, нежели к его собственному другу». Любой юрист при помощи алфавита записал бы это следующим образом: А заметил В, что, по его {А, В} мнению, С (его {А, В} брат) более несправедлив к нему {А, В}, нежели к его {А, В, С} собственному другу. 1

    Окончания, которые во флективных языках присоединяются к словам, «управляемым» другими словами, и которые предназначены показывать, при помощи повторяющихся указующих форм, какое именно слово является управляющим, суть индексы того же характера, что и относительные местоимения. Любой образчик латинской поэзии (как, например, известные двенадцать строк в одно предложение, что начинаются с «Jam satis terris» 1 может служить тому иллюстрацией. Как в окончаниях, так и в примере с использованием алфавита повторяющееся воспроизведение подобия формы или буквы предназначено для направления внимания на соответствующий объект. Это, однако, не делает их иконическими знаками, так как здесь неважно, как выглядят буквы А, В и С или что собой представляют окончания. Дело вовсе не в том, что в одном случае использования данная А подобна другой А в предыдущем случае, но в том, что имеет место понимание того, что подобные друг другу буквы должны замещать собой один и тот же объект, и оно действует как сила, принуждающая внимание переключаться с одного случая применения А на другой. Притяжательное (possessive) местоимение есть индекс двояким образом: во-первых, оно указывает на обладателя (possessor), а во-вторых, оно может иметь перегласовки, через синтаксические изменения обращающие внимание на слово, де-нотирующее предмет обладания. 1 <Гораций. Оды, 1.2.>

 70. Некоторые индексы суть более или менее конкретные указания на то, что должен делать воспринимающий, чтобы через прямой опыт или каким-либо иным путем связать себя с подразумеваемой вещью. Так, Береговая служба выпускает «Заметки для моряков», сообщая в них данные о широте и долготе, четыре или пять пеленгов различных объектов и т.д. и предупреждая о том, что тат находится подводная скала, мель, буек или плавучий маяк. Подобные указания содержат в себе и другие элементы, но главным образом они представляют из себя индексы.

  71. К той же категории, что и индексирующие указания на то, что необходимо сделать, чтобы отыскать тот или иной объект, следует отнести те, которые можно назвать   селективными   местоимениями [или квантификаторами]. Последние информируют воспринимающего о том, каким образом ему следует выбирать один из подразумеваемых предметов. Грамматисты ввиду неопределенности выполняемого селективными местоимениями обозначения (designation) называют их неопределенными местоимениями. Две группы таких местоимений, в частности, играют очень важную роль в логике; в одну входят универсальные селективные местоимения, такие как quivis, quilibet, quisquam, ullus, nullus, nemo, quisque, uterque 1: или любой, каждый, всякий, никакой, какой бы ни, кто бы ни, никто, ничто. Все они означают тот факт, что воспринимающий свободен выбирать нечто по своему желанию в границах принятого к рассмотрению и что выбранное будет соответствовать условиям выбора. Другую важную с точки зрения группу составляют обособляющие селективные местоимения quis, quispiam, nescio quis, aliquis, quidam, 2 или некоторый, нечто, некто, тот или иной.

   Перечисленным выше местоимениям родственны такие выражения, как единственный из всех, один или два, немного, почти все, всякий другой и т.д. Наряду с местоимениями могут быть классифицированы наречия места и времени и т.д.

  Не так уж не к месту для данного случая словосочетания первый, последний, седьмой, две третьих от, тысячи из и т.д.

 72. Другой вид слов, выполняющих функцию указания, — это предлоги и предложные словосочетания, такие как «с правой (с левой) стороны от». Правое и левое не могут быть определены никаким общим описанием. Другие предлоги, напротив, означивают отношения, которые вполне могут быть описаны. Но когда они отсылают — что происходит чаще, чем можно предположить — к ситуации, сходной с наблюдаемой, или той, которую принято считать известной на основании опыта, к месту и позиции говорящего в их отношении к таковым слушающего, тогда элементы указывающего ( indexical ) характера в них являются преобладающими. 1

  73. Иконы и индексы ничего не утверждают. Если бы икона могла быть интерпретирована предложением, это было бы предложение «возможного залога», то есть оно бы просто сообщало: «Предположим, фигура имеет три стороны» и т.п. Будь таким же образом интерпретирован индекс, предложение было бы императивом или восклицанием типа «Смотри, вон там!», или «Берегись!». Знаки же, к рассмотрению которых мы теперь подошли, имеют изъявительное, или, более правильно,   повествовательное наклонение.   1 Конечно, они могут быть выражены любым другим залогом, поскольку мы можем объявить суждение сомнительным, а также придать ему вопросительную форму или форму императивного требования.

  § 3. Природа Символов       с87

  74, Символом называется Репрезентамен, чей Репрезентативный характер состоит в том, что он является правилом, которое обусловит его Интерпретант. Все слова предложения, тексты книг и другие конвенциональные знаки суть Символы. Мы пишем или произносим слово «человек», но это всего-лишь реплика, т.е. актуализация слова, которое произнесено или записано. Слово само по себе не имеет наличного существования, хотя имеет реальное бытие, заключающееся в том факте, что наличное существование будет с ним сообразовано. Данный общий вид последовательности из семи звуков или репрезентаменов звуков станет знаком только ввиду того факта, что привычка или известный закон, приведет к тому, что его реплика будет интерпретирована как означающая конкретного человека или человека вообще. Как слово, так и его значение суть общие правила; но только слово предписывает определенные качества своим репликам самим по себе. Иначе «слово» и его «значение» отличаются друг от друга, если только понятию значения не придается какой-то совершенно особый смысл.

  75. Символ представляет собой закон или регулярность, действие которой распространяется на неопределенное будущее. То же относится к его Интерпретанту, а равно и к полному непосредственному Объекту (complete immediate Object) или значению.1 Но закон необходимым образом управляет, или «актуализируется» в индивидуальных объектах, предписывая им некоторые из их качеств. Отсюда, составляющими Символа может быть как Индекс, так и Икона. Некто, прогуливаясь со своим сыном, поднимает руку в указательном жесте и говорит ему: «Воздушный шар». Вытянутая рука - основная часть символа, без которой последний не передавал бы никакой информации. Но если ребенок реагирует на это вопросом: «А что такое воздушный шар?», а отец отвечает: «Это нечто вроде большого мыльного пузыря», он делает частью символа некоторый образ. Следовательно, поскольку полный объект символа, то есть его значение, имеет природу закона, он должен денотировать   индивидуальный объект и означивать характер. Подлинный символ - это символ- обладающий общим значением. Существует два вида вырожденных символов: Сингулярный Символ,   Объектом которого является существующий индивидуальный объект и который означивает только такие характеры, которые этот индивидуальный объект может реализовать; и Абстрактный Символ, чьим единственным Объектом является характер.

 76. Хотя непосредственный Интерпретант Индекса сам должен быть Индексом, поскольку его Объектом может быть Объект Индивидуального [Сингулярного] Символа, Индекс может иметь такой Символ в качестве своего косвенного Интерпретанта. Его несовершенным Интерпретантом может быть даже подлинный Символ. Также и икона может в качестве своего косвенного Интерпретанта иметь вырожденный Индекс или Абстрактный Символ, а в качестве несовершенного Интерпретанта - подлинный Индекс или Символ.

 77. Символ это знак, естественным образом декларирующий, что определенный набор объектов, денотируемых каким угодно набором индексов, которые так или иначе могут быть с ним связаны, репрезентируется ассоциирующейся с ним иконой. Чтобы пояснить значение- этой сложной для понимания дефиниции, рассмотрим в качестве примера символа слово «любит». С этим слвом ассоциируется идея, представляющая из себя созданную в уме икону какого-то человека, влюбленного в другого человека. Слово «любит» должно быть включено в то или иное предложение, ибо то, что оно значит, если вообще что-то значит, само по себе нас не интересует. Пусть предложением будет «Иезекииль любит Хильду». «Иезекииль» и «Хильда» должны быть индексами или содержать таковые — ведь без этого невозможно будет определить, о ком идет речь. Никакое описание не в силах точно выяснить, не являются ли они просто героями баллад; но так это или нет, индексы могут служить их Десигнатами. В результате использования слова «любит» два объекта, денотируемые двумя индексами Иезекииль и Хильда, репрезентируются иконой, или образом влюбленного и его любимой, имеющимся в нашем сознании.

  78. То же одинаково истинно для любого глагола изъявительного наклонения и вообще для любого глагола, так как остальные наклонения суть изъявления факта, лишь чем-то отличающегося от того, который выражен в изъявительном наклонении. Что касается имени существительного — относительно той роли, которую оно имеет в предложении, а не как нечто само по себе, — оно с наибольшим правом может быть признано частью символа. Так, предложение «Каждый мужчина любит женщину» эквивалентно высказыванию «Из всего, что любит мужчина, нечто определенно является женщиной». Здесь «из всего» - универсальный селективный индекс, «мужчина» — символ, «любит» — символ, «нечто, что» — обособляющий селективный индекс, и «является женщиной»— символ. [...]

  79. Слово Символ имеет столько значений, что было бы несправедливым по отношению к языку добавлять к ним еще одно. Я думаю, значение, которое я придаю ему, называя его конвенциональным знаком или знаком, зависящим от привычки (приобретенной или врожденной), есть не столько нововведение, сколько возврат к оригиналу.   Этимологически   это слово означает собранную, сведенную воедино вещь, подобно тому как (embolum) означает вещь, вставленную во что-то, засов, задвижку; (рагаbolum) означает вещь, временно отложенную, дополнительное обеспечение; (hypobolum)—вещь, подложенную подо что-то, свадебный подарок. Считается, что в слове символ «свести воедино» следует понимать как «восстановить» (to conjecture); но если и посчитать это за правду, мы должны найти хотя бы несколько случаев, которые могли бы это подтвердить, в надежде на каковой результат можно перерыть горы литературы, и все будет напрасно. Греки же часто использовали выражение «свести воедино» для означивания сделки или соглашения. Действительно, можно найти массу примеров использования слова «символ», начиная с древнейших времен, в значении сделки или соглашения. Еще Аристотель называл имя существительное «символом», т.е. конвенциональным знаком. 1 У греков «символом» или средством оповещения, применявшимся по определенному соглашению, назывался сигнальный костер; штандарт или инсигния также были «символами», «символом» являлся пароль, знак отличия называли «символом»; вера в богов именовалась «символом», так как обозначала определенный образ мыслей и манеру поведения; «символом» называли театральный билет, и вообще всякий билет или ярлык, дающий право на получение чего-либо считался символом. «Символом», более того, называли любое выражение чувств. Таковы были основные значения слова в родном этому слову языке. Читатель пусть сам рассудит, не искажает ли их и соответствует ли им то значение, которым его наделяю я сам.

  80. Любое обычное слово, например — «дарить», «птица», «свадьба», — пример символа. Он применим к чему угодно, что может служить основанием понимания связи некоторой идеи и соответствующего слова. Сам по себе он не идентифицирует эту вещь, он не показывает нам птицу, не воспроизводит перед нашим взором акт дарения или свадьбу, но предполагает своим условием, что мы способны вообразить себе эти вещи, уже владея ассоциирующимися с ними словами.

  81. Тремя знаковыми порядками - Иконой, Индексом и Символом — может быть отмечена простая последовательность чисел один, два и три. Икона не имеет динамической связи с объектом, который она репрезентирует, просто случается так, что ее качества имеют сходство с таковыми ее объекта и возбуждают аналогичные ощущения в уме, для которого она — подобие объекта. Она, однако, остается при этом с ними никак не соединена. Индекс физически связан со своим объектом, они образуют органически согласованную пару, но интерпретирующий ум не имеет с этим соединением ничего общего — он лишь отмечает его после того, как оно установлено. Символ соединен со своим объектом посредством идеи оперирующего символами ума, без которого таковой связи никогда не могло бы существовать.

82. Всякая физическая сила проявляет себя во взаимоотношениях пары частиц, каждая из которых может служить индексом другой. Однако мы обнаруживаем, что всякая интеллектуальная операция подразумевает триаду символов.

  83. Символ, как мы уже убедились, не может указать на какую-либо конкретную вещь — он денотирует некоторый тип вещей. При этом он сам является не единичной вещью, но общим типом. Вы можете написать слово «звезда», но это не сделает вас его создателем, и, если вы сотрете написанное, вы не разрушите само слово. Слово живет в умах тех, кто его использует. Даже если все пользователи спят, оно продолжает существовать в их памяти. Итак, мы можем, если только проблема вообще стоит внимания, заметить, что общности суть просто слова, не утверждая при этом, что, как полагал Оккам, слова суть реальные индивидуальные объекты.

  84. Символы увеличиваются числом. Они развиваются из других знаков, в особенности иконических, или смешанных знаков, разделяющих природу икон и символов. Мы думаем только при помощи знаков. Эти создаваемые в уме знаки имеют смешанную природу, их символические составляющие называются понятиями. Если человек производит новый символ, это происходит посредством мыслей, включающих в себя понятия. Таким образом, новые символы могут вырастать только из символов. Отпе symbolum de symbolo. 1 Символ, однажды появившись, распространяется между людьми. За счет нового опыта его использования объем его значения возрастает. Такие слова, как сила, закон, богатство, свадьба имеют для нас иное значение, нежели они имели для наших предков-варваров. Символ, вместе с эмерсоновским Сфинксом как бы говорит человеку:    Я — ока твоего мгновенный свет.

  § 4. Знак   1  с93 

  85. [Знаком может быть] что угодно, что определяет нечто другое (свой интерпретант) как отсылающее к объекту, к которому подобным же образом отсылает оно само. При этом Интерпретант также в свою очередь становится знаком и так далее ad infinitum.

  Всякое наделенное разумом сознание несомненно должно следовать этому пути. И если последовательность успешно действующих интерпретантов завершается, то знак, в конечном итоге остается незавершенным. Если идея интерпретанта (получив определение в том или ином индивидуальном сознании) более не определяет для знака никакого другого внешнего ему знака, т.е. как исченовение сознания, как утрата способность помнить или какой-либо другой способности, существенных с точки зрения знаковой активности, то становится совершенно невозможным определить, имела ли данная идея когда-либо место в данном сознании.  Мы не сможем придать этому факту идеи---форму высказывания, а значит, как-то произвести интерпретант этой идеи, так как в этом случае становится совершенно неразрешимым обнаружить, каким образом эта идея могла вообще иметь какое-либо значение.

  86. Знак может быть либо иконой, либо индексом, либо символом. Икона есть знак, который обладал бы качеством, наделяющим его значимостью даже при том условии, что его объект не существует. Такова проведенная грифелем черта, репрезентирующая геометрическую линию. Индекс есть знак, который немедленно потерял бы качество, делающее его знаком, с исчезновением своего объекта, но не потерял бы это качество при отсутствии интерпретанта. Такова, к примеру, мульда с отверстием, проделанным пулей, как знак выстрела; ибо без выстрела не было бы отверстия, но оно есть, приписывает ли кто-либо его появление выстрелу или нет. Символ есть знак, который потерял бы качество, делающее его знаком, при условии отсутствия интерпретанта. Таково любое речевое высказывание, которое означает то, что оно означает (исключительно по пониманию его) как имеющее данное знаковое обозначение (signification).

§ 5. Индекс       1    с94

  87. [Индексальный знак это] знак или репрезентация, отсылающая к своему объекту не столько в силу установленного между ними отношения подобия или аналогии, и не по причине наличия ассоциативной связи с общей природы качествами, которыми данному объекту случается обладать, сколько в силу существования динамической (включая пространственную) связи с индивидуальным объектом, с одной стороны, и с чувственностью или памятью того, кому он служит знаком, — с другой.

  Ни одна проблема не может быть поставлена без лривлечения некоторого знака, выполняющего функцию указания. Если А скажет В: «Пожар!», В спросит: «Где?», после чего A вынужден будет прибегнуть к индексу, даже если он всего лишь имеет в виду событие, которое вообще может иметь место где-либо в реальном универсуме прошлого или будущего. Иначе бы он только упомянул о существовании такой идеи, как идея пожара, что само по себе не несло бы никакой информации, ибо если бы идея не была уже некоторым образом известна, слово «пожар» ровным счетом ничего бы не значило. Если А указывает рукой на место пожара, его рука обретает динамическую связь с пожаром с тем же эффектом, как если бы направление было указано автоматической пожарной сиреной, и в то же время привлекает в том же направлении взгляд В, приковывая к пожару его внимание и вызывая в нем осознание того, что ответ на его вопрос получен. Если бы ответом А было: «В пределах тысячи ярдов отсюда», слово «отсюда» служило бы индексом, так как обладало бы в точности той же силой, что и выразительный жест, указывающий на пространство между А и В. Более того, слово «ярд», несмотря на то что оно замещает объект общего класса, также представляет собой косвенный индекс. Ведь измерительные линейки в один ярд сами по себе являются знаками Парламентского стандарта, но вовсе не потому, что все они имеют подобные качества, а свойства короткой металлической полосы, насколько мы способны их воспринять, подобны свойствам полосы длинной. Причина в том, что каждая из них, выполняя ряд динамических операций, в действительности или виртуально соотносится с одним и тем же установленным прототипом. 

  Сознание же, когда мы видим одну из них, благодаря довлеющей ему ассоциативной связи получает различного рода опыт, объединяя который, мы склонны рассматривать их как связанные с чем-то, что обладает строго фиксированной длиной, хотя, возможно, мы и не отдаем при этом себе отчет в том, что указанный стандарт представляет собой материальную вещь. Ввиду вышеизложенного читатель может прийти к предположению, что индексы отсылают исключительно к объектам опыта и не представляют собой никакой ценности для математики, которая имеет дело с идеальными предметами, безотносительно к тому, реализуются они в чем-либо или нет. Однако? как воображаемые построения математика, так и сновидения приближены к реальности достаточно для того, чтобы обладать определенной степенью устойчивости, вследствие которой они могут быть распознаны и идентифицированы в качестве индивидуальных объектов. Говоря вкратце — если слово «наблюдение» использовать в его полном значении как подразумевающее некоторую степень устойчивости и квазиреальности в объекте, которому соответствует его направленность, — существует вырожденная форма наблюдения, направленного на предметы, созданные нашим умом. Соответственно этому, мы обнаруживаем, что индексы абсолютно неизбежно присутствуют в математике. До тех пор, пока это обстоятельство не учитывается, все попытки свести логику как триадических, так и более сложных отношений к некоторому правилу оканчиваются неудачей. Но как только оно берется в расчет, проблема оказывается решена. Обычные буквенные обозначения, используемые в алгебре, суть индексы. Индексами также являются буквы, которыми обозначаются геометрические фигуры. Юристы и вообще всякий, кому необходимо дать точное решение сложной проблемы, прибегают к буквенным обозначениям для различения индивидуальных объектов. Буквы, используемые подобным образом, суть не что иное, как усовершенствованные относительные местоимения. Так, если личные и указательные местоимения в их обычном употреблении представляют из себя «подлинные индексы», то относительные местоимения суть «вырожденные индексы»; ибо, хотя они и могут в силу случая и опосредованно ссылаться на некоторую наличную вещь, они все же непосредственно ссылаются на образы, созданные в уме предшествующими им словами.

  88. Индексы имеют три характерные особенности, которые отличают их от других знаков или репрезентаций: во-первых, они не имеют сколько-нибудь значимого сходства со своими объектами; во-вторых, они ссылаются на индивидуальные объекты, единичные предметы, единичные совокупности предметов или единичные длительности; в-третьих, они привлекают внимание к своим объектам слепым принуждением. Однако было бы чрезвычайно трудно, если вообще не невозможно, привести пример чистого индекса или, напротив, знака, абсолютно лишенного индексальности. С точки зрения психологии, действие индексальных знаков зависит от ассоциации по смежности, а не от ассоциации по сходству или операций с понятиями. [...]

  89. <Символ это> Знак, который конституирован как знак просто, или главным образом благодаря тому факту, что он используется и понимается как таковой — имеет ли привычка его использования и понимания естественный или конвенциональный характер — безотносительно к мотивации, обусловившей его выбор.

  Несколько раз СИМВОЛ используется в этом значении Аристотелем в Perihermeneias, в SophisticiElenciu и кое-где еще.

  90. Тема (themа) 2: термин впервые использован в 1635г. Бургерсдайком (Burgersdyk) в его Логике (I., п., § 1). для того, «quod intellectui cognoscendum proponi potest». 3  

   Кажется, он имел в виду как раз то, что Аристотель иногда без особых разъяснений обозначает как ЛОГОС, непосредственный (immediate) объект мысли, значение.

  Тема обладает природой знака, причем такого, значимый характер которого обусловлен свойством, которое придает ему тот факт, что он будет интерпретирован как знак. Безусловно, что вообще ничто не может быть названо знаком, если не интерпретируется в качестве такового. Однако свойство, которое является причиной интерпретации нечто как отсылающего к своему объекту, может быть таково, что это нечто обладает им безотносительно к своему объекту и несмотря на то, что такой объект вообще никогда не имел места. Или же нечто может состоять в таком отношении к своему объекту, которое бы осталось неизменным независимо от того, было ли бы оно интерпретировано в качестве знака или нет. Тема Бургерсдайка на первый взгляд представляется знаком, который связан со своим объектом либо, как и всякое слово, благодаря конвенции, предписывающей ему быть понятым так, а не иначе, либо вследствие естественного инстинкта или акта сознания, делающего из него репрезентант своего объекта. Причем в последнем случае не имеет места никакое действие, необходимое для установления между знаком и объектом фактической связи. Если этим значение термина Бургерсдайка исчерпывается, его тема представляет собой то же самое, что и описываемый автором в настоящей работе «символ» (см. гл. «Знак»).

Глава четверта. Пропозиции ----------------------------------------------------------------97

Глава четвертая. Пропозиции  [БИБЛИОТЕКА УЧЕБНОЙ И НАУЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ]

§1. Характеристики Дицисигнумов  --------------------------------------------------------97

Глава четвёртая. Пропозиции    с97 (§ 1-4 Sillabus)  

 § 1. Характеристики Дицисигнумов   с97

   91. Из трех категорий [третьей] трихотомии репрезентаменов — простых или подстановочных знаков, т.е. сумисигнумов [рем]; двойственных или информационных знаков, т.е. квазипропозиций, или дицисигнумов; тройственных или рационально-мотивационных знаков, т.е. аргументов, или квазисигнумов — во всех отношениях наиболее простой для понимания природой обладает категория квазипропозиций. И это невзирая на тот факт, что наиболее горячо обсуждаемым вопросом в логической теории на сегодняшний день является вопрос о сущностной природе «суждения». Истинно, что все перечисленные категории — крайне сложной природы. Однако проблема, вызывающая сегодня всеобщий интерес, излишне усложняется как раз тем, что внимание большинства логиков приковано не к пропозиции вообще, но к «суждению» или акту принятия пропозиции. Между тем означенный акт не только вовлекает в рассмотрение характеры, имеющие дополнительный характер по отношению к тем, которыми обладает пропозиция в собственном смысле — характеры, необходимые для того, чтобы дифференцировать суждения как пропозиции, обладающие некоторой индивидуальной особенностью, — но и, кроме собственно создаваемой в уме пропозиции, также указывает на особую инстанцию ее принятия. Проблема приобретает достаточную сложность уже тогда, когда мы приступаем к общему рассмотрению сущностной природы Дицисигнума,   т.е. такого рода знака, который <передает или> сообщает информацию, в отличие от знака, из которого информация может быть извлечена.1

  92. Наиболее просто выясняется, представляет собой некоторый знак Дицисигнум или нет, если мы можем определить его истинность или ложность, но при этом сам он прямо не предоставляет для такого определения никаких оснований. Это показывает, что Дицисигнум должен заявлять о своей способности отсылать или соотноситься с чемто как имеющим реальное бытие, независимо от репрезентации его в указанном качестве; и что эта отсылка или отношение должны выказывать себя не как нечто рациональное, но как слепая Двоичность.

   При этом знаком, объектом которого с необходимостью является нечто существующее, может быть только подлинный Индекс. Последний может, конечно, также являться и частью Символа, однако в таком случае отношение к объекту будет подчиняться рациональным законам. Следовательно, Дицисигнум с необходимостью репрезентирует себя как подлинный Индекс, и только. В связи с этим нам следует, отбросив все другие соображения, рассмотреть, что должен представлять собой знак, который во всех отношениях репрезентирует себя в качестве подлинного Индекса своего Объекта, и только. Заменяя «репрезентирует себя в качестве» на более ясное определение, получим утверждение, что Интерпретант Дицисигнума репрезентирует тождественность Дицисигнума и подлинного Индекса реального Объекта Дицисигнума. Иными словами, этот Интерпретант репрезентирует реальное отношение существования или отношение подлинной Двоичности, установленное между Дицисигнумом и его реальным Объектом. Однако Интерпретант Знака не может репрезентировать никакой другой Объект, как только Объект самого Знака. Отсюда, то же отношение существования само должно быть Объектом Дицисигнума, если последний вообще имеет какой-либо реальный Объект. Являясь Объектом Дицисигнума, это репрезентируемое отношение существования также делает указанный реальный Объект, представляющий собой его соотносящее (correlate), Объектом Дицисигнума.

  93. Этот последний объект может быть выделен особо как Основной Объект (Primary Object), а другой может быть назван Вторичным Объектом. (Secondary Object).   Дицисигнум,   поскольку он является относящим (relate) отношения существования или Вторичного Объекта Дицисигнума, с очевидностью сам не может быть полным Дицисигнумом.  Он одновременно есть часть Объекта и часть Интерпретанта Дицисигнума. Поскольку Дицисигнум репрезентируется в своем Интерпретанте как Индекс некоторого собрания (collection) 1 объектов как такового, он должен также быть репрезентирован в том же Интерпретанте как состоящий из двух частей, соответствующих его Объекту и ему самому.

  Иными словами, для понимания Дицисигнума его непременно следует рассмотреть как состоящий из двух указанных элементов, независимо от того, содержит он реально в себе таковые элементы или нет. Необходимость такого рассмотрения Дицисигнума плохо понятна, если только он в действительности не имеет двух составляющих, однако рассмотрение возможно и при невыполнении последнего условия. Рассмотрим эти две репрезентируемые части каждую в отдельности. Та, что репрезентируется для репрезентации Основного Объекта поскольку Дицисигнум репрезентируется в качестве Индекса своего Объекта, — должна в свою очередь быть репрезентирована для этого также в качестве Индекса или какого-либо репрезентамена Индекса Основного Объекта. Та часть, которая репрезентируется для репрезентации соб ственно составляющей Дицисигнума, репрезентируется для этого одновременно как составляющая Интерпретанта и составляющая Объекта. Она должна поэтому репрезентироваться в качестве такого или репрезентировать такой род Репрезентамена, Объект и Интерпретант которого суть одно. Теперь, Символ не может иметь себя своим собственным Объектом, так как представляет собой закон, управляющий этим Объектом. К примеру, если я говорю: «Эта пропозиция сообщает информацию о себе самой», или: «Пусть термин „сфинкс" будет общим термином для денотации чего угодно, что обладает природой символа, который применим ко всякому „сфинксу" и ни к чему более», — я говорю чистейший нонсенс. Но Репрезентамен посредничает между Интерпретантом и его Объектом, и то, что не может быть объектом Репрезентамена, не может быть и Объектом Интерпретанта. Отсюда,   afortiori 1  невозможно, чтобы Символ имел свой Объект в качестве своего Интерпретанта. Индекс может репрезентировать себя в очень отчетливой форме. Так, всякое целое число может быть удвоено. Таким образом, полное собрание четных чисел есть Индекс полного собрания целых чисел, поэтому собрание целых чисел содержит в себе Индекс себя самого.

  Но при этом Индекс не может быть своим собственным Интерпретантом, поскольку он есть не что иное, как индивидуальное существование в Двоичности с чем-либо еще и приобретает качества Индекса только благодаря способности быть репрезентированным некоторым Репрезентаменом, как состоящий в указанном отношении. Если бы Индекс был своим собственным Интерпретантом, не существовало бы никакой разницы между Индексом и Вторым. Икона есть в прямом смысле возможность, которая подразумевает возможность. Таким образом, возможность для нее быть репрезентированной в качестве возможности есть возможность подразумеваемой возможности. Поэтому только в такого рода Репрезентамене Интерпретант может быть Объектом. Следовательно, тот конституент Дицисигнума, который репрезентируется в Интерпретанте в качестве составляющей Объекта, должен быть репрезентирован Иконой или каким-либо Репрезентаменом Иконы. Дицисигнум должен непременно рассматриваться как содержащий в себе две указанные составляющие. При этом он репрезентируется как Индекс Объекта за счет того, что последний подразумевает нечто соответствующее двум данным составляющим. И именно в этом и состоит Двоичность, Индексом которой предстает в результате репрезентации Дицисигнум. Отсюда, Дицисигнум всегда должен обнаруживать связь между двумя своими составляющими, а равно репрезентировать соответствие этой связи той, что в самом объекте соединяет Второй Основной Объект [т.е. основной объект постольку, поскольку он имеет диадическую структуру] и Первичность [или качество основного объекта], на которое указывает часть [Второго Основного Объекта, соответствующая] Дицисигнуму.

  94. Итак, если нам удалось не заблудиться в этом лабиринте абстракций, мы приходим к заключению, что Дицисигнум следует определить как Репрезентамен, чей Интерпретант репрезентирует его как Индекс своего Объекта, имеющий следующие свойства:

    Первое: чтобы он стал понятен, его должно рассмотреть, как состоящий из двух частей. Из них первая, которая может быть названа Субъектом, является Индексом Второго или репрезентирует таковой. Причем Второе существует безотносительно к тому, репрезентируется оно или нет. Вторая часть, которая может быть названа Предикатом,   является Иконой Первичности [т.е. качеством или сущностью], или репрезентирует таковую.

    Второе: означенные две части должны быть репрезентированы как связанные друг с другом, причем таким образом, что если Дицисигнум имеет какой-либо Объект, он [Дицисигнум] должен быть Индексом Двоичности, которая обретается между Реальным Объектом, репрезентируемым в одной репрезентируемой составляющей Дицисигнума как в том, на что осуществляется указание, и Первичностью, репрезентируемой в другой репрезентируемой составляющей Дицисигнума как в том, что иконизируется. Теперь проверим, применимы ли сделанные нами выводы и предположения, послужившие для них отправной точкой, ко всем знакам, которые обнаруживают в себе способность сообщать информацию, не предоставляя при этом никакого основания для рациональной к тому мотивации (persuasion); а также точно ли они не соответствуют всем знакам, не сообщающим информацию, равно как и всем тем, которые предоставляют свидетельства своей истинности или основания для убежденности в таковой. Если проведенный нами анализ выдержит проверку, мы сможем с полным основанием заключить, что дефиниция Дицисигнума, на которую сделанные нами выводы — по крайней мере, в области знаков — в конечном счете опираются, имеет силу и за пределами этой сферы.  В соответствии с нашей дефиницией, Икона никак не может быть Дицисигнумом, поскольку собственный Интерпретант Иконы не может репрезентировать ее в качестве Индекса, природа которого более сложна, нежели природа первой. Поэтому среди Икон не может быть знаков информационных. На деле мы обнаруживаем, что они могут быть чрезвычайно эффективны в накоплении информации, например в геометрии. Но все же Икона не способна сама по себе сообщать информацию, так как ее Объект есть любое нечто, подобное Иконе, и является ее Объектом ровно в той мере, в которой оно ей подобно.

 § 2. Субъекты и предикаты     с103

   97. Все пропозиции суть информационные Символы. Сделанные нами выводы не препятствуют тому, чтобы Дицисигнумы могли обладать природой Символов, но прежде чем приступить к рассмотрению данного вопроса, нам следует сперва выяснить, применима ли полученная нами дефиниция и означенные выводы к пропозициям обычного рода. Дабы закрепить уже достигнутое, рассмотрим некоторую пропозицию, например: «У Туллия на носу бородавка». Это — пропозиция, независимо от того, истинна она или нет, утверждает или принимает ее ктолибо или нет. Ибо если имеется некая сформулированная пропозиция, акт ее утверждения предполагает, что некто совершает действие, налагающее на этого некто ответственность перед социальным или моральным законом, который предусматривает взыскание в том случае, если пропозиция не является истинной, если только принявший ее не предоставит оправдание, достаточное для того, чтобы освободить его от ответственности. Акт же принятия пропозиции есть сознательное действие, посредством которого некто старается запечатлеть в уме значения пропозиции таким образом, чтобы привести их в соответствие со своими намерениями, которые должны управлять поведением вообще и в том числе мыслимым поведением этого человека. Причем установившаяся вследствие этого привычка, при обнаружении достаточных на то оснований, всегда готова к тому, чтобы прекратить свое действие. Однако в любом из перечисленных действий пропозиция исполняется как таковая вне зависимости ни от того, ни от другого. И тот факт, что пропозиция всегда понимается как то, что могло бы быть утверждено или принято,1 в данном случае не может служить достаточно веским основанием для возражения.

 Данная нами дефиниция Дицисигнума делает это более чем очевидным, ибо содержит то положение, что (если считать пропозицию Дицисигнумом) его Интерпретант (т.е. имеющая место в уме репрезентация или мысль, которую он стремится определить) репрезентирует пропозицию как подлинный Индекс Реального Объекта, не зависящего от собственно репрезентации. Ведь Индекс необходимым образом подразумевает существование своего Объекта, а в соответствии с дефиницией [Дицисигнума] этот Объект также есть Двоичность, или реальный факт. Последнее, а именно то, что значением репрезентации пропозиции является некоторый факт, безусловно истинно для обычных «амплиативных» пропозиций, но может быть подвергнуто сомнению в случае пропозиций экспликативных, и в особенности дефиниций. Если дефиницию понимать как нечто, вводящее definitum в значении «Пусть то-то и то-то (definitum) значит то-то и то-то (дефиниция)», тогда это пропозиция в повелительном наклонении, а следовательно — никакая не пропозиция, так как последняя всегда эквивалентна предложению в изъявительном (indicative) наклонении. Дефиниция, таким образом, является пропозицией только в том случае, если ее definitum уже известно интерпретатору. Однако в таком случае дефиниция ясным образом сообщает информацию относительно характера данного definitum, т.е. относительно его фактичности. Возьмем «аналитическую», т.е. экспликативную пропозицию, и пусть для начала это будет формула «А есть А». Если мы использовали ее, чтобы утверждать нечто о реальных вещах, то она звучит довольно невнятно. Поэтому ее следует понимать как сообщающую нечто относительно символов. Несомненно, что субстантивный глагол «есть» выражает одно из тех отношений, в которых всякое нечто состоит с самим собой, например «любит все, что может быть им любимо». Понимаемая таким образом, эта формула сообщает информацию о некотором символе. Правда, что символ не есть нечто индивидуальное. Однако любая информация о символе есть информация о каждой из его реплик, а всякая реплика есть нечто индивидуальное в прямом смысле. Какого рода информацию, стало быть, пропозиция «А есть А» предоставляет для данной реплики? Эта информация состоит в том, что если реплику видоизменять таким образом, чтобы мы всякий раз до и после нее получали одно и то же имя, то в результате мы получим реплику пропозиции, которая никогда не будет противоречить никакому факту. Но сказать, что нечто никогда не будет иметь места — не значит констатировать некий реальный факт, и до тех пор, пока не будет получен некоторый внешний или воображаемый опыт, который способен вступить в противоречие с рассматриваемой нами пропозицией, таковая, по нашему мнению, не будет репрезентировать никакой действительной Двоичности. С другой стороны, так скоро, как только опыт получен, пропозиция соотносится с появляющейся тогда единичной репликой и единичным опытом и описывает возникшее между ними отношение. То же справедливо для любой экспликативной пропозиции. Пропозиция   «Всякий феникс, возрождаясь из пепла, поет “Yankee Doodle”», можно быть уверенным, никогда не вступит в противоречие ни с каким опытом. И если так, она совершенно истинна. «Всякий четырехсторонний треугольник имеет темносиний цвет» с необходимостью истинно, так как совершенно невозможно, чтобы этому противоречил какой-либо опыт. 1 Однако обе пропозиции абсолютно бессмысленны. Равным образом будет лишена смысла любая экспликативная пропозиция, если только она не рассматривается как пропозиция о некоторого рода символе, реплика которого имеет место в действительности.

   Если за экспликативную пропозицию принять выражение «Человек есть двуногое животное», оно будет лишено всякого значения до тех пор, пока не обнаружит себя случай, которому соответствовало бы слово «человек». Если такой случай имеет место, то пропозиция сообщает, что к данному событию индивидуального существования может быть применено определение «двуногое животное». Другими словами, случай, которому соответствует данное определение, никогда не войдет в противоречие ни с каким опытом, реальным или воображаемым. Таким образом, всякая пропозиция либо бессмысленна, либо имеет своим объектом реальную Двоичность. Этот факт должен учитывать всякий, кто изучает философию, при подведении любой пропозиции, выраженной в абстрактной форме, к ее точному значению, отсылающему к некоторому индивидуальному опыту. Система экзистенциальных графов, 1 способная выразить всякую пропозицию настолько аналитически, насколько это вообще возможно, выражает утверждение, прикрепляя индивидуальную реплику к соответствующей индивидуальной таблице — в точности такое же приведение в соответствие Интерпретант пропозиции репрезентирует до того, как пропозиция утверждается.

  98. Теперь сопоставим выводы, полученные нами из абстрактной дефиниции Дицисигнума, с тем, что нам известно о пропозициях. Первый вывод состоит в том, что всякая пропозиция имеет Субъект и Предикат, причем последний репрезентирует или сам является Индексом Основного Объекта или, другими словами, Соотносящим репрезентируемого отношения, которое, в свою очередь, репрезентирует или само в том или ином отношении является Иконой Дицисигнума. Перед тем как приступить к выяснению того, действительно ли всякая пропозиция содержит указанные элементы, разберем — допустив, что так оно и есть, — в достаточной ли степени точны данные этим элементам описания. Пропозиция «Каин убил Авеля» имеет два субъекта «Каин» и «Авель» и соотносится с реальным Объектом одного из них ровно в той же степени, что и другого.

 Однако мы можем также рассматривать ее как прежде всего соотносящуюся с Диадой, составленной из Каина и Авеля в качестве ее первого и второго членов. Эта Пара представляет собой единичный индивидуальный объект, включающий оба указанных отношения к Каину и к Авелю, так что его существование состоит в существовании Каина и существовании Авеля и ни в чем более. Несмотря на то что ее существование зависит от такового Каина и Авеля, данная Пара существует в той же степени, в какой каждый из них в отдельности. Диада не есть в точности Пара, это создаваемая в уме Схема, включающая в себя два образных представления двух объектов. Один связан отношением существования с одним членом пары, другой — с другим. Тот, который прикреплен к ней как репрезентирующий ее, есть некоторый Символ в значении «Первого», другой же есть Символ в значении «Второго». Таким образом, указанная Схема или Диада репрезентирует Индексальные знаки Каина и Авеля соответственно, так что субъект не противоречит данным нами определениям. Теперь рассмотрим субъект пропозиции «Всякий человек — дитя двух родителей». Он, как и в первом случае, подразумевает схему пары, составляющим которой соответствуют «Первое» и «Второе» (или, вернее, символы таковых в качестве специально выбранных для них эквивалентов). Но вместо двух элементов Схемы, рассматриваемых в качестве Индексов существующих индивидуальных объектов, Интерпретант данной схемы репрезентирует, что если интерпретатор пропозиции посредством некоторой умственной операции приведет один из элементов схемы в действительное соответствие с каким-либо конкретным человеком, то будет иметь место отношение существования, прикрепляющее другой элемент к некоторой паре индивидуумов, и если интерпретатор целой пропозиции прикрепит один из этих индивидуальных объектов к этой составляющей в особенности, то предикат будет истинно сказываться об этой индивидуальной Диаде в порядке членов данной пропозиции. Конечно, это вовсе не значит, что некто, достаточно хорошо понимающий схему, действительно последовательным образом и во всех деталях следует описанному движению мысли. Это лишь в существенных моментах показывает, что должно быть проделано, чтобы полностью и точно понять смысл пропозиции. Что дело обстоит именно таким образом, можно убедиться, если начертить соответствующий пропозиции граф. Здесь, как и в первом случае, Субъект репрезентирует индивидуальную Диаду, Символом которой является пропозиция, как репрезентируемую посредством Иконического знака. Если пропозиция имеет абстрактный субъект, как, скажем, «краснота» или «справедливость», ее можно трактовать на схоластический манер как открытую для истолкования (exponible), т. е. как пропозицию, чье реальное содержание завуалировано риторической фигурой; или же, если данный термин не вполне проясняет дело — такая пропозиция повествует об универсуме, который включает в себя по одной реплике от каждого из собраний возможных символов, в том или ином смысле неопределенных, но при этом содержит все, которые следует принять во внимание. Мы не можем сказать «все, что уместны», ибо ни одно собрание не может исчерпать все возможные уместные ситуации символы. В случае с условной пропозицией, 1 например, «Если вечером будет мороз, ваши розы погибнут», любая из реплик пропозиции «Сегодня вечером будет мороз», которая может быть истинной, сосуществует с истинной репликой пропозиции «Ваши розы погибнут». Это подразумевает репрезентацию Индекса в той же степени, что и субъект пропозиции «Всякая роза погибнет».

  99. Теперь мы переходим к рассмотрению понятия предиката. Ясно, что последняя пропозиция, как и вообще любая того же рода, сообщает свое полное значение (signification), вызывая в сознании некоторый образ или, так сказать, комбинированную фотографию нескольких образов, подобно тому, как это происходит в упомянутой нами Первичности. Как бы то ни было, ничто не обязывает нас искать ответ на прямой вопрос о том, что именно происходит при этом в уме. Нас косвенно интересует, как предикат репрезентирует Первичность, которую он означивает [коннотирует] (signifies) 1.   Предикат с необходимостью есть Иконический Сумисигнум [Рема] (что не всегда истинно относительно субъекта) и как таковой — что становится ясным из полного анализа Сумисигнума — по существу означивает нечто через репрезентацию себя, для репрезентации объекта в качестве Иконы. Хотя в отсутствие анализа Сумисигнума данное положение остается не вполне проясненным.

 100. Теперь мы подошли к вопросу о том, действительно ли всякая пропозиция имеет Субъект и Предикат. Выше было показано, что это справедливо для случая с Условными пропозициями. Легко заметить, что тоже может быть сказано и о любой из Дизъюнктивных. При этом обычного рода Дизъюнктив обладает таким строением, что один способ анализа его хорош ровно настолько же, насколько и другой. То есть высказывание «Истинно либо А, либо В» эквивалентно высказыванию «„Реплика Символа истинна" — ложно, если никакая реплика А и никакая реплика В равно неистинны», или «Если реплика А не истинна, реплика В истинна», или же «Если реплика В не истинна, реплика А истинна». Мы приходим к одному и тому же, как в случае с «Некоторые X суть Y», «Некоторые Y суть X» и «Нечто есть как X, так и Y». Наиболее подробный анализ переносит все содержание Дицисигнума в Предикат. Соединительная (copulative) пропозиция также имеет Субъект и предикат, что еще более очевидно. Она осуществляет предикацию подлинного Триадического отношения тройственного сосуществования (tricoexistence) «Р, Q и R сосуществуют». Ибо говорить, что А и В одновременно истинны — значит утверждать, что существует нечто, трояко сосуществующее с истинными репликами А и В. Некоторые логики настолько тенденциозны и слепы, что считают такие латинские предложения, как fulget и lucet пропозициями без субъекта. Но всем понятно, что данные слова вовсе не сообщают никакой информации без ссылки (которая обычно носит Индексальный характер, где Индекс — <общая среда или> окружение участников коммуникации) на обстоятельства, при которых, как утверждается, имеют место означиваемые ими Первичности.

  101. Пропозиция должна иметь действительный Синтаксис, репрезентируемый в качестве Индекса тех элементов репрезентируемого факта, которые соответствуют Субъекту и Предикату. Это очевидно для всякой пропозиции. Со времен Абеляра вошло в обычай рассматривать этот Синтаксис в качестве третьей части пропозиции, называемой «Связка». Исторической причиной появления этого понятия в XII веке послужил, несомненно, тот факт, что латынь того времени не позволяла пропускать глагол est, который обычно, но не всегда, пропускался в греческом и довольно часто в латыни классической. В большинстве языков этот глагол отсутствует. Но ясно, что невозможно отбросить Синтаксис, рассматривая Связку в качестве третьей части пропозиции. Проще было бы сказать, что Синтаксис может принимать акцидентальную форму.

  102. Таким образом, нами было ясно показано, что все пропозиции подпадают под дефиницию Дицисигнума и соответствуют всем ее следствиям. Говоря короче, пропозиция есть Дицисигнум, являющийся Символом. Но Дицисигнумом может также быть и Индекс. Портрет некоего человека, подписанный его именем, представляет собой пропозицию в строгом смысле, хотя ее синтаксис не есть таковой речи, и указанный портрет не только репрезентирует, но и сам является Гипоиконой. Имя собственное настолько близко природе Индекса, что этого может оказаться достаточно, чтобы дать идею информационного Индекса. В качестве еще более удачного примера может служить фотография. Фотографический отпечаток сам по себе не сообщает никакой информации. Но тот факт, что он представляет собой поперечное сечение световых лучей, отраженных от объекта, известного каким-то иным образом, делает его Дицисигнумом. Как показывает система Экзистенциальных графов, всякий Дицисигнум есть дальнейшее, более распространенное определение уже известного знака в отношении одного и того  же   объекта. В настоящей статье этот момент, возможно, освещен недостаточно. Отметим, что связь фотографического отпечатка, который является квазипредикатом фотографии, с поперечным сечением лучей, представляющих собой квазисубъект, составляет, собственно, Синтаксис Дицисигнума. Подобно Синтаксису пропозиции, он есть факт,   имеющий отношение к Дицисигнуму, рассматриваемый как Первое, то есть нечто в себе, безотносительно к своей знаковой природе. Всякий информационный знак, таким образом, вовлекает Факт, выполняющий роль его Синтаксиса. Поэтому очевидно, что Индексальные Дицисигнумы также соответствуют дефиниции и ее следствиям.

  103. Следует отметить, что данное соответствие, как для пропозиций, так и для информационных Дицисигнумов, установлено безотносительно к их принятию или утверждению. Проводимый до сих пор анализ предполагал, что если бы утверждение или в том или ином смысле принятие пропозиции в расчет не бралось, то пропозиция была бы неотличима от общего составного термина, т.е. «Некий человек высок» было бы редуцировано к «высокий человек». Поэтому в данном случае важно определить, может или нет дефиниция Дицисигнума* применимая к первому высказыванию (даже в том случае, если оно не выносится как суждение), быть равным образом применима и ко второму. Ответ дать довольно легко. Чтобы полностью понять и усвоить символ «высокий человек», нет никакой необходимости полагать его состоящим или способным состоять в отношении к какому-либо реальному Объекту. Его Интерпретант не репрезентирует его в качестве подлинного Индекса, поэтому дефиниция Дицисигнума к нему не применима. Мы не можем достоверно установить, достаточно ли данного анализа для того, чтобы провести четкое различение между пропозициями и аргументами. Но он позволяет увидеть, что пропозиция нацелена (purports to untend) на то, чтобы принудить свой Интерпретант осуществить референцию к своему реальному Объекту, то есть репрезентирует себя в качестве Индекса. Аргумент же нацелен не на принуждение, а на осуществление воздействия посредством умопостигаемых общностей (generals), т.е. репрезентирует свой символический характер.

  104. Приведенное выше представляет собой наилучший анализ Дицисигнума, который может быть представлен автором на настоящий момент. Убедительно или нет звучат его основные положения, они не могут быть окончательно приняты без более или менее значительных поправок, хотя и может показаться, что он не иначе как предельно точно отражает истинное положение дел. Может быть и так, что он не применим в полной мере ко всем без исключения типам пропозиций. Дефиниция Дицисигнума может повлечь за собой естественное предположение, что Сумисигнум есть всякий Репрезентамен, Интерпретант которого репрезентирует его в качестве Символа. Тщательная проверка убеждает ученого в том, что это очень похоже на правду, но с течением времени у него могут возникнуть сомнения, что этим вопрос полностью исчерпан. [...]

§ 3. Дихотомии Пропозиций     с113

  105. Индексальный Дицисигнум, как кажется, не имеет сколько-нибудь значимых разновидностей. Пропозиции же могут быть подразделяемы по различным основаниям, образуя главным образом дихотомии. В первую голову в отношении Модальности,   или Модуса, пропозиция является либо de inesse 1 (словосочетание, встречающееся в Summulae 2 [p. 71В]), либо модальной.

  Пропозиция de inesse соотносится только с существующим — т.е. существующим в логическом дискурсивном универсуме 1 положением вещей. Модальная пропозиция охватывает собой всю область возможного. В зависимости от того, утверждает ли она нечто как истинное или как ложное для указанной области во всех отношениях, она может быть либо необходимой, либо невозможной. В зависимости от того, утверждает ли она нечто как истинное или как ложное в пределах области возможного, (неявно включая или исключая существующее положение вещей), она может быть возможной   или контингентной (все термины взяты из Боэция).

 106. Субъект пропозиции м.-быть либо Сингулярным, либо Общим, либо   Абстрактным.   Он есть некоторая сингулярность, если указывает на нечто индивидуальное, что известно каким-либо иным образом. Он есть нечто общее, если описывает критерий, в соответствии с которым выбирается данный индивидуальный объект. Неединичный (general) субъект может (как это признано всеми) быть либо Общим (Universal), либо Частным (и   Неопределенным.)    (Последние три термина взяты из Апулея, 2 жившего при Нероне. Однако бессмысленное различение неопределенного и частного, современными авторами осталось незамеченным). В некоторых трудах можно найти весьма сложное учение о значении этих терминов, выделяющее некоторые типы универсалий как утверждающие существование своих субъектов. Для автора данной работы все универсалии объединены тем, что этого не утверждают. Общий субъект есть такой субъект, который указывает на то, что пропозиция применима к любому индивидуальному нечто, имеющему или могущему   иметь место в универсуме, не сообщая при этом, что таковой действительно имеет место.

  Частный субъект есть такой субъект, который не указывает, какое именно индивидуальное нечто имеется в виду, и способен самое большее, дать общее его описание, но при этом претендует на то, чтобы осуществлять указание некоторого существующего индивидуального нечто. Порядок, в котором располагаются   Общий   и Частный   субъекты, есть порядок материальный. Возьмем пропозицию «Некая женщина обожаема всяким испанцем из тех, которые существуют». Ее первый субъект, «некая женщина», представляет собой индивидуальное нечто, второй же — «всякий испанец из тех, которые существуют» — универсалию. Но «Всякий испанец из тех, которые существуют, обожает некую женщину» имеет те же субъекты, расположенные в обратном порядке, и соответственно другое значение. Понятно, что субъект может быть описан таким образом, чтобы не быть ни Общим, ни Частным как в исключениях   (exceptives;   Summulae) типа «Все люди суть грешники кроме одного». То же относится ко всем типам исчисляющих пропозиций, например, «Любое насекомое имеет четное число лапок». Но эти субъекты могут быть рассмотрены как Частные Собирательные Субъекты. Примером   Общего Собирательного субъекта может служить пропозиция «Любые два человека, пытающиеся перекричать один другого, поссорятся». Любое собрание чего-либо с логической точки зрения есть нечто индивидуальное. Различение субъектов на Общие   и Частные имеет материальное, а не просто формальное основание. Оно представляется (и признавалось таковым в средние века) обладающим той же природой, что и различение между Необходимой и Возможной пропозициями.

  107. Различение между Гипотетической, Категорической и Относительной пропозициями также имеет важное значение. В любом случае, последняя имеет ряд значимых отличий от двух остальных.

  108. Различение пропозиций на Утвердительные и Отрицательные в применении к обычного рода категорическим пропозициям имеет чисто формальный характер. Процесс, названный инфинитацией (термин, использованный Абеляром в Opera hactenus Inedita, p. 225, и с тех пор вплоть до сего дня имеющий постоянное хождение во всех западных языках), состоящий в добавлении к термину префикса не, превращает негативную  пропозицию в утвердителъную или так называемую [Неличную или] Инфинитную,   (Infinite) пропозицию. Различие между отрицательной и инфинитной пропозициями не затрагивает их значения и не более велико, нежели различие между non est и est non в латыни. «Socrates non est mortalis» обычная форма, но «Socrates est non mortalis» также возможно. 1 Не следует забывать, что логика всегда привлекала и порой продолжает привлекать к себе незрелые умы.

 109. Наконец, всякая пропозиция либо истинна, либо ложна. Она ложна, если из нее может быть законным образом дедуцирована любая пропозиция без помощи ложных пропозиций, которые могут вступить в противоречие с прямым суждением восприятия, если таковое имеется. Пропозиция истинна, если она не ложна. Отсюда, не несущая никакого смысла форма пропозиции, если ее называть пропозицией, принадлежит к категории истинных пропозиций.

 §4. Прагматическая интерпретация логического субъекта    с120

  110. Любой символ, способный быть прямым конституэнтом пропозиции, называется термином (terminus Боэция). 1 Логики обычно говорят, что категорическая пропозиция имеет «два термина» — субъект и предикат, и, проявляя таким образом небрежность в выражении, или же копируя Аристотеля, 2 спотыкаются об истину. Обычно они придерживаются доктрины (хотя часто не сформулированной отчетливо в одном предложении), в соответствии с которой такого рода пропозиция включает в себя три термина: субъект, предикат и связка (copula Абеляра). 3 Если следовать данной доктрине, корректным десигнатом для субъекта и предиката будет термин экстремум, который представляет собой эквивалент греческого Орос (term). Обычно принято считать связку глаголом, а все остальные термины именами собственными или общими именами некоторого класса. Автор настоящей работы считает глагол есть (is) неотторжимой частью имени класса, так как это позволяет дать наиболее простой и удовлетворительный отчет о пропозиции. 4 В подавляющем большинстве языков не существует прилагательных и общих имен классов, которые не понимаются как являющиеся частью того или иного глагола (даже когда на деле такой глагол не имеет места), и следовательно, в таких языках не требуется ничего, что должно было бы выполнять роль связки в предложении. Автор (не претендуя, впрочем, на то, чтобы называть себя лингвистом) исследовал грамматические системы многих языков с целью выяснить, существует ли вообще такой язык, структура которого совпадала бы со структурой мышления всякого человека в том виде, в котором ее всеми силами пытаются представить логики (ибо таковые попытки не имеют на деле никакого отношения к логике). Единственным таким языком, который автору удалось отыскать, оказался баскский, в котором есть Два или три глагола, а все остальные имеющие принципиальное значение слова понимаются как существительные. Во всяком языке должны быть имена собственные, а в таковых нет ничего от глагола. Поэтому в них, как кажется, мы находим прямое указание на имя нарицательное или прилагательное. Однако, несмотря на это указание, практически в любом сообществе людей слова, обозначающие общие понятия, принято считать частью глагола. А это, по всей видимости, идет вразрез с построениями логиков.

  111. То или иное имя собственное, когда некто узнает о нем впервые, связано отношением существования с некоторым результатом перцепции или эквивалентным ему индивидуальным знанием того индивидуального объекта, который оно именует. Тогда и только тогда оно представляет собой подлинный Индекс. Когда этот некто встречает это имя во второй раз, он рассматривает его как Икону данного Индекса. Когда знакомство с ним приобретает характер привычки, оно становится Символом, Интерпретант которого репрезентирует его в качестве Иконы Индекса именуемого индивидуального объекта.

  112. Если поискать в учебнике по химии дефиницию лития, то мы обнаружим, что это элемент с атомным весом, очень близким к семи. Но обладай автор учебника большей склонностью к логике, он сказал бы, что если попытаться найти среди минералов, которые стекловидны, прозрачны, серого или белого цвета, обладают большой твердостью, ломки и труднорастворимы, такой, который придает неяркому пламени легкий малиновый оттенок; будучи растерт в порошок и перемешан с известью или крысиным ядом и затем расплавлен, частично растворяется в муриатической кислоте; когда же полученный раствор испарен и с помощью серной кислоты извлечен осадок, из этого осадка, если его подвергнуть тщательной очистке, может быть обычным методом получен хлорид; а хлорид, приведенный в твердое состояние, расплавленный и подвергнутый электролизу при помощи полдюжины элементов, превратится в шарик розоватосеребристого металла, которая будет держаться на плаву в газолине, — то материал этого шарика будет представлять собой образчик лития. Особенность данной дефиниции или скорее предписания, ибо оно более пригодно для нас, нежели дефиниция — состоит в том, что оно раскрывает смысл, денотируемый словом литий, предписывая действие, которое нужно совершить, чтобы получить знание об объекте слова через восприятие. Всякий субъект пропозиции, если только это не Индекс (например, общая для участников коммуникации среда или окружение, или же привлекающее внимание в этом окружении нечто, на которое указывает говорящий) или Подиндекс (например, имя собственное, личное или указательное местоимение), должен выполнять функцию Предписания, или Символа, не только предоставляющего для Интерпретатора описание того, что должно быть предпринято им, другими или всеми для того, чтобы получить Индекс индивидуального объекта (предмета или отдельно взятого набора предметов), соответствующая которому пропозиция репрезентируется как истинная, но также закрепляющего за указанным индивидуальным объектом некоторый Десигнат, или, если это набор индивидуальных объектов, за каждым входящим в набор объектом. До тех пор пока не найдено лучшего десигната, такой термин может быть назван Предписанием. Так, Субъект пропозиции «Всякий испанец из тех, которые существуют, обожает некую женщину», наилучшим образом может быть рассмотрен в следующей форме: «Если мы возьмем любой индивидуальный объект универсума, А, тогда в универсуме существует некоторый индивидуальный объект В, такой, что А и В указанным образом формируют диаду, следующее из которой истинно». Предикат будет иметь вид

  « __ есть либо не испанец, либо обожает женщину, которая является ___ ».

113. Всякий термин, способный стать субъектом пропозиции, может быть назван Ономой.   Категорематическим (Дунс Скот, или ранее) называется любой термин, способный стать субъектом или предикатом некоторой пропозиции. Синкатегорематическим  термином или Синкатегоремой {Sиттиlае), 1 называется Символ, способный образовать   Категорематическии Термин. Связка же, похоже, оказывается между двух стульев, ибо не является ни синкатегорематической, ни категорематической.

 § 5. Природа утверждения      1  с120

   114. Теперь рассмотрим, в чем состоит существо утверждения (assertion). Здесь я могу лишь в более развернутом виде переформулировать учение, изложенное мной в   grammatica speculativa и опубликованное впервые в 1867 г. 2 С этого времени мои занятия философией полдюжины или более раз подводили меня к необходимости поставить данное учение под вопрос и подвергнуть его тщательной и строгой перепроверке. Каждая такая перепроверка, приводя к более или менее значительным изменениям своего предмета, всякий раз все же оправдывала его в основном. Теперь я вполне убежден, что могу дать такую его формулировку, которая уже не будет оставлять желать лучшего. Вместе с тем я также воспользуюсь случаем для выявления и прояснения сути ошибок, допущенных мной в предшествующих формулировках.

 115. Предстоящий нам анализ утверждения предполагает применение двух типов логического рассуждения. С одной стороны, мы можем осуществлять прямое наблюдение того, что близко нашему опыту утверждения и кажется от него неотделимым. Профессор Шредер называет такой опыт риторическим свидетельством. Данный Десигнат крайне удачен, так как указанное логическое рассуждение обладает характеристиками выводов, называвшихся прежними логиками риторическими. Этот термин также соответствует моему названию наиболее важного и интересного раздела логики — спекулятивная риторика. Что касается меня лично, указанный Десигнат, возможно, приносит того рода удовлетворение, что столь многие школы находят в заимствовании названий, которые были изобретены, но недооценены их оппонентами. Ибо хотя профессор Шредер и не может не признать необходимость в такого рода логическом рассуждении и его значимость, все же может показаться, что к его в общем положительному мнению о нем примешивается легкая тень сомнения в его безусловном формальном совершенстве.

 Для меня же это самое несовершенство отмечает данный тип рассуждения как выведенный напрямую из тех источников наблюдения, из которых и должно вытекать всякое истинное логическое рассуждение. И я часто замечал в истории философии, что рассуждения, которые сперва были отмечены темнотой и формальностью подхода, часто на деле оказывались наиболее глубокими. Другой применяемый мной в анализе утверждения тип логического рассуждения состоит в выяснении путем дедукции того, какие конституенты утверждения должны быть следствиями из теории, которой я придерживаюсь и в соответствии с которой истина обретает себя в безусловном (definitive) принуждении исследующего интеллекта. Это рассуждение носит систематический характер, но составляет лишь половину всего метода. Ведь опирающиеся на теорию дедукции или квазипредсказания необходимо преобразовать в риторическое свидетельство и проверить, верифицируемы ли они посредством наблюдения. Если мы находим, что это так, не только анализ утверждения приобретает свидетельство в пользу своей окончательной завершенности, но также приобретает большую вероятность собственно теория истины.

  116. Для всякого утверждения мы можем выделить говорящего и слушателя. Правда, что существование последнего при этом может только предполагаться, как, например, в случае кораблекрушения, когда описание бедствия запечатывается в бутылку и выбрасывается в море. Предполагаемый «слушатель» может принадлежать той же личности, что и «говорящий». Например, когда мы в уме отмечаем факт суждения, которое следует запомнить. Если имеет место какой-либо акт вынесения суждения, независимый от какой бы то ни было регистрации и в то же время имеющий определенную логическую значимость (что само по себе спорно), мы можем сказать, что в этом случае слушатель становится идентичен говорящему.

  117. Утверждение состоит в предоставлении говорящим свидетельства для слушателя в пользу того, что говорящий в чем-то убежден, т.е. что он обнаруживает в некоторой идее при тех или иных обстоятельствах безусловно обязательный характер. В силу этого всякое утверждение должно состоять из трех частей: знака, обнаруживающего факт принуждения, знака привнесенной идеи и знака, свидетельствующего о воздействии принуждения на говорящего в той мере, в какой он отождествляет себя с научным интеллектом.

  118. По той причине, что принуждение всегда есть hic et nunc, событие принуждения может быть репрезентировано для слушателя только путем понуждения его к опыту того же самого события. Отсюда, необходимо должен иметь место знак, который оказывал бы динамическое воздействие на внимание слушателя и направлял бы его на некоторый объект или событие. Такого рода знак я называю Индексом. Вместо простого знака указанного рода может иметь место предписание, сообщающее слушающему, каким образом он должен действовать, чтобы получить доступ к опыту, с которым соотносится утверждение. Но поскольку данное предписание сообщает ему, что должно предпринять, а также поскольку воздействие и претерпевание воздействия суть одно и то же, а действие также есть hic et nunc , то предписание должно само по себе предоставлять некоторый Индекс или собрание Индексов. То, на что индекс направляет внимание, может быть названо субъектом утверждения. [...]

  119. Реальный мир невозможно отличить от вымышленного при помощи какого бы то ни было описания. Часто спорят о том, был ли сумасшедшим Гамлет. Это лишний раз доказывает, что если мы подразумеваем реальный мир, нам необходимо указание на это подразумевание. Реальность носит динамический, а не качественный характер.   Реальность состоит в Действенности как убедительности (forcefulness). И от вымысла ее не может отличить ничто кроме динамического знака. Правда, что ни один язык (насколько мне известно) не имеет такой формы речи, которая была бы способна показать, что дело идет именно о реальном мире. Но в этом и нет необходимости, поскольку тона и внешнего впечатления всегда достаточно, чтобы показать, что говорящий искренен. Тон речи и внешнее впечатление динамически воздействуют на слушателя и принуждают его направлять внимание на реалии. Тон речи, следовательно, есть индексальный знак реального мира. Поэтому не существует категорий утверждения, не содержащих индексальных знаков, если только это не утверждения логического анализа или тождественные пропозиции. Но первые будут неправильно поняты, а последние покажутся абсурдом, если и те и другие не интерпретируются как отсылающие к универсуму терминов и понятий, и этот универсум, как и мир вымысла, также требует себе для того, чтобы быть распознанным, индекс. Итак (в соответствии с нашей теорией) является фактом, что по крайней мере один индекс должен в качестве составной части входить в каждое утверждение.

  120. События или объекты, которые денотируются индексами, я называю субъектами  утверждения. При этом они не совпадают с объектами, денотируемыми грамматическими субъектами. У логиков вошло в привычку рассматривать пропозиции исключительно (или главным образом) после того, как они получили некоторое выражение в форме, соответствующей определенному стандарту или канону. Если же их принимать в том виде, в каком они выражены в том или ином языке (как это делает Хопп <Норре> и некоторые другие), то это превращает логику из философии в филологию. Установленные каноном формы были продиктованы использованием узкой категории языков и направляют философию по ложному пути. То, что называется субъектом, есть существительное в номинативе, хотя даже в нашей относительно небольшой семье индоевропейских языков существует несколько, в которых это существительное, в латыни, греческом и языках современной Европы всегда стоящее в номинативе, ставится в косвенный падеж. Примером тому ирландский и гэльский языки. Индекс также часто не обладает природой существительного. Он может быть (как мы уже видели) просто внешним впечатлением или жестом. Тогда опять же он может быть распознан так, что совершенно невозможно с полной уверенностью определить, индекс ли это вообще. Апелляция к значению утверждения помогает мало, ибо в подобных случаях трудно точно сказать, каково значение. Так, для случая с суждением «Все люди смертны» (All men are mortal), 1 мы можем сказать, что субъектом в нем является всякий человек или некоторая группа   людей,  что всякий человек и некто смертный суть два субъекта, или что субъектом является все (а предикатом в таком случае — «либо не есть человек, либо смертно»), или же что все, человечество и смертность суть три субъекта. Можно еще привести сотни других диспозиций. Но если желательно остановиться на одной постоянной канонической форме, наилучшим было бы использовать отдельный индекс для всего, что индифферентно с точки зрения логики. Иными словами, для данного случая в качестве индексов принять все, человечество и смертность.

  121. Всякий субъект, когда на него осуществляется прямое указание — каковы в нашем случае человечество и смертность, — есть некоторая сингулярность. В ином случае предписание, которое может быть названо его квантором, указывает, на основании чего должен быть сделан выбор субъекта из некоторого множества, именуемого его универсумом. В логике вероятности кванторы, такие, как «девять из десяти» и т.п., отсылают к предстоящему опыту или к тому, что должно произойти «в конечном счете». Но в логике необходимости такая отсылка к опыту не осуществляется и необходимы только два квантора: квантор всеобщности (∀ universal quantifier), позволяющий при любых обстоятельствах выбрать из универсума любой объект, и квантор   существования  (∃  particular quantifier), предписывающий выбор объекта, подходящего данным условиям. Когда имеют место несколько квантифицированных субъектов, а также когда квантификации различны, порядок выбора субъектов имеет материальный характер. Свойство квантора последнего выбранного субъекта распространяется на пропозицию в целом. (В прежних формулировках этот момент от меня ускользнул). Поскольку никакие другие кванторы кроме двух указанных не являются необходимыми, нечто большее, нежели просто краткость и удобство написания достигается также использованием других двух «хемиологических» (hemiological) 1 кванторов, один из которых позволяет выбрать любой объект универсума, кроме одного, а другой ограничивает свободу выбора в пользу одного или другого из двух удовлетворяющих условиям. Универсум логического субъекта до настоящего времени всегда рассматривался как дискретное множество, так что субъект считался индивидуальным объектом или событием. Но на деле универсум может быть непрерывен, так что не существует такой его части, из которой всякое нечто непременно должно быть всецело истинным или столь же всецело ложным. Например, невозможно найти часть некоторой поверхности, которая везде одного и того же цвета. Даже точка этой поверхности может принадлежать индифферентно к трем или более различно окрашенным частям. Однако логика непрерывных универсумов еще только ожидает своего исследования. [...] 

  122. В 1867 г. я определил символ как любой репрезентамен, имеющий характер   всеобщности, в чём, полагаю, не ошибался. Однако, не остановившись на этом, я вполне в духе традиции разделил символы на термины, пропозиции и аргументации, исходя из того, что «термины» не содержат в себе Ассерторической составляющей, и в этом оказался не прав, хотя само разделение не столько ложно, сколько совершенно лишено важности. Далее, заметив, что я отнес естественные симптомы как к индексам, так и к символам, я ограничил символы конвенциональными знаками, что было очередной ошибкой. Дело в том, что записи от 1867 г. оказались наименее удовлетворительны, с точки зрения логики, из всех, что я когда-либо написал, и в течение долгого времени большинство изменений, внесенных мной в них, все дальше и дальше уводили меня от истины.

  123. Всякий символ как нечто, подразумевающее утверждение или содержащее его рудимент, имеет характер всеобщности в том смысле, в котором мы обычно говорим об общем знаке. То есть предикат есть нечто общее. Даже когда мы говорим: «Боз был Чарльзом Диккенсом», мы имеем в виду, что «Боз был то же самое, что и Чарльз Диккенс», и тожество (sameness) есть общее, более того — хемиологическое отношение. Ибо предикат обладает идеальной природой и как таковой не может быть простой этовостью (hecceity). Фактически в пропозиции «Боз есть Чарльз Диккенс» Субъектами являются Боз и Чарльз Диккенс, а предикатом «тождествен с». С другой стороны, всякий общий знак, включая «термин», по крайней мере в рудиментарной форме вовлекает утверждение. Ибо что подразумевается под «термином» или «именем класса»? Это нечто, означивающее или, если использовать спорную терминологию Милля, «коннотирующее» определенные характеры и тем самым осуществляющее денотацию того, что обладает этими характерами. Иными словами, привлекает внимание к идее, ментальной конструкции или схеме чего-то, что обладает этими характерами, и таковое обладание держится на виду для сознания. Что это значит до тех пор, пока слушатель не скажет себе: «То, что есть здесь (как объект внимания) обладает такими-то и такими-то характерами»? Это не может быть в полном смысле пропозицией или утверждением, ибо если объект внимания в таком случае есть не что иное, как творение ума, слушатель не задается вопросом о том, что такое есть то, что есть «здесь». Это, по крайней мере, не есть суждение о реальном мире, но тем не менее содержит Ассерторический элемент, ментальную связку. Когда слушающий слышит термин «свет», он создает в уме соответствующий образ, проходя через тот же самый процесс мысли, который приписывается Элохим в первой главе Бытия: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог, что свет хорош», то есть что свет действительно соответствовал тому, создание чего было задумано изначально. Это то же самое, что сказать: «Это свет!» До тех пор, пока таковой процесс не имеет места, имя не вызывает никакого значения в уме слушателя. Но я возражаю против триады термин-пропозиция-вывод, если ее наделяют основополагающей важностью для логики. Основанием для этого возражения служит то, что имена нарицательные (которые, со своими эквивалентами, суть то, что имеют в виду термины) являются просто второстепенными грамматическими формами. Последние случайно приобрели такое важное значение в языках, наиболее хорошо нам известных, но вряд ли существуют или, по крайней мере, играют такую уж важную роль в большинстве языков. В них вовсе не возникает необходимость в Grammatica Speculativa, и они остаются вне ее границ. Было бы абсурдом возводить эту несущественную часть речи в логическую форму и оставлять в стороне совершенно необходимые предлоги просто потому, что в индоевропейских языках они зачастую присутствуют в форме окончаний.

  124. В то же время необходимо отметить, что пропозиция «Пусть L будет светом» или, что тоже, «L есть свет», где L не определено каким-либо иным образом, есть просто утверждение о мимолетной идее, гораздо менее развитое, нежели пропозиция «Гамлет был сумасшедшим», которое соотносится с великим творением, более прочным, нежели бронза. Удалите из любой пропозиции знаки, выполняющие роль кванторов, и такое выражение — все, что у вас останется. Удалим квантор из пропозиции «Все люди смертны» или, что то-же, «Всё либо не есть человек, либо смертно», и получим «X либо не есть человек, либо смертен». Удалив квантор из пропозиции «Все имеет некоторую причину» или, что тоже «Пусть А будет всем, тогда существует некоторое В, такое, что В есть причина А», и получим «В есть причина А». Такие рудиментарные утверждения, т.е. утверждения по форме, но лишенные какой-либо субстанции, в точности выражают значения логических терминов. В этом смысле мы можем сказать, что всякая пропозиция имеет столько терминов, сколько она имеет квантифицированных субъектов. Сингулярные субъекты в указанном смысле имеют ряд отличий. Всякий термин сингулярен, но не определен. В зависимости от характера своего предиката он может быть утвердительным или отрицательным.

  125. Связка отличается от субъектов и предикатов тем, что она есть нечто чисто формальное и не содержит в себе никакого особенного содержания или сложности. Несомненно, это потому, что мы выбираем части пропозиции, проводя между ними линии таким образом, что связка остается бессодержательной, но для того, чтобы так поступать, у нас есть достаточные основания.

§ 6. Рудиментарные пропозиции и аргументы     с128

   126. Завершив таким образом анализ утверждения, я теперь намереваюсь кратко показать, что почти в том же смысле, в котором термин есть рудиментарная пропозиция, последняя, в свою очередь, представляет собой рудиментарную аргументацию. Термин есть пропозиция, субъекты которой лишены действенности. Лишите пропозиции аргументации утвердительной силы и в результате получите утверждение. Так, аргументация

  становится, когда пропозиции теряют утвердительную силу: Если Енох был человеком, значит, Енох был смертным.

 Таким образом, по крайней мере обратное истинно, и каждая такая выхолощенная аргументация есть пропозиция.

  127. Но здесь мы сталкиваемся с полным собранием немецких логиков, среди которых находим и профессора Шредера, которые заявляют, что гипотетические и категорические пропозиции существенным образом отличаются друг от друга. 1 Под гипотетической пропозицией имеется в виду, в той исторически точной терминологии, которую логика, к своему величайшему счастью, получила в наследство, всякая пропозиция, состоящая из пропозиций. Морган настолько исчерпывающе описал субъект логических комбинаций, что знакомство с его работой позволяет нам сделать заключение о существовании шести разновидностей простых гипотетических пропозиций, объединенных в два родовых собрания. 1 [См. Schroder, Logic, §28.] [См. п. 248 <2.366.]

   Точка зрения миссис Фабиан [Лэд] Франклин 1 и ее мужа 2 показывает, что сложные гипотетические пропозиции, состоящие из двух членов, исчисляются десятками тысяч. Простые разновидности таковы:

 128. Большинство этих простых видов рассматривались средневековыми логиками как гипотетические пропозиции. Но Кант, который пришел к убеждению, что должно существовать три категории пропозиций для каждого логического принципа разделения, изъяв категорические пропозиции из одной категории, поместил первые два вида отрицательного рода простых гипотетических пропозиций в другие две из своих категорий. Но он называл условные пропозиции гипотетическими, ограничивая этот термин таким образом, каким на тот момент он уже был ограничен некоторыми другими логиками. Кант не обладал всем необходимым, чтобы составить таблицу «Функций Суждения». Даже Ламберт, крупнейший представитель формальной логики того времени, не смог преуспеть в этом деле, и уж конечно, <во исполнение этой задачи* Кант и Ламберт не могли слиться в один гигантский интеллект. Кант не уделил даже достаточно времени для того, чтобы обозначить чрезвычайную важность предмета. В дальнейшем немецкие логики, плывя по течению и будучи лишены какого-либо точного метода во всякое время и относительно всякого вопроса, слишком стадные, официозные и стремящиеся непременно присоединиться в своих мнениях к той или иной партии, приняли триаду, состоящую из   категорических, гипотетических и дизъюнктивных пропозиций. Отчасти это произошло по той причине, что к тому склоняла их метафизика, а отчасти по причине отсутствия метода, который бы в обязательном порядке отрицал всякую точку зрения, склонность придерживаться которой была продиктована чисто формальными соображениями. Но профессор Шредер, будучи точным логиком, не мог согласиться с этой триадой. Тем не менее он считает, что категорические пропозиции существенно отличаются от всякой гипотетической, понимаемой в широком смысле. Предпринятый нами ранее анализ термина, поскольку он называет термин пропозицией, делает категорические пропозиции составными, т.е. гипотетическими пропозициями. Но мы не можем пройти мимо основательно продуманной точки зрения такого ума, как Шредер, без того, чтобы со всем тщанием ее не разобрать. [...]

  129. Квалифицированный субъект гипотетической пропозиции есть возможность,   возможное событие или возможное положение вещей. В изначальном смысле   возможность есть гипотеза, ложность которой, исходя из информации, известной на данный момент, не может быть установлена или логически выведена. Подразумеваемое положение дел с информацией, известной на данный момент, может совпадать с тем, в котором фактически находится говорящий, а может быть таково, что информация имеет больший или меньший объем. Таким образом, существуют различные виды возможности, которые могут быть сведены к неизвестной или отрицательной  возможности.   Положительная возможность возникает тогда, когда наше знание таково, что может быть выражено дизъюнктивной пропозицией, исходя из которой А, В, С или D и т.д. истинны. Тогда А, В, С, D и т.д. суть события, возможные в положительном смысле. Так, в игре в триктрак для каждой партии существует 21 возможный результат броска костей. Собрание положительно возможных исходов есть область или универсум возможности. Высказывающий гипотетическую пропозицию необязательно обладает положительным дизъюнктивным знанием, но так или иначе способен произвести логическую дизъюнкцию, которая будет с необходимостью истинна. Квантифицированный субъект может быть либо общим, либо частным. Частная отрицательная и общая утвердительная простые гипотетические пропозиции обладают различными и более простыми характерами, нежели те, которыми обладают общая отрицательная и частная утвердительная пропозиции. Это можно проследить по следующей таблице:

  130. Всякая полностью развернутая гипотетическая пропозиция включает в себя область возможностей, на основании которой может быть выведена ее характеристика. Но филонианцы 1 утверждают (с чем обычно соглашаются также сторонники Диодора), что анализ должен начинаться с consequentla simplex de inesse, 2 чем условная пропозиция становится для всемогущества (becomes for omnipotence). Иными словами, нам следует начинать со снятия квантификации и рассмотрения сингулярных гипотетических пропозиций. Когда это сделано, условная пропозиция (если следовать точке зрения филонианцев) принимает вид: «В этом случае либо не гремит гром, либо идет дождь». Если мы не говорим, в чем состоит данный случай (как ничего более того, что это некоторым образом промысленная возможность)---сингулярная гипотетическая пропозиция становится термином. «В том случае, если я считаю, что-либо не будет греметь гром, либо пойдет дождь» равнозначно «Рассмотрим случай, в котором либо не гремит гром, либо идет дождь» или «Случай, когда либо идет дождь, либо не гремит гром». Последние две пропозиции различны по акцидентальному синтаксису в родственных языках, но имеют одно и то же значение.

  131. В своей статье, опубликованной в 1880 г., я дал неполный отчет об алгебре связки. Там я специально упомянул необходимость квантификации возможного случая, к которому отсылает условная или индепендентная пропозиции. Но поскольку в то время мной еще не было предпринято исследование знаков квантификации, в главе по большей части рассматривались простые консеквенты de inesse. Профессор Шредер считает это первое эссе вполне удовлетворительным исследованием гипотетических пропозиций и приходит к выводу (в целом противоположному моему учению), что возможные случаи, усмотренные в гипотетических пропозициях, не обладают множественным универсумом, что лишает гипотетические пропозиции их наиболее характерного свойства. Это единственное основание, на котором он в разделе 45 1 отмечает различные точки расхождения между гипотетическими и категорическими пропозициями. В соответствии с его концепцией, гипотетические пропозиции отличаются от категорических тем, что представляют собой менее развернутые и более простые утверждения. Это мнение противоположно учению, которого придерживаются те, кто различает две указанные формы утверждения.

  132.  В нескольких пассажах первого тома профессор Шредер обещает, что вводный раздел 28 следующего тома должен ясно показать различие между гипотетическими и категорическими пропозициями и убедить меня в том, что утверждение следует рассматривать в более узком смысле. Но когда вышел второй том, указанный раздел показался мне крайне неубедительным, учитывая силу и точность, обычно свойственную мысли автора. Он содержит так мало ценного, что он сам по себе дает в корне превратное представление о силе профессора Шредера как логика.

  133. Усилия Шредера главным образом направлены на то, чтобы показать необходимость в анализе гипотетической пропозиции принять во внимание временной аспект. Но он не предоставляет никакого доказательства в пользу того, что время действительно   должно быть принято во внимание, но только показывает, как оно может быть учтено. Никому из тех, кто знаком с логикой относительных единиц (relatives), не нужно говорить, что очень просто представить рассмотрение времени, если в этом возникает необходимость. Так или иначе, когда я утверждаю, что категорические пропозиции по сути то же самое, что и гипотетические, я имею в виду, что они тождественны постольку, поскольку и те и другие представляют собой составные пропозиции, и для этого мне вовсе не требуется рассматривать идею времени. Очевидно, что вся эта дискуссия вокруг времени не имеет никакого отношения к обсуждаемому теперь вопросу и заключает в себе некий логический дефект.

 134. Единственный аргумент, который я могу извлечь из шредеровского раздела 28, состоит в том, что в качестве субъекта и предиката (в прежнем смысле) категорической пропозиции могли бы быть взяты любые Два термина, и результат был бы всегда истинным или ложным, в то время как в случае с гипотетической пропозицией результат часто будет вовсе лишен смысла и не сможет быть признанным ни истинным, ни ложным. Нельзя не заметить, что этот аргумент находится в противоречии с точкой зрения, высказанной в разделе 45. В соответствии с данным разделом гипотетическая пропозиция не имеет существенных отличий от неквантифицированой категорической. В указанном разделе она даже называется им частным случаем категорической пропозиции. Но здесь, [в разделе 28], она оказывается имеющей свойства, которыми не обладает ни одна категорическая пропозиция. Тем не менее я уверен, что тщательная проверка убедит читателя в том, что гипотетическая пропозиция не обладает такими свойствами. Я настаиваю на том, что пропозиция не перестает быть истинной даже тогда, когда она лишена смысла. Пропозиция ложна если и только если ложно то, что в ней либо ясным образом утверждается, либо подразумевается. Всякая же пропозиция, не являющаяся ложной, истинна в соответствии с законом исключенного третьего. Отсюда нечто, не являющееся утверждением, но рассматриваемое в качестве такового, истинно. Поэтому мы можем оставить в стороне вопрос об истинности или ложности и задаться вопросом о том, истинно ли то, что гипотетическая пропозиция может быть лишена смысла, в то время как категорическая нет? На деле, лишенные смысла формы настолько легко становятся категорическими пропозициями, что язык приспосабливает их к различным ситуациям и наделяет их значениями. Пропозиции типа «То, что я говорю вам, истинно» и «Человек есть человек» употребимы довольно часто, хотя они в самом прямом смысле лишены всякого смысла. В качестве при мера бессмысленной пропозиции профессор Шредер приводит «Данная пропозиция не является истинной». Но довольно легко показать, что данная пропозиция содержит в себе противоречие, т.е. предполагает две противоположные друг другу вещи. Поэтому она предполагает нечто, т.е. несет некоторое значение. Самопротиворечивая пропозиция не является бессмысленной, она, напротив, значит слишком многое. 1 Но если профессор Шредер хочет сказать, что категорическая пропозиция не может быть самопротиворечивой, это также неверно. «А не есть А» тому подтверждение.

  135. Имена нарицательные в основном используются для денотации «объектов чувственного восприятия», в то время, как <основные и придаточные> предложения гипотетических пропозиций обычно используются для денотации ситуаций, имеющих место время от времени. Одна часть денотирует объект, а другая — привлекшее внимание событие. Они различаются по психологическому признаку. Но логика не терпит Дистинкций, которые могут помешать отличить плохую аргументацию от хорошей. Для логики безразлично, какое психологическое действие приводит к привлечению внимания. Если мы в силу необходимости должны произвести анализ непрерывного логического универсума, в результате мы можем прийти к выводу, что логическая дистинкция должна быть проведена между указанным и дискретным типами универсума; при этом, возможно, непрерывный универсум более естественным было бы связать с гипотетической, нежели с категорической пропозицией. Тем не менее во многих случаях универсум гипотетических пропозиций дискретен, а универсум категорических пропозиций непрерывен, как в приведенном выше примере с окрашенной поверхностью.

  136. Существует множество языков, в которых простейшие утверждения, которым мы придаем категорическую форму, принимают, насколько мы можем осознанно представить себе психический процесс, формы гипотетических пропозиций. Один из таких языков, поверхностное знание которого — т.е. знание, достаточное, чтобы ученый мог проникнуться самим духом языка — не является такой уж редкостью, есть язык древнеегипетский. В этом языке есть несколько слов, которые совершенно определенно представляют собой имена нарицательные. Всякое общее слово вызывает наглядно-образную идею. Даже для современного ученого наглядно-образная идеограмма становится существенной частью возбуждаемой словом идеи, и влияние иероглифики, способов выражения и т.д. призвано создавать «составные изображения», обладающие особенной выразительностью в представлении передаваемой идеи. Теперь, английский глагол-связка есть (is) обычно выражается в древнеегипетском указательным местоимением. Очевидно, что такое местоимение выполняет в предложении функцию относительной единицы (relative). Где глагол? Мы чувствуем, что он содержится в общих словах. «Человек смертен» в древнеегипетском принимает форму, отражающую следующий психологический процесс мышления. «То, о чем говорится, есть человек,   которое то, о чем говорится говорится — смертно». Это в точности способ, которым та же идея передается в моей общей алгебре логики, где, обозначая человека как h, а нечто смертное как d, я записываю выражение следующим образом:  1

Эта форма равным образом годится как для общих категорических пропозиций, так и для условных, и тот факт, что способ соединения с h и d слегка отличается в двух случаях с точки зрения психологии, не должен оказывать какого-либо влияния на логическую классификацию.

 137. Но читатель, даже согласившись со мной в том, что гипотетические пропозиции включают в себя вообще все пропозиции, возразит в том смысле, что я все еще далек от того, чтобы показать, приведет ли наделение членов пропозиции силой утверждения к ее конвертации в процесс аргументации. Я показал это, если вообще показал, лишь для случая с общими условными пропозициями, и в этом содержится глубокий логический смысл. Сама идея логики заставляет ученого обратить особое внимание на понятие вывода, вывод же подразумевает идею вывода, обладающего силой необходимости, а последний подразумевает идею общей условной пропозиции.

  138. Остается показать, каким образом, как я предполагаю, разворачиваются идеи других форм пропозиций. Это произойдет в главе, дающей пояснения к тому, что я назвал «спекулятивной риторикой». Я начну с того, что отмечу использование мной знака —< для обозначения включения.

    Думаю, я был первым, кто показал в 1867г., что алгебра Буля в том виде, в котором она нам известна, не была приспособлена для выражения частных пропозиций. Продвигаясь по этому пути далее, в 1870 г., прежде, чем кто бы то ни было еще, я показал, что в логике нам необходим знак, соответствующий знаку <, который неудовлетворителен, так как имплицирует, что данное отношение есть комбинация отношений, выраженных знаками < и =, в то время как на самом деле, как это было мной продемонстрировано, он является более простым, чем любой из двух указанных. Поэтому я предложил заменить знак < на —<, по крайней мере в логике. Предложенное мной обозначение имеет то преимущество, что достаточно легко в наборе, а от руки его можно изобразить буквально двумя штрихами. Итак, предложенный мной знак должен быть сохранен до тех пор, пока его использование не встретит решительных возражений. Применяя его, соответственно

                                     h. —< d.

 значит, что в случае t, если идея h навязана сознанию безусловно, то в том же случае идея d навязана сознанию безусловно. С точки зрения филонианцев это то же самое, что сказать, что в случае t либо идея h навязана сознанию небезусловно, или в том же случае идея d навязана сознанию безусловно. Из данной гипотезы правила знака —< могут быть дедуцированы математически. Я не привожу их здесь, так как рукописи, в которых записано доказательство, вот уже много месяцев назад одолжил у меня один мой друг, и я все еще не совсем потерял надежду получить их обратно, дабы мне не пришлось тратить время на лишнюю работу. 1 Из опускаемого здесь Доказательства следует, что, хотя этот знак позволяет нам (используя буквенные обозначения для денотации различных пропозиций)   дать выражение многим отношениям, все же (пока мы не используем буквенное обозначение для денотации пропозиции, о которой известно, или предполагается, что она ложна) он никогда не позволит нам выразить ложность какого бы то ни было утверждения.

   Существуют весьма веские основания принять конвенцию, что а —< Ь —< с должно значить а—<(Ь—<с), а не (а—<Ь)—<с. Таким образом, мы поставлены перед необходимостью исследовать, каково должно быть значение а—<а—<а—<а—<а—<а—<а   и далее до бесконечности. Эти ряды антецедентов (1-х частей→) без конечного   консеквента (исходных ч. →), как кажется, представляют собой эквивалент отрицания   а. 1 Таким образом, без введения какого-либо иного знака, просто посредством идеи бесконечного ряда, после того, как у нас уже есть идея последовательного ряда, мы получаем идею отрицания. Таким образом, понятия, вовлеченные в аргументацию, производят понятие непринятия аргументации. Отсюда мы приходим к необходимости обобщения нашей идеи аргументации, от восприятия (что одно суждение должно быть принято, потому что принято другое) до вовлечения процесса мысли, приводящего нас к тому, что хотя одно суждение истинно, все же из этого не следует с необходимостью, что другое также истинно. Не изначальное понятие аргументации, но его обобщенное понятие---покрывает собой всю область гипотетических пропозиций. Так скоро, как только у нас есть идея абсурдности, мы можем знать, что тот или иной аргумент мог бы логически привести к абсурду. Аргумент, который может привести к абсурду, является ложным. Аргумент же, который ложен, может в некоторых мыслимых обстоятельствах привести к абсурду. Отсюда, так скоро, как только мы принимаем идею абсурдности, мы обязаны включить непринятие аргументации в категорию аргументаций. Таким образом, как мы сказали, пропозиция есть не более и не менее, как аргументация, пропозиции которой потеряли утвердительную силу, равно как термин---есть пропозиция, субъекты которой утеряли денотативную силу.

§ 7. Субъект     1  с140

  139. Имеет или нет всякая пропозиция ведущий (principal) субъект?, и, если да, может или нет она иметь более чем один субъект, будет рассмотрено ниже. Пропозицию можно определить как знак, самостоятельно указывающий на свой объект. К примеру, портрет с подписанным под ним собственным именем изображенного на нем человека представляет собой пропозицию, утверждающую, что так выглядел оригинал. Если принять такую общую дефиницию пропозиции, то пропозиция необязательно должна представлять собой символ. Так, флюгер «говорит» о направлении ветра посредством реального отношения, которое все равно сохранилось бы, даже если бы он никогда не предназначался для его обозначения и не понимался в качестве указателя направления ветра. Он самостоятельно указывает направление ветра, потому что его конструкция такова, что он должен быть направлен туда, откуда дует ветер, и таковая конструкция независима от его позиции в тот или иной конкретный момент времени. Но обычно мы имеем в виду, под пропозицией или суждением, символическую пропозицию или символ, самостоятельно указывающий на свой объект. Всякий субъект имеет нечто от природы индекса, так как его функция представляет собой характерную функцию указателя, т.е. функцию привлечения внимания к объекту. При этом субъект символической пропозиции не может быть индексом в строгом смысле. Когда ребенок, показывая на цветок, говорит «красивый», это символическая пропозиция, так как слово «красивый» репрезентирует свой объект исключительно посредством отношения к нему, в котором оно не могло бы состоять, если бы не подразумевалось и понималось в качестве знака. Вытянутая в указующем жесте рука, которая является субъектом этой пропозиции, обычно указывает на свой объект исключительно посредством отношения к этому объекту, который так или иначе все равно существовал бы, даже если не подразумевался и не понимался бы в качестве знака.

  Но когда он входит в пропозицию в качестве ее субъекта, то указывает на свой объект иным образом, так как не может быть субъектом этой символической пропозиции до тех пор, пока не будет подразумеваться и пониматься как таковой. Просто быть индексом цветка для него недостаточно. Он становится субъектом пропозиции только в силу того, что тот факт, что он является индексом цветка, свидетельствует о том, что он   подразумевался   как таковой. Подобным же образом все обычные пропозиции отсылают к реальному универсуму, и обычно к ближайшему окружению. Так, если некто врывается в комнату и кричит: «Случился большой пожар!», мы знаем, что он говорит о каком-то близлежащем месте, а не о мире сказок «Тысячи и одной ночи». Именно обстоятельства   (при которых пропозиция произносится или пишется) указывают на среду как то, к чему производится отсылка. Но они делают так не просто в качестве индекса среды, но как свидетельство интенционального отношения речи к своему объекту, в каковом отношении эта речь не могла бы состоять, если бы она не использовалась намеренно в качестве знака. Субъект обычной пропозиции наиболее близок природе индекса, когда он выражен именем собственным [которое, хотя его связь со своим объектом носит чисто   интенциональный характер, все же никак причинно не обусловленно (или, по крайней мере, никакая причина не предполагается), кроме просто желательности дать десигнацию знакомому предмету]. Среди или наряду с именами собственными мы можем поместить абстракции, которые суть имена вымышленных индивидуальных вещей, или, более точно, индивидуумов, чье бытие состоит в способе бытия чего-то еще.  Индивидуальные собрания также представляют собой род абстракции, например такие, как «народ Германии». Когда субъект не является именем собственным или какой-либо другой десигнацией некоторой индивидуальной вещи в рамках опыта (близко опосредованного или отстоящего) говорящего и слушателя---место такой десигнации занимает виртуальное предписание, указывающее, как слушателю должно действовать в дальнейшем, чтобы обнаружить объект, к которому пропозиция, как подразумевается, отсылает. Если этот процесс не вовлекает некоторую регулярную опытную проверку, все случаи могут быть сведены к двум типам с их вариантами. Эти два типа случая таковы: первый, в котором слушатель должен выбрать любой объект, соответствующий данному описанию, причем то, что он выберет, зависит только от него самого; и второй случай, в котором утверждается, что соответствующий объект может быть обнаружен в некотором порядке опыта или среди существующих индивидуальных вещей определенного класса. 1-й дает распределенный   субъект общей пропозиции типа «Всякий василиск откладывает яйца». Пропозиция не утверждает, что какой-либо василиск существует, но только говорит, что если слушатель обнаружит какого-либо василиска, то подразумевается, что к нему применим указанный предикат. Другой случай дает нераспределенный субъект частной пропозиции, например, «Некоторый негр-альбинос красив». Это подразумевает, что существует по крайней мере один негр-альбинос. Среди вариантов этих типов мы можем обнаружить такие субъекты, как субъект пропозиции «Всякая неподвижная звезда, кроме одной, слишком далека, чтобы можно было увидеть диск» и «Существует по крайней мере две точки, общие для всякой окружности, пересекающей любую данную кривую». Субъект общей пропозиции можно принять в виде «Любой объект универсума, который может быть выбран». Так, пропозиция о василиске могла бы иметь следующую форму: «Если взять любой объект универсума, он либо не будет василиском, либо будет откладывать яйца». В этом смысле существование объекта не утверждается, но принимается как хорошо известный факт, ибо универсум должен пониматься как знакомый говорящему и слушателю, в ином случае между ними не может иметь места никакая коммуникация, так как универсум известен только благодаря опыту. Частная пропозиция более естественным образом может быть выражена так: «В универсуме существует нечто, что является негром-альбиносом, который красив» Между этими способами констатирования факта несомненно существуют грамматические различия, но формальная логика не гарантирует предоставление более нежели одного способа выражения одного и того же факта, если только другой способ не требуется для того, чтобы дать выражение для выводов. Последний, в целом, более предпочтителен. Пропозиция может иметь несколько субъектов. Так, что касается проективной геометрии, мы можем привести следующий пример истинной пропозиции: «Для любых индивидуальных объектов А, В, С и D существуют индивидуальные объекты E и F , такие, что каков бы ни был индивидуальный объект G > существует индивидуальный объект H и индивидуальный объект J , которые таковы, что если А, В, С и D все являются прямыми линиями, тогда E и F прямые, каждая из которых пересекает А, В, С и D , причем E и F не совпадают; и если G является прямой линией, не совпадающей с E и с F и пересекающей А, В и С, то она не пересекает D, если только H не является гиперболоидом с одной поверхностью, для которого А, В, С и D являются осями, a J собранием осей Н, в которое входят А, В, С и D ». Или же, выражаясь обычным языком, любые четыре линии в пространстве пересекаются только двумя разными прямыми линиями, если только эти четыре не принадлежат к одному собранию осей вращения гиперболоида с одной поверхностью. Такая пропозиция называется относительной. Порядок, в котором осуществляется выбор индивидуальных объектов, является Материальным, когда акты выбора отличаются в отношении распределения. Пропозиция может соотноситься с частотой, с которой происходящее в течение опыта событие может быть отнесено к тому или иному определенному виду. Морган (De Morgan) хочет включить ее в общий тип пропозиций. 1 Но это значит проглядеть жизненно важную дистинкцию между вероятностью и тем, что утверждается в общей пропозиции. Сказать, что вероятность того, что теленок не будет иметь более шести ног, равна единице — значит сказать, что в конечном счете, если телят принимать к рассмотрению так, как они собственно присутствуют в опыте, соотношение числа тех из них, у которых не более шести ног, к общему числу телят будет равно единице. Но это не исключает возможности существования некоторого конечного числа телят с количеством ног более шести, при том условии, что в конечном счете, т.е. вплоть до некоторого неопределенно далекого момента будущего опыта, их число останется ограниченным и не будет возрастать до бесконечности. С другой стороны, общая пропозиция утверждает, к примеру, что всякий возможно существующий теленок без исключения принадлежит к классу позвоночных животных. Общая пропозиция высказывается об опыте распределительно (distributively); вероятностная или статистическая пропозиция высказывается об опыте собирательно (collectively).

§ 8. Предикат   1  с144

140. Здесь будет предпринято краткое рассмотрение точки зрения, которой придерживается относительно предиката прагматическая логика и которая представляет собой следствие высказываемого этой логикой предположения, что конечная цель всякой дедукции состоит в определении необходимых условий истинности знаков, не принимая при этом во внимание особенности индоев ропейской грамматики. Ср. гл. «Отрицание». 2

Пусть некоторые части любой пропозиции, т.е. любого утверждения, которое должно быть либо истинным, либо ложным, будут изъяты таким образом, чтобы оставшееся уже не было пропозицией, но было бы таково, что становится пропозицией, когда каждый пробел заполняется именем собственным. Пропуски делаются не чисто механически, но с такими изменениями, которые могут оказаться необходимыми для частичного сохранения смысла фрагмента. Полученный остаток называется предикатом. Та же самая пропозиция может быть изменена множеством способов, так что в качестве предикатов будут выступать самые различные фрагменты.

 Возьмем пропозицию «Всякий мужчина благоговеет перед некоей женщиной». Среди прочих она имеет следующие предикаты:

§ 9. Предикация    1  с145

   141. В логике <предикацией называется> присоединение предиката к субъекту пропозиции таким образом, чтобы это привело к расширению логического познания без умаления его логической глубины.

  142. Последнее определение все же оставляет место для различных интерпретаций предикации в соответствии с концепцией, разбивающей пропозицию на субъект и предикат. В настоящее время остается все еще актуальным вопрос, является ли предикация основной функцией пропозиции. Некоторые придерживаются того мнения, что пропозиция «Идет дождь» (it rains) не вовлекает никакой предикации. Но если данная пропозиция представляет собой утверждение, то таковое не означает, что дождь идет где-то в долине фей. Напротив, самый акт говорения чего-либо, сопровождаемый указанием на присутствие в высказывании некоторого значения, есть Индекс, 2 понуждающий адресата оглядеться в поисках объекта, к которому отсылает высказывание. «Дождит» (rains) вызывает в его сознании образ тонких перпендикулярных линий в поле его видения, и он выглядывает в окно, вполне осознавая, что видимая среда указана как субъект, где должны быть видны линии падающих капель. Подобным же образом существует предикация в условной или какой-либо другой пропозиции, отсылающая в том же смысле к некоторому осознаваемому порядку опыта или мысли.

  143. Приведем некоторые из наиболее часто встречающихся схоластических определений.

 Аналогическая предикация. Одно из излюбленных определений Аквината: предикация, в которой предикат не берется ни в своем прямом смысле, ни в отвлеченном, но в особом смысле, для которого существует достаточное основание, как когда о статуе говорят, что «это мужчина».

 Деноминативная предикация. Предикация, в которой то, чьей природе соответствует быть субъектом, берется как субъект, а то, чьей природе соответствует быть предикатом, берется как предикат; предикация акцидента субстанции. (Об этом хорошо писал Скот, In univ. Porph., 9.16, «Utrum haec sit vera, homo est animal», 1 где, как и в большинстве схоластических сочинений, заключение известно заранее, и интерес состоит собственно в непроходимых [внутренних] трудностях и том, какое для них может быть найдено решение). Деноминативная предикация в собственном смысле есть предикация акцидентального конкретного термина своему собственному субъекту. В широком смысле это предикация любого конкретного suppositum'a или любого субъекта меньшей широты (breadth). В самом общем смысле это предикация любого предиката любому субъекту.   Деноминативная предикация может быть апостериорной или априорной, как, например, homo est albus, rationale est substantia, homo est animal. 2

 Диалектическая предикация. В определении Аристотеля (I. Тор., х): предикация общего термина в пропозиции, которая может быть результатом аргумента в том или ином возможном месте и которая несводима к чему-либо из предшествующего.

 Прямая предикация. Предикация в обычном смысле репрезентации того, что широта субъекта принадлежит предикату, а глубина (depth) предиката субъекту. Или, на языке схоластики, предикация высшего (higher) термина---низшему (lower), влечения---субъекту, акцидента---субъекту, модуса---сущему, отличия---роду.

   Сущностная предикация. Здесь предикат полностью заключен в сущности субъекта. Поэтому она, в кантовском смысле, представляет собой аналитическое суждение. Но ни Кант, ни схоластики не дают никакого объяснения тому факту, что из предельно простой дефиниции может зачастую быть получена пропозиция совершенно неопределенной сложности, очень далекая от того, чтобы сообщать нечто очевидное. Таковая пропозиция может быть либо дедуцирована математическим путем, либо выведена посредством необходимой дедукции или метода логики относительных единиц, без полагания какой бы то ни было гипотезы (каковое полагание, вне сомнения, могло только упростить дедукцию). И указанная пропозиция может содержать в себе множество определений (notions), которые нельзя с очевидностью обнаружить в самой дефиниции. Это может быть проиллюстрировано следующим примером: Человек есть разумное животное; отсюда, все, что не является человеком, либо, с одной стороны, не обладает разумом, будучи в то же время или животным, или же чем-то, что действует на благо только таким объектам, которые не любят ничего, кроме фей; либо, с другой, не есть животное, или обладая при этом разумом, или находясь с любой из фей, которые могут существовать, в таком отношении, что действует на благо любящего их нечто. Теперь, если считать это аналитическим суждением или сущностной предикацией, то ни одна из схоластических, ни кантовская дефиниции не будут адекватны. Если же не считать это сущностной предикацией или аналитическим суждением, тогда необходимым, но не вполне ясного содержания консеквентом простой дефиниции будут акцидентальная предикация или синтетическое суждение. Причем дефиниция будет в корне противоположной той, которую предполагали и на которой основывались Кант и схоластики. Ср. Скот (In univ. Porph.,   9.12). У него сущностная предикация, есть таковая---рода, вида или отличия.

  Осуществленная (exercised) предикация. Дистинкция между осуществленной и сигнативной (signate) предикациями принадлежит Скоту (пассаж, который Прантл приписывает Антонию Андреасу (Antonius Andreas), 1 представляет собой цитату   verbatim из Скота, что, впрочем, происходит в прантловской Geschichte довольно часто. 

  Сигнативная предикация есть такая, которая считается выполненной, осуществленная предикация есть такая, которая действительно выполнена. Скот пишет: «A praedicari signato ad praedicari exercitum, [sive ad esse,] non tenet consequentia per se in eisdem terminis». 2 Он дает следующие примеры дистинкции, где осуществленной предикации соответствует обозначение Е, а сигнативной -- S, Genus praedicatur de specie <род сказывается о видах>; Е, Homo est animal <человек есть живое существо>. (Лионский текст в этом месте меняет порядок терминов, который мы воспроизводим в соответствии с оригиналом). S, nego <отрицаю>; Е, поп <не>; E, tantu/n <такое>; S, excludo <исключаю>. Абстрактная дефиниция Скота такова: «Esse in rebus primae intentionis, mud exercet, quod praedicari sign a t in secundis intentionibus». 3 Осуществленная предикация разделяется на praedicatio de propria suppositov praedicatio de subiecto; 4 первая сущностная, вторая акцидентальная.

   Формальная предикация. Предикация, где предикат входит в идею субъекта, который независим от какой-либо внешней причины частного обстоятельства in qua. Различие между формальной и сущностной предикацией несколько запутанно и в общем тривиально.

  Естественная предикация. Здесь субъект и предикат должны состоять в установленном отношении друг к другу в соответствии с их собственной природой. Вот суть дефиниции, которую дает большинство трактатов. Однако эта дефиниция не дает никакой идеи о том, в каких случаях следует использовать данное выражение. Естественная предикация всегда делится на тождественную и прямую. He-естественная предикация может быть либо не-прямой, т.е. contra naturam, либо praeter naturam, т.е. per accidens. 1 Примеры косвенной предикации, где субъект относится к предикату как форма к материи: alba est nix, animal est homo. 2 Примеры предикации praeter naturam, где субъект и предикат соотносятся с неким третьим термином как форма к материи: album est dulce, dulce est album 3 Примеры прямой предикации: nix est alba, homo est animal. 4 Примеры тождетвенной предикации: gladius est ensis, Plato est Plato 5 (Конимбрицийцы (Conimbricenses) в Praef. Porph., q. i, art. 4).

§ 10. Количество  с149  6 [Dictionary of Philosophy and Psychology. Vol.2. P. 410-12.]

   144. (В логике и математике). (1) Любой Акцидент, посредством которого субстанция имеет часть вне части. Ср. «Количество» (2).

Это прежняя дефиниция, и она верно передает прежнее значение слова, репрезентируя количество гораздо более точно, чем его современная концепция. Количество (см. Praedicamenta, vi Аристотеля) может быть либо дискретным, либо непрерывным. Непрерывное количество есть либо величина, либо время. Прежняя дефиниция математики как науки о количестве понимается неверно, если количество берется в том смысле, как его понимает современность. Имелось в виду лишь то, что с позиций математики акциденты имеют число, величину или длительность (duration). Поэтому существовала математика музыки.

  145. (2) Как его в общем и целом понимают сегодня, количество есть система последовательных (serial) отношений. Различие между последовательным и транзитивным типами отношений есть не более чем таковое в точках зрения на одно и тоже и (столь тесно связаны между собой эти точки зрения) вряд ли в чем-то большем, нежели в способах выражения. Теперь, транзитивное отношение можно проследить вплоть до включения. Отсюда, количество может быть определено как система включений, рассматриваемая в качестве последовательного ряда. Очень важно понимать, что количество есть просто система сравнительных порядковых отношений, расположенных в линейной последовательности. Каждое законченное определение (determination) количества в данной системе есть некоторая «значимость» (value).

   Количество либо измеряется, либо подсчитывается. Подсчитанное количество может иметь конечное множество значимостей. Из всех систем счетного множества простейшей является система целых чисел. Единственной другой привычно используемой является система рациональных дробей. Эти дроби могут быть упорядочены различными способами по их количеству при помощи простого счета.

   146. (3) Концепты, или термины, в логике имеют субъективные части, т.е. термины более узкого значения, на которые они могут быть разделены, и дефинитивные части, т.е. высшие термины, из которых составлены их дефиниции или описания: указанные отношения конституируют «количество». Данный двойственный способ рассматривать термины классов как целое, состоящее из частей, отмечен еще Аристотелем (например, Met., Δ. χχν. 1023 b 22). Этот способ был знаком логикам всех времен. Так, Скот Эригена называет логику «ars ilia quae diuidit genera in species etspecies in genera resoluit».  1

   Иоанн Солсберийский пишет: «quod fere in omnium ore célèbre est, aliud scilicet esse quod appellatiua [т.е. прилагательные и т.п.] significant, et aliud esse quod nominant. Nominatur singularia, sed universalia significantur». 1 Что касается Уильяма Овернского см.: Прантл, III, 77. Автор располагает довольно большим списком похожих цитат. Аристотелианцы особое значение придавали исследованию различных типов предикации, настаивая на том, что отличия (differences) разных родов разнятся, и таким образом исключая накладывающиеся друг на друга различения. Арно в L'Art de pencer рассматривает все предикаты, или все сущностные предикаты как подобные, не проводя различий между genus и differentia. Перед тем как перейти к предикабилиям, он посвящает короткую главу (vi) l'étendue и la compréhension. Однако его заслуги в данном вопросе крайне преувеличены. На деле, кажется, именно Кант и никто другой первым применил эти идеи к логике и ясно обозначил их как количества. Но сама идея довольно стара. Архиепископ Томпсон, 2   У.Д.Уилсон 3 и Ч.С.Пирс 4 попытались ввести третий тип количества для терминов. Последний называет третий тип количества «информацией», определяя его как «сумму синтетических пропозиций, в которых символом является субъект или предикат», антецедент или консеквент. Слово «символ» применяется здесь потому, что этот логик рассматривает количества как принадлежащие как пропозициям, так и аргументам, а равно и терминам.

  Дистинкция между экстенсивной и охватной (comprehensive) отчетливостью принадлежит Скоту (Opus Охоп., I, ii, 3) и звучит следующим образом: обычное воздействие на термин прибавления информации приведет либо к увеличению его широты без умаления его глубины, либо к увеличению его глубины без умаления его широты. Однако воздействие также может показать, что субъекты, относительно которых уже известно, что термин к ним может быть применен, целиком включают в себя широту другого термина, о котором не было прежде известно, что он в них включен. В этом случае первый термин приобретает экстенсивную отчетливость. Или же воздействие может прояснить тот факт, что метки (marks), о которых уже известно, что они могут сказываться (known to be predicable) о термине, включают всю глубину другого термина, о котором прежде не было известно, что он может быть в них включен, таким образом повышая охватную отчетливость первого термина. Перемещение мысли с более широкого на более узкий концепт без какого-либо изменения положения дел с информацией, и следовательно, с увеличением глубины, называется понижением (descent), а обратное перемещение — повышением (ascent). В силу различных причин мы часто представляем, что владеем меньшим [объемом] информации, чем это есть на самом деле. Когда в результате это уменьшает широту термина без повышения его глубины, изменение называется   ограничением. Когда же, благодаря повышению реальной информации, термин приобретает ширину, не теряя в глубине, он, как говорят, приобретает большее расширение (extension). Подобный результат, к примеру, обычно достигается посредством   индукции. Полученный в этом случае эффект называется обобщением. Снижение [объема] предполагаемой информации может привести к убавлению глубины термина без приращения объема информации. Такой эффект часто именуют абстракцией, хотя гораздо лучше было бы назвать его отвлечением, так как слово абстракция требуется для обозначения даже куда более важной процедуры, посредством которой транзитивный элемент мысли обращается в субстантивный, как это происходит при грамматическом изменении прилагательного в абстрактное существительное. Отвлечение можно считать основным двигателем математической мысли. Когда приращение [объема] реальной информации ведет к увеличению глубины термина без уменьшения его широты, правильным наименованием этого процесса было бы амплификация. В обычном языке, сталкиваясь с такого рода прибавлением информации, мы, не слишком задумываясь, говорим специфицировать вместо амплифицировать. Указанным эффектом, который может в таком случае быть назван суппозицией, часто обладает логическая операция формирования гипотезы. Почти любое приращение глубины может быть названо   детерминацией.

   (4) Силлогистика иногда рассматривается как математика системы количеств, состоящей только из двух значимостей: истинности и ложности.

  (5) Количество пропозиции есть тот аспект, в котором общая пропозиция рассматривается как утверждающая нечто большее, нежели соответствующая ей частная пропозиция. Общепризнано, что количество бывает Общее, Частное, Сингулярное и противоположное таковым как «определенным» Неопределенное. Термин Quantitas в этом смысле использует Апулей. 1

  147. Квантификация Предиката. Этим именем обозначается прикрепление знаков пропозиционального количества к предикатам простых пропозиций.  Dictum de omni   2   определяет отношение субъекта и предиката, так что «Всякое А есть В» понимается в значении «К чему бы ни было применимо А, применимо и В». Но эта дефиниция должна быть изменена, чтобы дать место квантификации предиката.

   Если мы возьмем все и некоторые в их собственном распределительном, а не в собирательном смысле, сказать, что «всякий человек есть всякое Животное», было бы, как отмечает Аристотель, чистым абсурдом, если только не имеется в виду, что существует только один человек и только одно животное и что этот человек идентичен этому животному. Такой системы никто никогда не придерживался. Но Гамильтон 1 и его последователи Т.С.Бэйнс (T.S.Baynes) 2 и Кальдервуд (Calderwood) говорят о количестве в собирательном смысле. Таким образом, они считают [предложение] «Некоторые люди не есть некоторые животные» пропозициональной формой, которая представляет собой прямое отрицание [предложения] «Всякий человек есть всякое животное» в распределительном смысле. Эта система в свое время находила некоторый отклик.

148. Система Пропозиций Де Моргана. 3 Она позволяет ретенцию dictum  de omni,  просто за счет применения пропозиционального количества к субъекту. Таким образом мы получаем следующие восемь форм пропозиции:

  Приведенное выше представляет собой основу для одной из деморгановских форм утверждения (statement), которая у него называется ониматической. 4 Система эта не вызывает особых возражений, но характеризуется совершенно ничем неоправданной запутанностью форм, что не делает нас способными предпринять рассмотрение какого-либо модуса вывода, который бы не был уже включен в прежнюю систему. Кроме того, она не принимает в расчет фигуры силлогизма. Но каковы бы ни были заслуги и упущения системы, все же Де Морган разработал ее с логической элегантностью.

§ 11. Универсалия      1  с155

  149. (1) Это слово использовалось в средние века там, где нам не следует использовать слово «Общее» (General). Синонимом его является слово praedicabile: «Praedicabile est quod aptum natum est praedicari de pluribus», пишет Петр Испанский. 2 Альберт Великий говорит: «Universale est quod cum sit in uno aptum natum est esse in pluribus». 3  Бургерсдайк, буквально переводя Аристотеля, пишет: «Universale (το καθή όλου) apello, quod de pluribus suapte natura praedicari aptum est», 4 т.е. δ επί πλειόνων πέφυκε κατήγορε ΐσθαι. 5 Когда об универсалиях говорят схоластики, они имеют в виду просто общие термины (которые принято называть простыми универсалиями). Но при этом делают следующие исключения.

 150. (2) Пять терминов второй интенции, или, точнее, пять категорий предикатов: род, вид, отличие, свойство и акцидент назывались в средние века (и называются в настоящее время) «предикабилиями» [^]. Но поскольку предикабилия также означает способность быть предикатом, таким образом являясь почти точным синонимом универсалии в первом смысле, то к пяти предикабилиям часто отсылали как к «универсалиям».

 151. (3) Сказываемое (predicated) или утверждаемое в пропозиции de omni; то, что принято считать истинным без какого-либо исключения, что бы ни было тем, о чем субъектный термин может сказываться. См. гл. «Количество».

   Так, «Всякий феникс восстает из пепла» есть общая пропозиция. Это называется   сложным смыслом универсалии. Субъект должен быть взят в распределительном, а не в собирательном смысле. Так, «всё человечество есть все искупившие грехи», 1 суммарно-суммирующая (toto total) пропозиция Гамильтона, 2 не есть общая пропозиция или утверждение de omni в том смысле, который Аристотель закрепил за dictum de omni, ибо она означает то, что собрание людей идентично собранию искупивших грехи, а не то, что каждый человек без исключения есть полностью искупивший все грехи (all redeemed). Лейбниц справедливо настаивает на том, что общая пропозиция не утверждает и не подразумевает существование своего субъекта. 3 Первой причиной тому ее соответствие дефиниции, т.е. dictum de omni, или тому, о чем говорят, что оно универсально утверждается (asserted universally) о субъекте, который считается способным сказываться о чем угодно, о чем этот субъект может сказываться. Ибо это может быть сделано и без утверждения о том, что субъект может сказываться о чем бы то ни было в универсуме. Вторая причина в том, что термин общая пропозиция есть термин формальной логики. Главная, или по крайней мере наиболее существенная задача формальной логики так сформулировать прямой силлогизм, чтобы не репрезентировать его как требующий более или менее того, что он реально требует. Большая посылка прямого силлогизма должна быть общей, но в ней не обязательно должно подразумеваться существование чего бы то ни было, о чем должен сказываться субъект. Отсюда, форма общей пропозиции, не утверждающей существование субъекта, имеет необходимый характер.

   Итак, понятно, что никакой второй разновидности всеобщей пропозиции не требуется. Третья причина в том, что необходимо, чтобы в формальной логике имелась форма пропозиции, которая бы представляла собой прямое отрицание всякой пропозиции, принимающей каждую из ее простых форм. Теперь, если общая пропозиция, утверждающая существование своего субъекта, рассматривается как простая форма пропозиции--например, «Марс населяют некие существа, каждое из которых без исключения имеет рыжие волосы»,---ее точным отрицанием была бы частная пропозиция, не утверждающая существование субъекта, которая была бы в наиболее сингулярной (most singular) формой, вряд ли необходимой и показательно сложной. Например, «Либо Марс не населяют никакие существа, либо, если населяют, то по крайней мере у одного из них не рыжие волосы». Очевидно, что гораздо лучше использовать простую частную пропозицию, утверждающую существование своего субъекта: «Существует житель Марса, у которого рыжие волосы», вместо общей формы, не делающей подобного утверждения или подразумевания: «Все, кто бы ни населял Марс, без исключения должны иметь рыжие волосы». Если каждая частная пропозиция утверждает существование своего субъекта, то аффирмативная частная пропозиция также подразумевает существование своего предиката. Было бы терминологическим противоречием говорить, что пропозиция   утверждает   существование своего предиката, поскольку то, о чем пропозиция   утверждает нечто, является ее субъектом, а не ее предикатом. Но было бы, возможно, не совсем точным сказать, что пропозиция существования утверждает существование своего субъекта. В любом случае, это не следует понимать так, как если бы в таком утверждении   существование было бы предикатом, не подразумеваемым в пропозиции, которая не делает этого утверждения (см.: Kant, Krit. d. reinen Vernunft, 1 st ed., 599).

    Всякая пропозиция отсылает к некоторому индексу: общие пропозиции отсылают к универсуму через окружение или среду, общую для говорящего и слушателя, которая выполняет роль индекса того, о чем говорится. Но частная пропозиция утверждает, что, при наличии достаточных средств, в этом универсуме был бы обнаружен объект, к которому был бы применим субъектный термин и к которому, как докажет дальнейшая проверка, также применим образ, вызванный в сознании предикатом. Когда это установлено, речь идет о непосредственном, хотя и не точно утверждаемом в пропозиции,   выводе о том, что существует некоторый обнаружимый (indicable) объект (т.е. некоторое существование), к которому приложим данный предикат, так что предикат также может быть рассмотрен как отсылающий к индексу. Конечно, совершенно законно и по ряду причин предпочтительно формулировать частную пропозицию таким образом: «Нечто одновременно есть житель Марса и обладатель рыжих волос», а общую пропозицию так: «Все, что существует в универсуме, есть, если оно является жителем Марса, также обладатель рыжих волос». В этом случае Общая пропозиция не утверждает ничего о существовании, поскольку между говорящим и слушателем должно уже существовать понимание того, что универсум там. Частная пропозиция в новой форме утверждает существование смутного нечто, к которому она объявляет приложимыми «житель Марса» и «обладатель рыжих волос».

   Общая пропозиция должна пониматься как строго исключающая любое сингулярное допущение. Так, она отличается от пропозиции: «Соотношение числа объектов А к тем из них, которые суть объекты В, выражается 1:1», не просто тем, что является распределительной, а не собирательной по форме, но также и тем, что утверждает нечто большее. Так, соотношение множества всех действительных чисел с множеством иррациональных равно 1:1, но это не противоречит ни существованию делимых чисел, ни бесконечности их множества. Если бы даже было доказано, что соотношение частоты всех событий вообще к частоте тех из них, которые произошли благодаря естественной причине, равно 1:1, это не могло бы стать аргументом против существования чудес, хотя могло бы (или не могло бы, в зависимости от обстоятельств) стать аргументом против объяснения всякого данного события как чудесного, если таковая гипотеза может рассматриваться в качестве объяснения. Теперь, индукция может заключить, что соотношение частоты специфического события к родовому равно 1:1 в том же приблизительном смысле, в котором вообще может быть принято всякое индуктивное заключение. Конечно, соотношения 1:1 и 0:1 могут быть индуктивно получены с большей уверенностью в их точности, чем любое другое соотношение, полученное путем индукции. Но индукция ни при каких обстоятельствах не может учредить точность или приблизительную точность строго общей пропозиции или того, что любой данный последовательный ряд феноменальных событий есть в собственном смысле нечто общее (и поэтому репрезентирует возможно бесконечный класс), или даже нечто приблизительно общее. Такие пропозиции, если не касаться математики (понимая это слово так, чтобы оно подразумевало все дефиниции и индуктивные выводы из них), должны либо быть совершенно ничем не гарантированы, либо получать свой гарант из некоторого другого источника, нежели наблюдение и эксперимент. Такой гарант может предположительно быть установлен посредством некоторого свидетельства, к примеру, благодаря обещанию определенного рода воздействия возможного бессмертного существа на всякий определенного рода случай. Таким образом, подобному обещанию не будет необходимости принимать форму априорного суждения.

  152. (4) Декарт, Лейбниц, Кант и другие апеллируют к универсальности некоторых истин как доказывающих, что они не получены из наблюдения, прямого или путем установленного правилами возможного вывода. У Декарта можно встретить только один такого рода пассаж, и даже Лейбниц, хотя он часто, против мнения Локка, определяет некоторые истины как необходимые (т.е. приписывает им форму обладающих необходимостью пропозиций), все же только в одном месте (Avant Propos в Nouveaux Essais ) дает отчетливое опреде ление критерия универсальности. Декарт, Лейбниц и Кант более или менее явно утверждают, что то, что, как они говорят, не может быть получено из наблюдения или посредством установленного правилами возможного вывода из наблюдения, есть общая пропозиция в смысле (3), т. е. суждение, распространяющееся на всякий член некоторого общего класса без исключения. Декарт (Письмо xcix) заявляет, что никакой установленный правилами вывод не может перейти от внешних феноменов к пропозиции типа «Вещи, равные одному и тому же, равны друг другу», поскольку это значило бы вывести «общую» форму из «частной». Лейбниц говорит почти теми же словами:

 «D'ou il nait une autre question, savior, si toutes les verites dependent de l'experience, c'estadire de Pinduction et des exemples, ou s'il у a un autre fondement ... Or, tous les exemples qui confirment une verite generate, de qelque nombre qu'ils soient, ne suffisent pas pour etablir la necessite imiverseile de sette meme verite: car il ne suit pas que ce qui est arrive arrivera toujours de meme». 1

   Кант выражается еще более ясно (Krit. d. reinen Vernunft, 2d ed., Einleitung, ii): «Erfahrung giebt niemals ihren Urtheilen wahre und strenge, sondern nur angenommene und comparative Allgemeinheit (durch Induction), so dass es eigentlich heissen muss: so viel wir bisher wahrgenommen haben, findet sich von dieser oder jener Regel keine Ausnahme. Wird also ein Urtheil in strenger Allgemeinheit gedacht, d. i. so, dass gar keine Ausnahme als moglich verstattet wird, so ist es nicht von der Erfahrung abgeleitet, sondern schlechterdings a priori giiltig. Die empirische Allgemeinheit ist also nur eine willkiihrliche Steigerung der Gultigkeit. von der, welche in den meisten Fallen, zu der, die in alien gilt, wie z. B. in dem Satze: alle Korper sind schwer; wo dagegen strenge Allgemeinheit zu einem Urtheile wesentlich gehort, da zeigt diese auf einem besonderen Erkenntnissqell derselben, namlich ein Vermogen des Erkenntnisses a priori. Nothwendichkeit und strenge Allgemeinheit sind also sichere Kennzeichen einer Erkenntniss a priori, und gehoren auch unzert rennlich zu einander». 1а

жесть. Наоборот, там, где строгая всеобщность принадлежит суждению по существу, она указывает на особый познавательный источник суждения, а именно на способность к априорному знанию. Итак, необходимость и строгая всеобщность суть верные признаки априорного знания и неразрывно связаны Друг с другом. (Цит. по: Кант И. Критика чистого разума. М., 1994. С. 33).>

   В целом логика этих авторов, особенно Канта, требует, чтобы слово «универсалия» понималось в указанном смысле. Но несмотря на это, в работах каждого из них есть пассажи, в той или иной степени извиняющие по сути нелепые ошибки некоторых интерпретаторов, по мнению которых под необходимостью у этих авторов имеется в виду непреодолимая физическая сила, с которой пропозиция требует нашего согласия с ней, а под универсальностью всеобщность (catholicity), т.е. всеобъемлющее принятие ее   semper, ubique, et ab omnibus. 2 Декарт в особенности, в некоторой мере Лейбниц и, возможно, даже Кант (хотя с его стороны это было бы совершенно нелогично) действительно придавали более или менее значительный вес неотразимому очевидному свидетельству и, до некоторой степени, всеобъемлющему принятию пропозиций как тому, что имеет тенденцию навязать нам истину пропозиций, не предоставляя никакого критерия их происхождения. Так или иначе, можно заметить, что ложные интерпретаторы Канта использовали слово «универсалия» в смысле того, что «принято всеми людьми» — в смысле κοινός в выражении κοινού εννοιαι?} 1

 153. Слова «универсалия» и «универсальность» различным образом используются в специальной терминологии:

[...] Естественная универсалия. Естественный знак, который может сказываться о некоторой множественности вещей, например — дым есть знак огня. Номинализм утверждает, что ничего из того, что порождено умом, не является всеобщим в указанном смысле. См.: Оккам, Logica, I. xiv ad fin.

  Универсальная сила (validity). По мнению некоторых логиков, это есть сила таких логических рассуждений, которые «рассчитаны на распространение убеждения на всякое способное к логическому рассуждению сознание» (Гамильтон, Led. on Logic, xxvi). Если бы он опустил выражение «способный к логическому рассуждению», сказав «рассчитаны сообщать убеждение всякому сознанию», это бы вообще не доказывало, имеют ли они какуюлибо силу, ибо сила логического рассуждения зависит от того, действительно ли рассуждение ведет к истине, а не от того, убеждены ли в том, что оно именно таково. Таким образом, фраза «способный к логическому рассуждению» — единственное существенное слово в дефиниции. Но на деле такого разделения логической силы на универсальную и частную не существует. ...

§ 12. Частность   1   с162 

 154. Вне специального языка [этот термин] применяется как обозначение единичных случаев, подпадающих под общее правило и имеющих место или полагаемых в опыте. В указанном смысле это также субстантив (а substantive). Частности суть известные из опыта обстоятельства общей природы, но обнаруживающие себя в некотором индивидуальном случае.

  155. Частная пропозиция есть такая пропозиция, которая дает общее описание объекта и утверждает, что объект, к которому применимо данное описание, имеет место в универсуме дискурса, не утверждаяпри этом, что это описание применимо ко всему универсуму или ко всему в универсуме, что обладает точно установленным общим описанием, например: «Некоторые драконы извергают огонь». Если мы считаем, что частная пропозиция утверждает существование нечто, тогда строгое отрицание его не утверждает существование чего бы то ни было; например: «Ни один дракон, извергающий пламя, не существует». Поэтому ложно, что из такого строгого отрицания следует какаялибо частная пропозиция, например: «Некий дракон не извергает пламя». Ибо, если не существует дракона, который не извергает пламя, эта пропозиция ложна, хотя то, что не существует дракона, который извергает пламя, может быть истинно.

  Например, из частной пропозиции «Некая женщина (some woman) обожаема всеми католиками» следует, что «Всякий католик из тех, которые, возможно, существуют, обожает женщину (a woman)», т.е. «Не существует католика, который не обожал бы женщину», что есть строгое отрицание пропозиции «Некий католик необожает 1 (non adores) всех женщин», которая является пропозицией существования. Из этого, в свою очередь, следует, что женщина, обожаемая всеми католиками, не существует, а это строгое отрицание первой пропозиции «Некоторая женщина обожаема всеми католиками». Тоже будет истинным для всякой пропозиции существования. Так, если «Некая ворона бела», то «Нет такого неизбежного следствия белизны, которого недоставало бы во всех воронах», а это строгое отрицание частной пропозиции «Некоторого следствия белизны недостает во всех воронах». Таким образом, из всякой частной пропозиции может быть получено строгое отрицание частной пропозиции, но никакая частная пропозиция не может быть получена из строгого отрицания частной пропозиции. Однако это не распространяется на простую частную пропозицию, такую как «Нечто есть белое», поскольку сказать «Нечто есть несуществующее (non existent)» (каковая пропозиция получится в результате аналогичного рассмотрения) будет абсурдом, и это высказывание не следует вовсе рассматривать как пропозицию.

§13. Качество   1    с164 

  156. (В грамматике и логике). (1) Возьмем предложение, в котором прилагательное или имя нарицательное сказывается об имени собственном, и представим, что в реальности существует нечто, соответствующее форме данной пропозиции. Затем представим, что указанная форма факта состоит в отношении объективного субъекта или субстанции к одному сущему, которое есть одно и то же соотносящее для всех случаев, в которых то же имя существительное или прилагательное сказывается в том же смысле. Тогда это воображаемое бытие, рассматриваемое либо как реальное, либо просто как пригодное (convenient) для мысли, есть качество. Так, если нечто красиво, бело или непостижимо, это сущее состоит в обладании нечто качеством красоты, белизны или непостижимости.

 157. (2) Но в более точном смысле термин «качество» неприменим, когда за означающее отношения принимается прилагательное типа непостижимый. Так, белизна будет в данном узком смысле качеством лишь постольку, поскольку объекты полагаются как белые независимо от чего бы то ни было еще, но, когда это понимается как отношение к глазу, белизна есть качество только в более свободном смысле. Локк 2 определяет качество как способность (power) производить идею, что вполне согласуется с приведенным выше объяснением.

Qualitas, со временем неуклонно теряя ясность относительно тех случаев, когда оно должно быть использовано, уже в римских школах принималось как десигнат почти любого характера, для которого не находилось на данный момент другого подходящего названия. Так возникло большое разнообразие смыслов. К примеру, в грамматике различие между именами, которые имеют форму множественного числа, и теми, которые ее не имеют, было названо различием в качестве, подобно тому, как было определено различие между личными местоимениями и qui, quis <кто, который> и т. д.

  158. (3) В логике абсолютно все от Апулея, во втором веке нашей эры до наших современников, называли дистинкцию между утвердительной и отрицательной пропозицией---дистинкцией качеств в пропозициях.

  Кант, дабы завершить триаду, добавил третье качество, называемое «ограничением», как в « Socrates est non homo », в отличие от «Socrates non est homo». Это не выдерживает критики, но авторитет Канта и сила традиции способствовали сохранению этого различения. Поскольку универсум характеров неограничен, очевидно, что любое собрание объектов имеет некий предикат, общий для них и отличающий их от других объектов. Если дело обстоит таким образом, как это и признается молчаливо в силлогистике, дистинкция между утвердительными и отрицательными пропозициями относится исключительно к частному предикату. Многие логики несомненно полагали, что отрицательные пропозиции отличаются от обычных утвердительных тем, что в них не подразумевается реальность субъекта. Но каково тогда значение пропозиции «Некий патриарх не умирает»? Кроме этого, все признают, что пропозиции per se primo modo 1 не подразумевают существования субъекта, даже если и являются утвердительными. 1 <Через самого себя первым образом. — лат.> В любом случае, результаты такого хода мысли если и последовательны, то тем не менее вызывают большие возражения. Если, так или иначе, универсум характеров ограничен, как он. ограничен в обычной речи, где мы говорим, что логическая непоследовательность и плод мандаринового дерева никак между собой не соотносятся, тогда необходимая система формальной логики будет простым случаем логики относительных единиц. Но если дистинкция между отрицательными и утвердительными пропозициями станет материальной или абсолютной, тогда простая категорическая пропозиция будет иметь следующие формы:

   159. (4) Качество, даже у Аристотеля, специально предназначено денотировать характеры, которые конституируют преимущества (merits) или недостатки (demerits). Это слово вообще выделяется большим разнообразием специализированных значений. Со времен Канта его применяли для десигнации дистинкции ясного и смутного, отчетливого и неотчетливого и т.д. См. предыдущую топику.

   Качество определяют как первичное, вторичное, вторичнопервичное, сущностное и субстанциональное, акцидентальное, явное, тайное, примитивное, изначальное, простейшее, первое, производное, реальное, интенциональное, приписанное, ощутимое, логическое, пропозициональное, активное, приводящее к изменению, аффективное, категориальное и т. д.

§ 14. Отрицание   с166 1 [Dictionary of Philosophy and Psychology. Vol. 2. P. 146-7.] 

  160. Отрицание используется (1) логически, (2) метафизически. В логическом смысле оно может быть использовано (а) относительно и (b) абсолютно. Используемое относительно, будучи примененным в пропозиции, оно может быть понято (а) как отрицающее пропозицию или (b) как отрицающее предикат.

  161.  (1) В логическом смысле отрицание противоположно утверждению, хотя, когда оно используется относительно, это, возможно, не вполне подходящий противоположный термин. В метафизическом смысле отрицательное противоположно положительному (факт и т.д.).

  Понятие отрицания, рассмотренное объективно, есть одно из наиболее важных логических отношений; но рассмотренное субъективно — есть вовсе не термин логики, но дологический термин. Иными словами, это одна из тех идей, которые должны быть полностью развернуты и преодолены (mastered) прежде, чем может приобрести некоторую силу идея логического рассуждения.

   Изучение понятия отрицания может дать хорошую иллюстрацию результатов применения в логике принципа Прагматизма. Прагматист в исследовании логических проблем имеет в виду вполне определенную цель. Он хочет определить общие условия истины. Теперь, не пытаясь представить здесь развитие мысли в целом, мы определенно можем сказать, что первым шагом должно стать выяснение того, как две пропозиции могут быть соотнесены друг с другом таким образом, что при любых обстоятельствах

   Выполнение этой задачи должно быть первой частью логики, а именно, дедуктивной логики, или (если называть ее по ее главному результату) силлогистики. Во все времена этот раздел логики признавался необходимым предварением дальнейшего исследования. Дедуктивная и индуктивная, или методологическая, логики всегда различались, и первая в общем всегда сохраняла за собой данное название.

   Дабы проследить указанные отношения между пропозициями, необходимо эти пропозиции до некоторой степени критически анатомировать. Существуют различные способы, которыми пропозиции могут быть подвергнуты критическому анатомированию. Некоторые из них никак не приводят в решению стоящей перед нами проблемы, и на этой стадии исследования прагматист будет стремиться их избежать. Таков, например, тот способ, который выделяет связку в качестве отчетливой части пропозиции. Вполне допустимо, что существуют самые различные способы действительно полезного для нас критического анатомирования, но обычный, который единственно достаточно хорошо изучен, может быть описан следующим образом:

  мы замечаем, что определенные части могут быть удалены, так что на их месте останутся пробелы, которые, если их заполнить именами собственными (индивидуальными объектами, о которых известно, что они существуют), составят целое пропозиции (как бы ни была она бессмысленна и ложна). Такие пустые формы в нашем случае имеют вид:

  Можно допустить, что существует язык, в котором пробелы в таких формах не могут быть заполнены именами собственными таким образом, чтобы целое имело вид пропозиции, так как предложения, содержащие имена собственные, могут иметь особый синтаксис. Но грамматические правила не имеют значения.

   Последняя из приведенных выше пустых форм отличается тем, что не содержит ни одного слова, выполняющего селективную функцию типа «некоторый», «каждый», «любой», или выражения, которое могло бы служить его эквивалентом. Такую форму можно назвать Предикатом, или ρήμα (рема). Имеет место еще другой предикат, соответствующий каждому этого типа, такой, что если все пробелы в обоих были бы заполнены одним и тем же набором имен собственных (индивидуальных объектов, о которых известно, что они существуют), то одна из двух получившихся в результате пропозиций будет истинна, а другая ложна. Например:

   Правда, что в последнем случае грамматика не слишком хороша, но это ровным счетом ничего не меняет. О двух таких пропозициях говорят, что они находятся друг с другом в противоречии, и два предиката должны быть отрицаниями один другого, т. е. каждый получается из отрицания другого. Две пропозиции, содержащие слова, выполняющие селективную функцию, могут противоречить друг другу, но для этого всякое такое слово должно быть изменено так, чтобы оно указывало не на подходящий случаю выбор, но на любой выбор, который может быть сделан, или наоборот. Так, две следующие пропозиции являются взаимоисключающими:

  Очень удобно выражать отрицание предиката, просто присоединяя к нему частицу non. Если мы принимаем этот способ, не не сочетает браком (non non marries) должно рассматривать в качестве эквивалента сочетает браком. Как в латыни, так и в английском данная конвенция иногда согласуется с нормами пользования языком. Возможно, что в очень и очень немногих из вообще существующих на земле языков данное искусственное правило распространено в достаточной степени. Итак, из двух взаимопротиворечащих пропозиций каждая получается из отрицания другой.

  Отношение отрицания может быть принято как определенное законами противоречия и исключенного третьего. См. «Законы мышления» (Laws of Thought) [кн. Ill, гл. 4, §15]. Это приемлемая, но вовсе не необходимая точка зрения. Из понятий неотносительной (non relative) Дедуктивной логики, таких, как следование, сосуществование или соположенность, собрание, несовозможность (incompossibility), отрицание и т. д., необходимо выбрать только два, и при этом почти любые два, чтобы получить материал, необходимый для определения других. Какие именно нужно выбрать — вопрос, решение которого выходит за рамки этого раздела логики. Здесь отмечу непреходящую ценность введенных миссис Франклин восьми знаков-связок, представленных ею в виде скоординированного формального ряда.1 Но с указанной точки зрения они не суть в собственном смысле связки или утверждения отношения между несколькими индивидуальными субъектами и предикатом, но просто суть знаки логических отношений между различными составляющими предиката. Для прагматистской теории связанное с этими знаками логическое учение имеет большую важность.

[...] Negant, или отрицательное отрицание, есть отрицание, получающееся в результате присоединения отрицательной     с42 частицы к связке в обычной латинской фразе: «Socrates non est stultus», 2 B противоположность бесконечному (infinite, αόριστη) 3 или инфиницированному (infinitant) отрицанию, получающемуся в результате присоединения отрицательной частицы к предикату: «Socrates est non stultus».

   Кант вновь ввел данную дистинкцию в обращение, чтобы, получив триаду, сообщить симметрию своему списку категорий; и с того времени эта дистинкция остается одним из наиболее излюбленных и глубоко исследуемых предметов немецкой логики. Ни одна идея по своему существу не дуалистична и ясным образом не триадична в большей степени, нежели отрицание. Не А — другое, нежели А = вторая вещь по отношению к А. Язык хранит множество следов этого различения. Dubius есть нечто между двумя   альтернативами,  «да» и «нет».

  162. (2) В метафизическом смысле отрицание есть просто отсутствие характера или отношения, которое рассматривается как положительное. Отрицание отличается от лишенности (privation) тем, что не подразумевает ничего сверх того.

  Знаменитое высказывание Спинозы, которому столь многим обязаны Шеллинги: «Omnis determinatio est negatio», 1а имеет по крайней мере то основание, что de terminatio к одной альтернативе исключает нас из другой. Та же великая истина запечатлена в известном назидании молодым «Невозможно съесть пирог и в то же время обладать им».

                   §15. Ограничение    2

 163. (1) [Термин «ограничение»] применяется к третьему качеству суждений, помимо утвердительного и отрицательного. Идея такого третьего качества возникла у римлян, которые выводили ее из различия между «homo non est bonus» и «homo est non bonus», 3 где ограничение представлено в последнем. ...

Это один из тех многочисленных случаев, когда имеющие место в языке случайности оказывают влияние на общепринятые логические формы без какойлибо видимой на то причины. Боэций 4 и другие применяли инфинитацию (infinitation) также и к субъектам, что, как показывает Морган, 5 является для логики весьма значимым добавлением. Как бы то ни было, Вольф (Wolff) 6 ограничивал модификацию только предикатом, ничем, однако, свое решение не обосновывая. Кант принял эту идею, потому что она позволила ему завершить триаду категорий качества. Основанием к тому, как сообщает Йаше (Jasche), послужило то, что отрицание исключает субъект из области предиката, в то время как unendliche, ограничение или бесконечное суждение, помещает его в бесконечную область вне предиката. Следует отметить, что Кант рассматривает положительную метку (mark) как per se отличающуюся от отрицательной и, в частности, как имеющую меньшее расширение. Как и большинство логиков прошлого, он виртуально ограничил универсум меток таким образом, чтобы в него входили только те, что останавливают на себе (arrest) наше внимание.

     Если бы такое ограничение было ясно и последовательно до ведено до конца, это привело бы к возникновению интересной частной логики (particular logic), в которой имело бы место материальное, а не просто формальное различие между утвердительными и отрицательными фактами. Возможно, Кант также считал, что утвердительная пропозиция утверждает существование своего объекта, если отрицательная этого не сделала; так что «Некоторые фениксы не возрождаются из пепла» было бы истинным, а «Все фениксы возрождаются из пепла» было бы ложным. Ограничительное суждение в этом отношении находилось бы в согласии с утвердительным. Возможно, он имел в виду именно это, и он не учитывал, что его пример ограничительного суждения «Человеческая душа бессмертна» (is immortal, nichtsterblich) может быть истолкован как эквивалент конъюнктивного суждения «Человеческая душа не есть смертная (is not mortal), и это есть человеческая душа». Несомненно, Кант заметил бы огромную разницу между этими двумя утверждениями. В таком случае он должен был бы ввести еще четвертое качество для «Человеческая душа не бессмертна».

§ 16. Модальность  1  [Dictionary of Philosophy and Psychology. Vol. 2. P. 8993.]  с172

  164. Среди логиков существуют разногласия по поводу того, в чем состоит модальность; это есть логическая характеристика пропозиции или ее связки или, соответственно, характеристика факта или его формы, выражаемая посредством модусов возможный, невозможный, contingens, necessarium.

   Любая из характеристик предикации представляет собой некоторый модус. Гамильтон пишет (Lect. on Logic, xiv), что «все логики» называют любую из пропозиций, испытывающую воздействие некоторого модуса, модальной пропозицией. Это, так или иначе, чересчур сильное заявление, ибо данный термин со времен Абеляра, когда он впервые появился, 1 и до сего дня был ограничен в своем применении на практике пропозициями, характеризующимися четырьмя модусами: «возможная», «невозможная», «необходимая» и «случайная», лишь в редких случаях распространяясь на какие-либо другие, и положительные свидетельства тому весьма изобильны.

   Простейшее рассмотрение модальности в схоластике, в соответствии с которым необходимая (или невозможная) пропозиция есть некоторый вид общей пропозиции; возможная (или случайная в смысле отсутствия необходимости) пропозиция есть некоторый вид частной пропозиции. Иными словами, утверждать, что «А должно быть истинно», значит утверждать, что не только данное А истинно, но что все пропозиции, аналогичные А, истинны. Утверждать, что «А может быть истинно», значит утверждать, что только некоторая пропозиция, аналогичная А, истинна. Если потребуется уточнить, что, в данном случае, имеется в виду под аналогичными пропозициями, ответом будет — все пропозиции определенного класса, который логическое рассуждение учреждает как пригодный. Можно также сказать, что пропозиции, аналогичные А, суть такие, которые в некотором предположительном состоянии незнания были бы неотличимы от А. Возможность ошибки мы в данном случае оставляем вне рассмотрения, учитывая только незнание. Таковое незнание будет состоять в неспособности его субъекта отрицать некоторые потенциальные гипотетические состояния универсума, каждое из которых абсолютно определено во всех отношениях, но все из Которых на деле ложны. Собрание этих не отвергнутых ложных положений дел конституирует «область возможного» или, лучше сказать «область незнания». Там, где нет незнания, это собрание будет сведено к нулю. Состояние предполагаемого знания в необходимых пропозициях, как правило, фиктивно, в возможных пропозициях чаще всего это действительное состояние говорящего. Необходимая пропозиция утверждает, что в предполагаемом состоянии знания не существует случая во всей области незнания, в котором пропозиция ложна. В этом смысле можно сказать, что невозможность лежит в основе всякой необходимости. Возможная пропозиция утверждает, что существует случай, в котором она истинна.

     В изучении модальности мы сталкиваемся со многими тонкостями. Так, когда собственное состояние знания мыслящего таково, что область незнания не прояснена, суждения «А истинно» и «А должно быть истинно» логически не эквивалентны, ибо последнее утверждает факт, которое первое не утверждает, хотя бы таковой факт и допускал прямое и убедительное свидетельство своей истинности. Первое и второе аналогичны «А истинно» и «А истинно, и я настаиваю на этом», которые не являются логически эквивалентными, как легко установить через отрицание каждого, в результате чего мы получаем «А ложно» и «Если А истинно, я не настаиваю на этом».

  В необходимой частной пропозиции и возможной общей пропозиции иногда обнаруживает себя дистинкция между «сложными» и «разделенным» смыслами. Пропозиция «Некоторое S должно быть Р», взятая в сложном смысле, значит, что во всей области незнания не существует случая, для которого некое S или другое не есть Р; но, взятая в разделенном смысле, значит, что существует некое S, которое, будучи все тем же самым S, остается Р во всей области незнания. Далее, пропозиция «Какое бы S не имело место, оно может быть Р», взятая в сложном смысле, означает, что в области незнания имеет место некоторое гипотетическое положение вещей (или это может быть неопределимое точно истинное положение, хотя последнее вряд ли может быть единственным таким положением), в котором либо не имеет место никакое S, либо всякое S из тех, которые имеют место, есть Р; в то время как в разделенном смысле эта пропозиция означает, что в каком угодно гипотетическом положении вещей не имеет место вообще никакое S, a все то, что имеет место в некотором или каком-либо другом гипотетическом положении вещей, есть Р. Когда имеет место любая подобная дистинкция, необходимые частые пропозиции в разделенном смысле утверждают нечто большее, а возможные общие пропозиции — меньшее, нежели в сложном. Но в большинстве случаев индивидуальные объекты не идентифицируемы по всей области возможного, когда дистинкция доходит до самого основания (falls to the ground). Она никогда не применяется к необходимым общим пропозициям или к возможным частным пропозициям.

  165. Некоторые логики говорят, что «S может быть Р» вообще не является пропозицией, ибо ничего не утверждает. Но если бы она ничего не утверждала, никакое положение дел не могло бы ее опровергнуть, и, следовательно, ее отрицание было бы абсурдом. Теперь, пусть S будет «некая самопротиворечивая пропозиция», а Р будет «истинно». Тогда возможная пропозиция будет иметь следующий вид: «Некая самопротиворечивая пропозиция может быть истинной», а ее отрицание: «Никакая самопротиворечивая пропозиция не может быть истинной», что вряд ли можно посчитать абсурдом. Правда, что логики обычно рассматривают форму «S может быть Р» в соединительном (copulative) смысле «S может быть Р, и S может не быть Р», но это приводит к тому только, что пропозиция утверждает больше, а не меньше. Следовательно, возможная пропозиция является пропозицией. Ее не только следует признать одной из логических форм, если таковые адекватны для репрезентации всех логических фактов, но она также играет особенно важную роль в научной теории. См. «Научный метод» [«ScientificMethod». Vol. VII]. В то же время, в соответствии с точкой зрения на модальность, о которой в нашем случае идет речь, необходимые и возможные пропозиции равноценны некоторым ассерторическим пропозициям. При этом они отличаются от последних, но не так, как общие и частные пропозиции отличаются одна от другой, но, скорее, в том же смысле, в котором отличаются друг от друга гипотетическая (т.е. условная, соединительная и дизъюнктивная), категорическая и относительная пропозиции; возможно, в несколько меньшей степени.

   В соответствии с этой точкой зрения, логически необходимые и возможные пропозиции соотносятся с тем, что может быть известно помимо какого бы то ни было знания об универсуме дискурса, — при этом подразумевается только совершенно четкое понимание значений слов; геометрически необходимые и возможные пропозиции — с тем, что исключает или не исключает знание свойств пространства; физическая необходимость соотносится с тем, что исключает или не исключает знание; определенных законов физики и т.д.. Но когда мы говорим, что из двух собраний одно должно быть соответственно больше, нежели другое, но каждое из них не может быть больше, нежели другое, нам неизвестно, какое объяснение должен получить, исходя из указанных законов, этот вид необходимости.

  166. Наиболее ранняя теория модальности принадлежит Аристотелю, философия которого, вне сомнения, как раз и состоит в основном в теории модальности. Изучающий Аристотеля обычно начинает с Категорий, и первое, что поражает его, — это то, что данный автор не отдает себе никакого отчета в различии между грамматикой и метафизикой, между модусами означивания и модусами бытия. Когда он доходит до Метафизики, то находит, что это не столько недосмотр, сколько нечто, принятое за аксиому, и что в целом эта философия рассматривает существующий универсум как разворачивание (performance), берущее начало в предшествующей ему способности. Только в особых случаях Аристотель разводит возможность и способность, необходимость и принуждение. В этом он, возможно, ближе к истине, чем та система равноценностей, которая представлена выше.

  167. Кант, кажется, был первым, кто пролил свет на этот предмет. К прежней дистинкции между логической и реальной возможностью и необходимостью он применил две новые пары терминов: аналитилическое-синтетическое и субъективное-объективное. Следующие дефиниции (в которых тщательно продумано каждое слово), безусловно, в большой степени поспособствовали прояснению данного предмета:

   По мнению Канта, все общие метафизические понятия, применимые к опыту, могут быть репрезентированы в виде схемы посредством идеи времени. Такие схемы он называет «schemata». Схему возможного он делает фигурой чего-либо в какой-нибудь момент времени. Схема необходимости есть фигура чего-либо, что существует во всякое время (ibid., 144, 145). 2 Далее он утверждает (ibid., 74f; 3 Jäsche, Logic, Einl. ix, и в других местах), что возможная пропозиция постигается, но не может выноситься в качестве суждения, представляя собой работу рассудка (Verstand), что ассерторическая пропозиция может выноситься в качестве суждения и поэтому представляет собой работу [способности]  суждения; и что необходимая пропозиция репрезентируется как определенная законом, а, следовательно, представляет собой работу разума (Vernunft). Как он полагает, его дедукция категорий показывает, что, и каким образом, понятия, изначально применимые к пропозициям, могут быть распространены на модусы бытия — конститутивно, на бытие, отсылающее к возможному опыту; регулятивно —на бытие за рамками возможного опыта.

  168. Гегель считает силлогизм фундаментальной формой реального бытия. Как бы то ни было, он не предпринимает в свете данной идеи никаких попыток собственного фундаментального исследования того, что принято называть логикой, которая, с его точки зрения, обречена всегда становиться логикой субъективной. Он просто принимает кантовский список функций суждения, совершая тем самым один из самых необдуманных поступков за всю историю философии. Поэтому то, что Гегель говорит о данном предмете, не должно рассматривать как нечто, в истинном свете репрезентирующее его общую позицию. И последователи его не были компетентны продвинуться сколько-нибудь дальше. По мнению Розенкранца, (Rosenkranz) (Wissenschaft d. Logischen Idee 1[Bd. И. S.127.]),  модальность репрезентирует замещение (superseding) формы суждения и представляет собой подготовку таковой---силлогизма. В последней формулировке §178-80 Encyclopädie нам сообщается, что суждение о понятии (Begriff) имеет своим содержанием тотальность (или, скажем, сообразованность с идеалом). В первом примере субъект сингулярен, а предикат есть рефлексия частного объекта на универсалию. То есть тот или иной объект, навязанный нам опытом, в суждении сообразовывается с нечто из сферы идей. Но, когда эта сообразованность подвергается сомнению, поскольку субъект в себе не вовлекает никакую отсылку к идеальному миру, мы имеем «возможное» суждение, или суждение сомнения. А когда субъект отсылается к своему роду, мы получаем аподиктическое суждение. Но Гегель уже развернул идеи возможности и необходимости, как категории сущности (Wesen) в объективной логике. В Encyclopädie он рассуждает следующим образом: действительность (Wirklichkeit) есть нечто, модус бытия которого состоит в само-манифестации. Как тождество в целом (тождество <Бытия> Sein и <Существования> Existenz), она есть в первом случае возможность. Иными словами, очевидны чистая возможность, любая фантазия, проецируемые и рассматриваемые как факт. Возможно, к примеру, что нынешний султан станет следующим папой. Но во втором движении возникают понятия «случайного» (Zufällig), «внешнего» (Äusserlichkeit) и «условия». Zufällig (случайное) есть нечто, распознаваемое как чистая возможность: «А может быть, но А может и не быть», но предмет этого понятия также описывается Гегелем как то, что имеет основание (Grund) или антецедент своего с179 бытия в чем-то ином, нежели он сам. Äusserlichkeit (внешнее), кажется, имеет бытие вне основания своего бытия — идея, принятая в силу причуды. То, что Äusserlichkeit (внешнее) полагает вне себя как антецедент своего бытия, есть предполагаемое ему условие. Третье движение дает в первом случае «реальную возможность». Здесь мы сталкиваемся с понятиями «факта» (Sache), «деятельности» (Tätigkeit) и «необходимости».

 169. Лотце и Тренделенбург репрезентируют первые попытки борьбы немецкой мысли против гегельянства. Наиболее примечательна характеристика мысли Лотце в том, что он не только не видит нужды в единстве понятия в философии, но и считает, что такое единство неизбежно повлечет за собой ложность. 1 Для него суждение есть средство схватывания становления, в противоположность концепту, как средству схватывания бытия. Но он говорит, что задача суждения — поставить цементирующий материал для построения концептов. Соответственно, у него нет учения о модальности как целом, он просто рассматривает три случая, между которыми не прослеживает никакой связи. Необходимость может возникнуть либо из общего аналитического, условного или дизъюнктивного суждения. Под суждением у него имеется в виду значение пропозиции. Лотце считает, что значение аналитического суждения нелогично, поскольку оно отождествляет противоположности. Как бы то ни было, значение этого значения обосновывается тем, что оно предназначено для того, чтобы означать тождественность не терминов, а только объектов, денотируемых этими терминами. Поэтому аналитическая пропозиция допустима, ибо она практически предназначена для того, чтобы означать частную пропозицию, т.е. такую, в которой предикат утверждается для всех соответствующих частностей. И обоснование пропозиции, назначением которой было связать элементы, составляющие термины, состоит в том, что поскольку эта пропозиция берется не в своем собственном значении, а значении, которое ей хотят придать (meant not as it is meant, but as it is meant to be meant), эти элементы тождественны и не нуждаются в том, чтобы быть связанными.  1 [См. Logic I. 1, § 33-35.]

  Таким образом Лотце отстаивает необходимость аналитической категорической пропозиции. Переходя к рассмотрению условных пропозиций, он рассуждает подобным же образом и находит, что, предполагая «когерентность» универсума реальных интеллигибельных объектов, мы можем иметь основания утверждать, что введение условия X в субъект S приводит к появлению предиката P как аналитической необходимости. В этом смысле, когда вся процедура один раз доведена до конца, не имеет значения, сохраняется последовательность полагания когерентности или исчезает. Лотце, следуя в этом за Гегелем, рассматривает дизъюнктивную пропозицию последней, как если бы она обладала наибольшей значимостью. Но то, что было простительно для Гегеля, в меньшей степени простительно для Лотце, поскольку он сам указывал на значимость безличных пропозиций типа «идет дождь» (it rains), «гремит гром» (it thunders), «сверкает молния» (it lightens), единственным субъектом которых является универсум. Теперь, если существует какая-либо разница между «Если сверкает молния, то гремит гром» и «Либо не сверкает молния, либо гремит гром», то она состоит в том, что последнее обращено только к действительному положению вещей, а первое — ко всей области других возможностей. Так или иначе, Лотце в последнюю очередь рассматривает пропозициональную форму «S есть Р₁ Р₂ или Р₃». Собственно, это не дизъюнктивная пропозиция, но лишь пропозиция с дизъюнктивным предикатом. Лотце выделяет ее как особую форму, так как она не может быть репрезентирована в схеме Эйлера, что элементарно является ошибкой. Необходимость, которую она порождает, должна поэтому быть либо подобна условной необходимости, либо отличаться от нее большей простотой. О других весомых возражениях по поводу теории Лотце см. Logische Studien, ii Ланге.

  170. Тренделенбург (Logische Untersuch., x iii) утверждает, что возможность и необходимость могут быть определены только в терминах антецедента (Grund), хотя он, возможно, возразил бы на перевод Grund (основание) таким чисто формальным словом, как «антецедент», несмотря на его соответствие Аристотелю. Если определены все условия, и факт понимается из целого своего Grund (основание) (так что мысль пропитывает собой бытие)---и есть фраза, нечто вроде которой Тренделенбург всегда стремился подыскать особый смысл, — и мы имеем «необходимость». Если, с другой стороны, определены лишь некоторые условия, но то, чего недостает в Grund (основании), находит себя в мысли---мы имеем «возможность». В себе яйцо, есть не более чем яйцо, но для мысли оно может стать птицей. Поэтому Тренделенбург никогда не согласится ни с тем (как полагал Кант), что модальность изначально есть вопрос некоторой расположенности сознания, ни с тем, как считал Гегель (которого он весьма проницательно критикует), что она изначально есть нечто объективное.

171. Зигварт, который считает, что логические проблемы должны находить окончательное разрешение в непосредственном переживании и что немецкий язык есть наилучшее свидетельство того, что представляет собой это переживание, в принципе отрицает, что возможная пропозиция собственно является пропозицией, ибо в ней ничего не утверждается. 1 Он упускает из виду, что, если пропозиция ничего не утверждает, отрицание ее должно оборачиваться полной бессмыслицей, поскольку в этом случае должна отрицаться всякая возможность. Отрицанием пропозиции «Я знаю только то, что А может быть истинным» является «Я знаю, что А не истинно», и это вряд ли можно назвать бессмыслицей. Зигварт, это правда, в соответствии с принятым словоупотреблением, понимает «А может быть истинным» в том смысле, который прежние логики называли sensus usualis, 2 т.e. принимает ее за соединительную пропозицию «А может быть истинным, и, кроме того, А может не быть истинным». Но из этого не следует, что «А может быть истинным» утверждает меньше — наоборот, больше, чем приведенная специальная форма. В отношении необходимой пропозиции Зигварт, следуя избранному им критерию — принятому словоупотреблению, считает, что «А должно быть истинным» утверждает меньше, чем «А истинно», так что первое следует из последнего, а последнее не водимо целиком из первого. Это может быть истинным для немецкого языка — точно так же как в нашем <английском> языке такие фразы, как «без всякой тени сомнения», «без какихлибо вопросов» и т. п. подразумевают тот факт, что имеется некто, не только сомневающийся, но решительно отрицающий пропозицию, в которую включены эти выражения. С этим «сенсационным» (sensational) открытием Зигварта также соглашается Брэдли. 1а [Logic, (1883), eh.7.] 

Дополнение 1893 г:-----------------------------------------------------------------------210

Обозначение и применимость  ---------------------------------------------------------214